Глава 11
Зубы

Таинственный незнакомец по имени Вилли Сибрук пошел на поправку на четвертый день. А уже на седьмой день встал с кровати и самостоятельно побрился, погрелся на солнце на раскладном стуле возле палатки и немного даже побродил по лагерю.

Сергей Мещерский наблюдал его как пациента и вынужден был признать, что более милого и дружелюбного собеседника в этих африканских джунглях он еще не встречал. Сибрук выразил горячую благодарность Мещерскому и Бенни Фитцрою за свое спасение и лечение. Но на все их вопросы отвечал вроде бы и весьма охотно, однако уклончиво. На прямой вопрос Бенни – где он путешествовал, в каких местах, Сибрук ответил, что заблудился в джунглях и попал к местным племенам, обитающим у подножия гор. Они удерживали его у себя несколько месяцев, пока он не заболел. Дальше он ничего не помнит, потому что был без памяти из-за сильного жара.

– Я пишу книгу, этнографическое исследование этих земель, – говорил он Сергею Мещерскому, когда они завтракали на свежем воздухе возле палатки. – Конечно, я не бог весть какой ученый, скорее дилетант-любитель, но все знаменитые путешественники были отчасти любителями, правда? И у меня есть своя область интересов.

– Какая же? – спрашивал Сибрука доктор Владимир Николаевич Унковский, приехавший на лесозаготовки с новой большой партией лекарств и медикаментов для снабжения полевого госпиталя.

– Этот лес и его тайны, – улыбался Сибрук, изящным жестом показывая на окружавшие просеку джунгли. – Деревья, люди, боги, звери, духи. Хочу написать книгу обо всем этом. Такую, которая еще не была написана. О том, о чем умалчивали до сих пор.

– О чем же умалчивали? – настойчиво спрашивал доктор Унковский.

«Знаете, Сережа, этот ваш спасенный… что-то не нравится он мне, – объявил Унковский Мещерскому в первый же день приезда после того, как сам по просьбе Мещерского осмотрел пациента. – И не в плане диагноза. Диагноз вы правильно ему поставили – семидневная лихорадка, финиковая болезнь. Сильный жар. Боли в суставах, мышцах и костях. Поэтому он так странно двигался на кровати в ночь, когда вы его нашли. И лечили вы его правильно. Он не нравится мне, потому что он… не знаю, как сказать. Он не производит впечатление безумца. Напротив. Все его суждения так логичны, так рациональны. Такой улыбчивый тип. Даже симпатичный. Он бороду сбрил – эти его усики щегольские. Я не психиатр, конечно. Но в нем все же есть что-то… ненормальное. И это не душевная болезнь. Это что-то тлетворное. От чего мне лично хочется держаться подальше».

«Вы, наверное, что-то в клубе о нем слышали в Аккре, – отвечал на это Мещерский. – Бенни тоже слышал. Сказал, что этот Сибрук – оккультист. Но он мой пациент, Владимир Николаевич».

Мещерский покачал головой – нет. Он не стал упоминать Унковскому о странных фразах Сибрука в ту ночь, когда они нашли его. Он списал все это на бред, горячку. Он лишь отметил, что Сибрук вызывает у Унковского – человека, весьма приземленного, толстокожего и язвительного – сложные чувства, где превалируют осторожность и… страх? Но когда знаменитый на всю Африку, описанный в поэме Саши Черного русский доктор Унковский кого-то или чего-то боялся?

А вот великан-фельдшер Ахилл и точно боялся Вилли Сибрука. Мещерский вынужден был это признать, потому что сам видел реакцию Ахилла. Тот словно опасался прикоснуться к пациенту. И дело было не в страхе заразиться финиковой болезнью – она не опасна при контакте. Ахилл даже близко не желал подходить к Сибруку. И делал это с видимым усилием, когда они с Мещерским осматривали его. При этом он постоянно держался левой рукой за амулет в виде выточенной из дерева куриной лапы, висящий у него на шее. Еще больший страх Ахиллу почему-то внушал лесной божок – та самая голова, вырезанная из цельного куска черного дерева, обнаруженная Бенни в мешке Сибрука. Эту статуэтку они сразу же хотели вернуть Сибруку, как только он пришел в сознание. Но он лишь улыбнулся слабо и махнул рукой – ах, оставьте господа. Я понимаю, почему вы рылись в моих вещах. Черная голова, как окрестил ее про себя Мещерский, с тех пор и стояла в палатке на раскладном столике. Ахилл к этому столику даже не приближался.

А вот Бенни Фитцрой часто рассматривал статуэтку. Мещерский помнил и его первую реакцию, когда они только развернули ту грязную тряпку, в которую голова была завернута. На мужественном лице Бенни тогда была такая гримаса…

– Ты только взгляни на это, – прошептал тогда Бенни Фитцрой, он дотронулся до белых, местами пожелтевших зубов статуи. – Это же человеческие зубы.

Да, это были человеческие зубы, у кого-то вырванные – у живого или мертвеца – и старательно и аккуратно вживленные в черную древесину с помощью…

– Никакой проволоки нет. – Бенни осматривал рот… нет, ощеренную в оскале пасть Черной головы. – Как же их прикрепили? Клей какой-то, наверное, растительный. А это видишь, детка? Знаешь, что это такое?

Мещерский кивнул и почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Потому что эти человеческие зубы статуи у черных деревянных десен были вымазаны бурым. И это бурое – не что иное, как засохшая кровь. Словно эта Черная голова… этот лесной бог ел… или его кормили мясом.

– Это какой-то ритуал, Бенни, – сказал он тогда. – Мало ли какие ритуалы у этих лесных племен, имен которых мы даже не знаем.

– Что это за дрянь? – брезгливо спросил Бенни Фитцрой у Вилли Сибрука, как только тот встал с койки.

И указал на Черную голову.

– Это большая редкость. Уникальная вещь. – Сибрук щурился на яркое солнце. – Я еще не решил, что с ней делать. Возможно, это станет моим подарком.

Этот разговор состоялся и как-то сразу выветрился из памяти. Потому что работы подвалило. Лихорадка в лагере пошла на убыль. Больничные палатки опустели, рабочие потихоньку возвращались на лесозаготовку. И просека, которую они прорубали в этих девственных лесах, ползла все дальше в джунгли. Они вгрызались в тело леса, как в зеленый пирог. Стучали топоры, визжали пилы. Лесорубы валили огромные комбретовые деревья, фикусы, пальмы. Все это не представляло особой ценности на рынке древесины и шло на дрова (как будто Африке нужно столько же дров, сколько и северу). Толстые стволы, падая под ударами топоров, ломали, губили пышный подлесок – весь этот первый ярус, где царствовали папоротники, бананы и лианы и было душно и сумрачно даже днем. И все это гнило, покрывалось мхом, пока снова не появлялись рабочие с волокушами и не растаскивали мусор, расчищая место для будущих плантаций. Сергею Мещерскому больно было смотреть, как гибнет этот великий девственный лес. Как сокрушаются его слава и сила. Как лесорубы в поисках ценных пород древесины добираются до красного и черного дерева, срубая все под корень на своем пути, как рушатся огромные деревья с величавыми и загадочными именами – дальбергия конвайн, дерево миботу, боконге, венге.

– Какое же это варварство! – сетовал и доктор Унковский. – И не надо убеждать себя, Сережа, что мы в этом не участвуем. Что мы врачи, нанятый персонал здесь, в колониях, и мы просто лечим тут людей. Нет, мы такие же варвары. Мы тоже лесорубы. Мы все здесь грабители и захватчики. Это разграбление. Нельзя разрушить то, что сохранялось столетия, тысячелетия нетронутым, и сказать – вот мы расчистили место и несем сюда свет цивилизации. Мы все изменим, преобразуем, сделаем привычным, удобным, прогрессивным – в нашем понимании. В Африке, Сережа, эти наши белые штучки не пройдут. Этот лес… он еще посчитается с нами. Он отплатит нам так, что мало не покажется. Увы…

Доктор Унковский уехал: его ждали с консультациями на других лесозаготовках, плантациях, селениях. И они остались одни. Но Вилли Сибрук пока не выказывал желания покинуть их и вернуться в Аккру – колониальную столицу Золотого Берега. Мещерский тоже пока не мог отпустить его: пациент нуждался в наблюдении еще несколько дней. Финиковая болезнь подвержена рецидивам.

Однажды вечером они сидели у костра, когда солнце уже зашло и работы прекратились. Полог больничной палатки был откинут. Мещерский стерилизовал шприцы в автоклаве на спиртовке.

– Бенни, я должен сделать тебе инъекцию. Ты совсем забросил таблетки. Не хочешь пилюли, будем колоться, – сказал он голосом строгого доктора.

Бенни пытался завести патефон – все ту же пластинку с фокстротом. Начал расстегивать пуговицы своей рубашки. Потом просто сдернул ее через голову. Повернулся к Мещерскому.

– Тебе нравится меня колоть, детка. Ну, истязай меня, эскулап.

Мещерский смотрел на его торс. Мускулы, сплошные несокрушимые мускулы. Бенни Фитцрой был великолепно сложен. Мещерский взял шприц и подошел к нему. Протер тампоном со спиртом предплечье. Бицепсы. Сколько же силы в Бенни Фитцрое, сколько энергии и красоты. На груди Бенни ниже татуировки – старый шрам, след от немецкого штыка, полученный в битве при Махива. И на боку – шрам, след от копья воинов массаи, там же, в битве при Махива. Мещерский сделал укол.

Вилли Сибрук наблюдал за ними через откинутый полог палатки.

Мещерский начал аккуратно убирать лекарства и шприцы. А Бенни, как был без рубашки, вернулся к костру и сел на раскладной стул напротив Сибрука. Мещерский слышал, как тот негромко спросил его:

– Больно было? – И усмехнулся. – Если вашему другу нравится делать вам инъекции, то вам, Бенни, нравится, когда он это делает с вами. Что-то не осознанное, да? Но порой причиняющее беспокойство и… радость? Нет? У меня за эти дни сложилось впечатление, что вы очень привязаны другу к другу.

– Да. И что вам до этого? – спросил Бенни Фитцрой.

– Ну, мне всегда было любопытно, что мужчины… нет, какой-то конкретный мужчина готов сделать… на что он готов пойти, на какие жертвы ради дружбы. Ради другого мужчины, своего товарища.

– Вы такой любопытный человек, Вилли?

– Да. Но кроме шуток. На что вы готовы пойти ради своего друга? Чем пожертвовать?

– Ну, если бы мы с ним влюбились в одну леди, я бы, пожалуй… уступил бы ее ему. Самоустранился. И сплясал на его свадьбе. Такая жертва сгодится?

Вилли Сибрук тихо рассмеялся и кивнул.

Сергей Мещерский слышал этот разговор. Он вышел из палатки. И подошел к патефону, начал вертеть ручку. Puttin on the Ritz. Это даже забавно… Бенни, оказывается, готов на жертвы ради него.

И в этот момент они услышали громкие крики со стороны навесов, где спали рабочие.

Шум. Голоса. Дикая тревога. Ужас.

Бенни Фитцрой вскочил на ноги, достал из кобуры свой «уэбли-скотт». Сергей Мещерский, как всегда, растерялся – снова лесные туземцы, которых они в прошлый раз даже не видели? Но сейчас не звучало никаких тамтамов.

Черный густой лес окружал их со всех сторон, и лишь пламя костров сдерживало тьму…

Они пошли на крик. Бенни с обнаженным торсом шел впереди – спокойно, со всем своим хладнокровием. Мещерский и Сибрук держались за ним – не надо, чтобы рабочие поняли, что и они тоже встревожены.

В свете костра и зажженных факелов они увидели, на что именно указывают рабочие. Это было дерево – совсем рядом с навесами. Комбретовое дерево. На одном из его нижних суков что-то висело. Словно игрушка на рождественской елке в дни детства Мещерского в России.

Но это была не игрушка.

В свете факелов Мещерский с содроганием увидел, что это нечто красное и белое… кость… ошметки плоти и… кровь…

Это была нижняя челюсть человека, выдранная из черепа и лишенная зубов.

Они ошарашенно смотрели на комбретовое дерево.

– Совсем свежий. – Бенни отнял у одного из рабочих палку, которой тот вооружился, и поддел страшную находку, сбросил ее на землю.

Рабочие в панике отпрянули назад.

– Этого не было, когда они ужинали. Это появилось только что. – Бенни внимательно оглядывал дерево и другие деревья и лес позади навесов. – Кто-то тайком пробрался в лагерь не далее как полчаса назад. Залез на дерево и повесил это на сук. Наши лесные невидимки? Вы что-то видели? – спросил он рабочих.

Те мотали головами, пятились, жались поближе к костру.

– Вас предупреждают, – сказал Вилли Сибрук.

– Кто? – спросил Мещерский.

– Они. Лес. Пока вас только предупреждают, чтобы вы не заходили дальше. А лучше бы совсем ушли отсюда. Будут и другие предупреждения.

– Похороните это, – приказал Бенни Фитцрой рабочим, указывая на вырванную человеческую челюсть, лишенную кожи и зубов и словно обглоданную.

Но никто из рабочих не хотел касаться жутких костей.

– Я сказал взять лопату и похоронить! – заорал Бенни и выстрелил из своего револьвера в воздух. – Ну! Остолбенели, что ли! Взять лопату! Похоронить!

Двое рабочих побежали за лопатами. Похороны состоялись за пределами лагеря на опушке. Они присутствовали все, словно неизвестный покойник (а человек, у которого вырвали челюсть, уж точно не жилец) был им всем близок и дорог. Пока рабочие копали ямку, Бенни стоял со своим револьвером на страже, озирая черные глухие молчаливые джунгли – ни криков ночных птиц, ни песен древесных лягушек, ничего.

Тишина.

Тьма.

Эта непроглядная тьма снилась Сергею Мещерскому той ночью. Крутилась, крутилась, крутилась черная пластинка под иглой патефона. И они все на ней, словно игрушечные фигурки, вырезанные из костей. Он проснулся в палатке от шума. Постель Бенни снова была пуста – тот даже и не ложился. Дежурил всю ночь по лагерю.

Спозаранку у административной палатки выстроилась длинная очередь рабочих, пожелавших немедленно получить расчет и свалить с лесозаготовок. Бенни Фитцрой стоял и мрачно созерцал эту новую напасть.

– Они уходят, да? – спросил Мещерский. – Они бегут. Сначала болезни, а теперь эта штука ужасная.

– Наймем других. – Бенни закусил губу. – В Африке всегда так, детка. Не надо этому поддаваться. Этот наш пришелец… этот Сибрук, он вдруг тоже засобирался. Уходит вместе с рабочими. Он сказал мне… короче, у него мозги набекрень, детка. Не слушай его особо. Он ждал, когда ты проснешься. Хочет и с тобой попрощаться.

В больничной палатке Вилли Сибрук собирал свой рюкзак.

– Вы нас покидаете? – спросил Мещерский с порога.

– Да. Время настало возвращаться к цивилизации. Я говорил вам, я хочу написать книгу о своем путешествии. И издать ее. Я должен успеть в Аккру на пароход. Я и так задержался. Хочу от всего сердца поблагодарить вас, Серж, за все, что вы сделали для меня. Вы замечательный врач. И я никогда не забуду того, как вы спасли меня здесь, в этом лесу. Я хочу сделать вам прощальный подарок. – Сибрук повернулся и указал на голову из черного дерева с человеческими зубами, что так и стояла на раскладном столике. – Этот артефакт, я хочу подарить его вам, Серж. Это очень ценная вещь. Редкая. Ей несколько веков. Здесь еще не было англичан, а были португальцы, но на Золотом Берегу этому артефакту уже поклонялись все местные племена. Это произведение искусства – да вы и сами видите, какова работа. Это стоит больших денег. В Европе, если захотите продать, антиквары вам дадут хорошую цену. Это мой подарок вам за мою спасенную вами жизнь.

– Нет, я не могу это принять, Вилли, что вы!

– Это мой подарок вам, Серж. – Вилли Сибрук взял его за руку и настойчиво заглянул в глаза. – От чистого сердца. От моего сердца.

Он забрал свой рюкзак и закинул его за спину. Улыбнулся Мещерскому. И покинул палатку.

Мещерский прошелся по палатке. Глянул на фотографию матери, княгини Веры Николаевны – а ты бы как на моем месте поступила, мама? Напишу тебе письмо. Расскажу, что у нас тут, на золотых берегах.

И в этот миг в палатку, словно буря, ворвался фельдшер Ахилл. Он бросил взгляд на раскладной столик с Черной головой, всплеснул своими могучими руками и заорал Мещерскому прямо в лицо:

– Он уходить! А это оставлять здесь!

– Ахилл, не кричи, он мне это подарил.

– Подарить? Вам? Вы это брать сейчас и бежать за ним! Отдавать!

– Ахилл, не глупи. Ты фельдшер, ты медик.

– Я медик, – громыхал Ахилл. – А вы, Серж Серже, не понимать! Я говорить вам – вы брать это и бежать за ним, отдавать! Сейчас!

– Сам возьми и беги, отдай, раз тебя этот божок так пугает.

– Я нет, я никогда… никогда не брать это в руки! Вы – брать и отдавать!

– Ахилл, ради бога, у меня от тебя мигрень. Нельзя быть таким суеверным трусом.

– Да, я бояться. А вы не понимать. Вы дурак!

– Что?

– Дурак! – завопил Ахилл. – Он вас обманывать! Он, этот страшный человек, не мочь так просто это бросать! Только отдать! Кому-то. И он отдать вам! А вы взять, как дурак! Они… из леса потому не убивать его, не есть, потому что он сам… он сам такой, как они! Людоед! И у него быть это с собой! Они бояться это! Они приносить его сюда нам, в лагерь, вместе с это в его мешке! Они избавляться от это! И он отдать это вам! Мы все пропасть здесь!

– Что за истерика? – В палатку вошел невозмутимый Бенни Фитцрой.

– Ахилл до смерти боится нашей Черной головы, которую Сибрук мне подарил. Ахилл же назвал его почему-то людоедом. – Мещерский покачал головой. – Ахилл, мне стыдно за тебя.

– А мне не стыдно. – Ахилл с отвращением пялился на артефакт. – Мистер Бенни, вы родиться в Африка. Мне вам объяснять? Тоже?

– Да брось ты, Ахилл. – Бенни Фитцрой потянулся, как леопард, всеми своими накаченными мускулами. – Я тебе бренди плесну. Выпей и умолкни.

Он достал из походного шкафчика бутылку, налил в стакан на три пальца. И протянул стакан испуганному, встревоженному великану-фельдшеру, словно плачущему ребенку, которому дают сладкий сироп, чтобы утихомирить.