Глава 26
Дерево макоре

В последний день мая доктор Владимир Унковский снова посетил лесозаготовки и привез вместе с медикаментами почту. А также Изи.

О медсестре и помощнице Унковского давно ходили сплетни, и они подтвердились. Двадцатипятилетняя Изи была на шестом месяце беременности. Сергей Мещерский смотрел на нее и улыбался, подшучивая над старшим коллегой. Тот лишь крякал в ответ смущенно, поправлял пенсне на носу и сразу переводил разговор на другую тему.

Изи была веселой девушкой, пухленькой, крепко сбитой, шустрой и шла по жизни легко, с высоко поднятой головой, украшенной перевитыми, как змейки, и уложенными на голове косичками. Однако сейчас Изи была сама строгость и деловитость – в просторном накрахмаленном белом платье медсестры, в сияющей белизной сестринской косынке, босая и проворная, она помогала доктору Унковскому в смотровой палатке. А помощь требовалась, потому что это был «день очков» – когда Унковский, воскрешая петербургские воспоминания о своей первой специальности офтальмолога, проверял зрение у пациентов, стекавшихся к полевому госпиталю со всех окрестных деревень. Из-за неграмотности местных обычные таблицы с буквами алфавита он не использовал, а показывал пациентам картинки с разными животными – крупные, мелкие, микроскопические. И пациенты узнавали льва и слона, гиену и бегемота, щурились и просили «выписать очки» под одобрительный гул очереди в смотровую палатку, ибо «очки» считались здесь, на Золотом Берегу, вещью почти мистической по своей силе, престижной и страшно дорогой. За оправу со стеклами отдавали двух куриц! А это не шутка.

Очередь за очками не рассеялась, даже когда с небес хлынул сильный тропический ливень, сразу остановивший все работы на лесозаготовке. Рабочие вернулись в шалаши на просеке. Стихли стук топоров и визг пил. За последние полторы недели в окрестностях полевого госпиталя все очень изменилось. Рабочие, заново нанятые Бенни Фитцроем в деревне, взялись за работу с удвоенной силой. Просека уходила уже далеко в джунгли. Вокруг госпиталя тоже практически все расчистили. Даже опушка, на которой они нашли Вилли Сибрука, уже стала местом сплошной вырубки. И там тарахтел пригнанный с плантаций трактор, к которому привязывали волокуши из сучьев и валежника.

В окрестностях госпиталя рабочие обнаружили несколько больших деревьев с очень ценной древесиной. Их осмотрели и пометили к вырубке, прикидывая, сколько на этих лесных красавцах можно заработать. Все вокруг превращалось в пустыню с пнями и штабелями дров. Древний дождевой лес умирал.

Сергей Мещерский сидел в палатке и разбирал почту. Среди газет, привезенных Унковским из Аккры, оказалось письмо от матери. Вера Николаевна нечасто писала сыну, но на этот раз ответила очень быстро. И Мещерский был рад этому. Он сидел за походной конторкой, уставленной склянками и пузырьками с лекарствами, читал письмо.

В палатку, спасаясь от ливня, зашел Бенни Фитцрой. Увидел ворох газет на конторке, письмо в руках Мещерского. Прислонился спиной к столбу, поддерживающему палатку, положив руки на пояс с патронташем.

– Хорошие новости? – спросил он.

– Да, ответ получил от матери. – Мещерский не оглядывался, но знал, куда устремлен взгляд Бенни – фотография стояла на прежнем месте. – Она и про тебя пишет. Вот… «Очень рада, что у тебя такой замечательный товарищ – этот отважный и великодушный молодой человек. Только очень прошу вас обоих быть осторожными и не рисковать, подвергая свою жизнь опасности. И если твой друг Бенни всегда так рискует собой, твоя обязанность, Сережа, удерживать его и всегда помнить, что я беспокоюсь о вас с ним». Это я описал ей ту ночь, когда мы нашли Сибрука и ты стоял под градом стрел и не стал стрелять в ответ, а уладил все миром с этим лесным племенем.

– Прочти… переведи еще раз. Хочу еще раз услышать.

– Бенни. – Мещерский повернулся к нему. – Это не я – детка. Это ты как ребенок.

– Ладно. Пусть. Только прочти еще раз. Пожалуйста.

Мещерский прочел.

– Богиня, – сказал Бенни Фитцрой. – Все. Я пропал.

– Ты ее совсем не знаешь.

– Не важно. Я знаю тебя. Она лучше.

– Так не бывает. Это только в книжках, в кинематографе такая сумасшедшая страсть. Наш писатель Достоевский описал, как герой влюбляется в женщину, взглянув на ее портрет. Но он назвал свой роман «Идиот».

– Ладно. Ну, скажи еще раз, что я сумасшедший англичанин.

– Это все потому, что мы отрезаны здесь, в лесу, от цивилизации, – назидательно изрек Мещерский. – Я тебе как врач это говорю. Ты все это время ведешь себя как джентльмен с местными женщинами. Не как другие в Аккре, кто имеет чуть ли не гаремы. Вон и Унковский туда же со своей юной Изи. А ты никогда не позволял себе такого с местными. И я тебя уважаю за это. Но как врач, я должен сказать, что долгое воздержание… оно… Ты здоровый молодой мужчина. Сильный мужчина. Если постоянно давить в себе свою природу, это приводит к таким горячечным фантазиям… несбыточным грезам.

– Даже не стану тебе на это отвечать. А насчет несбыточных грез – ты меня плохо знаешь, детка.

Мещерский выпрямился на стуле. Желание уколоть, уязвить Бенни Фитцроя росло в нем.

– В каком именно госпитале она сейчас? – спросил Бенни после паузы.

Мещерский протянул ему конверт.

– Лахор. – Бенни глянул на штемпель и обратный адрес. – Радж. Британская Индия.

– Ваша английская колония – это ты хочешь сказать. Она довольна госпиталем. Только работы очень много. Она переводит все документы с английского для штаб-квартиры Красного Креста в Женеве. Там, в Лахоре, кстати… я в газетах прочел – сейчас этот ваш прославленный герой… Лоуренс Аравийский. Не нужен стал герой, сплавили его туда, в тропическую глушь. Пишут в прессе, что он закончил свой перевод «Одиссеи» и сейчас инспектирует там какие-то захудалые казармы.

– А что с этим Лоуренсом?

– Ничего. Так.

– Нет, говори.

– Они встречались. На Евфрате. Правда, это было давно. – Мещерский выдал за правду то, что было лишь миражом пустыни.

– Убью, – сказал Бенни холодно и спокойно. – Эта женщина моя.

– Угу. Как же. А он тебе ее не уступит.

– Убью. – Бенни шарахнул по столбу кулаком. – Слушай… здесь работы осталось на полмесяца. Из Аккры – пароход до Кейптауна.

– И что?

– К черту мой Кейптаун. У нас же целый отпуск! Из Кейптауна пароходом до Карачи. А там поездом до Лахора.

– Бенни, у тебя опять температура.

– Я хочу ее увидеть.

– Прекрати это.

– Я должен ее увидеть!

– Бенни, речь идет о моей матери!

– Она станет моей женой.

– Бенни… о, черт… я знаю, ты это нарочно! Ты меня просто дразнишь!

– Что ты сказал?

– Что слышал! Ты меня дразнишь! Изводишь! Это все нарочно, чтобы я…

– Значит, ты не веришь мне, что я ее люблю?

– Нет!

– Ты мне не веришь? Ты считаешь, что я могу вот так проявлять неуважение к женщине, которую я боготворю?

– Ты просто бредишь и дразнишь меня!

Бенни медленно достал из кобуры свой «уэбли-скотт». На этот раз Мещерский видел, как он сделал это. «Переломил», проверяя патроны.

– У меня нет иного способа доказать, что я честен перед ней. И честен с тобой.

И в следующий миг он вскинул руку и приставил револьвер к виску. Все дальнейшее произошло одновременно. Мещерский вскочил, едва не опрокинув и конторку и столик раскладной, с которого пялилась на них Черная голова, о которой они все забыли среди забот, работы, странствий и страсти, что обрушилась на них, как ливень на лес. Черная голова наблюдала, ощерив свой зубастый рот, и, казалось, искренне забавлялась…

Бенни нажал на курок.

– Нет! – закричал Мещерский.

Щелчок. Револьвер дал осечку. Бенни вновь потянул за курок и…

– Я верю тебе!

Лицо Бенни было спокойным. На нем застыла холодная решимость. Мещерский подумал, что он никогда не видел своего друга таким.

– Опусти пистолет! Я тебе верю!

– Ты ей напишешь, что через полтора месяца мы приедем в Лахор?

– Да. Напишу.

– И ты представишь меня ей?

– Да. Представлю. Только отдай мне сейчас пистолет.

Бени Фитцрой опустил руку и протянул ему револьвер рукояткой. Мещерский взял его и… не знал, куда деть. Положил на столик рядом с Черной головой.

– Со мной никогда такого не было, – произнес Бенни. – Я сам не знаю, что это. И как это случилось. Одно я знаю – эта женщина предназначена мне судьбой.

Мещерский молчал. Они словно плавали в тишине, как в воде. Ливень прекратился, и небо, видное за распахнутым пологом палатки, очистилось от туч. А потом в лесу снова завизжали пилы, застучали топоры дровосеков.

– Я все сделаю для ее счастья. – Бенни был очень серьезен. – Там, в Индии, можно найти хорошую работу, даже лучше, чем здесь. Я посвящу себя ей. Она ни в чем не будет нуждаться. Конечно, мне нечем удивить вас… раз вы были так богаты там, в России… Но я постараюсь. Сдохну, а сделаю. И ты увидишь…

– Увижу.

Мещерский представил себе их вместе. Ее и его. Может, конечно, не на второй день, но он ее добьется. Завоюет. Потому что невозможно устоять перед ним. Перед ним – таким, какой он сейчас. Как можно не влюбиться в Бенни Фитцроя?

– Бенни, а как же я?

Бенни смотрел на него. А он…

И в этот миг тень пронеслась мимо палатки.

Топот ног.

Мимо их палатки что есть духу мчался рабочий.

И еще один.

А за ним другой.

Они неслись прочь, словно какая-то сила гналась за ними. И ужас был написан на их лицах. Но никто, никто не кричал. Никто не издавал ни звука.

Бенни выскочил наружу. Мещерский за ним. Они ничего не понимали. На них бежала уже целая толпа – не со стороны просеки, а с поляны, где пометили к вырубке деревья с ценной древесиной. Люди бежали, побросав топоры. Мещерский пытался кого-то удержать, чтобы спросить: – Что происходит? Его отшвырнули в сторону. Едва с ног не сбили.

Никто ничего не объяснял. Все просто убегали. И это было страшно… Мещерский подумал – стряслась какая-то ужасная катастрофа. И это произошло только что – вот сейчас, пока они там, в палатке разыгрывали свою трагикомедию, спорили, выясняли отношения, чуть ли не стрелялись в припадке благородства…

А тем временем что-то произошло.

Нечто такое, что у всех этих в панике бегущих людей даже нет слов, чтобы это описать.

Бенни ринулся навстречу бегущим. Мещерский за ним.

Они добежали до поляны и увидели жалкую кучку рабочих, сгрудившихся у ее края. А в центре поляны возвышалось над лесом и вырубкой гигантское дерево макоре – африканская черешня. Ее мощные корни взрывали землю, а толстый ствол уходил в высь, и крона походила на купол.

Дерево было столь величественно и прекрасно, что при виде его захватывало дух. Оно царствовало здесь сотни лет, пока на его могучем узловатом стволе не появились зарубки от железных топоров. Однако сейчас все зарубки были аккуратно замотаны широкими полосами, свитыми из сухой травы и сухих лиан, словно грязно-желтыми бинтами. Эти бинты походили на погребальные пелены и обвивали ствол на высоте человеческого роста. От дождя они намокли и источали какой-то гнилостный и одновременно терпкий запах.

А на нижнем суку дерева макоре – довольно высоко над землей – висел человек, вздернутый, как на дыбе, за связанные за спиной руки. Импровизированная веревка была свита из крепких толстых лиан. А ноги его опутала те же погребальная пелена из сухой травы. Человек был голый, его темная кожа блестела от дождевых капель, что уже высыхали под солнцем. Это был один из рабочих. Мещерский узнал его – он сам лечил его от дизентерии всего три недели назад.

Рот и нижнюю челюсть несчастного крепко обвязали все теми же погребальными грязно-желтыми пеленами, так что он не мог кричать, а лишь глухо стонал, извиваясь всем телом от дикой боли.

Его живот был наполовину распорот, а наполовину лишь взрезан. И от судорожных толчков, когда он бился, повешенный над землей, рана расходилась на животе все дальше, дальше, глубже.

Кровь текла из раны на землю, на корни великого священного дерева макоре.

Он истекал кровью на глазах у тех, кто остался на поляне. Бился в своих путах, стонал, мычал. Повязка из травы сползла с его подбородка, и он страшно закричал. И эхо леса подхватило этот вопль, унося его далеко, далеко в чащу.

– Лестницу сюда! – крикнул Бенни Фитцрой. – Помогите мне его снять!

Никто из рабочих не двинулся с места. Часть вообще, словно тени, метнулась по вырубке к лагерю.

– Лестницу несите! Он же умирает, – крикнул и Мещерский.

Они бормотали что-то на ломаном английском – испуганно: нельзя трогать, нет, нет! Это знак… это жертва… нельзя трогать жертву… никогда, иначе…

АААААААААААААААААА!

Несчастный заорал от боли, дернулся, и его ужасная рана на животе разошлась еще сильнее. Кровь хлынула на корни дерева макоре потоком, орошая их, кормя, питая этот лес и его богов.

– Вон там лестница! – Бенни указал Мещерскому на груду валежника, возле которого валялась самодельная лестница.

Они бросились за ней, подтащили к стволу дерева макоре. Поставили.

– Держи его за ноги крепко, не давай дергаться, – скомандовал Бенни. – А я его сниму оттуда. Его повесили здесь во время дождя. Поймали, утащили в лес, вспороли живот и повесили.

Он быстро начал подниматься по лестнице. Мещерский тоже залез на нижнюю ступень и дотянулся до босых ног несчастного, который орал от боли так, что его было слышно уже в лагере. – Да помогите же нам! – взмолился Мещерский. – Он же умирает!

И снова никто не двинулся с места. Лишь ропот прошел – смерть, это смерть… не трогайте…

Мещерский обхватил ноги повешенного, стараясь держать его так крепко, как только мог, чтобы он не бился и не усугублял своего состояния, обезумев от страданий.

Бенни, балансируя на лестнице, достал из кармана складной нож и начал пилить эти чертовы толстые лианы одной рукой, другой он обхватил тело несчастного. Он пилил, потом резко дернул эту чертову веревку, изо всех сил стараясь порвать ее и снять раненого. Потом он отпустил его, выпрямился, стремясь дернуть лианы сильнее уже обеими руками.

Стрела вылетела из лесной чащи и вонзилась ему в грудь.

Бенни пошатнулся и упал с лестницы к подножию дерева макоре. От рывка веревка из лиан порвалась, и раненый, громко крича, тоже свалился на землю. Его вспоротый живот лопнул, и внутренности вывалились наружу, смешавшись с грязью и мокрой листвой. Он умер сразу.

А Мещерский…

Он так и стоял на нижней ступени лестницы, глядя, как…

Он спрыгнул.

Тьма…

В этой тьме не было ни леса, ни дерева, ни людей.

Был только Бенни Фитцрой со стрелой в груди.

С неимоверным усилием Бенни Фитцрой встал. Его левая рука висела как плеть. Он сломал ее при падении.

Он схватился правой рукой за древко стрелы и вырвал ее из груди.

Он бы снова упал.

Но Мещерский подхватил его.