ГЛАВА ВТОРАЯ. Чингачгук ди Гроссе Шланге
«Ишимбаевский» вездеход – внебрачный потомок знаменитой «Харьковчанки» – жарко вздохнул, выплюнул в низкое небо гейзер копоти, взревел разъяренным динозавром и медленно тронулся, сокрушая траками скользкий наст. Натянувшись, застонал трос, всхлипнули полозья, дернулись и поволоклись сани. Натянулся второй трос… С тремя санями на прицепе железный динозавр достиг скорости быстро идущего человека, тем и ограничился.
За рычагами сидел «Е в кубе». Руководитель комитета по транспорту Свободной Антарктиды Ефим Евграфович Ерепеев лично прилетел в Новорусскую, чтобы провести первый поезд.
Ни Ломаев, ни другие участники антарктической делегации на конференции в Женеве не ведали о решении Конгресса рассредоточить население Антарктиды по возможно большему количеству поселков, пусть даже временных. Могли догадываться, но где искать новые поселения – не знали. Знал Шимашевич, и знали все оставшиеся в Антарктиде, не подозревая, что им скормили вульгарную «дезу». Вот и этот санно-гусеничный поезд официально шел к оазису Грирсона.
Куда же еще? Сомнениям не оставалось места. Пусть мало вездеходов, тягачей и тракторов, но чему быть, того не миновать: антарктическим поселкам давно пора начать размножаться почкованием. Куда же и выводить излишек населения задыхающейся Новорусской, как не в оазис Грирсона? Хорошее и не очень удаленное место. Даром, что ли, его уже давно приглядели для новой станции? А теперь будет новый поселок.
Железная логика. Оазис Грирсона – очевидное место. Лишь Ерепеев и механики-водители знали: не будет нового поселка в оазисе. Пока не будет. А знать и делиться знанием – вещи очень разные.
На самом деле санно-гусеничному поезду предстояло подняться на купол, двигаясь в восточном направлении, повернуть на юг, пройти около двухсот километров и вновь выйти к океану близ края гигантского шельфо-вого ледника. Присмотренное для нового поселения местечко напрашивалось на определение «бывают и получше». Та же Новорусская – наверняка получше. Не говоря уже об оазисе Грирсона, где под ногами земля и камни, а не надоевший мокрый лед с надоевшей снежной кашей. Как радуется антаркт, ощутив под ногами почву, – о том особая песня.
Координат нового места не знали в Конгрессе, не знал их и сам председатель Тейлор, согласившись с тем, что знать лишнее – вредно. И уж подавно не были ознакомлены с ними переселенцы – шестеро зимовщиков во главе с Николаем Пятко, будущим мэром нового поселка, и двадцать два антаркта новой волны, насчет которых старожилы еще не выяснили, как их политкорректнее называть – новоантаркты или младоантаркты? (За «недоантаркта» можно было запросто схлопотать по уху.)
Люди тяжелы на подъем. Даже те, кто легче пушинки сорвался с насиженного места на теплом материке и ринулся искать счастья на новой обледенелой родине, даже люди авантюрного склада, не обремененные семьями, все-таки не блохи и не воробьи, чтобы вечно скакать с места на место. Кое-как осели на краю ледяного материка, сколотили избушку-сараюшку, согрелись у печки – и пока ладно. Жажда перемен должна созреть. Она не голод и не чирей, чтобы измучить человека в считаные дни.
План переселения был широко разрекламирован, а сыскать добровольцев для первой волны оказалось непросто. Придут интервенты, начнут стрелять? Может, еще не придут. Может, Россия заступится за свою бывшую станцию. Может, тем четверым в Женеве удастся договориться с мировыми акулами добром…
Конечно, оазис Грирсона хорошее место, но… ведь там же придется все начинать с нуля! И здесь-то хватает работы, а там ее будет вдвое!
Да, это так, все верно, но зато оазис!..
Кое-как удалось уговорить двадцать восемь человек. Ерепеев чувствовал себя последним подонком. Два трактора с легкими санями, четыре тягача с парой тяжелых саней за каждым, «ишимбаевский» вездеход с тремя санными прицепами выступили в поход под овацию всей Новорусской. Накануне авиаторы дважды слетали на купол, оставив там аварийный запас горючки, наиболее ходовых запчастей, продовольствия и радиомаячок. Естественно, на предполагаемом пути к оазису. Летчикам тоже не полагалось знать, куда в действительности пойдет поезд.
Туман, едва заметный вчера, сегодня ограничивал видимость сотней шагов. Выше, на подъеме, он должен был начать таять, чтобы на куполе исчезнуть совсем. Пока что туман не пугал: первые тридцать пять километров были заново разведаны уже после «прыжка» Антарктиды. Новых трещин выявилось мало, а там, где они все-таки выявились, были вбиты далеко заметные вешки – знай бери азимут на очередные «ворота» и ползи до прямой видимости. Наука нехитрая. Настоящая работа была еще впереди.
Ползли.
Отстал Тохтамыш, увязавшийся было за поездом. Облаял глупую человеческую выходку и понуро потрусил назад, в поселок. Пес был умен. Чего ради порядочной собаке тащиться куда-то во льды, если в Новорусской гораздо веселее: можно в свое удовольствие порычать на новичков, чтобы знали свое место, и слетать на берег погонять пингвинов, пока люди не видят, и кто-нибудь пустит погреться в домик, и повар Сусеков обязательно угостит косточкой или какой-нибудь требухой… Чего еще желать от жизни?
Через час стал заметен подъем, а туман, кажется, еще сгустился. Потеряв очередную вешку, ходили искать, обвязавшись страховочным репшнуром. Нашли. Поползли. Встали. Вновь поползли…
Унылая, монотонная, изматывающая работа. Кажется, что она кого угодно сделает угрюмым флегматиком. Удивительно, что в обычной жизни механики – люди как люди. В большинстве свойские. Чаще матерятся разве что. Богатая практика. И лишь чистоплюй какой из новоантарктов осудит их за это.
До заката еще оставалось добрых три часа, когда прошли последнюю вешку. Туман заметно поредел. Дальше двинулись так: впереди поезда пустили трактор на вожжах – с пешим водителем, – за ним второй трактор, два тягача, «ишимбаевский» и еще два тягача. «Е в кубе» занял место в кабине вездехода – самого тяжелого механизма поезда. Что толку от его широких гусениц! Они хороши на толстом сыпучем снегу – тогда вездеход идет впереди и прокладывает колею. От них мало толку на снежной перемычке над ледниковой трещиной – ведь перемычке обычно нет дела до удельного давления, она куда охотнее реагирует на общий вес. И это обстоятельство определяет место начальника поезда – начальника, не желающего ни подпольных шепотков среди подчиненных, ни иронических взглядов в спину.
Непрухин со товарищи, идя на одном вездеходе к первой стоянке яхтсменов Шимашевича, свернул влево где-то здесь. Ему сказали после всего: «Рисковый малый, везунчик». «Е в кубе» считал иначе: опасный болван! Морду бы набить. Уговорил опытных механиков ринуться наугад, наобум – и ведь выиграл. Везет дуракам. Уму непостижимо, как не провалились в трещину. Должны были. Непрухин, одно слово. И фамилия-то у него неправильная, не соответствует…
Собой – рискуй на здоровье, если у тебя нет мозгов, а есть шило в заднем месте. Рисковать из пустой лихости людьми и казенной техникой – этого «Ев кубе» не понимал. Когда узнал, хотел идти бить морду. На плечах висели, отговаривали: мол, он теперь мэр, да неудобно выйдет, да подрыв авторитета местных властей в глазах новоантарктов…
Вспомнив об авторитете, Ефим Евграфович выбросил дуролома Непрухина из головы и заскрипел зубами. Что Непрухин! Ему самому предстояло крепко подорвать свой собственный авторитет – нерушимый, казалось бы, авторитет «Е в кубе»!
Горькая чаша. Не хотел пить. Искал иной выход. И сам же понял, что иначе нельзя.
До темноты ничего не случилось. Теперь ползли медленнее, держась старых вешек,
установленных в прошлую геологическую эпоху – три года назад. Можно было надеяться, что в целом аккуратный «прыжок» Антарктиды наделал в леднике не слишком много свежих трещин.
Так, да не совсем – две трещины все же были обнаружены. Головной трактор вдруг клюнул носом и начал вставать торчком, как тонущий «Титаник», только гораздо быстрее. Витя Бумазеев успел дернуть за веревочку, переключил коробку, дал газ, спас трактор. Талантливый парень, возможный преемник… когда-нибудь потом. Мы на покой не спешим…
Вторую трещину обнаружили при свете фар – она не была замаскирована снегом. Просто прелесть, что за трещина – черный шрам метров пяти в ширину, а глубины такой, что, пока летишь, успеешь охрипнуть от крика. В таких случаях Ефиму Евграфовичу всегда вспоминался читанный когда-то рассказ об экспедиции Моусона и о долгом-долгом удаляющемся вое провалившейся в трещину собачьей упряжки. «Е в кубе» и сейчас помотал головой, отгоняя жуткое видение. Да черт с ней, с глубиной, самое главное – без предательского снежного моста, который при такой ширине трещины вряд ли был бы очень прочным. А обходной путь, конечно, найдется.
Он объявил привал и ночлег. Подъем с рассветом, повару – за час до рассвета, дежурному по камбузу – за полтора часа. Сыпучего снега не было совсем, один голый лед. Хорошо, что догадались взять с Новорусской запас ледяных блоков, не то намучились бы колоть-пилить. И дежурных пришлось бы назначать по двое, и вставали бы они на два часа раньше остальных…
С первыми лучами рассвета Бумазеев сгонял на тракторе в разведку. К северу трещина еще расширялась, зато километрах в полутора к югу начинала сходить на нет и вскоре исчезала совсем. Позавтракав, проверили матчасть, особенно пальцы гусениц, отметили поворот вешкой и двинулись в объезд. Свежих трещин больше не встретилось вплоть до последней из старых вешек. Оставалось удивляться, как аккуратно «переехал» материк. Филигранное приземление. Мягкая посадка.
Подъем неуклонно становился круче. Туман исчез, зато с низкого неба сеялась ледяная морось, сейчас же примерзая к и без того подтаявшему насту. Скользили подошвы, скользили и гусеницы. Купол щедро отдавал выпавшей влаге накопленные за тысячелетия запасы холода – у него их оставалось навалом. И пусть какой-нибудь умник справедливо укажет, что физика дозволяет телам иметь лишь запасы тепла, а никак не холода, – что слушать умников! Наглядный опыт говорит иное, а простой здравый смысл в походе ценнее всех наук, вместе взятых.
Самую круть подъема одолевали челночными рейсами, впрягаясь двумя вездеходами в одни сани, высадив людей. Люди взбирались наверх сами, вырубая грубые ступени, страхуя друг друга. Провозились до полудня, измучились, исчертыхались и сами не заметили, как крутизна подъема сошла почти на нет. По грубой оценке Ерепеева, купол достигал здесь километровой толщины. Уже неплохо, но чем дальше от побережья, тем безопаснее. И до самых сумерек «Е в кубе» держал курс на восток.
Ночью повернули к югу и до привала прошли километров пятнадцать. И весь следующий день шли на юг. Радиомаячок в аварийном складе под открытым небом исправно выдавал в эфир свое бестолковое «пип-пип», но пищал теперь не прямо по курсу, а слева. Чем дальше, тем сильнее отодвигался назад источник сигнала, пока не остался далеко за кормой. Наведываться на аварийный склад не было надобности, техника работала исправно.
Хотел бы «Е в кубе» сказать то же о людях, особенно когда они узнают…
Он бы гордился честью возить их по Антарктиде. Но человек – это ведь не более чем человек. Со всеми вытекающими. Со всем его невероятным самомнением, неистребимым эгоизмом, позывами к геройству и тягой к накоплению мелких обид. Обольщаться не стоило.
Монотонно ложилось под гусеницы целинное, никем никогда не езженное антарктическое поле – рыхлый снег на ледяном монолите. Сани, как бульдозеры, толкали перед собой снежные валы. Первая передача, черепаший темп. Час… Другой… Третий… Можно заснуть. «Е в кубе» посадил с собой в кабину супругов Вентцель – бездетную пару немецких медиков, эмигрировавшую почему-то из Таиланда. В новом поселке нужны врачи, хотя бы и педиатры, как Фриц. Кто поймет организм ребенка, тот и со взрослым разберется. И медсестра Ханна лишней не будет. Полезное приобретение для Антарктиды и люди вроде хорошие, жаль их обманывать…
А еще было жаль, что они оказались неразговорчивыми. Что с того, что мешает языковой барьер? Мешает – так устраняй его, а не клюй носом. Спать, что ли, сюда пришли? Не знаешь русского – ну ладно, мы не гордые, объяснимся как-нибудь на пиджин-инглиш…
– What is it? – с чудовищным произношением выговорил вдруг Фриц, тыча вперед пальцем.
«Е в кубе» увидел уже и сам. Вот оно как… Похоже, пора забирать к западу.
– Небольшой заструг, – объяснил он и сильно затруднился, пытаясь перевести слово «заструг» хотя бы на пиджин-инглиш. – «Драконий зуб», понял? Ветер вот так делает… – Бросив рычаги, он начал было показывать на пальцах, что стоковые ветра творят со снегом и куда его метут, но немцы уже поняли. Как видно, перед отъездом из Таиланда штудировали литературу.
– Почему мы движемся вдоль sastrug, а не поперек? – спросил Фриц на ужасном английском.
Сильно стукнуло сердце. Как можно небрежнее Ерепеев постучал костяшками пальцев по магнитному компасу.
– Видите? Мы свернули. Объезд. Впереди еще одна зона трещин, и мы ее объезжаем. Лучше ехать вбок, чем лететь вниз, ферштейн?
Фриц и Ханна согласно закивали: ферштейн, конечно, отчего же не ферштейн. Вполне солидное объяснение. Специалисту по sastrug можно верить. Ему виднее. У него прекрасная репутация. Он надежен. Во всяком случае, он надежно выглядит…
Хотелось бы Ефиму Евграфовичу в это верить!
***
Вольдемар Зазулька, матрос палубной команды авианосца «Эндрю Джексон», мучился то от жары, то от холода. Тропическое солнце, нацелившись из зенита прямо в маковку, жарило, уничтожив всякую тень, а по палубе, где легко разместились бы два футбольных поля, шквалами налетал промозглый ветер, прокатываясь от носа к корме. Авианосец шел тридцатиузловым ходом, а ветер крутил как хотел. Хлоп – клоком тумана в морду. Как мокрой тряпкой. И сразу зябко. Стихнет на минуту – и влажная жара давит из кожи пот, как в июле в Лос-Анджелесе. Хоть футболку надевай вместо матросской куртки – это запрещено, но помечтать-то не вредно…
А заодно о том, что до конца двенадцатичасовой вахты осталось всего-навсего три часа. И о том, что год службы остался позади, самый трудный год, а впереди их уже не пять, а только четыре. Потом, конечно, университет. Экономический или юридический факультет. Министерство обороны заплатит за учебу при условии беспорочной службы в течение всего срока контракта. Надо перетерпеть. Волком бы взвыл, а надо.
Два месяца в океане без захода на базу. Сволочная погода. Сволочная служба. Сволочная, пся крев, команда. Того и гляди украдут деньги или вещи. Запирать на
замок личный железный ящичек – быстро приобретаемый рефлекс. Пять тысяч воров. Однажды и замок не помог – раскурочили, паскуды. Цветные, конечно, кто ж еще. Новые кроссовки, спертые в отместку у одного нига, оказались малы. И продать их некому – на корабле опасно, можно погореть по-пустому, а когда кончится этот поход, никому не известно.
Спальный кубрик на сотню рыл с койками в три этажа. Нескончаемо долгие вахты. Обильная, но какая-то ненастоящая пища. Женщины-офицеры, которым козыряй, и женщины-матросы, которых не тронь, не то засудят. Ни намека на спиртное. Развлечений – минимум, хотя работает специальная служба. Есть молельня, но какая в ней святость, если в нее допускаются протестанты и даже мусульмане? Размеренный ритм, как стук колес: работа – сон – работа – сон… Одна радость, что палубная работа. Здесь хотя бы не заперт внутри стальной коробки, как другие, которые солнечного света неделями не видят. Хотя иной раз им позавидуешь: внутри нет ни клочьев тумана, ни мокрого ветра в морду…
Терпи. Все терпят. Кому неохота подняться выше мойщика автомашин, того не заманишь ни в армию, ни на флот. А он, Вольдемар Зазулька, еще себя покажет! Что с того, что по месту рождения президентом ему не стать! Не больно-то хотелось. Не оказаться неудачником – вот необходимое условие и программа минимум. А там уже можно будет подумать об условии достаточном и более развернутой программе.
«И на пособие можно прожить жизнь, – внушал отец. – Но что это будет за жизнь? » А сам так и остался неудачником. В сорок лет было поздно начинать с нуля. Единственное, что сделал толкового в жизни, – все-таки уехал с семьей в Штаты, дал шанс не себе, так сыну…
Свистящий рев двигателей ударил в уши, палуба задрожала – катапульта выбросила в небо разведчика с грибом на спине. Короткий и толстобокий, он летел с грацией не то дирижабля, не то утюга. С кормы заходил на посадку «F/A-18». Выписал красивую глиссаду, но промахнулся крюком мимо всех четырех тросов, оглушил форсажем и взмыл, уходя на повторный заход. Следующий сел нормально. Разведчик тем временем сделал круг и, набирая высоту, потянул к юго-востоку, где, скрытая вечным туманом, пряталась страна льдов, пингвинов и врагов цивилизации.
Вольдемар их ненавидел. Из-за них он два месяца не видел берега и предчувствовал, что не увидит его еще по меньшей мере столько же. В том числе и обледенелого антарктического берега. Не увидит даже издали, не говоря уже о том, чтобы высадиться на него – это привилегия десанта и морской пехоты.
«Эндрю Джексон» описывал уже не первую широчайшую дугу в трехстах милях от антарктического побережья, приблизительно повторяя контуры материка. При нем остались лишь корабли охранения, окружившие авианосец, как поросята свиноматку. Шустрые, зубастые поросята. Тщательно прозванивающие море и небо, готовые заблаговременно оповестить об опасности, принять на себя первый удар и ответить, а если надо, то и прикрыть собой «Джексона», сохранив ценой своей гибели основную ударную мощь эскадры. При необходимости их количество можно было удвоить менее чем за сутки. В данный момент половина всей северной группировки рассредоточилась в океане, окружив особым вниманием подходы к густонаселенному по здешним меркам Антарктическому полуострову и станциям Мак-Мёрдо, Кейси, Дюмон-Дюрвиль, Новорусская, Добровольский, Мирный. На экваторе зона ответственности северной группировки кончалась.
Болтали, будто бы южную группировку здорово потрепал тайфун, но она уже оправилась и продолжает блокаду побережья. Тайфун взыграл и на севере – они опять шли парой, огибая Антарктиду. Авианосная группа, рискуя, прижалась к берегу. Исполинская туша авианосца легко перенесла шторм, зато малые корабли зарывались в волны едва не по рубку. В штормовой мгле Вольдемар опять не увидел берега, зато разглядел издали гигантский столовый айсберг, отколовшийся от материка то ли из-за шторма, то ли по своей охоте.
Второе казалось вернее. Айсбергу было плевать на тайфун. Рядом с ним авианосец, часто сравниваемый с уроненным набок небоскребом, казался мелкой букашкой, сейчас же поспешившей убраться с дороги плавучего колосса.
Едва наладилась погода, как вновь началось нудное патрулирование. Полеты совершались над сушей и над морем. Разведывательные спутники наводили на нарушителей самолеты и корабли. Пока что вся добыча состояла из одного панамского сухогруза, одного китайского танкера небольшого тоннажа и двух рыболовных суденышек – польского и филиппинского.
Всякий раз о захвате очередной посудины корабельная трансляция оповещала экипаж в бравурных тонах. На несколько часов после этого становилось легче. Вольдемар не думал о том, что даже в случае конфискации судов и контрабандного груза их стоимость не потянет и пяти процентов от затрат на патрулирование. Если бы даже он пришел к этой мысли, то отбросил бы ее как ненужную. Не его ума это дело.
Катапульта выплюнула еще один самолет. Не успел стихнуть свистящий рев, как Вольдемар осознал: надрывается сирена. Боевая тревога!
И сейчас же лифт вместо очередного «F/A-18» вознес на палубу противолодочный вертолет. Секунда – и ротор машины начал раскручиваться. Не более чем через пять секунд вертолет уже был в воздухе, а лифт вновь провалился в чрево корабля. Взлетели и те машины, что уже находились на палубе. Поток воздуха от лопастей заставил пригнуться.
Весело выругавшись, в поле зрения возник Джастин – как всегда, словно бы ниоткуда и, как всегда, с ухмылкой во всю пасть. Вольдемар терпеть не мог негритоса. Он был убежден, что не кто иной, как Джастин похозяйничал в его ящичке. Украденные у Джастина кроссовки казались жалкой компенсацией.
– Туда гляди! – зашлепал толстыми губами Джастин, указав направление. – Гринпис пожаловал!
Он веселился. Его место по боевому расписанию было не здесь, но торопиться он явно не собирался, нарываясь на серьезные неприятности. Пес знает, зачем он служил и чего ждал от службы.
Заложить? Разумеется. Сразу после отбоя тревоги. Тезис о том, что доносить на товарищей нехорошо, Вольдемар оставил вместе с детством в далекой Познани. На новой родине стучали все, а на военной службе в особенности. Да и кто ему здесь товарищ – Джастин, что ли?
А посмотреть было на что. По правому борту милях в двух от авианосца прыгала по волнам стайка надувных лодок. По сравнению с преследующим их эсминцем они казались маленькими и юркими, как черные травяные лягушата. Вольдемар знал, что на самом деле такая лодка легко может вместить человек пятнадцать, а мощности ее двигателя хватит на вполне пристойный катер. Уйти от эсминца они, конечно, не имели шансов, зато могли кружить вокруг него, пока не кончится топливо или пока морякам не будет дозволено применить более крутые меры, нежели простые попытки отогнать незваных визитеров. Без хорошего бинокля было невозможно разобрать, сколько людей сидит в лодках и чем они занимаются, крутясь возле кораблей боевого охранения, но Вольдемар знал и так: мегафоны, телекамеры, попытки намалевать на бортах кораблей какую-нибудь ерунду и все прочее, чтобы ославить на весь мир. Пустячок, а неприятно.
Непонятно только, как эти поганцы сумели подобраться к авианосцу столь близко. Кто-то прошляпил, кому-то вставят хорошего фитиля.
– Чего им надо?
– Они вопят, что наши новые сонары – настоящие глушилки для китов, – осклабился Джастин. – Кого что трахает…
– Но ведь правда? – спросил Вольдемар.
– А я спорю? Дохлого кита все вчера видели. Да и ты видел… Bay!
форштевень эсминца подмял под себя одну из лодок. Несколько секунд надувное гринписовское суденышко оставалось прижатым к форштевню напором воды и пенило волны, как тупорылый речной буксир, затем выскользнуло, перевернувшись и быстро сдуваясь. Эсминец пронесся впритирку с ним. Повезло ли кому-нибудь из гринписовцев избежать затягивания под винты – этого Вольдемар не разглядел. Так или иначе – несчастный случай, никто не виноват.
– Вот идиоты! – бросил он Джастину, но того уже и след простыл. Зато над ухом сейчас же раздалось резкое «матрос!» лейтенанта Киркпатрика, справедливо гневающегося на ротозея. Вольдемар мысленно застонал, мгновенно забыв о разворачивающейся по правому борту драме. Его так примитивно подставили! Сучий потрох этот Джастин. Ладно, дерьмо ямайское, дай срок, должок с меня ты получишь с процентами, пропажа кроссовок медом покажется…
– Сэр? – Он уже стоял навытяжку, готовый как минимум получить замечание и надеясь, что одним только замечанием дело и ограничится.
Ведь, кроме несчастных случаев, бывают и счастливые.
***
В день, когда поезд свернул к западу, удалось пройти только восемнадцать километров, и те до обеда.
Фриц Вентцель первым заметил перемену курса. Темнить и врать дальше не имело смысла. Ерепеев сумел лишь выгадать несколько часов отсрочки перед неизбежным объяснением.
Он остановил поезд, когда спуск с купола стал слишком явным. Одному Вентцелю еще можно было задурить голову, как всякому новичку, и еще многим можно было бы, едва ли не половине, но всем – нет. Догадаются – хуже будет. Скоро начнется зона трещин, и люди должны знать, куда идут и на что идут. Не прикажешь. Механизмы и те иной раз приходится уговаривать, а уж людей…
Экономя топливо, заглушили двигатели. Завести их на небольшом морозце не составляло проблемы – как-никак не минус шестьдесят. Само собой, теория это одно, а на практике может случиться все, что угодно, но Ерепеев распорядился глушить. Если бы не блокада, можно было бы сказать, что топлива в Новорусской более чем достаточно: цистерны полны и танкер Щимашевича еще далеко не пуст. Но запасы тратятся, танкер на приколе. Никакая посудина не подойдет теперь к берегам Антарктиды. Уже проверено.
Из двери кухонного балка, стоило ее чуть приоткрыть, валил пар, будто из бани. Сегодня, как и вчера, на обед варился рыбный супчик из конфискованного у браконьеров минтая. Мало кем любимое блюдо, но не пропадать же добру! На второе повар обещал котлеты, умудрившись во время движения поезда навертеть фарша на всю ораву, а на третье – жиденький клюквенный морс. Консервированных ягод осталось мало.
Задабривая публику, труженик пищеблока клялся, что завтра сварит харчо не хуже, чем в «Арагви», выставляя в доказательство своих небывало добрых намерений мешочек грецких орехов, бутылку соуса ткемали и уйму пакетиков со специями.
– А мясо?
– Язык во рту. Обойдетесь тушенкой, тунеядцы. А ну, первое отделение – к приему пищи готовсь!
В жарко натопленный кухонный балок с трудом влезало десять счастливчиков, назначаемых в порядке очереди. Остальные вкушали походные кулинарные шедевры либо прямо на снегу, либо – в непогоду – тащили кастрюли в свои балки на санях. На почетную
должность носителя кастрюли выбирался наиболее коренастый и устойчивый на скользком льду индивид.
Как всегда, в кухонный балок звали Ханну Вентцель, единственную женщину в первой партии переселенцев. Как всегда, фрау отказывалась, предпочитая оставаться с мужем. Фрицу открыто завидовали.
Если механики слишком долго возились с техникой, что они делали при любой остановке, придирчиво проверяя ходовую часть, можно было пропустить через кухонный балок все три смены голодающих. Конечно, в том случае, если бы у второй и третьей смен хватило терпения ждать.
Никогда его не хватало. Легенды о гомерическом полярном аппетите не вместились бы в трехтомный сборник, и каждая легенда опиралась на реальный факт. Что с того, что полярное стало субэкваториальным? Ты нам зубы не заговаривай, формалист хренов! Подавай сюда свой рыбный супчик, а завтра не забудь наварить побольше харчо, слышь?..
Отсутствие жора из-за плохой акклиматизации во внутриконтинентальной Антарктиде никого не мучило. Какая акклиматизация?! Какая еще, блин-компот, внутриконтинентальность?! В высшей точке подъема поезд не взобрался и на полтора километра, а теперь неуклонно спускался с купола. Еще полдня пути к побережью – и начнется зона трещин, придется искать компромисс между скоростью движения и риском угробиться, размечать вешками безопасный путь…
Нельзя сказать, что на куполе нет трещин. Еще сколько! Но все-таки это благодать божья по сравнению с краем ледника, что ползет к океану куда быстрее, неизбежно ломаясь. И осадков внутри материка меньше, и ветры не такие, а значит, меньше снежных мостов. А где мосты все-таки есть, там можно положиться на наметанный глаз опытного водителя. Нет нужды тратить время на беспрерывное прощупывание пути шестом, не надо постоянно идти на вожжах – шпарь прямо, но не спи!
Обратно по разведанному пути, по накатанной колее идти гораздо легче. «Е в кубе» знал, что при сносной погоде и отсутствии поломок любой из его ребят вернулся бы отсюда в Новорусскую за трое-четверо суток. Даже с грузом. А добежать без груза вообще не проблема.
Жуткий соблазн для всех, когда они узнают…
Погода была почти приятная: низкое хмурое небо, семь градусов ниже нуля, умеренный ветер. Ни тумана, ни пурги. Народ, не поместившийся в кухонный балок, принимал пищу рядом, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа на брюхе перед миской. Обычные в таких случаях шутки сегодня казались натянутыми. Ерепеев молча хлебал супчик, хмуро выплевывал рыбьи косточки. Сейчас должно было начаться…
Упредить, начав самому? Пожалуй, так будет лучше всего. Хм… Лучше бы сделать это после котлет и морса, люди будут поблагодушнее, но, протянув, можно упустить инициативу… вон как смотрит Вентцель, того и гляди осмелится задать прямой вопрос. Да и не один он такой умный…
Нет, подождем. А Фрица надо успокоить кивком – мол, не забыл, объяснения будут даны. Исчерпывающие. Всем сразу. И тем, кто в балке, тоже. Никто не уйдет обиженным.
Вот так… Фриц понял – кивает в ответ. Ну же, кончайте скорее обед, вас ждет зрелище после хлеба! Правда, вам предстоит стать не столько его зрителями, сколько участниками…
– Внимание! – заговорил Ефим Евграфович мощным, почти как у Ломаева, басом, дождавшись своей минуты. – Всех прошу подойти сюда. Есть объявление.
– Что, харчо будет сегодня? – попробовал пошутить кто-то и сам же хихикнул. Шутника не поддержали.
Взглядом из-под насупленных бровей «Е в кубе» медленно обвел неровный полукруг людей, приготовившихся слушать. Людей, доверившихся ему. Он многое отдал бы за то, чтобы не чувствовать себя таким подлецом, как сейчас. И все-таки через это надо было пройти.
– Некоторые уже заметили, что мы повернули к западу, то есть к побережью, – сказал он. – Говоря откровенно, сейчас мы находимся дальше от оазиса Грир-сона, чем были в Новорусской. Я уполномочен заявить: это не случайное отклонение.
Сделав крохотную паузу, Ерепеев успел заметить: кое-кто нахмурился. А вот откровенно злой взгляд. Многие еще морщат лбы, они пока что ничего не поняли и ждут разъяснений, доверчивые и преданные…
Преданные Свободной Антарктиде. И преданные ею.
Будут вам разъяснения. Все вам будет. Теперь уже все равно.
– Мы идем не в оазис Грирсона, – вбил он, как гвоздь. – Мы идем к морю. Новый поселок будет там. Это решение было принято втайне почти от всех. Мы были вынуждены обмануть вас. Простите.
Кто-то шумно вздохнул. Кто-то зло засопел. Многие переминались с ноги на ногу, не зная, как реагировать. Волна гнева еще не поднялась, но уже клокотала в глубине, копя силы.
– Вы хотите знать, почему мы пошли на такой шаг? Отвечу. И скажу сразу: не только я, но и все ответственные за решение, считаем этот шаг позорным. И скажу еще: позорным, но необходимым. В любое другое время мы с огромным удовольствием прокатились бы до оазиса – там давно пора ставить поселок! Но не теперь. Сейчас я поставил бы там декорацию на манер потемкинской деревни, жаль, нет у нас на это ни времени, ни средств…
Ерепеев перевел дух. Его пока слушали.
– А что есть? – вопросил он. – Есть блокада Свободной Антарктиды, за которой, вполне возможно, последует вторжение, когда противник выяснит, что блокадой нельзя заставить нас просить пардону. Против интервенции мы беззащитны. Накрыть все наши станции разом – пара пустяков. Единственный выход – рассредоточение. Причем новые поселения должны возникнуть совсем не в тех местах, которые противник может легко засечь или вычислить. Уж всяко не в оазисах. Туманная прибрежная зона дает преимущество скрытности. Пусть это будут временные поселения – наплевать! Морская экспедиция была бы проще, зато выдала бы нас с головой. Мы построим поселок там, где нас не найдут, если мы не обнаружим себя сами. Радиостанции в нем не будет. Кроме присутствующих здесь, лишь один человек в Антарктиде может указать приблизительное место нового поселка…
Ему приходилось говорить все громче. Он уже почти кричал:
– Прибыв на место, мы сбросим балки. Ваша задача – немедля начать строить постоянные домики для себя и временные – для тех, кого мы привезем следующим рейсом…
– Обманом, как нас? – выкрикнул кто-то.
– Даю вам слово: как только ситуация изменится к лучшему, мы обязательно построим станцию в оазисе и переправим туда всех желающих. Но не теперь. Вы слышите: не теперь!
«Е в кубе» поднял руку, требуя еще нескольких секунд тишины.
– Я сказал почти все. Еще раз прошу прощения за обман. Мы свободная страна, а вы свободные люди, с которыми по необходимости поступили подло. Вам решать, как быть дальше. Если вы хотите идти в оазис или вернуться в Новорусскую, мы – я и механики – признаем за вами такое право, но станем противодействовать. Попытайтесь нас принудить, может, выйдет чего. Можете набить мне морду. Я и пальцем не шевельну, чтобы вам помешать. Разумеется, для всех будет лучше, если вы решите, что надо продолжить путь к побережью. Для Свободной Антарктиды так будет лучше. Но еще раз говорю: решать вам. Одна просьба: как бы вы ни поступили, действуйте всегда вместе, не ссорьтесь, не бейтесь на фракции, иначе погибнете. Почти все вы новички в Антарктиде. Индивидуалистов она не любит…
Несколько человек уже подступали к нему, выкрикивая ругательства на разных языках. Но и кто остался на месте, отнюдь не безмолвствовал. Многоголосый и многоязычный гвалт взвился над ледяным полем, сроду не слышавшим такого шума. За спиной под чьими-то подошвами предательски скрипнул снег – кто-то из механиков инстинктивно подался назад. Все было понятно Ефиму Евграфовичу, да и чего тут было не понять. Страшно, когда вчерашний друг становится не просто врагом, но зверем.
Ему самому мучительно хотелось шагнуть назад – раз, другой. Потом побежать, сбивая с ног тех, кто кинется наперерез. В кабине вездехода лежал карабин, маня, как бесценное сокровище. Успеть добраться до него, пальнуть для острастки поверх голов, может, образумятся?
Очень вероятно. Но это будет означать, что они не люди, а скот, который можно гнать куда угодно, не интересуясь его мнением. Их уже обманули. Они смирятся и с худшим… пусть лишь на время, но все-таки смирятся. И это гаже всего. Быть может, Антарктида останется независимой, но она уже никогда не станет Свободной…
Стиснув зубы, сокрушая в себе инстинкт самосохранения, Ефим Евграфович медленно опустился на колени. О тех, кто надвигался на него, он изо всех сил пытался продолжать думать как о людях. Получалось с трудом, но он старался. Главное – не смотреть на них. Нет, он не поднимет на них руку. Он прав, но правы и они. У каждого своя правда.
И свое время высказать ее в полный голос. Хотя бы для этого им пришлось затоптать насмерть «начальника транспортного цеха». Кто там сказал, будто повинную голову меч не сечет? Ой, вряд ли…
– Хальт! – звонко выкрикнули над ухом. От волнения Ханна Вентцель перешла на родной язык. – Алле хальт! Шиссен!
Сверкнув никелем, маленький дамский пистолет в ее руке бабахнул поверх голов куда менее хлестко, чем карабин, зато с оглушительным грохотом. Что Ерепеев считал для себя недозволенным, на то Ханна имела полное право.
– Драй шритте рюквартс! Шнеллер!
Впоследствии «Е в кубе» признавался, что только в тот момент признал несомненные достоинства немецкого языка, по крайней мере в части энергичных команд. Толпа мигом отпрянула не на три шага, как было велено, а на все пять. Один только Фриц исполнил команду в точности и украдкой подмигнул Ерепееву: мол, на нас можешь положиться, мы поняли обман раньше других и в принципе согласны с его необходимостью, хотя ты все-таки большая свинья…
– Следопут, – сказал он по-русски, не заметив, насколько удачно переврал слово. – Чингачгук ди Гроссе Шланге…
– Сусанин! – поддержал ухмыляющийся Пятко.
На этих можно было положиться. Настроение большинства, похоже, менялось в направлении «казнить нельзя, помиловать». Трое-четверо самых оголтелых отступали перед Ханной, как беспородные собаки перед не ведающей страха волчицей.
– Мне стыдно за вас! Дикари! Каннибалы! – кричала она на скверном английском, все еще продолжая угрожать пистолетом. – Мы можем и должны решить нашу проблему цивилизованно!..
Цивилизованное решение затянулось дотемна. В этот день поезд стоял, а воздух сотрясался от борьбы амбиций. Одному механику, чересчур рьяно выступившему в защиту начальства, расквасили нос. Фрица Вентцеля смазали по уху, и он сцепился с обидчиком, а Ханне пришлось произвести еще один выстрел в воздух. Основная дискуссия велась вокруг предложения высадить тех, кто упрямо хочет идти к гнусному туманному побережью, сбросив им, чтобы не подохли, пищу, топливо и сборные домики, и налегке вернуться в Новорусскую. Сперва на восток, потом на север… Путь простой, опасные зоны отмечены. Дойдем! Что, не справимся с управлением вездеходами? Научимся! Не велика премудрость! А ну, кто за это предложение – голосуем!..
Наутро поезд двинулся. Не на восток – на запад. К побережью.
