Глава девятнадцатая. Эйнштейн, «призрачное действие» и реальность пространства

В физике, как и в политике, бытует освященное временем мнение, что всякое действие происходит локально. Физики так это и называют – принцип локальности. В сущности, он гласит, что мир состоит из отдельно существующих физических объектов и эти объекты способны прямо влиять друг на друга, только если вступают в контакт.

Из принципа локальности следует, что далекие объекты могут влиять друг на друга лишь косвенно, через причинно-следственные среды, заполняющие расстояние между ними. Например, я могу повлиять на вас, если протяну руку и потреплю вас по щеке, позвоню вам по мобильному телефону (электромагнитное излучение) и даже – очень-очень слабо – если пошевелю мизинцем (гравитационные волны). Но у меня нет никакого способа повлиять на вас мгновенно, преодолев все разделяющее нас пространство, если не будет ничего, что проделает весь путь от меня к вам, – например, на вас никак не подействует, если я воткну булавку в куклу вуду. Это было бы «нелокальное» воздействие.

Идея локальности возникла в истории науки рано. Древнегреческие атомисты таким образом отличали натуралистические объяснения от магических. Боги, как считалось, способны действовать нелокально – стоит им пожелать, и на любом расстоянии от них произойдет что угодно, – однако подлинные причинно-следственные связи, по мысли атомистов, исключительно локальны: это результат того, что маленькие твердые атомы сталкиваются друг с другом. Принципа локальности придерживался и Аристотель, и Декарт. Ньютон (к собственному огорчению) от него отошел, поскольку, согласно его теории, гравитация притягивает тела друг к другу на любом расстоянии в пустом пространстве, причем, возможно, мгновенно. Однако Майкл Фарадей в XIX веке восстановил локальность в правах, введя понятие поля как всепроникающей среды, переносящей энергию, через которую передаются от одного объекта к другому силы вроде гравитации и электромагнетизма, причем не мгновенно, как было бы в случае нелокального действия, но с конечной фиксированной скоростью – скоростью света.

Принцип локальности позволяет считать механизмы природы рациональными и прозрачными, поскольку «сводит» сложные явления к локальным взаимодействиям. Нелокальность, напротив, всегда была прибежищем оккультного, герметического, всех тех, кто верит в «телепатию», «синхроничность» и «холизм».

Альберт Эйнштейн был глубоко убежден в истинности принципа локальности по философским соображениям. Он не мог представить себе, как наука может обойтись без него. «Если не делать такого предположения, – говорил Эйнштейн, – физическое мышление в привычном смысле слова станет невозможным». Он отрицал всякую возможность нелокального воздействия наподобие вуду между двумя далекими объектами и называл его «призрачным действием на расстоянии» (spukhafte Fernwirkung).

Однако в двадцатые годы Эйнштейн, единственный среди своих современников, подметил одно неприятное обстоятельство: новорожденная квантовая механика, похоже, не соответствовала принципу локальности. Судя по всему, она допускала «призрачное действие на расстоянии». Эйнштейн решил, что из этого следует, что в квантовой теории, одним из творцов которой был он сам, не хватает чего-то важного. (Нобелевскую премию за 1921 год Эйнштейн получил не за открытие относительности, а за изучение фотоэлектрического эффекта – квантового явления.) Он придумал изящные мысленные эксперименты, чтобы сделать замеченную проблему наглядной для всех. Поборники квантового консенсуса, главным из которых был Нильс Бор, попробовали было противостоять Эйнштейну, но не сумели осознать всю мощь его логики. Тем временем список достижений квантовой теории рос и ширился – она прекрасно описывала химические связи и предсказывала открытие новых частиц – и от этого претензии Эйнштейна стали казаться не более чем «философскими», что в физике слово ругательное.

Так все и было до 1964 года, когда после смерти Эйнштейна прошло чуть меньше десяти лет. Именно тогда ирландский физик Джон Стюарт Белл совершил, по общему мнению, невозможное: показал, что философские сомнения Эйнштейна можно проверить экспериментально. Белл доказал, что если квантовая механика верна, то «призрачное действие» можно пронаблюдать в лаборатории. И когда придуманный Беллом эксперимент провели – сначала неудачно в Беркли в семидесятые, затем с более определенным результатом в Париже в 1982 году и, наконец, практически безупречно в Делфте в 2015 году (причем на ближайшие годы намечено еще несколько проверок), – «призрачные» предсказания квантовой механики подтвердились.

Однако реакция на эти новости со стороны физиков, интересующихся философией, и философов, интересующихся физикой, оказалась на удивление неоднозначной. Одни объявили, что открытие, что природа не подчиняется принципу локальности, «взрывает мозг» (физик Брайан Грин) и это «самое потрясающее открытие физики XX века» (философ Тим Модлин). Другие считают, что хотя нелокальность на первый взгляд и правда немного призрачная, с метафизической точки зрения она не вызывает ни малейших затруднений, поскольку «все же следует простым законам причины-следствия» (физик Лоуренс Краусс). Третьи, невзирая на результаты опыта Белла и последующих экспериментов, отрицают, что в мире и в самом деле существуют нелокальные связи. Самый выдающийся из них – нобелевский лауреат Марри Гелл-Ман, который настаивает, что все разговоры о «действии на расстоянии» – это «сплошная чепуха».

У споров вокруг нелокальности нет ни финансовой, ни личной подоплеки. По словам популяризатора науки Джорджа Массера, они «интеллектуально чисты». И если задача представляется абсолютно неразрешимой, дело, вероятно, в более глубоком вопросе: чего мы, собственно, ждем от физики – рецептов для прогнозов или единой картины реальности?

Именно этот вопрос вызвал разногласия между Эйнштейном и Бором на заре квантовой механики. Выражаясь метафизически, Эйнштейн был «реалистом»: он верил в объективный физический мир, существующий независимо от наших наблюдений. И считал, что дело физики – дать полное умопостигаемое описание этого мира. «Реальность – вот подлинный предмет физики», – говорил он.

Напротив, Бор был печально знаменит расплывчатостью своих метафизических убеждений. Иногда он был больше похож на «идеалиста» (в философском смысле) и утверждал, что физические свойства становятся определенными, только если их измерить, а следовательно, реальность до определенной степени создается актом наблюдения. Иногда он склонялся к «инструментализму» и утверждал, что квантовая механика призвана быть инструментом для предсказания наших наблюдений, а не подлинной репрезентацией мира, скрывающегося за этими наблюдениями. «Нет никакого квантового мира», – подкалывал он собеседников.

Бора квантовая теория устраивала, Эйнштейна – нет. В популярной литературе часто встречается утверждение, что Эйнштейн возражал против квантовой механики, поскольку она делала случайность фундаментальной составляющей реальности. «Бог не играет в кости», – говорил он, как известно. Но на самом деле Эйнштейна беспокоила не случайность сама по себе. Его мучили подозрения, что видимость случайности в квантовой механике – признак того, что новая теория рассказывает о происходящем в физическом мире не все. И принцип локальности играл в этих подозрениях важную роль.

Вот как выглядел самый простой мысленный эксперимент, который Эйнштейн придумал, чтобы показать, в чем суть его недоверия к квантовой механике. Эксперимент стал известен как «коробки Эйнштейна», поскольку именно Эйнштейн рассказал о нем в 1927 году (хотя впоследствии его переформулировали де Бройль, Шрёдингер и Гейзенберг). Для начала возьмем коробку с одной частицей, например, с электроном. Согласно квантовой механике, у электрона в коробке нет определенного местонахождения, пока мы не заглянем в коробку и не посмотрим, где он. До этого акта наблюдения электрон представляет собой смесь потенциальных локаций, распределенную по всей коробке. Эта смесь математически выражается «волновой функцией», которая описывает разные вероятности обнаружить электрон в разных локациях внутри коробки, если проделать эксперимент (по-французски волновая функция образно называется densité de présence – плотность присутствия). Потенциальность превращается в реальность, только когда сделано наблюдение. Тогда волновая функция «коллапсирует» (по выражению физиков) в одну точку, и локация электрона становится определенной.

Теперь предположим, что перед тем, как проводить подобный эксперимент с наблюдением, мы вставляем в середину коробки с электроном перегородку. Если сделать это правильно, волновая функция заключенного внутри электрона разделится надвое – грубо говоря, половина волновой функции окажется слева от перегородки, а половина – справа. Таково полное квантовое описание физической ситуации: нет какой-то более глубокой истины, гласящей, по какую сторону от перегородки электрон находится «на самом деле». Волновая функция говорит не о том, что мы не знаем, где находится частица, она отражает подлинную неопределенность мира.

Теперь разделим коробку на две половинки там, где проходит перегородка. Левую половинку коробки мы отправим самолетом в Париж, а правую – в Токио. Когда коробки прибудут в места назначения, физик в Токио проделает эксперимент и посмотрит, находится ли электрон в правой половине коробки. Квантовая механика гласит, что результат этого эксперимента подлинно случаен – это как бросить монетку. Поскольку волновая функция поделена надвое между двумя половинками коробки, шансы, что токийский физик обнаружит присутствие электрона, – пятьдесят на пятьдесят.

Так вот, предположим, он обнаружит электрон. В этот момент волновая функция коллапсирует. Акт обнаружения электрона в токийской коробке приведет к тому, что часть волновой функции, связанная с парижской коробкой, мгновенно исчезнет. То есть парижская коробка словно бы телепатически знает результат токийского эксперимента (вроде бы случайный) и ведет себя соответственно. Если теперь парижский физик заглянет в левую половинку коробки, то точно не найдет электрона. (Разумеется, «коллапс» мог произойти и наоборот, и тогда парижский физик нашел бы электрон.)

Так все должно было бы происходить согласно ортодоксальной квантовой механике в том виде, в каком ее разрабатывали Бор, Гейзенберг и другие основатели теории. Это называется «Копенгагенская интерпретация квантовой механики», поскольку Бор руководил физическим факультетом Копенгагенского университета. Согласно Копенгагенской интерпретации, сам акт наблюдения заставляет распределенные вероятности коллапсировать в одну частицу, находящуюся в строго определенном месте. Отсюда следует и фраза, которую называли лучшим объяснением квантовой механики не более чем в пяти словах: «Не смотришь – волна, смотришь – частица».

По мнению Эйнштейна, это была бессмыслица. Каким образом простой взгляд в коробку заставляет распределенную потенциальность мгновенно схлопнуться в точечную актуальность? И если заглянуть в коробку в Токио, каким образом это мгновенно меняет физическое состояние коробки на другом краю земли, в Париже? Вот оно, «призрачное действие на расстоянии», очевидное нарушение принципа локальности. Значит, в копенгагенскую интерпретацию вкралась ошибка.

Интуиция подсказывала Эйнштейну в точности то же самое, что и здравый смысл: частица с самого начала была либо в одной половинке коробки, либо в другой. Поэтому, заключал Эйнштейн, квантовая механика неполна. Она дает размытую картину четкой реальности, а не четкую картину размытой реальности, как утверждали сторонники копенгагенской интерпретации.

Бор не пытался опровергнуть простую логику коробок Эйнштейна. Он направил свой полемический задор на более поздний и сложный мысленный эксперимент, который Эйнштейн придумал в тридцатые годы, когда уже покинул Германию и перебрался в Институт передовых исследований. Этот эксперимент называется «Парадокс Эйнштейна – Подольского – Розена», или просто ЭПР в честь Эйнштейна и двух его младших сотрудников – Бориса Подольского (из России) и Натана Розена (из Бруклина).

Мысленный эксперимент ЭПР предполагает, что существует пара частиц, которые возникли вместе, а затем пошли каждая своей дорогой. Эйнштейн считал, что согласно квантовой механике эти частицы должны быть «запутаны», то есть у них сохранится корреляция в том, как они реагируют на эксперименты, независимо от того, насколько далеко они разойдутся. В качестве примера рассмотрим, что происходит, когда «возбужденный» атом, то есть атом, уровень энергии которого искусственно повышен, делится избытком энергии, испустив пару фотонов (частиц-компонентов света). Эти два фотона разлетаются в противоположных направлениях и в конце концов достигают границ галактики и вылетают за них. Однако квантовая механика говорит, что какое бы расстояние ни разделяло два фотона, они остаются запутанными в единую квантовую систему. Если они станут субъектами одного и того же эксперимента, каждый будет реагировать в точном соответствии с партнером. Если, например, мы увидим, как ближайший фотон успешно проходит сквозь поляризационный фильтр, скажем, солнечные очки, мы автоматически узнаем, что его далекий партнер тоже это сделает, при условии, что ближний и дальний фильтр поставлены под одним и тем же углом.

Можно подумать, что такие запутанные частицы не загадочнее пары однояйцовых близнецов, разъехавшихся в разные города: если видишь в Нью-Йорке близнеца А и он рыжий, точно знаешь, что у близнеца В в Сиднее тоже рыжие волосы. Однако в отличие от цвета волос квантовые свойства остаются неопределенными, пока не подверглись измерению. Когда частица А измерена, смесь вероятностей мгновенно схлопывается в одно определенное состояние, и по всему выходит, что это вынуждает запутанную с ней партнершу частицу В тоже мгновенно перейти из смеси вероятностей в точно определенное соответствующее состояние.

Если квантовая механика верна, то запутанные частицы похожи не на пару однояйцовых близнецов, а на волшебные монетки, которые иногда представляют себе в ходе мысленных экспериментов – хотя их никто никак не подправлял и не утяжелял, они откуда-то знают, что если их бросят, нужно будет упасть одной и той же стороной вверх. Словно бы между запутанными частицами возникает телепатическая связь, дающая им возможность координировать свое поведение мгновенно на любых расстояниях, хотя, согласно теории относительности, все известные методы коммуникации ограничены скоростью света.

Из мысленного эксперимента ЭПР Эйнштейн сделал тот же вывод, что и из своих коробок: такая связь была бы «призрачным действием на расстоянии». Квантовая запутанность не может существовать в реальности. Строго срежиссированное поведение частиц, находящихся на больших расстояниях, должно быть запрограммировано заранее, с самого начала (как у однояйцовых близнецов), а не подчиняться корреллирующей случайности (как у волшебных монеток). А поскольку квантовая теория ничего не говорит о таком программировании, которое физики называют скрытыми переменными, описание мира, которое она дает, неполно.

До этого момента логика ЭПР ясна. Однако статья, которую Эйнштейн, Подольский и Розен опубликовали в 1935 году, на этом не кончается и на последних страницах пытается опровергнуть принцип неопределенности Гейзенберга, согласно которому некоторые пары физических свойств частицы, например, местоположение и импульс, нельзя определить одновременно. (Впоследствии Эйнштейн утверждал, что эта дерзость целиком и полностью на совести юного Подольского, который написал последний раздел статьи ЭПР самостоятельно.) Это настолько все испортило, что у Бора появилась долгожданная возможность поквитаться с Эйнштейном – однако его ответная статья стала шедевром темноты и таинственности. Через десять лет после ее публикации Бор сам признавался, что ему было трудновато понять, что он, собственно, написал. Но большинство физиков так устали от этих «философских», по их мнению, споров и так хотели спокойно заняться своими квантовыми вычислениями, что просто приняли на веру, что Бор выиграл спор с Эйнштейном, который, что называется, уже не тот. По словам Абрахама Пайса, биографа Эйнштейна, его «слава ничуть не померкла бы, а может быть, и засияла ярче, если бы он вместо всего этого увлекся рыбалкой».

Однако впоследствии нашелся физик, который не придерживался общепринятого мнения, и это и был Джон Стюарт Белл (1928–1990). Он был сыном торговца лошадьми из Белфаста и сделал карьеру в прикладной физике – помогал строить первый ускоритель частиц в ЦЕРНе (Европейском центре экспериментальной физики близ Женевы). Но еще он смотрел на концептуальные основы физики глазами философа. По строгости и ясности рассуждений Белл мог потягаться с Эйнштейном. И подобно Эйнштейну, относился к квантовой механике недоверчиво. «Я воздерживался от мысли, что она ошибочна, но знал, что в ней что-то не так», – говорил он. Размышляя о мысленном эксперименте ЭПР, Белл обнаружил способ хитроумно подправить его и провести на самом деле опыт, который окончательно решит вопрос о квантовой механике и локальности. Доказательство, что такое возможно – теперь это знаменитая «теорема Белла», – он опубликовал в 1964 году. Что самое поразительное, это всего пара страниц алгебраических выкладок, понятных даже старшекласснику.

Суть идеи Белла такова: если мы хотим заставить запутанные частицы проявить свою нелокальную связь (при условии, что она существует, само собой), надо подвергнуть их более деликатному допросу. А это, по мысли Белла, можно сделать, если измерить спин частиц под разными углами. Особенности квантового спина таковы, что каждое измерение – это словно заданный частице вопрос, на который можно ответить только «да» или «нет». Если задать двум разделенным, но запутанным частицам один и тот же вопрос, то есть если измерить их спины под одним и тем же углом, они с гарантией дадут один и тот же ответ – два «да» или два «нет». В таком согласии нет ничего волшебного – возможно, пара частиц, родившихся вместе, просто так запрограммирована.

Но если задать запутанным частицам разные вопросы, то есть если измерить спин каждой из них под своим углом, квантовая механика предсказывает точную статистическую закономерность совпадений и несовпадений ответов «да» и «нет». Белл доказал, что если правильно подобрать комбинацию вопросов, предсказанная квантовой механикой закономерность будет бесспорно нелокальной. Никакое предварительное программирование, никакие «скрытые переменные» в том виде, в каком их представлял себе Эйнштейн, этого не объяснят. Согласно Беллу, такая надежная корреляция может лишь означать, что разлученные частицы координируют свое поведение неизвестным науке образом: каждая «знает» не только какой вопрос задали ее далекому близнецу, но и как тот на него ответил.

Вот что сделал Белл. Сначала он придумал эксперимент, в ходе которого будет проделан определенный набор измерений пары разделенных, но запутанных частиц. Затем он привел безупречное математическое доказательство, что если статистическая закономерность, возникающая из этих измерений, соответствует предсказаниям квантовой механики, то с логической точки зрения выхода нет – это призрачное действие.

Чтобы уладить разногласия Эйнштейна с квантовой механикой, оставалось лишь проделать эксперимент по плану Белла и посмотреть, возникает ли такая статистическая закономерность. Поначалу для этого не было технических возможностей, но к началу семидесятых физики приступили к лабораторной проверке идеи Белла. Эксперименты с измерением свойств пар запутанных фотонов неизменно выявляли именно ту статистическую закономерность, которую рассчитал Белл. Вердикт: призрачное действие реально.

Так что же, Эйнштейн заблуждался? Было бы честнее (пусть и несколько мелодраматичнее) сказать, что его подвела природа, которая, нарушив принцип локальности, оказалась не такой логичной, как он думал. Однако Эйнштейн заглянул в квантовую механику глубже Бора и других поборников квантовой ортодоксальности. (Как-то раз Эйнштейн заметил, что раздумывал о квантовой механике в сто раз больше, чем о собственной теории относительности.) Он понимал, что нелокальность – неотъемлемая и очень неприятная черта новой теории, а не просто математическая фикция, какой ее, похоже, считали Бор и его последователи.

Давайте остановимся и вдумаемся, какая она на самом деле странная, эта квантовая связь между частицами. Во-первых, она не слабеет с расстоянием, в отличие от гравитации, которая вдали теряет силу. Во-вторых, она выборочная: эксперимент над фотоном из запутанной пары воздействует только на его партнера, где бы тот ни находился, и не касается всех остальных фотонов, ближних и дальних. Выборочная природа запутанности опять же контрастирует со свойствами гравитации, при которой возмущение, созданное смещением одного атома, распространяется во все стороны и затрагивает каждый атом во Вселенной. А в-третьих, квантовая связь мгновенна – изменение состояния запутанной частицы сказывается на ее партнере безо всякой задержки, какая бы пропасть их ни разделяла, опять же в противоположность гравитации, чье воздействие распространяется со скоростью света. Именно третья черта квантовой нелокальности, мгновенность, сильнее всего нервирует ученых. Как сразу понял Эйнштейн, это означает, что запутанные частицы сообщаются между собой быстрее света, а теория относительности это запрещает. Если, например, частица А находится поблизости от Земли, а ее запутанный близнец В – возле Альфы Центавра (ближайшая к Солнцу звездная система), то измерение, проделанное над А, изменит состояние В мгновенно, хотя свет будет добираться от А до В 4,3 года.

Многие физики склонны отмахиваться от этого очевидного противоречия между теорией относительности и квантовой механикой. Они подчеркивают, что даже если квантовая запутанность и в самом деле приводит к воздействию на сверхсветовых скоростях, эти воздействия невозможно использовать для коммуникации, скажем, чтобы передавать сообщения или музыку. Создать «телефон Белла» (Джона, а не Александра Грэхема) невозможно. Причина – квантовая случайность: хотя запутанные частицы и в самом деле обмениваются информацией между собой, гипотетический сигнальщик-человек не сможет контролировать их случайное поведение и закодировать в нем послание. А поскольку квантовая запутанность не может применяться для коммуникации, она не породит причинно-следственные аномалии, о которых предостерегал Эйнштейн (например, не даст отправить сообщение в прошлое). Поэтому квантовая механика и теория относительности противоречат друг другу концептуально, но все же способны мирно сосуществовать.

Но Джону Беллу этого было мало. «Между двумя столпами современной теоретической физики налицо явная несовместимость на самом глубинном уровне», – заметил он на лекции в 1984 году. Белл считал, что для того, чтобы наша картина физической реальности была непротиворечивой, необходимо уладить напряженность между теорией относительности и квантовой механикой.

В 2006 году в этом направлении был сделан огромный шаг. Уроженец Германии Родерих Тумулка, работавший в Университете имени Ратджерса, на основании представлений Белла и других физиков, склонных к философии, сумел создать модель нелокальной запутанности, полностью соответствующую теории относительности Эйнштейна. В противоположность распространенным представлениям теория относительности вовсе не запрещает воздействия со скоростью больше световой (более того, физики иногда заговаривают о гипотетических частицах тахионах, которые движутся быстрее света). Теория относительности запрещает другое – абсолютное время, вселенское «сейчас», одинаковое для всех наблюдателей. А запутанные частицы и в самом деле требуют подобных вселенских часов, поскольку синхронизируют свое поведение на огромных расстояниях. Однако Тумулка нашел остроумный способ это обойти, пусть и очень тонкий. Он показал, что определенная спекулятивная ветвь квантовой механики, которую называют броской аббревиатурой ГРВ, позволяет запутанным частицам вести себя синхронно, не нарушая релятивистского запрета на абсолютную одновременность. Хотя механизм, стоящий за нелокальным «призрачным действием», остается загадкой, Тумулка по крайней мере доказал, что оно все-таки не противоречит теории относительности, и этот результат, возможно, стал бы неожиданностью для самого Эйнштейна.

Так или иначе, следствия нелокальности подрывают наше понимание пространства. Открытие нелокальности говорит о том, что мы, вероятно, живем в холистической вселенной, в которой даже самое далекое на самом деле вовсе не разделено. Вероятно, пространство нашей повседневной жизни – лишь иллюзия, простая проекция фундаментальной причинно-следственной системы. Красивая метафора этого – калейдоскоп (ее предложила философ Дженнан Исмаэль). Не нужно представлять себе запутанные частицы как «волшебные монетки», непостижимым образом обменивающиеся сообщениями через пространство. Лучше считать их множеством отражений осколка цветного стекла, крутящегося в калейдоскопе: просто одна и та же частица многократно отражается в системе зеркал.

Несмотря на такие радикальные следствия, физическое сообщество по большей части спокойно восприняло доказательство существования нелокальности. Молодые физики, сызмальства привыкшие к концепции нелокальности, не видят в ней ничего такого уж призрачного. Физик-экспериментатор Николя Гизин как-то заметил: «Здешние дети говорят, все так и есть». А среди старшего поколения бытует мнение, что странностей нелокальности можно избежать, если придерживаться «нереалистского» подхода к квантовой механике, то есть по примеру Нильса Бора считать ее не картиной реальности, а математической конструкцией, позволяющей делать прогнозы. Среди современных носителей подобного образа мысли можно отметить Стивена Хокинга, который говорил: «Я не требую, чтобы теория соответствовала реальности, поскольку не знаю, что такое реальность… От теории мне нужно только одно – чтобы она предсказывала результаты измерений».

Однако глубокое понимание запутанности и нелокальности необходимо еще, и чтобы разрешить вековые споры, как «интерпретировать» квантовую механику, то есть правдоподобно описать, что, собственно, происходит, когда делается измерение и волновая функция загадочно и случайно «коллапсирует». Именно эта проблема не давала покоя Эйнштейну, именно она до сих пор не дает покоя маленькому неуемному кружку физиков (в частности, это сэр Роджер Пенроуз, Шелдон Голдштейн и Шон Кэрролл) и специалистов по философии физики (в частности, это Дэвид З. Элберт, Тим Модлин и Дэвид Уоллес), которые по-прежнему требуют от физики того же, что Эйнштейн: единого умопостигаемого представления о том, каков мир на самом деле. Для них понятийные основы квантовой механики и роль в них «призрачного действия» остаются открытым вопросом, требующим доработки.