Книга: Умру вместе с тобой
Назад: Глава 11 Зубы
Дальше: Глава 13 Влюбленная женщина

Глава 12
Артефакт

«Конечно, Катюша, помогу, чем смогу. Так когда мы встречаемся?»
Это сказал Сергей Мещерский Кате в ответ на ее звонок и сбивчивый рассказ о событиях последних дней. Катя предложила встретиться завтра в десять в кафе «Кофемания» на Никитской – напротив ГУВД – и вместе снова отправиться в Музей Востока, благо он по вторникам открыт для посетителей.
На следующее утро она вылетела пулей из Главка, перебежала Большую Никитскую и направилась к Консерватории, во флигеле которой располагалось столь любимое ею кафе (оно всегда было популярным, но громкую славу на всю страну приобрело после знаменитой драки – кстати, тоже на национальной почве, – которую устроила парочка сермяжных футболистов, загремевших впоследствии в Бутырку).
Чинный зал «Кофемании», отделанный темным деревом. Тихое жужжание многочисленных посетителей за столиками. Катя любила это кафе. И не могла взять в толк: какие драки здесь, какое хулиганство, тем более на национальной почве?
Сергей Мещерский уже ждал ее за столиком у окна.
– Привет. Прости, что опоздала.
– Привет.
Он смотрел на нее, поставив подбородок на сцепленные ладони, уперев локти в стол. А Катя думала: сколько же они не виделись? Полгода? Больше?
– Сереженька, я… у нас такое дело… убийство…
– Подожди, дай на тебя посмотреть.
– Ну, смотри.
Катя сложила руки на коленях. Потом повернула голову в профиль.
– Так лучше?
Мещерский молчал. Мой друг, мой старый товарищ, дорогой мой человек… Столько есть что сказать тебе. Столько мы не виделись с тобой. И вот дурачимся, как дети. Катя быстро глянула на Мещерского. Он опустил глаза. Подошел официант. Они заказали кофе.
Катя решила сама прервать эту лирическую паузу и начала снова тихонько, подробно, с жаром рассказывать, что же «у них стряслось». Мещерский слушал, не перебивая.
– Ты когда из Африки вернулся? – спросила она, потому что он все молчал.
– Шесть месяцев назад.
– А потом тебя пригласили экспертом-консультантом по этому делу – коллекция, фонд Романова, Музей Востока, да?
– Не по коллекции. Только по одному единственному артефакту.
– Сережа…
– Что?
– А какая она – Африка?
Мещерский сел прямо. Какая она… Если закрыть глаза… Но хочется видеть Катю сейчас – такая она яркая, взволнованная, розовая, оживленная, рада встрече… Но если все же глаза закрыть…
Красная пыль, что окутывает вас с ног до головы, как только вы сворачиваете с асфальта на проселок. Тауншипы вдоль шоссе из Йоханнесбурга в Кейптаун – целые города хижин из ржавого железа, картона и глины. Мыс Доброй Надежды – настоящий край земли, и кафе на этом краю под парусиновыми зонтами от солнца. И лавочка, где сидит темнокожий старик и играет на банджо, продавая дешевые украшения из пренита и красной яшмы. Тенистые улочки Кейптауна, дома, выкрашенные так ярко и разноцветно, как перья попугая, с резными балконами на вторых этажах, с которых свистят, машут призывно руками, хохочут белозубые парни. Паб в Стелленбош, где горстка африканеров со слезами на глазах поет песни про бурскую войну, и другие пабы, где танцуют под регги и джаз. Прекрасные темнокожие женщины, очищающие бататы от грязи и апельсины от кожуры, дети с глазами ангелов, одетые в пестрое тряпье. Волшебное священное дерево макоре – африканская черешня, все еще встречающаяся в лесах далеко на севере, ближе к экватору. И баобабы – как привидения на пустынных равнинах. Замшевые валенки-угги, что продаются во всех придорожных супермаркетах, жаренная на закопченных сковородах саранча – уличное лакомство. Целые реки человеческого дерьма из разрушенной канализации, струящиеся по землям Зимбабве, впадающие в Лимпопо. Буш – пыльная, поросшая редкой травой и густым кустарником великая африканская плешь. И харизматичный невозмутимый рейнджер из сафари парка Гондвана – потомок буров по имени Клаус ван Баастенвандейклюфтгааанза, выпрыгивающий из зеленого «Лендровера», потому что его достали назойливые вопросы писклявой туристки: «А где же лев?» Как встарь берущий в руки винтовку классный красивый мужик, отправляющийся на поиски этого чертова льва по следам – и в буш, и к реке, к водопою. Ночь в буше, когда лишь Плеяды звезд над головой и глаза, очи, зенки горящие – там, и там, и вон там. И голоса дикой ночи. И как апофеоз – рев того самого льва, которого так искали и жаждали видеть днем на сафари, а он явился сам, незваный, из тьмы, повергая ищущих его в священный ужас. Так что все сразу уронили свои смартфоны на пол «Лендровера». И мгновенно притихли.
– Катя, надо увидеть самой. Туда надо ехать.
Катя кивнула – иного ответа от Сережки она и не ожидала. Они допили кофе и пошли в Музей Востока. На этот раз попали внутрь через главный вход и даже приобрели билеты. А потом Катя показала удостоверение охраннику на входе и попросила позвать Серафиму Крыжовникову – ведущего куратора, потому что они явились по делу об убийстве сотрудницы музея.
Но на зов явилась не Серафима, а полная женщина далеко за пятьдесят, одетая в яркое платье из цветного китайского атласа, немного манерная и весьма словоохотливая.
– Крыжовниковой сегодня нет, она занимается организацией похорон, – сообщила она. – Но нас всех предупредили, что полиция может вернуться. Я Надежда Викторовна Меер, куратор. Ах, я вас помню, вы были у нас как приглашенный эксперт. – Она смотрела на Мещерского. – А теперь что же, и полиция вас привлекла тоже?
– Убийство – это всегда очень серьезно, – ответил Мещерский сдержанно. – Катя, ну что мы будем смотреть?
– Выставку. Опять, – объявила Катя. – А ты мне по ходу кое-что пояснишь. Надежда Викторовна, проводите нас в африканский зал.
Они снова пошли через анфиладу музея.
– Жаль, что Крыжовниковой нет, – заметила Катя. – А когда похороны?
– Завтра, – ответила куратор. – Мы все пойдем. Это наш долг.
– Вы хорошо знали Афию?
– Нет. Не очень. Я занимаюсь искусством народов Сибири и Дальнего Востока. У нас далекие сферы интересов. Но я никогда бы не стала лицемерить, как…
– Как кто?
– Как наша Серафима, – тихо голосом сплетницы заявила куратор. – Конечно, это прекрасно, что она так озаботилась организацией похорон. Кто-то должен был все это взять на себя. Но Афия Кофи… она бы не желала такого для себя. Такого вот организатора. Такой лицемерной заботы.
– Почему?
– Когда человек – твой тайный враг, разве его приглашают на похороны?
– Серафима и Афия враждовали?
– Не открыто. Мы же все здесь интеллигентные люди. Научная среда. О, тот еще гадюшник. – Куратор Меер усмехнулась. – Они соперничали. Эта выставка – как лакмусовая бумажка была для обеих. Показать свои организаторские способности. Речь ведь шла о том, кто станет одним из замов директора музея в случае успеха. И они обе из кожи вон лезли. И постоянно ссорились. Каждая хотела продавить свое. Но повезло больше Афие. Потому что она всегда умела найти ходы, найти нужных людей, кто бы помог ей. Из ее среды – понимаете, о чем я? А у Серафимы такого нет. Таких возможностей. Таких связей. И она проиграла. И восприняла это, ну, скажем, крайне болезненно. Негативно. Это же речь почти о крахе большой карьеры. А потом вдруг раз – и Афию убили. И теперь все шлюзы снова открыты. Путь свободен. И выставка. Теперь она целиком принадлежит Серафиме.
– Что вы хотите всем этим сказать? – спросил Катя.
– Ничего. Ровным счетом ничего.
– Вы обвиняете Крыжовникову в…
– Нет. Я никого не обвиняю. И вообще я ничего не знаю больше. А вы полиция. Так не будьте наивными. Зрите в корень. Ну, вот этот зал. Смотрите. Посетителей с утра нет, так что все в вашем распоряжении. А мне, с вашего позволения, придется уйти – дела. Уж простите.
Катя не успела возразить – ей еще хотелось расспросить сплетницу-кураторшу. Но в этот момент у нее зазвонил мобильный. Это был Владимир Миронов.
– Катя, у меня к вам просьба большая. Позвоните Полине Журавлевой прямо сейчас. Помните, что нам в музее говорили о том, что Афия искала переводчиков с местных наречий? И помогала ей в этом ее подруга? Узнайте у Журавлевой все об этом. Это важно. И если она назовет вам этих людей, не могли бы вы подъехать туда, в Университет дружбы народов. Вы же в Москве, а я далеко. Нам надо установить контакты Афии с ее соплеменниками.
– Хорошо. Сейчас позвоню. А что случилось? Почему так срочно?
– Я вчера разговаривал с Прохоровым. Он утверждает, что ее убили свои. Ну, вы понимаете. Может, врет, конечно. Но он сказал, что видел кого-то у нее на даче. Но от других показаний отказывается.
Мещерский молча ждал, когда Катя закончит свои переговоры. Он медленно шел вдоль витрин с экспонатами. Они были одни в зале «Искусство и магия». Куратор Меер покинула их.
Катя нашла в телефоне номер мобильного Полины Журавлевой, который записала для себя еще в Солнечногорске. Позвонила.
– Есть новости? – спросила Журавлева тревожно, когда узнала, кто с ней говорит.
– Ну, какие-то новости есть.
– Отпустили этого мерзавца, да?
– Нет. Прохорова не отпустили. Я по другому вопросу к вам. Полина, нам стало известно, что вы помогали Афие искать переводчика среди студентов и аспирантов университета, которые говорят на местных наречиях Ганы. Афие это надо было для музейной выставки.
– Она просила меня, но это было давно. Месяцев пять назад.
– И вы нашли переводчиков в университете для нее?
– Нет. Она сама говорила на языке ашанти. Но ей нужны были те, кто говорит и на ашанти, и на языке эве, и на языке дагомба – это небольшие группы племен. Лесные и горные племена. Среди студентов не оказалось таких полиглотов. У нас вообще не так много студентов из Ганы. Она потом сказала мне, что все же нашла переводчиков, точнее, переводчицу – через «Авеню».
– Это какое-то агентство?
– Это кафе здесь у нас на Миклухо-Маклая, – ответила Полина Журавлева. – Недалеко от кампуса. Эфиопское кафе, но это своеобразный клуб, где собираются все выходцы из Африки, живущие в Москве и Подмосковье. Не только наши из университета, а все. Кто еще где-то учится или работает.
– Она назвала фамилию?
– Нет. Сказала лишь, что все в порядке. Я и не спрашивала больше – это же музейные дела. А при чем тут это все? Зачем вам?
– Мы все проверяем, Полина. Это обязанность полиции. Проверять все.
– Ну, тогда попробуйте узнать через это самое «Авеню».
Катя поблагодарила ее. И спрятала мобильный в сумку. Подошла к Мещерскому. Тот стоял у витрины с «первопредком» в виде насекомого.
– Дама в шелках намекнула нам на причастность Серафимы Крыжовниковой к убийству Афии, – понизив голос, заметила Катя. – Вот так прямо сразу – в лоб. И это здесь, в музее. Значит, тут все не так, как кажется на первый взгляд. Подводные камни. А ты что на это скажешь, Сережа?
– Я Крыжовникову видел всего дважды и плохо ее знаю. Меня пригласил фонд Романова, и я в основном с ним имел дело. И с Афией. Может, они соперничали и враждовали, но перед нами, приглашенными и всеми этими благотворителями, они не выносили сор из своей музейной избы.
– Нам вчера с Мироновым показали видео с открытия выставки. Вы там все есть. А с кем ты конкретно общался в фонде?
– С Женей Хохловской. Она вела все дела от фонда. Очень деловая.
– Она какая-то родственница Романова?
– Она двоюродная сестра его приемного сына Феликса. Его кузина. Ну, того, которого он усыновил после трагедии в школе на Николиной Горе.
– Очень красивый парень. Просто картинка. – Катя вспомнила парня в байкерской куртке. – И там еще на открытии с ним была девочка-инвалид.
– Это родная дочка Романова. Она больна от рождения. – Мещерский дотронулся до головы. – Но они молодцы. Они ее не прячут. Она все время с ними. Вот и на открытие выставки ее взяли с собой. Феликс так трогательно за ней ухаживает. Ничего показушного – вполне искренне. Он ее считает родной сестрой.
– А где же жена Романова?
– Насколько я слышал, она их бросила почти сразу. Сплетни старые живучи – вроде она его бросила после того, как он вышел из больницы и у них родилась эта дочка умственно-отсталая, а он заявил, что еще хочет взять приемного сына. Мол, жена не выдержала всего этого. И ушла. Они о ней никогда не говорят. Словно ее вычеркнули из жизни. Но так они – семья – всегда вместе.
– А эта Евгения Хохловская?
– Опять же слухи – у нее в детстве с родной матерью-алкоголичкой были проблемы. И Романов и в ее воспитании принял самое деятельное участие. Она намного старше Феликса. И знаешь, что мне показалось тогда? Она влюблена в Романова. Она пыталась это скрыть, но это было так пылко, что она не справлялась. Это выплескивалось наружу. Конечно, с точки зрения семейственной они никакие не родственники. Она просто его воспитанница. Но он… как бы это сказать… он всегда выглядел крайне смущенным, когда она проявляла чувства так открыто. Но по-моему, ее надежды тщетны, потому что тогда он не отвечал ей взаимностью. Старался как-то все это сгладить. Убрать от посторонних глаз.
– Не хочет пересудов, – заметила Катя. – У него такая блестящая политическая карьера, он умно распорядился своей славой победителя террористов.
– Может, он этого и не хотел сам. Обстоятельства так сложились. Жизнь позвала. В глазах общества он все эти годы настоящий герой после спасения детей в той школе. Был ранен, усыновил сироту, вырастил его. Политика сама взяла его в оборот. И за эти годы он стал тем, кем стал. На него возлагают определенные надежды и в будущем. Слышала, наверное, что о нем говорят и что ему прочат? Правда, неясно, насколько это возможно сейчас. Однако перемены все равно наступят. И возможно, именно он, Романов, будет востребован как никто. Ну а сейчас он только готовится к большому старту, как ракета. Использует все возможности, благотворительность в том числе. И международные связи. Его тоже разглядывают со всех сторон и там, и здесь. Эта история с выставкой, с подаренными музею его фондом экспонатами – она ведь тоже не случайна. Это его расчет, и весьма тонкий. Теперь вот интеллигенция, креативщики, пресса об этом говорят, пишут. Все в плюс, все пиар в копилку политического капитала.
– Сережа, а по какому артефакту тебя его фонд пригласил экспертом? – спросила Катя, хотя… ей показалось, что она уже знает… знает ответ.
– Эта скульптура.
Мещерский указал на голову, вырезанную из черного дерева, в прошлый раз так поразившую Катю.
– Знаешь, я так и думала. Он жуткий.
– Эта вещь прекрасна. – Мещерский подошел к витрине.
– У него человеческие зубы! Это не дерево. Это… это отвратительно.
– Человеческие зубы, да. – Мещерский все смотрел на артефакт. – Языческое искусство, Катя, надо принимать таким, какое оно есть. Каким оно было века, тысячелетия назад. Этот экспонат уникален. Не многие музеи мира могут похвастаться таким редким образчиком африканского искусства.
– Где вы его откопали?
– В Брюсселе. Он принадлежал антикварному дому Мерсье, они купили его в шестидесятых и с тех пор не продавали никому. Включили в свою коллекцию. Но у них сейчас дела пошли под откос, и они распродают коллекцию дома. Так что фонд Романова и несколько очень богатых нефтяных тузов из Габона подсуетились и купили это. Ну, фактически фонд Романова это сделал, выплатил львиную долю стоимости.
– А твоя роль какая во всем этом?
– Я помог не довести дело до аукциона, где ставки бы еще взлетели. Я также покопался в истории, в семейных архивах.
– И что? – Катя смотрела на артефакт. – Что ты нашел?
– А почему это тебя так беспокоит?
– Афия ведь тоже имела дела с этой вещью. Я поняла, что она в коллекции, наверное, самая ценная и…
– Что? – Мещерский усмехнулся.
– Самая страшная, Сережа. Она, эта… черная голова – страшная!
– Как ты ее назвала? Ее так мой дальний родственник называл в письме матери.
– Что насчет твоего дальнего родственника?
– Мещерский Сергей. – Мещерский помолчал секунду. – Мой тезка, только он Сергей Сергеевич. Его мать Вера Николаевна – ну, она моя прапрабабка по одной из наших многочисленных родственных линий, увезла его ребенком из России после революции. В эмиграции она пошла работать переводчицей в Красный Крест, и они с сыном в начале двадцатых были в Месопотамии в большом полевом госпитале. Он там подростком помогал врачам и нашел свое призвание в жизни. Красный Крест дал ему рекомендации, и по возвращении он поступил в Брюсселе на медицинский факультет. Денег, чтобы платить за обучение, у них с матерью не было, поэтому он выбрал направление, где студентам давали льготные субсидии – венерические болезни и инфекционные. Он проходил ординатуру в Бельгии в госпитале, где лечили и чуму, и проказу, и сифилис. А потом старый знакомый его матери – знаменитый русский врач Владимир Унковский – известная фигура в русской эмиграции, друг Ремизова и Саши Черного, пригласил его работать в Африке, где сам практиковал с двадцатых годов. Мещерского взяла на службу администрация английских колоний в Западной Африке – это Золотой Берег, нынешняя Гана. Он приехал туда в тридцатом году. Он там был колониальным врачом – ездил по плантациям, организовывал кампании по прививанию местного населения от оспы вместе с Унковским. Потом он лечил людей от лихорадки в полевом госпитале на лесозаготовках в отдаленных районах, фактически в джунглях. Подружился там с одним крутым англичанином по имени Бенни Фитцрой. Они стали очень дороги друг другу и вместе нашли в лесу Вилли Сибрука, представляешь?
– А кто такой этот Вилли Сибрук?
– Ну, это не менее колоритная фигура, чем доктор Унковский, которого Саша Черный описал в своих стихах. Вилли Сибрук был американским журналистом и этнографом. Но главным его призванием был оккультизм, черная магия. Фактически он был открытым сатанистом. Путешествовал по Гаити, писал книги, даже стал автором сценария одного немого фильма ужасов в тридцатом году. А затем поехал в Западную Африку. И там пропал без вести. В Америке его считали погибшим, но Мещерский со своим другом Бенни Фитцроем однажды ночью нашли его вблизи лагеря – его принесло к просеке какое-то неизвестное лесное племя, у которого он жил много месяцев. Сибрук был тяжело болен, и Мещерский его вылечил. И в благодарность Сибрук подарил ему эту вещь, которая у него хранилась. Где он взял этот артефакт – загадка, возможно, ограбил какое-то лесное святилище другого племени. И то племя, которое удерживало его, испытывало к этому артефакту благоговение и страх. Поэтому они не убили Сибрука. А он, когда вернулся из Западной Африки, написал о своем путешествии весьма шокирующую книгу, назвал ее «Путями джунглей». Она вызвала скандал и в Америке, и в Европе. Впоследствии он попал в дом умалишенных, а потом вообще покончил с собой.
Катя подумала – как странно он говорит, отрешенно – Мещерский… Мещерский вылечил, Мещерский подружился… Это его предок, но как же странно это слышать от Сережки… словно о себе и не о себе, о другом…
– Артефакт Сибрук подарил моему родственнику Сергею Сергеевичу Мещерскому, – повторил Сережа. – Но у того была короткая жизнь. И потом эту вещь забрал доктор Унковский. Все, что я тебе рассказал про Мещерского, Бенни и Сибрука, известно из письма, которое Мещерский послал матери Вере Николаевне в мае 1932 года. Я получил это письмо из нашего семейного архива, от родственников в Париже. А 30 июня 1932 года доктор Владимир Унковский вернулся из Африки в Европу. На похороны. Он привез артефакт с собой. И показал его Саше Черному, на того произвела впечатление Черная голова, ему понравилось ее название, созвучное с его собственным псевдонимом. И Унковский подарил артефакт ему. Это было в конце июля, когда они встретились. А 5 августа Саша Черный скоропостижно умер от сердечного приступа. Он помогал тушить пожар. Проявил себя геройски, на многое пошел ради спасения людей. Но сердце его не выдержало. И после его смерти Унковский снова забрал артефакт и положил его в банковский сейф. Он вернулся в Африку, где практиковал до начала шестидесятых. Уже будучи стариком он вернулся в Париж. Умер в шестьдесят четвертом. Но перед смертью продал артефакт брюссельским антикварам. Потому что мать Мещерского просила его избавиться от этой вещи. Вера Николаевна Мещерская пережила их всех и умерла в весьма преклонном возрасте в семидесятых. Но она сохранила архив. Письма сына и Унковского. И по этим письмам, в сущности, я и отыскал следы этой Черной головы для фонда Романова.
– Я так понимаю, Сережа, эта вещь приносит несчастья, – сказала Катя, глядя на скульптуру. – Знаешь, однажды у нас уже было дело, когда целая коллекция слыла проклятой и…
– Нет, нет, ты не поняла. Не несчастья. Что бы ни происходило тогда, в тридцать втором году, там всегда был выбор, как поступить. Выбор мужчины. Совершать или не совершать какие-то поступки. Жертвовать чем-то или нет. Даже в случае с Сашей Черным и его отвагой на пожаре.
– Афия умерла, Сережа. Она имела дело с этой штукой.
– Афия имела с ней дело так же, как и остальные музейщики. Как Серафима Крыжовникова, как Меер. Как и я. Опосредованно. Этот артефакт приобрел Романов и его фонд. Фактически артефакт и сейчас их собственность, пока юридически не оформлены все дарственные документы музею.
– Но эту скульптуру пытались уничтожить! Ты что, не видишь шрам на этом деревянном лице? Это след от топора. Черную голову пытались разрубить пополам. Почему? Кто это сделал?
– Я не знаю, Катя. К Унковскому артефакт попал уже в таком виде. И я не понимаю, почему ты так встревожена сейчас.
– Я не встревожена. – Катя повернулась спиной к скульптуре, что улыбалась ей… нет, щерилась открытой пастью с человеческими зубами и пугала своим взглядом и этой раной на деревянном лице. – Просто долго смотреть на эту штуку тяжко.
– Африканское искусство – оно вообще такое, оно волнует. Вызывает сильные эмоции. Взывает к нашей прапамяти. К чему-то такому, что мы помним лишь во сне. Или в забытьи.
– Ладно, с этим пока ясно. Не все, но хоть какая-то часть. – Катя вздохнула. – А как Афия общалась с фондом Романова?
– Напрямую. И очень активно. Через Хохловскую.
– А при тебе они не приглашали переводчика со стороны? Африканца или африканку, которые говорили бы на местных языках Ганы?
– При мне – нет. Со стороны посольств имелись свои переводчики, но только на открытии выставки. И со стороны МИД. Но это официальные дипломатические каналы.
– Как бы нам разыскать эту Хохловскую, а? Вообще нам и с сотрудниками фонда надо пообщаться. Миронов наверняка захочет их допросить.
– У меня сохранились контактные телефоны фонда. Но они в моем ноутбуке. Подожди, давай здесь, в музее спросим.
– Хохловская? – удивленно откликнулась Надежда Меер, когда они отыскали ее через охрану музея и она снова предстала перед ними уже в вестибюле. – Она здесь сегодня. Работает в фондах. Музей дал ей разрешение, пусть она и не имеет никакого отношения к науке. Но мы благодарны родственнице самого Романова, как же… Такой щедрый дар. И на похороны Афии она собиралась, насколько я знаю. Я ей позвоню сейчас.
Шурша своим атласным китайским платьем, куратор Меер извлекла мобильный и набрала номер. Она защебетала, как пташка, высоким и восторженным голосом, в котором звенело язвительное подобострастие.
– Она отошла перекусить – в кондитерскую напротив музея, на бульваре, – сообщила Меер. – Сказала, что, если у полиции к ней вопросы, она все еще там. Это французская кондитерская на противоположной стороне. Вы не ошибетесь.
Назад: Глава 11 Зубы
Дальше: Глава 13 Влюбленная женщина