«То немногое, что я читал прежде о дипломатах, оказалось вздором, хотя и не совсем враньем – просто информация в нашем меняющемся мире быстро устаревает. Манеры подавляющего большинства этих деятелей только что не позволяли им ковырять в носу перед телекамерами. Что до кулуарной лексики, то такие сокровища изящной словесности, как shit или fuck you, были у них, не исключая и дам, настолько в порядке вещей, что даже я поначалу был шокирован. Потом успокоился и приободрился. Шеклтон сделал это даже раньше меня. Кацуки был улыбчив, как восточный божок, и холоден, как лезвие катаны. Смуглый Чаттопадхъяйя в этом зоопарке являл собою образец викторианского джентльмена, случайно попавшего в сомнительную дыру и по-джентльменски снисходительного к ее обитателям.

Как в старом анекдоте: «Вас не шокируют мои ноги на столе?» – «Отчего же, можете положить на стол все четыре ноги…»

Но к делу. В Каире мы проторчали семь часов в ожидании разрешения на взлет. Очень уж загруженный аэропорт. Чартерные рейсы вроде нашего – естественно, по остаточному принципу. Пропасть туристов стремится поглазеть на пирамиды и храмы до наступления летнего пекла и облегчить свои бумажники в пользу крикливых арабов, неизвестно на каком основании притворяющихся потомками древних египтян. Небось среди египетских строителей так орали одни прорабы, иначе черта лысого пирамиды были бы возведены. Либо галдеть, либо строить.

Шеклтон тоже рвался в Гизу и в пять минут договорился с покладистым местным пограничником о выпуске нас из аэропорта за небольшую мзду, только я его не пустил. Мне-то не меньше его хотелось потрогать пирамиды, но я опасался и провокаций, и глупой случайности. Если бы не наша миссия – тогда да, рискнул бы, пожалуй. А так – увольте. Этих австралоантарктов еще учить и учить бдительности, она у них не в крови.

Зато Такахаши и Четан вели себя образцово и внешне ничем не выказали своего разочарования. Мол, видали мы ваши пирамиды! А вы наши айсберги видали?

Последний перелет прошел гладко и даже скучновато. Я все гадал, встретит ли нас кто-нибудь в аэропорту, а если да, то кто: распорядитель из оргкомитета конференции или один из людей Шимашевича? Оказалось – никто. Правда, на нас обращали внимание как на диковину, но с того было не легче. Краснозадый мандрил в клетке привлек бы еще больше любопытных, а ему это надо?

Наши антарктические паспорта не произвели на контроле ни малейшего впечатления: нет-де такой страны. Географический нонсенс. Конечно, у каждого из нас имелись при себе и паспорта национальные, но мы решили принципиально не пускать их в ход. Позвольте, чьи же проблемы будут обсуждаться у вас в Пале-де-Насьон? Не наши ли антарктические? Вон и плакат с приветствием висит, а кому приветствие? Делегатам. Вот мы делегаты и есть! Что? Нет, мы не лидеры анти-глобалистов. Нет, мы не террористы – мы как раз наоборот. Нет, мы не везем никаких наркотиков. Нет, мы не собираемся ни искать работу, ни бродяжничать, ни свергать ваше правительство насильственными методами. И мирными, кстати, тоже, на что оно нам сдалось, ваше правительство?..

После продолжительных споров и нескольких телефонных звонков в оргкомитет нам все же были выданы визы на один месяц с возможностью продления и предупреждением о возможном выдворении из страны без объяснений. Мы ответили, что примем это к сведению и не скроем от прессы – тем дело и кончилось.

Женева мне понравилась. Красивый городишко. Плохо только, что в нем постоянно происходят какие-то конгрессы, съезды и конференции. Это болезнь, и когда она принимает острую форму, то жить в городе негде. Всюду битком. Так вышло и на этот раз. В конце концов мы приткнулись за сотню ежесуточных евро с носа в обшарпанном трехзвездочном «Аскоте» на Рю-де-Лозанн в близком соседстве с кварталом Красных фонарей. Без кондиционера. С видом из окна отнюдь не на Женевское озеро и не на Ботанический сад, а на заурядный жилой дом, где за лишенными штор окнами женевцы и женевки осуществляли свою личную женевью жизнь.

Питались мы тоже в «Аскоте», только другом, не столь облезлом и на этом основании присвоившем себе титул «королевского». Наш хозяин-араб, совладелец сети отелей, выдал нам льготные талоны на обеды и ужины. Наверное, он полагал, что завтракать вредно. Судя по сомнительной снеди, подававшейся на завтрак в нашей гостинице, он был недалек от истины.

Тем больше мы сэкономили «представительских». После спартанских прелестей Антарктиды мне, вероятно, было бы комфортно и в швейцарской тюрьме, не то что в двухместном номере пополам с Шеклтоном.

До начала конференции оставалось еще три дня. Двое из нас на всякий случай торчали в гостинице, а двое слонялись по городу, где куда ни плюнь – попадешь в достопримечательность, если только плюешь не в городском центре – тут попадешь в магазинчик, лавчонку или харчевню, коих тьма. И сейчас же тебе предложат швейцарские часы, швейцарские ножи, тайваньские сувениры или бифштекс из конины. Ничего, вкусно – я имею в виду бифштекс, а не часы.

В одной лавчонке нам предложили купить антарктические талеры! За тройной номинал, между прочим. Я и раньше знал, что наша валюта котируется за рубежом – правда, исключительно среди нумизматов и бонистов. Наш маленький гешефт, как говаривал Моисей Соломонович. Его уроки не пропали даром: я тут же выгреб из бумажника все свои анталеры и предложил владельцу лавчонки купить их по двойному номиналу. Сошлись на полуторном и расстались довольные удачной сделкой.

Само собой, я приоделся, воспользовавшись данной Шимашевичем наводкой, и теперь, пожалуй, выглядел бы как заправский дипломат, если бы только умел это носить. Тренировался перед зеркалом и все равно оставался антарктом, только что содравшим с себя каэшку. Да и ногам в унтах и унтятах не в пример удобнее, нежели в носках и ботинках.

Я натер себе кровавые пузыри на пятках, из-за чего, входя в очередную лавчонку, первым делом интересовался пластырем. Большинство лавочек были о двух комнатах – попав однажды во вторую, отделенную от первой занавеской, я обнаружил в ней то, на что антаркту, измученному длительным воздержанием, лучше не смотреть, и предупредил Шеклтона. Он пошел! Потом, надолго обеспеченный порнографическими снами, ругал меня на чем свет стоит.

О моих собственных впечатлениях я умолчу исключительно из нежелания привлекать внимание к моей скромной персоне. Упомяну только о своем предложении вешать на занавесочках объявление: «Детям и антарктам вход запрещен». На всех языках, начиная с господствующего в Женеве французского.

Антаркт? Иди гуляй. Любуйся озером и бьющим из него высоченным фонтаном, орошающим в ветреную погоду берега, видом на Монблан, английскими садами, цветочными часами и всевозможными монументами, катайся на старых пароходиках, желтых водяных такси, летай над озером на прогулочном дирижабле – словом, делай все, что полагается делать туристу, только за занавесочку не заглядывай… Что, не понял? Сгинь, маньяк!

Все бы хорошо, но уже на второй день туристская экзотика начала нас размагничивать. Посовещавшись, мы сократили вылазки в город.

Я позвонил в Тверь. Валя по обыкновению всплакнула в трубку и назвала меня милым и любимым, а заодно глупеньким дурачком. (Вот уж не знал, что встречаются умные дураки!) С нею и детьми было все в порядке. Похоже, семьи всех антарктов, оставшиеся пока в России и на Украине, не испытали каких-либо дополнительных неудобств. Спасибо властям и на том.

Ни таинственный Иост ван Трек, ни поделыцики Шимашевича по швейцарско-антарктической фирме в поле моего зрения не появлялись. Может, потому, что офис фирмы находился в Цюрихе? Или дело было в том, что постороннего вмешательства в события пока не требовалось за отсутствием самих событий?

Я не специалист по выявлению наружной слежки, но, кажется, за нами не следили. Кстати, журналистская братия обнаружила антарктическую делегацию лишь накануне конференции, через два дня после нашего прибытия. Проскользнуть мимо микрофонов у входа в гостиницу стало проблемой. Мы отвечали односложно, ссылались на занятость и просили дождаться пресс-конференции. Когда она состоится? Разумеется, не ранее начала международной конференции по Антарктиде и, так сказать, в ее рамках. Узнайте завтра в оргкомитете у пресс-атташе…

И вот наступило завтра.

Поздним утром мы пешком отправились в Пале-де-Насьон, где после регистрации заняли отведенные нам места в конференц-зале за десять минут до начала. На нас пялились без всякого стеснения. Поскольку конференция задумывалась как научно-политическая, в зале нашлось место тем и другим – людям и человекообразным. Жрецы науки выглядели менее лощеными, а о политиках я уже говорил.

Были и российские. Господин Камышов – почти такой же, как на телеэкране, – послал мне многозначительный взгляд, явно не предназначенный изменнику Родины. (Кто бы сомневался!) Прежде чем председатель позвонил в колокольчик, представители Индии и Японии демонстративно подошли поздороваться с новоявленными антарктами. Кажется, Шеклтон ждал того же от своих австралийцев, но куда там! Не будь столь наивным, Ерема! А потом все началось, и я сунул в ухо синхронно-русскую горошину на проволоке.

Опущу вступительную речь председателя – в ней не было ничего, кроме призывов к конструктивному и взвешенному подходу, непредвзятому отношению к новым геополитическим реалиям, веры в прогресс цивилизации, демократию и гуманитарные ценности и прочего словесного поп-корна. После чего было зачитано обращение ученых, сделанное по результатам недавно состоявшегося геофизического симпозиума в Лозанне. Кажется, многие ученые мужи прибыли прямо оттуда.

Тот же поп-корн. Да и кто из политиков когда-либо прислушивался к увещеваниям ученых? В лучшем случае на основании их прогнозов принимают решения и то перед этим долго чешут затылки.

Прогнозы же были неутешительными. Во-первых, подъем уровня воды в Мировом океане обещал составить от трех до пяти метров за первые сто лет и далее идти в нарастающем темпе. Уже в первые десятилетия человечеству пришлось бы смириться с потерей миллионов гектаров сельскохозяйственных угодий, включая плодороднейшие земли в дельтах крупных рек. Во-вторых, в течение того же срока сотням миллионов человек предстояло лишиться жилья, а в отдаленной перспективе – более чем миллиарду. Голландии, Бангладеш и ряду островных государств угрожало полное затопление задолго до полного таяния антарктического купола. Собственно, пострадать должны были почти все страны, за исключением горных вроде Непала или Лесото и внутриконтинентальных. Балтика собиралась увеличиться вдвое. Лишь узкая полоска суши препятствовала бы ее соединению с Белым морем и превращению Скандинавии в остров. Затопленные низменности грозили обернуться мелководными, неудобными для судоходства заливами, полными шхер.

В-третьих, фатальная неизбежность гуманитарной катастрофы в беднейших приморских странах, поскольку развитые страны, столкнувшись с теми же проблемами, вряд ли смогут выделить значительные средства на помощь чужим утопающим…

В-четвертых, неизбежность эвакуации крупнейших городов, начиная с Амстердама, Санкт-Петербурга, Каира, Токио, Шанхая, Гонконга и всего Восточного побережья США…

В-пятых, эвакуация культурных ценностей…

В-шестых…

В-седьмых…

В-семнадцатых…

В-двадцатых и последних, «прыжок» континента уже привел к стихийным бедствиям, а впереди планету ожидало кое-что похуже: глобальное изменение климата с непредсказуемыми последствиями. Как будто все, что невозможно предсказать, обязательно мрачнее ночи!

Делегаты и гости продолжали таращиться на нас, но теперь таращились так, словно мы сидели на скамье подсудимых и нам зачитывалось обвинительное заключение. Причем общий настрой был таков, что, к чему бы нас ни приговорили в итоге, все равно будет мало. Я начал злиться.

Затем пошли одно за другим выступления национальных представителей. Начал министр иностранных дел Нидерландов и описал грядущую катастрофу в столь безысходных тонах, что у меня чуть было мурашки не пошли по коже. Его стране предстояло исчезнуть. Где будут жить пятнадцать миллионов голландцев? Кто возместит им потерянное имущество? Кто оплатит строительство семисот двадцати километров дамб, оказавшееся напрасным? И так

далее, и тому подобное.

Мы сунулись было с просьбой дать нам слово, но не тут-то было – нам напомнили о регламенте. Вслед за голландцем на трибуну влез норвежец и изложил грядущие проблемы своей страны, за ним бельгиец, француз, перуанец…

К концу первого дня с трудом добрались до суринамцев, а в целом не выслушали еще и пятой части делегатов, жаждущих пожаловаться от имени своих народов и правительств на антарктическое безобразие. Даже относительно благополучные в смысле подтопления страны выражали свои будущие убытки в астрономических суммах. Рвались выступать делегаты от Парагвая и Монголии, хотя их-то страны поднявшийся океан не подмочил бы ни с какого боку. Наверное, они желали поспорить с учебником физической географии.

Каким образом – понятия не имею. В конце дня председатель, посовещавшись, объявил о создании специального комитета по материальному ущербу, куда все пострадавшие (или полагающие себя таковыми) должны были направлять свои претензии. Проголосовали за состав комитета, тем день и закончился.

В голове у меня шумело, перед глазами резво скакали числа, не снящиеся и астрономам с их мегапарсеками, а предстояла еще встреча с прессой. Однако, когда мы с трудом отловили пресс-атташе – ну и скользкий же тип! – он со сладенькой улыбочкой заявил, что наша пресс-конференция на сегодняшний день не запланирована. И на завтрашний тоже. Когда? Вопрос изучается, мы сообщим вам позже. Нет-нет, это вопрос не политический, даже намек на это оскорбителен. Чисто технический вопрос, уверяю вас…

Он даже не пытался состроить для нас честную мину при наглом вранье. А я подумал, что каждая тварь ищет свою биологическую нишу. Этот – нашел. И сидит себе довольный, как лягуха на болоте, жируя за счет таких насекомых, как мы.

Попытался мысленно представить его у нас на Востоке пилящим снег для камбуза – и не смог. Не напилит. Либо найдет вместо себя другого пильщика, либо сдохнет. Окочурится даже не от гипоксии – от обиды на подлый удар судьбы: ведь он-то считал работой совсем другое!

Европейцы, одно слово. Благополучная гниль. И этот народец дал миру Ливингстона и Стэнли, Нансена и Скотта, Дюмон-Дюрвиля и Шарко! Не верится. Хотя, наверное, гниль преобладала и в те времена, как преобладает всегда…

Мы ответили, что в таком случае устроим пресс-конференцию самостоятельно и прямо сейчас – атташе задергался и пообещал «всемерно ускорить решение вопроса». Мы не стали его слушать.

А у входа нас ждала толпа с нацеленными в упор микрофонами, и телеобъективы торчали из нее, как пушечные жерла. Пришлось продираться и ловить такси, на ходу расточая улыбки, отвечая на пустяковые вопросы и объясняя, что пресс-конференция будет дана в самое ближайшее время. Как только, так сразу. Не сегодня, конечно. Одно дело Шанхай и Бхопал, а в Женеве мы твердо решили не общаться с прессой до нашего выступления на конференции.

В тот вечер я в первый раз увидел полицейских на улицах Женевы.

По Рю-де-Лозанн, занимая все пространство улицы плюс тротуары, двигалась толпа. Правда, если отбросить политкорректность и заменить «толпу» на «орду», а «двигалась» на «перла», получится много точнее. Вряд ли толпа насчитывала более трехсот человек, но шумела она так, будто их триста тысяч. Лохмотья, пиво, вопли, скандирование каких-то лозунгов, подколки по адресу полицейских, майки и плакаты с портретами Маркса, Бакунина, Мао Цзэдуна и Че Гевары. С приездом!

– Антиглобалисты, – определил Шеклтон, осклабившись. – Только что прибыли. Вокзал рядом.

– Они могут нам помешать? – озаботился Чаттопадхъяйя.

– Не думаю. Теоретически они наши союзники, но…

– Такие союзники, от которых лучше держаться подальше? – сообразил догадливый индус.

– Вот именно. Пока прибыл авангард, а то ли еще будет… Интересно, кто им платит?

– Только не антаркты, – отозвался Кацуки.

Я мельком подумал об антарктическом набобе, но удержал свои мысли при себе. Недоказуемо. Я не его доверенное лицо, хоть и парился с ним в бане. И вообще не завидую тому, кто знает о Шимашевиче больше, чем следует знать.

Мы сели на телефон и наняли на завтрашний вечер один из конференц-залов, коих в Женеве миллион. С нас запросили плату вперед. Чаттопадхъяйя сейчас же поймал в коридорах «Аскота» своего соотечественника, исполняющего роль уборщика, и тот мгновенно унесся с деньгами, неся на смуглом лице выражение не только ответственности, но и благоговения. Наверное, имел проблемы с кармой и состоял в неприкасаемых. А уж когда до разговора с неприкасаемым снисходит брахман, то…

Карма бедолаги улучшается, это точно. Если не перечить брахману.

Остаток вечера ушел на звонки в телестудии и редакции. Наверняка мы многих забыли, но что за беда? Мы знали, что взаимный шпионаж СМИ сделает свое дело, и беспокоились только о размерах конференц-зала – вместит ли всех? Могли бы позвонить в две-три редакции, и этого хватило бы.

На следующий день нам должны были дать слово.

Но не дали. Председатель заявил, что «в регламент внесены некоторые изменения». Мы протестовали. Наш протест оставили без внимания. Тогда мы встали и вышли из зала.

Кто как, а я направился в ближайший буфет. Нервотрепка всегда будит во мне зверский аппетит, прямо слона бы съел. Подать мне слона жареного! Тут вместо слона на меня набежал газетный репортер с диктофоном наперевес – прыщавый юнец, до сих пор, как видно, перебивавшийся пресс-релизами и слухами, а теперь одуревший от удачи: поймать антарктов в пустом холле и первым взять интервью. Я стрельнул глазами по сторонам, засек приближающегося с деланым равнодушием пресс-атташе и выдал так, чтобы и этому поганцу было слышно:

– Пишите! Дарю заголовок: «Свободной Антарктиде затыкают рот». По мнению нашей делегации, только что имело место оскорбление, нанесенное в нашем лице маленькому, но гордому народу Свободной Антарктиды. Нам высокомерно дали понять, что справятся с ситуацией и без нас. Прекрасно! Мы умываем руки…

– Э-э… Простите, мсье, вы не будете возражать, если я изменю заголовок на «Выслушайте нас!»? А ваш вариант дам подзаголовком. Так будет лучше. Притом у нас респектабельная газета…

Я не стал возражать и наболтал ему в диктофон целую статью. После чего счастливый репортер умчался, а взволнованный пресс-атташе попросил нас подождать, пока он уладит кое-какие недоразумения. Я барским голосом заявил, что в ближайшие полчаса нас можно будет найти в буфете. В каком? А какой нам понравится. Сказано: «Ищите и обрящете».

И действительно, не успел я доесть третий бутерброд, как он появился, весь потный, и пригласил нас вернуться в зал.

– Когда нам будет дано слово?

– Очень скоро. Как только закончится выступление делегата от Чили.

– А конкретнее?

– M-м… Думаю, примерно через полчаса.

– Вот через полчаса и вернемся.

Вернулись мы, правда, минут через пятнадцать и имели удовольствие послушать, как чилиец предъявляет права на нашу Антарктиду, якобы исторически принадлежащую Чили. Мы иронически поулыбались и вскоре получили приглашение выйти на трибуну.

Вышел Кацуки – так было условлено с самого начала. Во-первых, среди нас четверых он имел наибольший вес в научных кругах, а во-вторых, никто, кроме японцев, не умеет так обаятельно улыбаться, и ни у кого, кроме японцев, улыбка не значит так мало. Мне с моим происхождением стоило лезть на трибуну лишь в самом крайнем случае: Россия никогда не перестанет раздражать мир самим фактом своего существования на этой планете.

Говорил он по-японски. Я почти не прислушивался к синхронному переводу, зная его речь почти наизусть. К тому же перевод шел с ужасным акцентом, эканиями и меканиями, как будто в микрофон блеяла овечка, которую стригаль обрабатывает под полубокс. Швейцария, что вы хотите! Русских эмигрантов в ней осело немного, а знающих в совершенстве японский – возможно, и ни одного. На ретороманский они перевели бы куда лучше, пусть на нем и говорят человека полтора.

Без всяких вступительных фраз Кацуки взял быка за рога. Он выразил недоумение относительно поспешных выводов, сделанных на сипозиуме в Лозанне, куда, к сожалению, не были приглашены представители передовой научной школы Свободной Антарктиды. Что ж, дело еще не поздно исправить и сейчас…

И он принялся исправлять. В зале притемнили свет, сбоку от кафедры опустили экран, а Шеклтон принялся совать в проектор пластиковые листы с картами, схемами и графиками.

– Взглянем сначала на соотношение воды и суши после полного таяния антарктического купола, каковое, согласно нашим детальным расчетам, произойдет через две тысячи триста плюс-минус сто лет…

Взглянуть было на что, а взглянув – ужаснуться. Антарктиды не было. Ее разорвало пополам. На месте Восточной Антарктиды красовался небольшой, примерно с Австралию, материк; на месте Западной – россыпь островов.

– Как видите, таяние купола ударит и по нам. Безусловно, со временем материковая кора выправит прогиб, вызванный давлением массы льда, но это даст нам весьма небольшой прирост территории. Кроме того, процесс этот крайне медлителен, что хорошо видно на примере освободившейся от четвертичного оледенения Скандинавии. Рассмотрим теперь ситуацию на других материках…

И он безжалостно рассмотрел, в то время как Шеклтон демонстрировал на экране изуродованные потопом очертания континентов. Казалось, демонстрация всех этих ужасов только подчеркивала аргументацию наших противников, но…

Но!

– Так ли все плохо на самом деле? Боюсь, что мои уважаемые коллеги не приняли во внимание целый ряд факторов, каковые могут существенно изменить общую картину. Детальные расчеты, проведенные учеными Свободной Антарктиды (а надо сказать, что наше государство располагает выдающимися научными кадрами), показали, что далеко не все так печально… Третью диаграмму, пожалуйста…

Минут через десять я буквально кожей стал ощущать перемену атмосферы в зале. Любитель саке был вежлив, корректен, чуть ироничен и не оставил от тезисов оппонентов камня на камне.

Он упирал на климат. Он показывал: смотрите, вот первая среднемировая температурная кривая, учитывающая отсутствие циркумантарктического холодного течения. Она идет вверх, не так ли? На Южном полюсе больше нет гигантского холодильника. А вот вторая кривая – результат появления на экваторе нового материка и, как следствие, разрушения экваториальной циркуляции вод в Тихом океане. Она загибается вниз, причем более круто. Вот схема новых морских течений. Вот эта кривая – поправка на охлаждение Мирового океана за счет таяния льда. Вот поправка на испарение воды с большей, чем ныне, акватории океанов. Вот поправка на конденсацию воды в атмосфере и увеличение горных и арктических ледников. (Между прочим, горнолыжные курорты Альп вновь станут высокорентабельными.) Вот поправка на уменьшение парникового эффекта за счет поглощения углекислоты охладившимся океаном. Вот поправка на…

– А вот итоговая температурная кривая, построенная с учетом всех известных нам факторов. Наложим ее на экстраполированную кривую среднемировои температуры, до недавнего времени, как известно, угрожающе растущей, и получим… Всем хорошо видно? Получим вот эту кривую – окончательный итог. Как видим, кривая волнообразно-непериодически колеблется, но в целом идет вниз. Через сто лет средняя температура Земли не вырастет на один-полтора градуса, а, напротив, уменьшится на один градус. Мы учитывали климатический фактор при расчете срока полного таяния купола – расчете, который дал иной результат, чем оглашенный вчера. Детальные выкладки по различным регионам мы с удовольствием передадим всем желающим. Проверьте наши вычисления. Вы получите все исходные данные.

Итак, что мы имеем в сухом остатке? Да, с таянием антарктического купола площадь материков заметно сократится, и это огромный минус для всей нашей цивилизации. Похолодание на один градус сделает земледелие в ряде традиционных сельскохозяйственных районов рискованным, и это тоже минус. Однако вот несомненные плюсы: понижение температуры и увеличение количества осадков приведет к обводнению сухих степей, полупустынь и даже пустынь типа Сахары. Новые морские течения ликвидируют отвратительную пустыню Намиб. Зазеленеет Атакама. Хочу напомнить, что пустыни и сухие степи составляют ныне половину всей суши. При разумном их использовании мы не потеряем ни клочка пахотной земли. «Мы» – я имею в виду человечество, ибо антаркты отнюдь не стремятся противопоставить себя другим народам… Резко увеличившаяся площадь континентальных шельфов значительно увеличит продуктивность Мирового океана. Думаю, не ошибусь, если скажу, что мы сможем вылавливать вдвое больше рыбы, чем теперь, без всякого вреда для численности популяций объектов рыболовства. Голод отступит…

Кое-где в зале саркастически хмыкали, но в целом мы сравняли счет. Я мысленно пообещал поставить Кацуки столько лучшего «русского саке», сколько его душа примет. А он промокнул платочком лоб и продолжал:

– Да, будут потеряны многие прибрежные земли. Да, придется переносить целые города. Но разве история человечества не знала массовых переселений? Разве люди разучились строить, в том числе и на шельфе? В Японии строят острова из отходов. Наконец, территориальный ущерб не так велик, поскольку взамен затопленных земель человечество приобретает АНТАРКТИДУ – слабозаселенный материк, где уже существует демократичнейшее в мире государство…

Тут председатель, позвонив в колокольчик, заявил, что сегодняшний день конференции посвящен исключительно научным аспектам антарктической проблемы, и попросил воздержаться от политической агитации. Кацуки внял и распинался о чистой науке еще часа два. Шеклтон, как заведенный, менял графики и диаграммы.

То, что мы вбивали в головы делегатов, было правдой, но не всей правдой. И все же выступление Кацуки сбило их с толку. Безусловно, они вспомнят о спровоцированных Антарктидой небывало разрушительных тайфунах (тут наши вычисления не давали повода для оптимизма) и завтра зададут нам жару. Но сегодня – наш день.

Почти триумфаторами мы покинули Пале-де-Нась-он. Кацуки был выжат, как подсолнечный жмых, и мы решили на пресс-конференции принять огонь на себя.

Больше всего пришлось отдуваться мне – то ли из-за того, что русский, то ли потому, что мачо.

Первым же вопросом меня ушибли, как пыльным мешком:

– Господин Ломаев, как вы прокомментируете тот факт, что лишь немногие жители Полинезии и Микронезии, чьи острова перенеслись в крайние южные широты, обрели избавление от холодной смерти в так называемой Свободной Антарктиде?

Репетиции не прошли даром. Мысленно сосчитав до пяти, я выразил удивление слабой информированностью корреспондента:

– Быть может, вы плохо осведомлены? Свободная Антарктида готова принять всех пострадавших от природного катаклизма. Исключительно во имя человеколюбия мы сделали жест доброй воли и закрепили его соответствующим декретом. Кто мог бы сделать больше?

– Например, тот, кто возместил бы пострадавшим убытки, предоставил территорию для проживания, соответствующую исторически сложившемуся укладу жизни островитян, обеспечил транспортом для эвакуации…

Опять эти убытки! Я состроил ироническую физиономию:

– А заодно завалил бы их манной небесной, не так ли? Мы не столь богаты, хотя и держим курс на процветание. Кроме того, согласие Свободной Антарктиды принять пострадавших от катаклизма отнюдь не означает, что она принимает на себя ответственность за сам катаклизм. Ничего подобного! Давайте вместе думать, как решить проблему, а мы свой вклад уже внесли. Что до транспорта, то у нас нет ни флота достаточного тоннажа, ни средств для его фрахта. Равным образом мы не можем обеспечить островитянам привычные для них условия жизни – ни пальмы, ни хлебные деревья в Антарктиде пока еще не растут. Мы готовы поделиться с иммигрантами только той территорией, что у нас есть, – пока еще холодной и не очень гостеприимной. Назовите мне страну, которая открыла двери столь же широко, как мы!

Он, конечно, не назвал. Развел руками, сел и выглядел довольным. Тут до меня дошло, что первый вопрос, вероятно, был задан «своим среди чужих» как раз для того, чтобы с самого начала переломить настроение присутствующих в нашу пользу. Преуспеть в этом на все сто он, понятно, не мог, но ведь вода камень точит.

– Герр Ломаефф, прошу вас ответить на вопрос: имеются ли у вашего правительства какие-нибудь военные планы?

Не знаю, был ли этот вопрос инспирирован кем-нибудь из наших сторонников, но прозвучал он как нельзя кстати.

– У нас есть планы гражданской обороны, – отвечал я, внутренне подбираясь. – Мы мирная нация, вообще не имеющая вооруженных сил. Все наши планы рассчитаны на спасение людей, всех без исключения, но в первую очередь, естественно, наших сограждан. А если ради достижения этой цели, которую мы считаем важнейшей, нам придется нанести урон агрессору… что ж, мы нанесем его без колебаний. – Улыбка. – Хотя и с сожалением… Прошу следующий вопрос.

– Подождите! Нанесение урона агрессору вы называете гражданской обороной?!!

– Мы называем это обороной наших граждан от агрессии извне, осуществляемой теми средствами, которые находятся в нашем распоряжении, и только на нашей территории. Наша военная доктрина исключает агрессию как таковую. Кроме того, мы придерживаемся всех положений Вашингтонского договора, включая те из них, которые гласят о недопустимости использования Антарктиды в военных целях. Если этот пункт будет нарушен, то, смею вас уверить, первыми нарушим его не мы. Все остальное – гражданская оборона. Или, по-вашему, она должна ограничиваться советом лечь ногами к взрыву?

– Нет, но…

– Кто следующий?.. Прошу вас.

– Мистер Ломаев, каково отношение вашего правительства к проблеме абортов? Мы, к сожалению, не могли следить за всеми вашими законодательными актами…

Час от часу не легче.

– Отношение отсутствует за отсутствием у нас этой проблемы, без сомнения крайне важной, – политкорректно раскланивался я с американкой более чем средних лет, иссохшей от страсти переделывать мир по-своему. Дама смахивала на Нефертити, в смысле, на ее мумию, если таковая сохранилась. – До сих пор у нас не зафиксировано ни одного аборта, мы для этого еще слишком молоды. Безусловно, со временем нам придется как-то регламентировать данную область… – Лучезарная улыбка. – …и я приглашаю вас принять в этом участие. Переезжайте к нам на жительство!

«Ну да, так тебя Витька Жбаночкин и пропустит через въездной контроль, сумасшедшая стерва!..»

Смешки, жидкие аплодисменты.

– Но вы – именно вы, – не унималась мумия, – согласны с тем, что жизнь священна?

– Простите, чья именно жизнь? Человека? Пингвина? Энцефалитного клеща? Быть может, микроба, которого мы казним антибиотиком внутри себя?

– Человеческая жизнь, разумеется!

– Безусловно. – Улыбка. – Поэтому мы с самого начала решили не рассматривать предложения провести конференцию на территории США и других стран, где еще не отменена смертная казнь. – И ложь, и не ложь. Какие еще предложения? Чего не было, то и не рассматривалось. Но американку я уел. – Своя жизнь, знаете ли, тоже в некотором роде ценность, исключать ее из священного списка как-то обидно…

На Нефертити уже шикали, но она не сдавалась:

– Вы понимаете, что первый же случай аборта в Антарктиде превратит вас в убийц?! Вы понимаете, что остаетесь потенциальными убийцами до тех пор, пока не закрепите законодательно…

И так далее, и тому подобное, список нуждающегося в закреплении прилагается. Я не запомнил всю ту ахинею, которую она несла, поучая нас быть примерными мальчиками и ни в коем случае не делать бяку и каку. По-моему, мумия спутала пресс-конференцию с митингом.

Я ответил ей цитатой:

– «Должно быть, в человеческом сердце глубоко сидит страстное желание не дать другим жить так, как им хочется. Правила, законы – но всегда для ДРУГИХ людей. Какую-то дремучую часть нашей души, существовавшую в нас до того, как мы слезли с дерева, нам так и не удалось сбросить с себя, когда мы распрямились».

По залу пронеслось несколько неуверенных смешков. Цитату, конечно, никто не опознал, как никто не собирался в этом признаваться. Сильнее других, думаю, подозревались Толстой и Достоевский. О них присутствующие хотя бы что-то слыхали.

– Немного выспренне, но по делу. Это сказал ваш классик, леди. Пожалуйста, поспорьте сначала с ним, и, если он не убедит вас, боюсь, медицина тут бессильна. Прошу следующего…

Я начал заводиться. Это сборище здорово действовало мне на нервы. Взъерошенный Кацуки без всяких японских церемоний пнул меня под столом ботинком в лодыжку – остынь, мол. Я мысленно произнес формулу самовнушения. Помогло.

– Следующий вопрос, пожалуйста.

– Уважаемый мсье Льомаев, будьте любезны пояснить, как в Свободной Антарктиде обстоят дела с демократическими институтами?

Замечательно. С этого бы им и начать!

– Простите, мсье, что конкретно вы имеете в виду?

– Ну… хотя бы конституционный суд.

– Еще раз простите, а зачем он нам? Или лучше спрошу иначе: для чего подпирать бревнами стены здания, которое не грозит развалиться? Насколько мне известно, конституционный суд обязан пресекать нарушения Властью конституционных прав граждан и их коллективов, не так ли? В настоящий момент у нас нет конституции как таковой – пока действует лишь принятая нами декларация прав. Статьи ее должны быть вам известны. Надеюсь, они вполне демократические… Не торопитесь, дайте мне закончить… Так вот, конституционным судом при непосредственной демократии является все население нашей страны. Никто не в силах отменить референдум по данному вопросу, если вопрос назрел. Подчеркиваю: не «не вправе», а «не в силах». Из такой гипотетической попытки просто ничего не выйдет, ротация сделает свое дело…

– Но у вас ведь существует какой-то Конгресс!

– Верно, только не «какой-то», а Антарктический. По сути, это рабочая группа. Должен же кто-нибудь готовить вопросы для референдумов, не так ли? А референдумы у нас проходят почти каждый день.

– Воображаю себе, каково приходится рядовым антарктам!

– Нелегко, смею уверить. Зато мы сэкономили на содержании госаппарата. А главное, решайте сами, что для вас важнее: потратить полчаса в день на голосование или потерять свободу? Мы свой выбор сделали, а вам, кстати, его никто и не предложит. Раб тоже может вообразить себя свободным, это его право. Не вижу смысла далее обсуждать эту тему. Прошу следующий вопрос…

– Пан Ломаев! Вы против смертной казни, отлично! Какое же наказание выдумано антарктами за наиболее тяжкие преступления? И позвольте узнать: какие преступления вы относите к наиболее тяжким?

Пренебрежительное «выдумано антарктами» я пропустил мимо ушей. Цепляться к каждой мелочи – не выиграть в главном.

– Те же, что и вы. А высшая мера наказания у нас одна: изгнание за пределы территории Свободной Антарктиды. Асоциальный тип может построить себе избушку на леднике подальше от людей и жить там в свое удовольствие, никто ему слова не скажет. Поселился в социуме – изволь соответствовать правилам, принятым в цивилизованном обществе. По правде говоря, мы не изобрели ничего нового. Вот только людей мы не убиваем.

Еще добрый час нас мучили демократическими ценностями, придираясь к каждому нюансу. Пришлось ответить на вопросы и о сексуальных меньшинствах, и о правах животных, и о свободе антарктической прессы, и еще о многом, о чем мы прежде не задумывались, а теперь ориентировались на ходу. Потом вылез один итальянец:

– Синьор Ломаев, как же все-таки быть с компенсациями потерпевшим?

Чувствуя, что вот-вот меня схватят за шиворот, как мелкого жулика, я ответил:

– Всех пострадавших мы приглашаем к себе, разве я об этом не говорил? Откуда вы родом?

– Из Венеции.

– Тогда поспешите: ваш город уже в опасности. Вас мы примем без малейших проволочек. О какой еще компенсации можно говорить?

– О материальной, разумеется!

– Простите, а с какой стати? Мы такие же жертвы природного катаклизма, как и все человечество. После таяния льдов Антарктида потеряет немалую часть территории. Мы сами могли бы предъявить претензии Австралии, которая, участвуя в общем дрейфе материков, ползет на север-северо-запад и непременно наедет на нашу материковую плиту. Последствия будут вполне катастрофичны: горообразование, сильные землетрясения, активный вулканизм…

Итальянец заткнулся. Шеклтон делал над собой усилия, чтобы не заржать. Никто не схватил меня за шиворот. Журналисты в основной массе народ темный, научными данными владеют лишь настолько, чтобы нещадно их перевирать. О дрейфе материков слыхали все. И тем не менее в зале не нашлось никого, кто сообразил бы, что столкновение Австралии с Антарктидой произойдет миллионов через сто лет, если произойдет вообще – Антарктида ведь тоже куда-то движется…

Временами мне давали отдых, и молоть языками принимались Шеклтон с Чаттопадхъяйей. Я тайком поглядывал на часы. Мы устали. Пресс-конференция длилась уже третий час, и было вовсе не заметно, что она вот-вот подойдет к естественному концу, а прерывать ее по своей инициативе нам не хотелось.

И все же мы сделали это через пять минут после того, как прозвучал вопрос:

– Уважаемые господа! Как вы прокомментируете полную блокаду Свободной Антарктиды, объявленную президентом Соединенных Штатов?

Мы переглянулись.

– Изложите яснее, пожалуйста. Какая блокада?

Мужик был вроде самый обыкновенный, человек толпы, но мне он показался редкостным поганцем, когда, ухмыльнувшись, просветил нас:

– Как какая? Сообщение о блокаде было передано всеми информационными агентствами несколько минут назад. Разве вам об этом ничего не известно?

Пыльный мешок вновь обрушился на мою голову. Какое-то время я ничего не соображал. Помню только, как Ерема Шеклтон воздвигнулся над ними всеми, как грубо высеченный из скалы монумент, и проревел на весь зал:

– What?!!