Глава пятнадцатая

В этот день Двейн Гувер хорошо позавтракал. Теперь он вспомнил про «Гавайскую неделю». И гавайские гитары, и все декорации уже не казались ему чем-то несообразным. Тротуар между его конторой по продаже автомобилей и новой гостиницей «Отдых туриста» под его ногами больше не пружинил.

Он поехал завтракать один, в синем с кремовой обивкой «понтиаке» модели «Леманс» – демонстрационной машине с кондиционированной установкой. Радио было включено. Он несколько раз прослушал свою собственную рекламу по радио, где внушалась одна и та же истина: «Спроси любого – Двейну можно верить!»

Хотя его состояние заметно улучшилось после завтрака, все же появились новые симптомы психического заболевания. У него начиналась эхолалия. Двейн заметил, что ему хочется повторять вслух то, что он только что услыхал. И когда радио сказало: «Спроси любого – Двейну можно верить», он, как эхо, повторил последнее слово. «Верить…» – сказал он.

Когда по радио сообщили, что прошел ураган в Техасе, Двейн вслух сказал: «В Техасе».

Потом он услышал, что мужья тех женщин, которые подверглись насилию во время войны Индии с Пакистаном, не желали больше иметь дела со своими женами. Эти женщины в глазах своих мужей стали нечистыми, сообщило радио.

– …Нечистыми, – сказал Двейн.

* * *

Что же касается Вейна Гублера, негра, бывшего арестанта, чьей единственной мечтой было – работать на Двейна Гувера, то он научился играть в прятки со служащими Двейна. Он не хотел, чтобы его прогнали с участка, где стояли подержанные машины, и стоило кому-нибудь из служащих пройти поблизости, Вейн сразу отходил к помойке за гостиницей «Отдых туриста» и с серьезным видом, словно санитарный инспектор, осматривал остатки сандвичей, пустые пачки из-под сигарет «Салем» и тому подобное в контейнерах для мусора.

Как только служащий уходил, Вейн снова шел к подержанным машинам и, выкатив белки, похожие на облупленные крутые яйца, ждал появления настоящего Двейна Гувера.

Конечно, настоящий Двейн Гувер сказал ему, что он не Двейн Гувер. Поэтому, когда этот настоящий Двейн вышел из гостиницы в обеденное время, Вейн, которому не с кем было разговаривать, сказал сам себе: «Значит, это не мистер Гувер. А похож-то как на мистера Гувера. Может, сам мистер Гувер захворал, что ли». И так далее.

Двейн съел бифштекс с жареной картошкой и выпил кока-колы в новой своей закусочной на Крествью-авеню, где через дорогу строили новую школу имени Джона Ф. Кеннеди. Джон Ф. Кеннеди никогда не бывал в Мидлэнд-Сити, но он был президентом США, которого застрелили. Президентов этой страны часто убивали. Вредные вещества, вроде тех, которые затемняли сознание Двейна, сбивали с толку и этих убийц.

Да и вообще, не один Двейн страдал от того, что в нем образовались вредные вещества. В историческом прошлом у него было сколько угодно товарищей по несчастью. Например, в те времена, когда он жил, жители целой страны под названием Германия некоторое время были настолько отравлены вредными веществами, что понастроили фабрик, служивших единственной цели – убивать миллионы людей. Людей подвозили железнодорожные составы.

Пока немцев отравляли дурные вещества, флаг у них был такой:

А когда они выздоровели, флаг у них стал такой:

После того как они выздоровели, они стали выпускать дешевые и прочные автомобили, которые пользовались большим успехом, особенно среди молодежи. Выглядели эти машины так:

Машинам дали прозвище «жуки». Настоящий жук выглядел так:

Механического жука – автомобиль – создали немцы. Настоящего жука сотворил Создатель вселенной.

Официантку, подававшую Двейну завтрак в закусочной «Бургер-Шеф», семнадцатилетнюю белую девушку, звали Патти Кин. Волосы у нее были соломенного цвета. Глаза голубые. В семнадцать лет другие млекопитающие уже считались очень старыми. По большей части млекопитающие к этому возрасту становились дряхлыми или умирали. Но Патти принадлежала к тем млекопитающим, которые развивались очень медленно, так что тело, в котором она находилась, только к этому возрасту вполне созрело.

Она была новехонькой взрослой особью, и работала она, чтобы оплачивать огромные счета докторов и больниц, пока ее отец медленно умирал от рака прямой кишки, а потом и от рака во всем теле. Все это происходило в стране, где каждый сам должен был оплачивать свои счета и где чуть ли не самым разорительным для человека оказывались его болезни. Болезнь отца стоила Патти Кин в десять раз дороже, чем все путешествия на Гавайские острова, которые Двейн собирался раздаривать в конце «Гавайской недели».

Двейн оценил новехонькую Патти Кин, хотя его и не привлекали такие молодые женщины. Она была похожа на новый автомобиль, в котором даже радио еще ни разу не включали, и Двейн вспомнил песенку, которую любил спьяну напевать его приемный отец:

 

Розы расцветают,

Скоро их сорвут.

Тебе уже шестнадцать,

Скоро тебя… отдадут в колледж.

 

Патти Кин нарочно строила из себя дурочку, подобно многим другим женщинам в Мидлэнд-Сити. У всех женщин был большой мозг, потому что они были крупными животными, но они не пользовались этим мозгом в полном объеме вот по какой причине: всякие необычные мысли могли встретить враждебное отношение, а женщинам, для того чтобы создать себе хорошую, спокойную жизнь, нужно было иметь много-много друзей.

И вот для того, чтобы выжить, женщины так натренировались, что превратились в поддакивающие машины вместо машин думающих. Их мозгам надо было только разгадать, что думают другие люди, и начать думать то же самое.

Патти знала, кто такой Двейн. Двейн не знал, кто такая Патти. У Патти колотилось сердце, когда она обслуживала Двейна, потому что он, такой богатый и могущественный, мог разрешить почти все ее трудности. Он мог дать ей прекрасный дом, и новую машину, и красивые платья, и беззаботную жизнь, он мог оплатить все счета врачей, и ему было так же легко все это сделать, как ей – подать ему бифштекс с жареным картофелем и стакан кока-колы.

Если бы Двейн захотел, он мог бы сделать для Патти то, что фея-крестная сделала для Золушки, и никогда еще Патти не была ближе к такому волшебнику. Перед ней было нечто сверхъестественное. И она достаточно хорошо знала Мидлэнд-Сити и свое место, чтобы сразу понять: вряд ли она еще когда-либо соприкоснется так близко с этим сверхъестественным явлением.

Патти Кин отчетливо представляла себе, как Двейн вдруг взмахнет волшебной палочкой и все ее беды рассеются, а мечты исполнятся. Вот какой ей представлялась волшебная палочка:

И тут Патти расхрабрилась и заговорила с Двейном: а вдруг и впрямь ей придет на помощь нечто сверхъестественное? Правда, она была готова обойтись и без этого; ведь она сознавала, что чудес не бывает, что ей придется всю жизнь много работать и мало зарабатывать и жить вечно в долгах, среди таких же бедных и бесправных людей. К Двейну она обратилась так:

– Простите, мистер Гувер, что я называю вас по имени, но я невольно узнала, кто вы такой: ведь ваши портреты везде – в газетах, в рекламах. А потом все, кто тут работает, сразу сказали мне, кто вы такой. Только вы вошли, они все зашушукались.

– Зашушукались, – повторил Двейн. Опять на него напала эхолалия.

– Наверно, это не то слово, – сказала Патти. Она привыкла извиняться за неверное употребление слов. Ее к этому приучили в школе. Многие белые люди в Мидлэнд-Сити говорили очень неуверенно и потому старались ограничиваться короткими фразами и простыми словами, чтобы поменьше попадать впросак. Двейн, конечно, тоже говорил так. И Патти, конечно, тоже так говорила.

А выходило это потому, что их учительницы английского языка морщились, затыкали уши и ставили им плохие отметки, когда они не умели разговаривать как английские аристократы перед Первой мировой войной. Кроме этого, эти учительницы внушали им, что они недостойны писать или разговаривать на своем родном языке, если они не любят и не понимают замысловатые романы, и стихи, и пьесы про давнишних людей из дальних стран, вроде «Айвенго».

Чернокожие, однако, никак не желали с этим мириться. Они говорили по-английски как бог на душу положит. Они отказывались читать непонятные книжки, потому что они их не понимали. И вопросы они задавали дерзкие: «А на что мне ваша “Повесть о двух городах”? На что?»

Патти Кин провалилась по английскому языку в тот семестр, когда ей было положено читать и ценить «Айвенго» – такой роман про людей в железных доспехах и про женщин, которые их любили. И ее перевели в дополнительную группу, где заставили читать «Добрую землю» Пэрл Бак – книжку про китайцев.

В этом же семестре она потеряла невинность. Ее изнасиловал белый газовщик по имени Дон Бридлав на автомобильной стоянке возле стадиона имени Бэннистера, около Ярмарочной площади, после баскетбольного матча между средними школами района. Патти не стала жаловаться полиции. Патти никому не пожаловалась, потому что в это время ее отец умирал от рака.

Неприятностей и так хватало.

Стадион имени Бэннистера был посвящен памяти Джорджа Хикмена Бэннистера – семнадцатилетнего мальчика, который был убит в 1924 году во время футбольного матча. На Голгофском кладбище Джорджу Хикмену Бэннистеру поставили самый большой памятник – обелиск в шестьдесят два фута вышиной с мраморным футбольным мячом на верхушке.

Мраморный мяч был такой:

Футболом называлась воинственная игра. Две команды в доспехах из кожи, пластика и материи дрались за мяч.

Джордж Хикмен Бэннистер был убит в День благодарения при попытке захватить мяч. Днем благодарения назывался такой праздник, когда вся страна должна была выражать благодарность Создателю вселенной – главным образом за пищу.

Памятник Джорджу Хикмену Бэннистеру был воздвигнут на средства, собранные по подписке, причем Торговая палата к каждым двум долларам, полученным по подписке, добавляла еще и свой доллар. В течение многих лет этот памятник был самым высоким сооружением в Мидлэнд-Сити. В городе было издано постановление, которое объявляло незаконной всякую постройку, превышающую высоту памятника. Постановление стало известно под названием «Закон Джорджа Хикмена Бэннистера».

Позже на это постановление наплевали, так как надо было возводить радиобашни.

До того как на Сахарной речке построили Центр искусств имени Милдред Бэрри, два самых крупных сооружения в Мидлэнд-Сити – стадион и обелиск – были возведены, как видно, для того, чтобы Джорджа Хикмена Бэннистера никогда не забывали. Но к тому времени, как Килгор Траут встретился с Двейном Гувером, никто о Джордже и не вспоминал. Да и вспоминать о нем было, в сущности, нечего, разве только, что он был такой молодой.

Никаких родственников у него в городе не осталось. В телефонной книжке не значился ни один Бэннистер, кроме кинотеатра «Бэннистер». А потом, в новой телефонной книжке, и кинотеатра не осталось. Помещение отдали под склад уцененной мебели.

Отец и мать Джорджа Хикмена Бэннистера и его сестра Люси уехали из города до того, как закончилась постройка памятника и стадиона. И когда открывали памятник, родственников не могли найти и пригласить на церемонию.

Беспокойная это была страна. Люди вечно метались с места на место. Но частенько кто-нибудь задерживался и воздвигал памятник.

Памятники воздвигались по всей стране. Но было большой редкостью, чтобы в честь обыкновенного мальчика поставили не один, а целых два памятника, как это сделали в честь Джорджа Хикмена Бэннистера.

Однако, строго говоря, только памятник на кладбище был действительно поставлен для него. Стадион все равно был бы выстроен. На постройку стадиона были выделены средства за два года до того, как Джордж Хикмен Бэннистер погиб во цвете лет. А чтобы наименовать стадион в его честь, никаких дополнительных сумм не потребовалось.

Голгофское кладбище, где упокоился Джордж Хикмен Бэннистер, было названо Голгофским в честь горы в Иерусалиме, в тысячах миль от Мидлэнд-Сити. Многие люди верили, что тысячу лет назад сын Создателя вселенной был убит на этой горе.

Двейн Гувер не знал, верить этому или нет. Не знала этого и Патти Кин.

Впрочем, сейчас это их мало трогало. У них и других дел хватало. Двейн беспокоился, когда же у него пройдет приступ эхолалии, а Патти Кин пыталась определить, стоят ли чего-нибудь ее свежесть, и красота, и подкупающие манеры в глазах такого милого, даже чем-то привлекательного, немолодого владельца конторы по продаже «понтиаков», как Двейн.

– Во всяком случае, – сказала она, – это, конечно, большая честь, что вы посетили нас. Конечно, может, я не так сказала, но вы понимаете мои слова.

– Слова, – сказал Двейн.

– Бифштекс хороший? – спросила она.

– Хороший, – сказал Двейн.

– У нас всем так подают, – сказала она. – Мы ничего не готовили специально для вас.

– Вас, – сказал Двейн.

Впрочем, слова Двейна уже давным-давно никакого значения не имели. Да и вообще, то, что говорила большая часть жителей Мидлэнд-Сити, никакого значения не имело, если только разговор не шел о вполне определенных вещах: о деньгах, постройках, путешествиях – словом, о вещах измеримых, конкретных. Каждый играл свою определенную, четко намеченную роль – черного человека, белой девицы, выгнанной из школы, торговца «понтиаками», гинеколога, газовщика. Если человек из-за возникновения в нем вредных веществ начинал жить не так, как ожидалось, окружающие тем не менее притворялись, что он остался таким же, каким его привыкли видеть.

Именно по этой причине жители Мидлэнд-Сити с таким запозданием обнаруживали, что кто-то из их сограждан стал ненормальным. Они неизменно продолжали воображать, что все люди, какими были изо дня в день, такими и остались. Их воображение, словно маховое колесо, крутилось по инерции на расшатанном механизме жестокой истины.

Когда Двейн ушел от Патти Кин из закусочной «Бургер-Шеф» и, сев в свою рекламную машину, уехал, Патти Кин уже была твердо уверена, что она могла бы осчастливить его, отдав ему свое юное тело, свою выдержку и жизнерадостность. Ей хотелось плакать от того, что на его лицо легли морщины и жена у него отравилась порошком «Драно», а его пес должен был непрестанно ввязываться в драки, так как не мог вилять хвостом, да еще и сын у Двейна – гомосексуалист. Все это она про Двейна отлично знала, впрочем, это знали про него все.

Патти посмотрела на радиобашню ВМСИ, которая тоже принадлежала Двейну Гуверу. Это была самая высокая постройка в Мидлэнд-Сити. Башня была в восемь раз выше памятника Джорджу Хикмену Бэннистеру. Наверху у нее горел красный свет – чтобы не натыкались самолеты.

И еще Патти думала обо всех новых и подержанных автомобилях, которые принадлежали Двейну Гуверу.

Кстати, земные ученые открыли потрясающую штуку про тот континент, на котором стояла Патти Кин. Оказывается, он опирался на глыбу толщиной в сорок миль, и эта глыба медленно плыла в расплавленном месиве. И у каждого континента была своя глыба. А когда одна глыба сталкивалась с другой, образовывались горные цепи.

Например, горы в Западной Виргинии образовались, когда гигантская глыба Африки ударилась о Северную Америку. И уголь в этом штате образовался из деревьев, сгоревших при столкновении.

Это новое открытие еще не дошло до Патти Кин. И до Двейна Гувера тоже. Не дошло оно и до Килгора Траута. Я сам об этом узнал только позавчера. Я читал журнал и смотрел телевизор. По телевизору выступала группа ученых, рассказывающих, что теория плавающих, сталкивающихся и дробящих друг дружку глыб – не просто отвлеченная теория. Ученые могли привести доказательства, что это сущая правда и что, например, Япония и Сан-Франциско находятся в чудовищной опасности, потому что в этих районах глыбы могут сильнее всего столкнуться и перемолоться.

Еще ученые говорили, что ледниковые периоды все время будут повторяться. Ледники в милю толщиной будут, выражаясь геологически, все время двигаться и раздвигаться, как шторы на окнах.

Кстати говоря, у Двейна Гувера были необычайные мужские достоинства, но он этого даже не замечал. Да и те немногие женщины, с которыми он имел дело, были недостаточно опытны, чтобы об этом судить.

По мировым стандартам промеры Двейна были выше среднего, тогда как многие из окружающих его мужчин были типичными середняками.

Двейн проехал от закусочной к строящейся новой школе. Он не торопился возвращаться к себе в контору, особенно из-за приступов эхолалии. Франсина прекрасно могла справиться и без указаний Двейна. Он отлично обучил ее.

Стоя над ямой, вырытой для погреба, Двейн столкнул туда комок земли. Потом плюнул в яму. Потом ступил ногой в грязь. Его правый башмак застрял в грязи. Он вытащил руками башмак и счистил с него грязь. Потом прислонился к старой яблоне, чтобы надеть башмак. Раньше, когда Двейн еще был маленьким, тут была ферма. На этом месте был сад, росли яблони.

Двейн позабыл о Патти Кин, но она о нем не забывала. Вечером она наберется храбрости и позвонит ему по телефону. Но Двейн не ответит: его не будет дома. Он будет сидеть в изоляторе для буйных в городской психбольнице.

А сейчас Двейн прошел дальше и залюбовался гигантским экскаватором, расчищавшим строительную площадку. Яму для фундамента тоже выкопал экскаватор. Сейчас машина стояла без дела, вся облепленная глиной. Двейн спросил белого рабочего, сколько лошадиных сил в этой машине. Все рабочие на стройке были белые.

Рабочий сказал:

– Не знаю, сколько в ней лошадиных сил, знаю только, как мы ее прозвали.

– А как вы ее прозвали? – спросил Двейн и обрадовался, что у него прошла эхолалия.

– Мы ее зовем «Сто негритосов», – сказал рабочий. Это было воспоминание о тех временах, когда все тяжелые земляные работы в Мидлэнд-Сити делали негры.

Часа в два дня Двейн поехал к себе в контору, стараясь ни с кем не встречаться: у него снова началась эхолалия. Он ушел в свой кабинет и стал искать в ящиках, чего бы ему почитать, над чем подумать. И он наткнулся на рекламную брошюру фирмы резиновых изделий, которую получил месяца два назад. Выкинуть он ее не успел.

В брошюре рекламировались еще всякие кинофильмы, вроде тех, какие Килгор Траут видел в Нью-Йорке. В брошюре были кадры из этих фильмов, и от них пошло раздражение в мозг Двейна, а оттуда пошли импульсы в тот участок спинного мозга, откуда шло сексуальное возбуждение. Это возбуждение вызвало набухание кровеносных сосудов, и все органы Двейна отреагировали на этот импульс.

Поэтому Двейн и позвонил по телефону Франсине Пефко, хотя она и находилась всего футах в двенадцати от него.

– Франсина? – сказал он.

– Да? – сказала она.

Двейн с трудом поборол свою эхолалию.

– У меня к тебе просьба, с такой просьбой я еще никогда к тебе не обращался. Но обещай, что ты мне не откажешь.

– Обещаю, – сказала она.

– Я хочу, чтобы мы с тобой сию минуту ушли отсюда, – сказал он. – И поехали в Шепердстаун в «Мотель-люкс».

Франсина Пефко была вполне согласна поехать в «Мотель-люкс» с Двейном. Она считала, что это – ее долг, в особенности теперь, когда он такой подавленный, издерганный. Но она не могла так просто оставить на весь день свое место в конторе, потому что ее стол был нервным центром всей конторы Двейна Гувера.

– Завел бы себе шальную девчонку, пусть бы и убегала с тобой, когда тебе вздумается, – сказала ему Франсина.

– Не нужна мне шальная девчонка, – сказал Двейн. – Мне ты нужна.

– Ну, тогда запасись терпением, – сказала Франсина. Она пошла в общий зал – попросить Глорию Брауниг, белую кассиршу, занять на время ее место.

Глории очень этого не хотелось. Всего месяц назад на двадцать пятом году жизни она перенесла тяжелую операцию после выкидыша, случившегося с ней в гостинице «Рамада», в Грин-Каунти, на автостраде № 53, напротив входа в Окружной парк имени Первопоселенцев. Было в этой истории и несколько странное совпадение: отцом нерожденного младенца был Дон Бридлав, белый газовщик, который когда-то изнасиловал Патти Кин на автомобильной стоянке у спортивного клуба. И у этого типа была жена и трое детей!

Над столом Франсины Пефко висел плакатик – ей подарили этот плакат в шутку на прошлогоднем Рождественском балу, устроенном конторой в «Отдыхе туриста».

Плакат правильно оценивал истинное положение вещей. Вот что там было написано:

Глория заявила, что она не желает обслуживать нервный центр.

– Никого я не желаю обслуживать, – сказала она.

И все же Глория заняла место Франсины за ее столом.

– Раз у меня не хватает смелости покончить с собой, – сказала она, – так буду хотя бы делать то, что мне скажут, – на пользу человечеству.

Двейн и Франсина поехали в Шепердстаун в разных машинах, чтобы не привлекать к себе внимания. Двейн снова ехал в демонстрационной машине, Франсина – в своем красном спортивном «туристе». На бампере у него была наклейка. На ней было написано:

Конечно, это было очень предупредительно к Двейну – налепить на бампер своей машины его рекламу. Но Франсина всегда была очень предупредительна по отношению к нему, всегда радела за интересы своего друга, своего Двейна.

И Двейн старался как мог платить ей взаимностью. Например, в последнее время он прочитал немало книжек и статей о взаимоотношениях мужчины и женщины. По всей стране шла сексуальная революция, и женщины требовали, чтобы мужчины в интимных отношениях уделяли им как можно больше внимания, а не думали только о собственном удовольствии. Двейн очень старался это делать, пока не перестарался, так что Франсина сказала, что в любовных делах он проявляет к ней чересчур много внимания. Его это не удивило. В книжках, которые он читал про эти дела, говорилось, что проявлять слишком уж большое внимание опасно.

И, направляясь к «Мотелю-люкс» в этот день, Двейн надеялся, что он не перестарается и не уделит слишком много внимания, когда это не нужно.

Как-то Килгор Траут написал повестушку о том, как важно в любви проявлять внимание там, где надо. Написал он эту повесть по совету своей второй жены, Дарлины: она сказала, что порнографической книжкой можно составить себе состояние. Она ему сказала: пусть герой повести так хорошо понимает женщин, что может соблазнить любую из них. И Траут написал повесть под названием «Сын Джимми Валентайна».

Джимми Валентайн был герой книги, написанной другим писателем, – такой же знаменитый выдуманный герой, как знаменит выдуманный мной Килгор Траут. В той, другой книжке Джимми Валентайн обрабатывал кончики пальцев наждачной бумагой, чтобы они стали сверхчувствительными. Он был взломщиком сейфов. И его осязание было настолько тонким, что он мог открыть любой сейф на ощупь, чувствуя, как действует механизм.

Килгор Траут придумал сына для Джимми Валентайна и назвал его Ролстон Валентайн. Ролстон Валентайн тоже обрабатывал кончики своих пальцев наждаком. Но он сейфов не взламывал. Он так искусно ласкал женщин, что они тысячами становились его рабынями. Ради него они бросали мужей и любовников, как писал Траут, и Ролстон Вален-тайн стал президентом США, потому что за него голосовали все женщины.

Двейн и Франсина занимались любовью в «Мотеле-люкс». Потом они еще полежали в постели. Постель была мягкая. Франсина была прекрасно сложена. И Двейн тоже был сложен прекрасно.

– А мы раньше никогда не ездили сюда днем, – сказала Франсина.

– Меня тоска заела, – сказал Двейн.

– Знаю, – сказала Франсина. – А теперь легче стало?

– Да, – сказал Двейн. Он лежал на спине, скрестив ноги и заложив руки за голову. Все его тело обмякло, словно в полусне.

– Я так тебя люблю, – сказала Франсина и тут же поправилась: – Знаю, я обещала никогда этого не говорить, а сама все время нарушаю обещание, не могу иначе.

Дело в том, что у нее с Двейном был уговор – никогда не говорить про любовь. С тех пор как жена Двейна наелась порошка «Драно», Двейн и слышать не хотел про любовь. Это у него было больное место.

Двейн шмыгнул носом. У него была такая привычка – после любовных ласк выражать свои мысли такими пофыркиваниями. И было совершенно ясно, что он хотел сказать: «Ну ладно… брось… Что с тебя возьмешь?..» И так далее.

– В Судный день, – сказала Франсина, – когда меня призовут к ответу и спросят, чем я грешила на земле, придется мне сказать: я дала обещание любимому человеку и вечно нарушала это обещание. А обещала я не говорить, что я его люблю.

Эта великодушная, любвеобильная женщина, которая зарабатывала в неделю всего лишь девяносто шесть долларов и одиннадцать центов, потеряла мужа Роберта Пефко во вьетнамской войне.

Роберт прошел курс в Вест-Пойнте – военной академии, которая превращала молодых людей в маниакальных убийц для использования их на войне.

Франсина всюду следовала за Робертом: из Вест-Пойнта в парашютную школу в Форт-Брагге, потом – в Южную Корею; там Роберт заведовал каптеркой, так сказать, универсальным магазином для солдат. Оттуда они уехали в Пенсильванию, Роберт поступил в университет за счет армии и получил степень кандидата по антропологии, а оттуда они вернулись в Вест-Пойнт, где Роберт в течение трех лет преподавал общественные науки.

После этого Франсина поехала с Робертом в Мидлэнд-Сити, где Роберт стал инспектором на заводе по изготовлению новых мин. Миной называлось приспособление, которое легко было спрятать и которое взрывалось, когда его случайно как-нибудь задевали. Одним из ценных качеств новой мины было то, что собаки не могли ее унюхать. В то время в разных армиях обучали собак разнюхивать, где скрыты мины.

Когда Роберт с Франсиной жили в Мидлэнд-Сити, других военных там не было, и они впервые подружились со многими штатскими людьми. И Франсина поступила на службу к Двейну Гуверу, чтобы немного добавлять к заработку мужа и чем-то заполнить время.

Но тут Роберта отправили во Вьетнам.

Вскоре после этого жена Двейна наглоталась «Драно», а Роберта прислали домой в пластиковом «персональном мешке».

– Жалею я мужчин, – сказала Франсина в «Мотеле-люкс». Она говорила вполне искренне. – Не хотелось бы мне быть мужчиной, они так рискуют, так много работают.

Их номер был на втором этаже мотеля. Из широких балконных дверей открывался вид на железную решетку и бетонированную террасу, за ней шло шоссе № 103 и дальше – стена, над которой виднелись крыши исправительной колонии для взрослых.

– Я не удивляюсь, что ты такой усталый и нервный. Будь я мужчиной, я тоже уставала бы и нервничала. Наверно, Господь создал женщин для того, чтобы мужчины могли отдохнуть, чтобы с ними хоть изредка обращались как с маленькими детьми. – Франсина явно была довольна таким устройством мира.

Двейн шмыгнул носом. В комнате сильно пахло малиной от дезинфекционной жидкости с инсектицидом, которую употребляли в «Мотеле-люкс».

Франсина призадумалась, поглядев на стены тюрьмы, где вся охрана была белая, а арестанты почти все черные.

– А правда, что оттуда еще никому не удалось бежать?

– Правда, – сказал Двейн.

– А когда там в последний раз пускали в ход электрический стул? – спросила Франсина. Она говорила про некое приспособление, стоявшее в подвале тюрьмы и выглядевшее вот так:

Это приспособление служило для убийства людей путем пропускания через их тело электрического тока такого напряжения, что тело не могло выдержать. Двейн Гувер дважды видел это приспособление: один раз много лет назад, во время экскурсии членов Торговой палаты по тюрьме, а другой раз, когда это приспособление по-настоящему пустили в ход, посадив туда черного человека, которого Двейн хорошо знал.

Двейн старался припомнить, когда же в последний раз в Шепердстауне казнили на электрическом стуле. Вообще-то такая казнь в данное время не пользовалась популярностью. Впрочем, появились признаки, что былая популярность казни может восстановиться. Двейн и Франсина старались вспомнить, когда же на их памяти в последний раз человека посадили на электрический стул.

Они вспомнили двойную казнь мужа и жены по обвинению в измене. Эта пара якобы выдала другой стране тайну – как делать водородную бомбу.

Еще они вспомнили, как казнили другую пару – двух любовников. Мужчина был красивый, опытный соблазнитель и обольщал уродливых старух с деньгой, а потом он и женщина, которую он любил, убивали этих старух из-за денег. Женщина, которую он любил, была молодая, но назвать ее хорошенькой, в обычном смысле слова, было трудно, потому что она весила двести сорок фунтов.

Франсина вслух удивилась, как это изящный, красивый молодой человек мог любить такую толстую женщину.

– Всякое бывает, – сказал Двейн.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросила Франсина.

Двейн шмыгнул носом.

– Как славно было бы устроить здесь закусочную под названием «Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кентукки».

Все тело Двейна Гувера, такое спокойное и отдохнувшее, вдруг судорожно напряглось, словно в каждую мышцу впрыснули лимонного сока.

А случилось вот что: Двейн мечтал, чтобы Франсина любила его за душу и тело, а вовсе не за деньги, на которые все можно купить. И он решил, что Франсина намекает ему, чтобы он ей купил закусочную «Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кентукки», где продавали жареных кур.

Курицей называлась нелетающая птица, которая выглядела так:

Делалось это таким манером: курицу убивали, выщипывали у нее перья, отрезали ей голову и ноги, вынимали все внутренности, а потом резали на куски, поджаривали и куски курятины складывали в корзинку из вощеной бумаги с крышкой, вот такого вида:

Франсина так гордилась, что умеет заставить Двейна успокоиться, и теперь очень расстроилась, увидев, как он вдруг опять весь напрягся. Он сделался жестким, как гладильная доска.

– О Господи, – сказала она, – что с тобой?

– Если хочешь выпросить у меня подарок, – сказал Двейн, – сделай одолжение, не намекай на это сразу после нашей близости. Пусть любовь будет любовью, а подарки – подарками, ладно?

– Не понимаю, почему ты вообразил, что я у тебя что-то прошу?

Двейн злобно передразнил ее нарочито визгливым голоском.

– «Не понимаю, почему ты вообразил, что я у тебя что-то прошу!» – сказал он. Гремучая змея, приготовившаяся к броску, и то, наверное, была бы приятнее с виду, чем Двейн. Конечно, он стал похож на гремучую змею из-за тех вредных веществ, которые бурлили в его организме. А настоящая гремучая змея выглядела так:

Создатель вселенной приделал погремушку на хвост этой змее. Кроме того, Создатель сделал ей передние зубы, похожие на шприцы, наполненные смертельным ядом.

* * *

Трудно мне иногда понять Создателя вселенной. Например, Создатель вселенной изобрел еще одно существо – мексиканского жука, который мог задний конец своего туловища превратить в ружье с холостым зарядом. Жук мог выбрасывать из себя газы, сбивая воздушной волной других насекомых.

Честное слово, я читал про этого жука в статье «Удивительные животные» в журнале «Клуб гурманов».

Франсина вскочила с постели: зачем делить ложе с существом, похожим на гремучую змею? Она пришла в ужас. И, не находя слов, только повторяла:

– Ты мой единственный, ты – мой!

Это значило, что она готова во всем соглашаться с Двейном, готова ради него пойти на что угодно, делать даже то, что ей неприятно или трудно, и стараться что-то для него придумывать, доставлять ему удовольствие (хотя он иногда и не замечал ничего), в общем, готова даже умереть за него, если понадобится, – и так далее.

Она честно старалась жить ради него. Ни о чем лучшем она и мечтать не могла. И когда Двейн стал упорно говорить ей все назло, она просто потеряла голову. Он говорил ей, что все женщины шлюхи, что каждой шлюхе – своя цена, и что цена Франсине – стоимость закусочной с жареной курятиной, а такая закусочная влетит в добрых сто тысяч долларов, когда выстроят и стоянку для машин и установят светящуюся вывеску и так далее.

Захлебываясь слезами, Франсина несла какую-то невнятицу, стараясь объяснить, что она вовсе не для себя хотела эту закусочную, а для Двейна, что она вообще все хочет только для Двейна. Сквозь рыдания прорывались какие-то фразы:

– Думала, сюда столько людей ездит навещать родственников в тюрьме, думала, все они черные, а черные так любят жареную курятину.

– Ах вот оно что! Задумала открыть забегаловку для черномазых? – сказал Двейн. И так далее. Словом, теперь Франсина оказалась в числе тех сотрудников Двейна, которые поняли, до чего он может быть противным.

– Гарри Лесабр был прав, – сказала Франсина. Она прижалась к стене, закрыв ладонью рот. Гарри Лесабр, как известно читателю, был служащим у Двейна и любителем носить женское платье. – Он говорил, что ты очень изменился, – сказала Франсина. Она сложила ладони коробочкой у рта. – Боже мой, Двейн… – сказала она, – как ты изменился, как изменился!

– И слава Богу! – сказал Двейн Гувер. – Никогда в жизни не чувствовал себя лучше! – И так далее.

Гарри Лесабр в эту минуту тоже плакал. Он был дома – в постели. Он с головой укрылся алым бархатным покрывалом. Он был богат. Все эти годы он очень умно и выгодно помещал деньги в разные бумаги. Например, он купил сто акций компании копировальных машин «Ксерокс» по восемь долларов за акцию. С течением времени эти акции стали во сто раз дороже – просто, лежа в полной темноте и тишине сейфа, належали себе цену.

С деньгами все время происходили такие чудеса. Будто какая-то голубая фея порхала над этой частью погибающей планеты и махала своей волшебной палочкой над теми или иными контрактами, акциями, шерами и другими биржевыми бумагами.

Жена Гарри Грейс лежала в шезлонге, около постели. Она курила тоненькую сигару в длинном мундштуке, сделанном из голени аиста. Аистом называлась большая европейская птица; ростом она была все же вдвое меньше бермудского орлана. Когда дети спрашивали, откуда берутся младенцы, им иногда объясняли, что младенцев приносят аисты. Люди, дававшие своим детям такие объяснения, считали, что дети еще не доросли до того, чтобы разумно относиться ко всяким таким вещам.

И повсюду – на поздравительных открытках и всяких смешных рисунках – изображали аистов, несущих в клюве младенцев: пусть ребята видят. Типичный рисунок выглядел примерно так:

И Двейн Гувер и Гарри Лесабр видели такие картинки, когда были совсем маленькими, и, разумеется, верили в аистов.

Грейс Лесабр отозвалась с презрением о Двейне Гувере, считая, что Гарри напрасно огорчается из-за того, что Двейн перестал к нему хорошо относиться.

– Хрен с ним, с этим Двейном Гувером, – сказала Грейс. – На фиг весь этот Мидлэнд-Сити. Давай продадим эти дерьмовые акции и купим себе резиденцию на Мауи.

Мауи был один из Гавайских островов. По общепринятому мнению, это был рай на земле.

– Слушай, – сказала Грейс, – мы же с тобой единственные белые люди во всем Мидлэнд-Сити, которые живут нормальной половой жизнью. Ты не урод. Двейн Гувер – вот кто урод! Как потвоему, сколько раз в месяц он испытывает оргазм?

– Почем я знаю? – сказал Гарри из-под своего мокрого от слез укрытия.

Грейс громко и пренебрежительно заговорила о браке Двейна:

– Он до того боялся всякого секса, что нарочно женился на женщине, и слыхом не слыхавшей обо всем таком. Она готова была покончить с собой, чуть только про это заговорят. Вот и покончила, – добавила Грейс.

– А Олениха нас не слышит? – спросил Гарри.

– Хрен с ней, с Оленихой, – сказала Грейс. Потом добавила: – Нет, ничего Олениха не слышит. – «Оленихой» они условно называли свою черную служанку, которая в это время была от них далеко, на кухне. Лесабры и всех других черных людей называли «оленями» – это у них был такой условный код, чтобы можно было вслух говорить о множестве проблем в жизни города, связанных с черными, но так, чтобы не обидеть черного человека, если он вдруг услышит их разговор. – Олениха, наверно, дрыхнет или читает «Журнал Черных пантер», – сказала Грейс.

Главная «оленья» проблема заключалась в следующем: теперь черные люди были не нужны белым – разве что белым гангстерам, которые продавали черным людям старые машины, и наркотики, и мебель. И несмотря ни на что, «олени» размножались. И везде было полно этих больших черных существ, и у многих из них был весьма строптивый характер. Каждый месяц им выдавали небольшое денежное пособие, чтобы им не приходилось воровать. Шел разговор и о том, чтобы им и наркотики продавать по дешевке, тогда они станут смирными и веселыми и перестанут заниматься размножением.

В полицейском управлении Мидлэнд-Сити и в канцелярии шерифа Мидлэндского округа служили главным образом белые люди. У них там были десятки и сотни автоматов и двенадцатизарядные пулеметы на тот случай, если будет разрешена охота на «оленей». Это могло случиться довольно скоро.

– Послушай, я же не шучу, – сказала Грейс, – ведь это же не город, а самая вонючая дыра на всем свете. Давай уедем к чертовой матери, купим резиденцию на Мауи и хоть поживем для разнообразия как люди.

Так они и сделали.

Тем временем вредные вещества в организме Двейна изменили его отношение к Франсине: он уже не злился и стал жалким и покорным. Он попросил у нее прощения за то, что подумал, будто она выпрашивает у него деньги на закусочную «Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кентукки». Он полностью признал за ней неоспоримое бескорыстие. Он ее попросил обнять его покрепче, и она обняла его.

– Я так запутался, – сказал он.

– Все мы запутались, – сказала она и прижала его голову к груди.

– Надо же мне с кем-то поговорить, – сказал Двейн.

– Ну и поговори с мамочкой, – сказала Франсина. Она хотела сказать, что она ему как родная мать.

– Скажи мне – зачем мы живем? – спросил он душистую грудь.

– Это одному Богу известно, – сказала Франсина.

Некоторое время Двейн молчал. Потом, запинаясь, он рассказал Франсине, как однажды посетил филиал фирмы «Дженерал моторс» – завод «понтиаков» в городе Понтиак, штат Мичиган, всего лишь через три месяца после того, как его жена наглоталась «Драно».

– Нам показали все исследовательские отделы, – рассказывал он.

И потом рассказал, что самое большое впечатление на него произвел ряд лабораторий, где уничтожались части машин и даже целые автомобили. Научные сотрудники фирмы «Понтиак» поджигали обивку сидений, швыряли камнями в ветровые стекла, ломали передачи и рычаги управления, устраивали столкновения двух машин, вырывали с корнем переключение скоростей, несколько дней подряд запускали моторы на полный ход почти без всякой смазки, сто раз в минуту открывали и захлопывали отделения для бумаг и перчаток, охлаждали автомобильные часы и счетчики до нескольких градусов ниже нуля и так далее.

– Все, что запрещено делать с машиной, они делали нарочно, – рассказывал Двейн Франсине, – и я никогда не забуду надписи на дверях здания, где устраивали все эти пытки.

Двейн говорил вот о какой надписи:

– Увидел я эту надпись, – сказал Двейн, – и невольно подумал: не для того ли Господь Бог и меня послал на землю – захотел испытать, сколько же человек может выдержать и не сломаться.

– Заблудился я, – сказал Двейн. – Надо, чтобы кто-то взял меня за руку и вывел из темного леса.

– Ты устал, – сказала Франсина. – Да и как не устать? Столько работаешь. Мне так жалко мужчин, сколько они работают! Может быть, хочешь немного поспать?

– Не могу я спать, – сказал Двейн, – пока мне не ответят на все мои вопросы, мне сна нет.

– Хочешь посоветоваться с доктором? – сказала Франсина.

– Не хочу я слушать докторскую болтовню, – сказал Двейн. – Нет, я хочу поговорить с кем-нибудь совершенно новым. Понимаешь, Франсина, – и он крепко впился пальцами в ее мягкую руку, – хочется услышать новые слова от новых людей. Я уже слышал все, что говорят люди тут, в Мидлэнд-Сити. И все, что они могут сказать. Нет, нужно поговорить с кем-то новым.

– Например? – спросила Франсина.

– Сам не знаю, может быть, с каким-нибудь марсианином.

– Мы могли бы уехать в другой город, – сказала Франсина.

– Да все города на один лад, – сказал Двейн. – Все они одинаковые.

У Франсины мелькнула мысль.

– А ты знаешь, что к нам в город скоро приедут всякие художники, писатели, композиторы? – спросила она. – С такими людьми ты еще никогда не разговаривал. Может быть, тебе поговорить с кем-нибудь из них? Они и думают по-другому, чем все люди.

– Да, все остальное я уже перепробовал, – сказал Двейн. Он заметно оживился и кивнул: – Ты права! Фестиваль поможет мне посмотреть на жизнь с совершенно новой точки зрения!

– Для того он и устраивается! – сказала Франсина. – Вот ты и воспользуйся.

– Обязательно воспользуюсь! – сказал Двейн.

Это была роковая ошибка.

А Килгор Траут пробирался все дальше и дальше на запад, и сейчас его подвозил фордовский грузовик «Галактика». Вел этот грузовик коммивояжер, который распространял одно приспособление для разгрузки машин в доках. Это был складной рукав из прорезиненной парусины, который надевался на кузов грузовика и выглядел вот так:

Приспособление это служило для того, чтобы люди прямо из здания могли нагружать и разгружать грузовики, не выпуская из помещения наружу прохладу летом и тепло зимой.

Водитель грузовика «Галактика» также продавал катушки для проволоки, кабеля и каната. И еще он торговал огнетушителями. Он объяснил, что является представителем фирм, изготовляющих все эти вещи. Он был сам себе хозяин, так как представлял тех заводчиков, которые не могли держать собственных коммивояжеров.

– Сам распределяю свое время, сам выбираю, что мне продавать, – объяснил он. – Не товар меня выбирает, а я его, никто мне ничего не навязывает! – добавил он. Звали его Энди Либер. Ему было тридцать два года. Он был белый. Весил он, как и многие граждане этой страны, больше, чем надо. Он явно чувствовал себя отлично. Гнал он машину как сумасшедший. Грузовик сейчас давал девяносто две мили в час. – Мало в Америке осталось таких свободных людей, как я! – сказал он.

Этот человек во всем был выше среднего. И его доход, и его страховой полис, и его мужские достоинства для человека его лет были куда выше среднего по сравнению с другими гражданами в его стране.

Когда-то Траут написал роман под названием «Как делишки?», и весь роман рассказывал о середняках. На некой планете контора по рекламе очень успешно рекламировала местный эквивалент земного орехового масла. В каждой рекламе в глаза прежде всего бросались средние величины – все равно чего: среднее количество детей, средняя величина анатомических промеров именно на данной планете, – и тут приводились точные цифры и вообще всякие такие данные. О чем бы ни говорила эта реклама, она побуждала каждого жителя планеты установить для себя, в какую сторону он уклоняется от средней нормы.

Обычно в рекламе говорилось, что люди и средние и выше среднего – все употребляют ореховое масло такого-то и такого-то сорта. Дело было только в том, что на этой планете ели вовсе не настоящее ореховое масло. Это было недомасло.

Ну и так далее.