– Вот мы и на месте, – сказал Демид.

Это были первые его слова за сегодняшний день. Первые слова с тех пор, как они вышли из расщелины, заметенной снегом, в которой им пришлось спать этой ночью – вернее, пытаться заснуть, потому что буран резвился над горами – то разгонялся до скорости самолета и скидывал глыбы с вершин, то ломал вековые деревья, как прошлогодний хворост, то вздымал в воздух тонны снега и обрушивал их на лагерь закоченевших до костей путников, засыпая их костерок, и без того совсем не дающий тепла.

К утру ураган неожиданно стих. Демид поднялся и молча стал одевать лыжи, хотя тучи еще не развеялись и свет едва пробивался сквозь свинцовую завесу неба. Старик Ван выглядел так, словно целиком превратился в ледяную глыбу. Бородка его покрылась прозрачной коростой, усы торчали неподвижными сосульками. Демид уже решил, что его придется поливать горячей водой из чайника, чтобы разморозить, но китаец зашевелился, заморгал и, шатаясь, встал на ноги. Сил разговаривать у них не было. Дема молча показал Вану плоскую бутылку со спиртом. Китаец помотал головой, борясь задубевшими пальцами с застежками лыжных креплений. Демид пожал плечами и сделал два аккуратных глотка из горлышка.

Наверное, нужно было позавтракать, но Демид спешил. Он знал – только движение может спасти их после такой ночи. Разогреть, разогнать кровь по обмороженным конечностям. Старик тоже знал это. Поэтому он взвалил на спину рюкзак, уменьшивший свой объем в два раза за последние пять дней, и побрел за Защитником.

Пять дней назад они в последний раз ночевали в человеческом жилище, в зимовье старого охотника Кайши. Кайша был так же стар, как Ван, походил на него своим желтым скуластым лицом и невыразительными узкими глазами. Он принял нежданных гостей без удивления, только покачал головой, когда они ввалились в дверь – обмороженные, едва живые, похожие на медведей-шатунов в своих косматых полярных комбинезонах.

– Однако, не время сейчас по горам идти, – сказал он, когда Ван и Демид переоделись, согрели у огня ноги и сели за стол. – Шибко плохой время, однако. Бурхан злой нынче. Зачем идешь?

– Вот. – Демид достал измятую фотографию из-за пазухи и ткнул почерневшим пальцем в темное пятно на скале. – Сюда идем.

– Плохой место. – Кайша сворачивал козью ножку. Руки его дрожали и махра бурыми крошками сыпалась на стол. – Шибко плохой. Не ходи, дурак. Сдохнешь там.

– Ты знаешь это место?

– Все его знают. "Шайтанов глаз". Умный человек туда не ходит. Дурак ходит. И мрет. Пять человек мерло прошлый лето. Дурак-ки… – Охотник выпустил клуб горького дыма. – А зимой? Не знаю, чтоб кто ходил. Зимой там и зверь не бывает.

– И все-таки один человек туда прошел, – сказал Демид. – Месяц назад. Он не заходил к тебе?

– Нет, никто не шел. – В глазах Кайши появился страх. – Зачем так говоришь? Никто туда не ходит.

– Врешь! – Демид перевесился через стол и схватил старика за грудки. – Ты охотник, Кайша? Я тоже охотник! Я не люблю, когда от меня скрывают мою добычу! Говори, или я из тебя дух вышибу!

– Не бей, – забормотал старик. – Не бей, парень! Я все скажу. Я тебе правда говорил, что не человек! Это не человек был!

– А кто же?

– Шайтан… Сам шайтан! – Лицо охотника скривилось от ужаса. – Он не велел мне говорить!

– Ты уже сказал! Как он выглядел?

– Как мертвяк. Он как мертвяк был…

– Как труп?

– Да! Он замерз совсем, как лед. На нем одежда был совсем мало. Как летом. Штаны и рубашка. И ботинка. Шапка – нет! Варежка – нет! Шуба – нет! А он смеялся. Много смеялся…

– Да, далеко наш Владик забрался, – сказал Демид. – Он сказал тебе, как его зовут?

– Нет, он совсем недолго был. Он не хотел отмерзнуть. Он, когда у печки сел, портиться начал.

– Как?

– Ну, как мясо морозят? В снег кладешь, чтоб не портилось. А как отморзать начнет, кушать надо, а то спортится. Он у печки сел, со мной говорил. Из него вода пошла. А потом рука отпала. Совсем.

– Рука отвалилась?

– Да. Вот тута. – Кайша показал на кисть. – На пол рука упала. Он смеялся только – скоро, говорил, весь развалюсь. Ноги только не потерять. Идти надо. Говорю тебе, это мертвяк был.

– Да, веселенькие дела. – Демид сделал большой глоток красного чая и закашлялся. – Ван, давай спать ложиться. Нам отдохнуть надо. И согреться. А то пока дойдем, сами в мертвяков превратимся…

– Парень! – в глазах Кайши неожиданно появилось нечто, напоминающее сочувствие. – Через перевал пойдешь, узел на веревке завяжи. Бурхану.

– Кто такой Бурхан?

– Бурхан, он там… – Охотник показал пальцем вверх. – Завяжи, а то не пропустит. Бурхан – он сердитый шибко…

За пять последних дней граница между жизнью и смертью и вправду перестала существовать для Вана. Демиду было легче. Наверное, если бы он заледенел и превратился в живой труп, наподобие Влада, он все равно так же упорно прокладывал бы лыжню к своей цели. Тайдисянь, который сидел в нем, справился бы и с мертвым телом. Но Демид вовсе не собирался умирать. Он действовал как существо, покорившееся Духу Мятежника, но Ван чувствовал, что где-то в глубине души Демид сохранил каплю человеческого. Он все еще любил свое тело и собирался вернуться домой – непонятно как, неведомым образом. Ван не говорил с ним об этом, но надеялся, что это так. Потому что только это давало небольшой шанс выжить и ему, человеку Вану Вэю.

Демид неплохо подготовился к экспедиции. Вопреки ожиданиям Вана, они не сразу бросились в погоню за Абаси. Демид почти неделю колесил по Москве, закупая то, что считал нужным. С таким снаряжением можно было бы дойти и до Северного полюса. Но судьба играла против них. А может быть, это могущественный Абаси вредил им, с усмешкой наблюдал за сотни километров за их жалким барахтаньем в снегу и наслаждался своей растущей силой. Казалась, сама природа восстала против Демида и Вана. Температура редко поднималась выше тридцати пяти градусов мороза, пурга превращалась в настоящий ураган, лишь чудом не скидывая их в пропасть Коварные трещины, заметенные снегом, разверстывались под их ногами. Самонадувающаяся палатка, призванная спасать от холода, не выдержала и трех дней – ткань ее расползлась, изъеденная морозом как молью. Демид, грязно ругаясь, бросил ее в лесу. Из батарей электроподогревателей спальных мешков потекла едкая кислота, и им едва удалось спасти сами мешки, ставшие с тех пор слишком холодными для алтайских ночей. Консервы – самые лучшие, на которые Демид не пожалел денег, оказались омерзительной тухлятиной. Ван переносил беды молча. Было бы удивительно, если бы они бодрым шагом, сытые и согретые, преодолели этот путь. Путь к Вратам.

– Путь… – сказал однажды Демид, с отвращением понюхав содержимое очередной банки и запустив ею в сугроб. – Раньше он казался мне великим и триумфальным. Тысячи лет прошли, прежде чем человек смог расшифровать путь к Вратам. Тысячи людей сложили свои головы, хоть на малый шаг приблизившись к этой разгадке. Мы сумели определить местонахождение Врат. Мы с тобой великие люди, Ван, хотя никто и не догадывается об этом. А теперь… Ты знаешь, пожалуй, я назову его "Тухлый Путь". Мне кажется, что весь воздух пропитан смрадом разлагающегося мяса. И чем ближе мы с тобой подходим, тем эта вонь сильнее. Мы с тобой бредем по колено в снегу. Но я все время ловлю себя на мысли, что мы по колено в дерьме!

Мысли Вана были совсем другими. Он вообще сомневался, что на таком морозе можно было чувствовать какой-нибудь запах. Может быть Демид, с его собачьим обонянием, и чувствовал что-то. Старик Ван брел по белой пустыне, безразлично переставляя ноги, и вспоминал прошлое.

Два дня назад Демид торжественно извлек из рюкзака бутылку замерзшего шампанского и сунул ее отогреваться к костру.

– Праздник, – сказал он. – Сегодня у меня праздник. Сегодня мне стукнуло тридцать. Черт возьми, никогда не думал, что буду отмечать свой тридцатник в таких условиях. Прошлый день рождения встретил в больничной постели, с пробитой башкой. Теперь вот коченеем, как жмурики. Держу пари, что это шампанское будет иметь вкус козлиной мочи. Ладно, хоть спирт здесь не портится. Слушай, Ван, а сколько тебе лет?

– Семьдесят, – сказал Ван.

– Ого! – Дема присвистнул. – А день рождения когда?

– Сегодня.

Ван Вэй и Демид Коробов родились в один день. Только Ван – на сорок лет раньше. И вот уже почти двадцать восемь лет прошло с тех пор, как он покинул свою родину. Ван Вэй, как истинный китаец, любил конкретность. Он прекрасно помнил даты – когда родился, когда стал учеником Школы, когда в первый раз влюбился (даосам, в отличие от буддистов, любовь не противопоказана), когда стал главой Школы после ранней смерти отца. И когда пришли коммунисты.

Это было в 1949-м, тогда ему было 24 года. Он был далеко не юнец, хотя для даоса этот возраст – лишь начало самопознания. Вэя не волновала политика. Южная провинция Гуандун, где жил его род многие века, видела уже не одну смену власти. Одна династия сменяла другую – маньчжуры, англичане, снова манчжуры, французы, гоминьдановцы, японцы, снова гоминьдановцы – много было всяких правителей. Но в жизни рода Ванов мало что менялось. Род его был достаточно могущественен, чтобы не зависеть от правителей и достаточно богат, чтобы не участвовать в очередном восстании голодной черни за "Пин" – справедливость и равенство. Род Ванов издревна владел секретами средств, увеличивающих мужскую силу и это было залогом их спокойного существования. Когда пришли эти, называющие себя Освободительной Армией, Ван Вэй отнесся к ним спокойно. Коммунисты тоже могут потерять мужскую силу. Тогда они придут к Ванам и будут уважать их. И все останется как прежде.

Ван Вэй ошибся. Ошибка эта дорого стоила ему. Он остался последним из рода Ванов, последним Хранителем Школы. Он выжил только потому, что сумел убежать из Китая. Остальных Ванов убили. Затравили и расстреляли, потому что у Ванов было отвратительное качество, начисто закрывающее им дорогу в коммунистическое завтра – они не умели перевоспитываться.

"Последний из Ванов… – подумал Ван. – Может ли статься так, что и Коробов станет последним из Защитников? Что он сможет закрыть Врата? Или нам суждено погибнуть обоим, и открыть дорогу для Демонов Тьмы?"

Вначале все шло неплохо. Власть в уезде сменилась, но люди остались прежними. Они так же выращивали рис, пекли лепешки, ловили рыбу, женились, рожали детей, болели и умирали. Вера в хорошего правителя, без которой не мог жить обитатель Поднебесной, была восстановлена. Войны больше не было. Не было, правда, и Императора, но за последние десятилетия китайцы привыкли и к этому. Было нечто, называвшееся КПК, оно находилось далеко в Пекине и пока не вмешивалось в жизнь южан. Был новый местный правитель, он носил новый титул «ганьбу», звали его товарищ Чжан, и он регулярно заходил в лавку Ванов за снадобьями. А Ван Вэй изучал книги и готовился к поступлению в университет. Он был очень умен – этот молодой Ван. Он должен был продолжить дело Хранителей – превзойти науки, произвести на свет сына-наследника, и, может быть, если к тому будут благосклонны Небеса, встретиться с самим Тайдисянем и помочь ему в борьбе с извечным Врагом.

Но однажды товарищ Чжан пришел не один. Он привел с собой десять молодых людей, которых Ван знал не с самой лучшей стороны, и которые теперь были активистами КПК. Чжан сказал, что Ваны являются вредными элементами, что они несут в массы ядовитые семена религии Дао и тем препятствуют движению народа к светлому коммунистическому будущему согласно великому учению Ленина-Сталина, продолженного великим Мао с учетом китайской специфики. Ван Вэй никогда не читал таких философов. Он был образованным человеком, он наизусть знал книги великих китайских мыслителей. Никто из них не говорил, что вера – это яд.

"Со времен императора У-Ди конфуцианство, даосизм и буддизм существуют одновременно, и на протяжении веков народ чтит их, – сказал тогда Ван. – Еще в древности говорили, что нет ничего выше, чем эти три религии. Их нельзя ни уничтожить, ни забыть". – Это были не его слова, и Ван думал, что Чжан склонится перед мудростью тысячелетий. Но Чжан только презрительно хмыкнул и арестовал Вана.

Вана отпустили через неделю, и он счел этот инцидент проявлением неприязни Чжана к нему лично. А потому не стал откладывать и уехал в Гуанчжоу. Он думал, что в главном городе провинции должны руководить умные люди.

Скоро он убедился, что это не так. Правда, если у власти встали люди, имевшие странные, непонятные Вану понятия о порядочности и добродетели (позже он узнал, что это называется "Коммунистической моралью"), то в университете все же преобладали люди умные. Ван поступил в университет и стал заниматься китайской филологией, стараясь не обращать внимания на те вызывающие изумление новшества, что потрясали Китай до самого основания.

Когда Ван Вэй закончил университет, он был одним из лучших молодых ученых Китая в своей области. И на нем намертво висели ярлыки "буржуазного уклониста" и "религиозного реставратора", не дающие ему ни возможности продолжать занятия наукой, ни даже получить работу. Седой профессор Ши Сяньян, который учил еще его отца, вызвал Вана к себе в кабинет.

"Товарищ Ван, – сказал он грустно. – Я высоко оцениваю ваши способности и стремление к познаниям. Я рад бы помочь вам, но что я могу сделать? Вы знаете, что по постановлению ЦК КПК начата решительная борьба с "правыми уклонистами". И не далее, как вчера, я сам был подвергнут бескомпромиссной чистке и назван мелкобуржуазным прихвостнем. Я не знаю, что это такое – наверное, слишком стар, чтобы усвоить новые термины, тем более, если они меняются с каждым днем. Но я хочу дать вам совет: уезжайте. Уезжайте как можно дальше. Потому что здесь будет все хуже и хуже. Не надейтесь на разум. Его больше нет…"

И молодой ученый Ван, знавший историю Поднебесной в тысячу раз лучше, чем все ЦК КПК, вместе взятое, записался в бригаду лесорубов. Она уезжала в СССР. "Большому Брату" требовалась рабочая сила. Руки Вана могли делать любую работу. Он был невероятно вынослив – как и любой, прошедший Школу. Он слыхал, что в СССР произошли перемены. Умер великий Сталин, и говорили, что дышать в Союзе стало легче. И он поехал валить лес в Сибирь.

Пожалуй, это было действительно было лучше, чем жить в Китае с красным цитатником Мао у сердца. В бригаде обнаружилось немало умных и достойных людей. Конечно, и здесь был свой ганьбу, следивший как сторожевой пес, чтобы великое учение не выветрилось из их мозгов. Но что такое было выучить сотню цитат Мао по сравнению с безбрежной мудростью древних канонов, носимых Ваном в голове? Конечно, работа была нечеловечески тяжелой, кормили плохо, денег не платили вовсе. Но небеса были открыты и здесь – не слишком отличаясь от небес Китая. Даос Ван мог совершенствовать свой дух – по ночам, когда все спали. И он с радостью убеждался, что дух его крепнет с каждым месяцем. И Истины открывались ему в просветлении. Он мог назвать то голодное время счастливым – и так было на самом деле.

Вести с Родины приходили все более удручающие. Великий Кормчий решил воплотить в жизнь новую идею, перед гениальностью которой меркли и Луна, и Солнце. Идея называлась "Большой Скачок" и была призвана незамедлительно обогнать все остальные страны, не причастившиеся ослепительному учению Мао. Результаты "скачка" проявились довольно быстро. Товарищи Вана рассказывали ему на ухо, что люди в Поднебесной умирают от голода прямо на улицах, что лучшие умы отправлены на перевоспитание – копать канавы и выплавлять железо в печах, наспех построенных во дворах. Сердце Вана сжималось от таких слов. Он не узнавал свою родину и боялся возвращения туда.

Но вернуться пришлось. Отношения КНР и СССР быстро портились. Даже видавший виды Советский Союз недовольно качал головой, наблюдая неописуемые эксперименты Мао Цзэдуна. И однажды ночью всю бригаду спешно погрузили в вагоны и отправили домой.

Ван Вэй проехал через весь Китай и добрался до своей провинции. И тут, к неописуемому для себя удивлению, получил работу. Его вызвали к высокому чиновнику и без обиняков назначили руководителем кафедры в родном университете – на место профессора Ши, недавно усопшего (в процессе перевоспитания). Впрочем, радоваться тут было нечему. В университете просто некому было работать. Первый этап "Четырех Чисток" вымел всех преподавателей, определив их, как "праволевацких перерожденцев". Не успел Ван начать работу, как грянул и второй этап. Тут он не понаслышке узнал, что такое "Четыре чистки" в полном объеме – политическая, идеологическая, экономическая и организационная. "Самокритикой" он занимался без должного усердия, и был отправлен в деревню – на перевоспитание трудящимся массам. К немалому своему облегчению.

Еще не раз он путешествовал между вымирающей от голода деревней и городом – Партия то возвращала его в университет, то снова отправляла в исправительные лагеря для кадровых работников. Самая страшная беда в его жизни застала его на должности декана факультета. И называлась эта беда "Великая Пролетарская Культурная Революция". Он хорошо помнил и эту дату – май 1966 года.

Наверное, Ван Вэй был действительно хорошим ученым, если власти не могли обойтись без его преподавательского таланта. Его не выгоняли из университета, но жизнь его превратилась в настоящий кошмар. Теперь он назывался "каппутистом" (то есть "идущим по капиталистическому пути"). Цзаофани – молодые стервецы, именующие себя "революционными бунтарями", били стекла в его кабинете, а во всех коридорах были развешаны погромные дацзыбао – полоски бумаги, гласящие: «Пусть Ван Вэй полностью признается в своем преступлении против Партии!» «Пусть убийца Ван Вэй раскроет свое черное антипартийное сердце и расскажет о своих гнусных планах по религиозному отравлению трудящихся масс!» Хунвэйбины (эти ничем не отличались от цзаофаней, но назывались почему-то по-другому) однажды ночью выволокли его из дома, избили до полусмерти и бросили в тюремную камеру. Ван мог бы без труда перебить весь этот отряд обезумевших мальчишек, но он боялся изменить Дао. Он все еще надеялся на лучшее.

Надежда умерла в его сердце в тюрьме. Когда в камеру, где и так было столько народа, что невозможно было даже сесть, втолкнули Даху – его соседа из деревни. Даху сказал ему, что оба младших брата Вана застрелены при попытке сопротивления революционным массам.

Тогда Вэй заплакал в первый и в последний раз в жизни. Он понял, что остался последним из Хранителей. И что ему придется переступить через убийство, чтобы сохранить Школу. А Школа была для него превыше всего.

Он ушел этой же ночью. Он без труда сломал хлипкую стену тюрьмы-времянки, сделанную из сырцового кирпича. Мало кто последовал за ним. Люди знали, что им негде скрыться от недремлющего ока Великой Партии. Но Ван верил, что сумеет уйти. Он сделал свой выбор, и это было самым трудным. Остальное мало занимало его мысли.

Он не задумывался той ночью, когда убивал людей и сторожевых псов. Он просто прокладывал себе путь. Он мог быть невидимым, как пустота, бесшумным, как тень, быстрым, как змея. Через неделю он уже был в Гонконге. Печаль навсегда поселилась в его глазах, но сердце так и не стало каменным.

Потому что он остался даосом.

– Ван, ты еще не умер? – Демид тряс его за плечи. – Оторвись от своих заоблачных блужданий! Мы пришли. Это Глаз Шайтана! Ты понял?

– Да, – сказал Ван. – Это отверстие ведет ко Вратам.

– Дальше я пойду один. Ты можешь возвращаться, Ван.

Ван стоял молча. Он не спрашивал, зачем Защитнику нужно было тащить его сюда, на край света. Он думал о том, что Тайдисянь оказался совсем не таким, как представлял его себе Ван долгими бессонными ночами. Служение Великому Земному Бессмертному – ничего не было выше этого. Но что дал Великий Земной Бессмертный Вану? Ничего. Ничего, что он мог бы поместить в сокровищницу своей души и сказать: "Вот это является добродетелью – такой, какой не может обладать смертный человек". Может быть, Тайдисянь являлся благим началом, подвластным одним Небесам. Но он не был человеком, хотя и прятался в человеческом обличье. Он был Духом – холодным и бесстрастным, как камень. Мог ли Ван назвать это разочарованием? Нет. Все было так, как только и могло быть, и Ван не в силах был изменить что-либо. И ему оставалось только болезненно щуриться на ледяном ветру и думать о пути домой – еще более трудном, чем путь сюда.

– Я подожду, – сказал Ван.

– Я могу не вернуться.

– Я знаю.

– Сколько ты будешь ждать меня? Неделю? Месяц? Ты замерзнешь, Хранитель. Кто знает, может быть, мое место – там, в этой пещере, рядом с Вратами? Может быть, там мне легче будет контролировать моих злобных братьев-Духов? И я проведу там тысячелетия?

– Ты можешь оставаться там хоть навечно, Тайдисянь, – сказал Ван. – Я буду ждать не тебя. Буду ждать Демида.

– Дело твое… – Защитник равнодушно взглянул на старика и бросил рюкзак в снег.