Глава 19
«Но, боюсь, среди сражений ты утратишь навсегда…»

Едва рассвело, когда Клавдий Мамонтов и Александр Пушкин-младший из гостиницы направились в казармы Конного полка – по занесенной снегом главной улице, увязая чуть не по колено, продуваемые ледяным февральским ветром, который и не думал стихать.

Казармы производили удручающее впечатление – облупленные, облезлые, похожие на казематы. После Крымской эпопеи в государстве ни на что не хватало денег, кроме бестолковых празднеств, – ни на ремонт зданий и дорог в провинции, ни на новые мундиры солдат. Упадок, нищета, склоки, воровство да вечные жалобы…

Старые клячи ютились на казарменной конюшне – паршивые и хромые, чахли в стойлах.

Внутри казарм было еще мрачнее. С порога ударила терпкая удушливая вонь, что витает лишь в казармах да тюрьмах – запах влажного сукна солдатской одежды, сырой кожи, прокисших щей, крепкого табака да едкого пота. Пушкин-младший, человек военный, сам живший в казармах, вони словно и не заметил. А Клавдий Мамонтов достал из кармана шубы платок, надушенный опопонаксом, и приложил к носу.

Выясняли долго у караульных, что и как, – послали за старшим офицером. Им оказался майор – пожилой, краснолицый, с похмелья, но сметливый. Начал объяснять с ходу, что офицеры в казармах только по службе, а живут на квартирах, что вчера погуляли крепко и многие еще «не в себе», что полковник с супругой и домочадцами пять дней назад укатил за двадцать верст в имение родителей, да так, видно, и застрял в снегах и буране. Однако дисциплина не упала, избави бог. А что погуляли – так ведь праздник, веселиться приказано всем, а военные что, не люди?!

Пушкин-младший спросил, все ли офицеры, что гуляли в трактире, принадлежат конному полку? Нет, не все, проезжих много – кто в полк следует, кто в Москву возвращается. Вот, например, гусарский корнет вчера отчебучил – поставил господам офицерам две дюжины шампанского из гостиничного погреба. Просто так, за знакомство приятное. Сам-то еще как сосулька, только от материнской юбки оторвался, но уже в полк следует. Голосишко как у зайца, усишки торчком, к тому же одет не по форме – пришлось строгое замечание сделать. Но богатенький – сразу вина выставил всей честной компании, а компания и так уже на бровях. И еще актеры эти, актерки – бедовые, хоть и старухи, старики…

Пушкин-младший спросил про поручика Гордея Дроздовского.

– В гостинице он проживает, – ответил майор. – Но гулял с господами офицерами в трактире, широко гулял.

Клавдий Мамонтов спросил – он все время находился в трактире вечером и ночью? Майор лишь пожал плечами – а кто его знает? Это же дело такое – тост за тостом, чаша за чашей, кто ушел, кто пришел, кто под стол упал…

– Пошлите вестового в Присутственное место и вызовите секретаря для записи допроса поручика Дроздовского, – распорядился Пушкин-младший. – И как старший по званию сопроводите нас в гостиницу и будьте при нашем разговоре в качестве свидетеля. Он не ваш подчиненный, но вы сейчас здесь представляете военную власть. Так что это уместно.

– Будет исполнено, господин мировой посредник, – майор взял под козырек. – Про убийство в гостинице мне денщик сообщил, разбудил меня спозаранку, я его потом послал в трактир узнать все. Дело-то неслыханное, кровавое! Никогда у нас такого здесь, в уезде, не случалось. А вы думаете, что поручик… он причастен?

Пушкин-младший ничего на это не ответил. Мамонтов тоже промолчал, скомкал свой надушенный платок.

В сопровождении майора, четырех солдат и секретаря из Присутствия они вернулись в гостиницу, узнали, что поручик Дроздовский занимает номер как раз над трактиром, поднялись на второй этаж по шаткой лестнице и постучали в дверь номера.

– Кого еще несет? – спросил хриплый женский голос.

– Господин Дроздовский, откройте. У нас к вам важный разговор, – произнес Пушкин-младший громко.

Дверь распахнулась, и поручик Гордей Дроздовский появился на пороге – в татарском расшитом халате. Босой, небритый. Увидел, кто перед ним, выпрямился. Поправил золотое пенсне на носу с горбинкой.

– Чем обязан, господа, в столь ранний час?

Клавдий Мамонтов принялся разглядывать его номер – на столе бутылки, бокалы, остатки снеди, мундир на кресле. В углу – что-то скомканное, какое-то белье на полу. В глубине номера кровать под бархатным пологом. А в кровати, кутаясь в простыню, восседает в подушках странное полуголое существо в золотом кудлатом парике. Седые волосы выбиваются из-под него, лицо словно из гипса, похоже на античную растрескавшуюся маску. Так это же актриса… та старуха, что играла нимфу Галатею. Вон и тулуп ее на полу валяется, и маска золотая.

– Меланья Андреевна Скалинская убита в своем номере во флигеле, и ее дворовый человек Макар тоже убит, – сказал Пушкин-младший. – Вам известно об этом, поручик?

– Да. Слуга гостиничный меня разбудил. Сообщил. В гостинице только об этом, наверное, сейчас и говорят.

– А вы что нам скажете?

– Я глубоко опечален ее смертью.

Мамонтов смотрел на Дроздовского. Бледен, мрачен. И словно весь как пружина на взводе.

– Позвольте взглянуть на вашу саблю, поручик. Она при вас? – спросил Пушкин-младший.

– По какому праву вы задаете мне такие вопросы? – взвился Дроздовский. – Кто вы такой здесь?

– В отсутствие господина полицмейстера, который вскоре прибудет, я взял на себя обязанности по розыску и дознанию, потому что дело об убийстве не терпит отлагательств.

– Вы превышаете свои полномочия. Я офицер. А вы сейчас – гражданское лицо.

– Поручик, я вынужден требовать от вас подчиниться, – подал голос майор. – Видите, мы все пришли к вам. Речь идет об убийстве! Пожалуйста, не заставляйте меня…

– Что? – спросил Дроздовский.

– Просто покажите вашу саблю господину мировому посреднику.

Дроздовский повернулся, подошел к столу и взял с кресла свое оружие. Сам вытащил саблю из ножен. Мамонтов и все остальные увидели, что клинок чистый.

«Ну, а кто в этом сомневался? Не окровавленный же клинок с собой в номер брать, можно почистить сначала», – подумал Мамонтов.

– Когда вы видели госпожу Скалинскую? – спросил Пушкин-младший.

– Третьего дня. Здесь, в гостинице.

– Вы приехали сюда, в Бронницы, следом за ней?

– Я следую в свой полк, господин мировой посредник.

– Ваш полк квартирует в Ахтырске, насколько я слышал, Бронницкий уезд не по пути в Ахтырск.

– Есть много дорог.

– Вы разговаривали с госпожой Скалинской?

– Да, мы светски с ней побеседовали о погоде. Буря, дороги замело. Сейчас все говорят лишь об этом, когда распогодится и можно будет снова в путь пускаться.

Мамонтов вспомнил, что говорил им Савка. Как поручик Дроздовский на коленях просил руки Меланьи. А та ему снова отказала наотрез. Буря, значит…

– Господин поручик, она зверски убита. Зарублена, – не выдержал он. – Вы что, не понимаете, что случилось?! Женщину, к которой вы сватались, из-за которой вы стрелялись на дуэли, убили!

– Я скорблю, господин Мамонтов. Но с некоторых пор я не поддерживал никаких отношений, никакого знакомства с госпожой Скалинской, – отчеканил Дроздовский и покраснел. – Я перевернул эту страницу в своей жизни. Вырвал ее.

«Лжет, – с тоской подумал Мамонтов. – Что же ты лжешь нам прямо в глаза? Герой, дуэлянт?»

– У нас есть показания гостиничных слуг, – объявил Пушкин-младший. – Нам известно, что вы собирали сведения о ней и ее лакее, который…

– Вы меня во лжи обвиняете? – холодно спросил Дроздовский. – А в чем еще?

– У меня есть твердое подозрение, что убить ее и его могли вы, поручик.

– Еще одно слово, господин мировой посредник, и я вызову вас на поединок. И вы закончите так же, как и ваш знаменитый отец. Который всегда мне нравился как поэт, однако вы совсем из другого теста.

– До приезда полицмейстера я прикажу выставить у вашего номера караул, – ответил Пушкин-младший. – Впереди розыск и дознание. А там посмотрим, господин поручик, дойдет ли дело до дуэли. Это вот что?

Он резко шагнул в номер, чуть не оттолкнув Дроздовского с пути. И ткнул рукой в тряпки, валявшиеся в углу на полу. Нагнулся и поднял.

Рубашка. Вся грудь – в бурых потеках.

– Это ваша рубашка? На ней кровь.

– Это моя кровь. У меня рана на руке опять открылась.

– Покажите руку.

Дроздовский засучил широкий рукав халата. Рана на руке была воспаленной.

«Не стал бы он такую улику у себя в комнате держать, – подумал Мамонтов. – Клинок сабли отчистил – да хоть тем же снегом, а рубашку снял и бросил в угол? Или времени не было избавиться? В сугробе под окном мы бы нашли. А печки у него в номере нет, печь в соседнем номере, там топка, а здесь только стенка печки кафелем выложена».

– Господин майор, выведите господина поручика в коридор и будьте с ним и караульными. Нам надо поговорить с ней, – Пушкин-младший кивком указал на кровать, где молча восседала старая актриса – нимфа Галатея. – Наедине. Приватно.

Майор сделал жест – прошу на выход. Дроздовский, как был босой, последовал за ним. Они плотно прикрыли дверь.

– Как тебя зовут? – спросил Пушкин-младший крепостную актрису.

– Лариса я, барин. Чайка по-гречески. А крестили Авдотьей.

– Как давно ты здесь с поручиком в номере?

– Давно, – старая актриса поправила сползающую простыню, прижала к шее. – Часам любви счет потерян.

– Всю ночь?

– Нет. Ночью мы представление давали на площади, потом нас господа офицеры в трактир увлекли. Мы и там им представляли, пили. Часу, наверное, в пятом он появился, подсел ко мне. Пьяный. Сказал, что представление наше видел еще в Москве и что я настоящая актриса. Лесть… но я… давно мне никто таких слов не говорил, барин, никто так жарко не целовал.

– Кровь у него на одежде была, когда он тут перед тобой раздевался? На рубашке, на теле?

– Нет… впрочем, не видела, я за пологом разделась, в кровать сразу легла. Возраст, барин, мне телеса мои скрывать надо, а не напоказ выставлять.

Клавдий Мамонтов, слушая все это, тоже осмотрел рубашку Дроздовского. Явно кровь, и он сам это не отрицает. От его номера до флигеля – только через двор, он в исступлении, в пьяной горячке, ревностью ослепленный, мог и шубу на себя не надеть, так в одной рубашке броситься к ним, туда… А потом не сразу в гостиницу и трактир вернулся, мог в овраге по снегу кататься, кровь с себя снегом смывать…

– Он тебе что-нибудь говорил? – спросил Пушкин-младший актрису Ларису.

– Целовал он меня, лобзал. Давно со мной такого не было, барин, уж лет десять как никто меня не ублажал. А он мужчина пылкий, уж так старался. Il m’a pris comme unejeune mariee! Только когда обнимал, плезир мне делал, все другим именем меня называл.

– Чьим именем?

– Ее, – актриса вздохнула. – Меланьей называл. Что же это такое, барин? Что же это делается?

Пушкин-младший промолчал.

– А кровь на рубашке, на которую вы смотрите, и правда из раны его могла брызнуть, когда он по стене кулаком ударил, – объявила актриса Лариса.

– По какой стене? – спросил Мамонтов.

– По этой, – актриса указала глазами. – Я ему из поэмы, что мы играли, прочла: «Аврора в нимфе чистоту Лилеи сплела с кармином розы огневой. Смущен Амур: что впору Галатее снег пурпурный иль пурпур снеговой?» Он слушал, в окно смотрел на вьюгу. А потом как по стенке ударит кулаком! Может, с этого и кровь брызнула.

– Ты это сейчас придумала? Ты его выгораживаешь? – строго спросил Пушкин-младший

– Нет, нет, барин. Все так и было.

Снег пурпурный… Клавдий Мамонтов вспомнил пятна крови на снегу в овраге. Пурпур снеговой… кровь на ковре у кровати, а за окном снег, снег…

– Еще что-то про барыню он тебе говорил? – Пушкин-младший продолжал допрашивать.

– Не до разговоров нам было в постели, прямо скажу. Douceur et chalenr.

– Ладно, с этим пока все, если еще что вспомнишь, скажешь мне. И полицмейстеру потом все расскажешь, – Пушкин-младший помолчал секунду. – Теперь вот о чем хочу тебя спросить. Вас приглашали в особняк барона Корфа на Святках играть представление?

– Да, барин. Отыграли мы с большим успехом. Даже сами не ожидали.

– А живые картины представляли? – быстро подключился к допросу Клавдий Мамонтов.

– Картины – нет, – старая актриса усмехнулась. – Забраковали нас. Старые клячи мы, для таких дел уже не годимся. Девиц для этого пригласили отдельно.

– Каких еще девиц?

– Из веселого дома, – актриса снова усмехнулась. – Там же античность надо изображать. Нашли девиц для картин красивых и с телами упругими, не то что у нас, старух из труппы.

– И всех их красили золотой краской?

– Не всех. Краску у нас из реквизита брали. Но красили не всех. Избранных, кто богов представлял олимпийских.

– А Макар, лакей барыни, тоже участвовал в живых картинах?

– Конечно, из-за него их и затеяли. Там есть на что поглядеть, полюбоваться, барин.

– И кто же… кто эти картины живые затеял, кто велел краской мазать? Барон Корф?

– Может, и он, но все действо ставила она.

– Кто она? – нетерпеливо спросил Пушкин-младший, вмешиваясь в допрос.

– Мадемуазель Аликс.

– Аликс?

– У нее талант к постановкам. Она и «Полифема с Галатеей» нам поставила, сама поэму отыскала в библиотеке нашего барина старого.

– Ты видела живые картины? Что там представляли?

– Не видели мы, барин. Нас, актеров, на хоры услали за занавес, за ширмы. Мы лишь представляли «Галантную Индию», на своих инструментах играли. Это зрелище не для всех, как видно. Только для избранных гостей, которых барон в свой особняк в ту ночь пригласил.

– А барыня ваша присутствовала на том представлении? – спросил Мамонтов.

– Нет, не приглашали ее. А Макар-то как был в золоте, в шубу голый завернулся и по снегу ушел домой под утро уже. Видела я его. Ушел, потому что знал – она бесится, по нему с ума дома сходит.

– Кто? Барыня? Меланья Андреевна? – тихо спросил Мамонтов.

– А то кто же, барин.

– Но затем он в особняк Корфа возвращался?

– Этого я не знаю, барин. Нас со двора попросили утром, как карнавал-то святочный угомонился.

– И давно Макар при барыне состоял? – спросил Пушкин-младший.

– Она его увидела в театре нашем, взяла к себе, еще когда барин старый, муж ее, жив был, но уже в параличе лежал. Макар вырос в труппе. И родители его были актеры, знала я их. Анета, мать его… Может, читали вы, господа хорошие, повесть господина писателя Герцена – «Сорока-воровка». Пронзительная вещь, так житье наше актерское описал он точно и со слезой. И все чистая правда. Это ведь про нас он написал. Как-то давно, при барине Скалинском, приезжал в имение, где театр наш играл, знаменитый актер Щепкин. На его глазах вся эта история разыгралась. И поведал он ее через несколько лет господину писателю. Анетой ее так и звали, барин, как в повести. Макара она родила от аманта своего, тоже актера, но барину нашему Скалинскому казалось, что его это сын. Поэтому он его отличал – учил в детстве, учителей ему нанял хороших. А когда Анета забеременела опять, и было ясно уже, что не барин тому виной, но амант ее пылкий, он его в солдаты отдал, разлучил их. А ее запер как холопку свою. И она родами умерла в горячке. И младенчик умер. Макар же остался сиротой при театре. Красотой он своей в нее, в Анету… и в отца, тот красавец, героев играл – Гектора, Ахилла. А она хорошая была актриса, редкая. Не завидовала я ей никогда, нет. Жалела ее всегда…

Она умолкла. Снег за окном валил густой пеленой.

Пушкин-младший открыл дверь и пригласил поручика Дроздовского назад в номер.

– Вынужден просить вас оставаться здесь, в своей комнате, до приезда полицмейстера. И не предпринимать опрометчивых попыток уехать, даже если распогодится, – объявил он сухо. – Рубашку вашу я изымаю как улику. И оружие. А у дверей снаружи оставляю караул.

Поручик Дроздовский снял пенсне.

– Когда все это закончится, господин мировой посредник, я пришлю к вам своих секундантов.

– Если до этого на каторгу не угодите за двойное убийство, – отрезал Пушкин-младший. – Ты, Лариса, забирай вещи свои и уходи отсюда сейчас же. Тебе нельзя здесь больше находиться.

Старуха-актриса заколыхалась, кутаясь в свою простыню, подхватила с пола корсет, юбку, тулуп. Маску золотую забыла.

Ее поднял с пола и вежливо подал ей Клавдий Мамонтов.

И в этот миг в дверь номера заглянул солдат пожарной команды, запыхавшийся и взволнованный, – из тех, кого Пушкин-младший дал в сопровождение горничной.

– Ваше высокоблагородие, пожалуйте сей же час в номер вернуться во флигель!

– Что там еще?

– Обстоятельства, доложу вам, чрезвычайные!