Михаил Захарин: выживший и услышанный

Российские тюрьмы и лагеря не наказывают преступников. Об этом написано в главном законе тюрем и лагерей: Уголовно-исполнительном кодексе Российской Федерации, в главе 1, статье 1. «Уголовно-исполнительное законодательство Российской Федерации имеет своими целями исправление осужденных и предупреждение совершения новых преступлений как осужденными, так и иными лицами». Здесь, же в главе 1, можно прочитать, что у осужденных есть свои права, свободы и законные интересы.

Однако общество наше, при всех его достоинствах, устроено так, что соблюдение прав, свобод и законных интересов заключенных нигде широко не обсуждается.

Существует негласный пакт. «Заговор молчания». И главные участники этого заговора — сами осужденные. Чем больше человек пострадал, пребывая в тюрьме, чем больше тягот он вынес — тем крепче он сжимает зубы, тем меньше он говорит об этом. В результате российские тюрьмы и лагеря давно превратились в terra incognita, неизвестную землю.

Что там происходит? Как там живут люди? Более 600 тысяч человек по состоянию на 2018 год? Для современной России тюрем и лагерей как бы вообще не существует. Они есть, но их нет. Нет ни книг, ни теле- и радиопередач, ни дискуссий.

Хорошо это или плохо — я не знаю.

Когда я в 2005 году написал роман о тюрьме и опубликовал его — издатели сказали, что максимальный тираж такой книги не должен превышать 10 тысяч экземпляров: больше продать невозможно, массовый читатель про тюрьму не хочет знать. Для сравнения: в США есть отдельный телевизионный канал, посвященный исключительно жизни в американских тюрьмах. Я собственными глазами наблюдал по американскому телевидению уголовное реалити-шоу, наподобие «Дома-2», где татуированные мужчины гнули пальцы и кидали друг другу предъявы.

У нас в России такое невозможно представить.

Я несколько лет активно пользуюсь социальной сетью «Фейсбук». За многие годы я не помню ни одной дискуссии, посвященной тяжелым условиям содержания российских заключенных.

Конечно, существуют правозащитные организации, всякого рода общественные объединения, «Русь сидящая» и подобные. Есть небольшой отряд активистов, обычно из числа или уже отсидевших, или родственников тех, кто сидит. Эти люди — да, пытаются сражаться, пишут жалобы, добиваются проверок по линии прокуратуры, по линии надзора, по линии комиссии по правам человека. Есть у нас и комиссия по помилованию при президенте, и другие всякие комиссии и комитеты. Но на одного активно действующего правозащитника приходится по пять тысяч зэков: каждому не поможешь.

Какова причина заговора молчания?

Является ли это признаком равнодушия, безнравственности общества?

Нет.

Корни этого явления чрезвычайно глубоки. В основе его лежит такая категория, как стыд. Оказаться в тюрьме — стыдно. Быть преступником — стыдно, нехорошо. Даже если человек осужден неправедно, даже если он попал в тюрьму случайно — он молчит об этом.

Российская тюрьма, в отличие от тюрьмы западной, находится вне пространства цивилизации, не является частью обычного мира. Это мир иной, потусторонний. Стыдный. Это чистилище. «То, о чем не говорят».

Русский человек уподобляет пребывание в тюрьме религиозному таинству — событию, происходящему одновременно на небе и на земле, определяющему судьбу на всю жизнь вперед. Таинства крещения, причастия или исповеди не обсуждают — в них просто участвуют.

Более точную аналогию трудно подобрать.

Сакральная таинственность тюрьмы, полная зависимость осужденного преступника от высших сил — ни в коем случае не от государства, не от прокуроров или адвокатов, а только от Бога — очевидная наша константа. Мы попадаем в тюрьму не потому, что нас схватили за руку, не потому, что следователи оформили протокол и обвинительное заключение, — а потому, что так суждено, такова карма, или, говоря по-русски, планида. Потому что так решено наверху.

Попав в тюрьму, мы вверяем себя непосредственно высшей силе. С одной стороны, это очень страшно и унизительно. С другой стороны, это позволяет установить непосредственный, сердечный контакт меж человеком и Богом.

Вот почему все мы молчим.

Вот почему у нас нет и не будет уголовных арестантских шоу.

Из таинства нельзя сделать шоу.

Таинство не обсуждают — в нем участвуют молча.

Вот почему за многие сотни лет существования российской пенитенциарной системы всего несколько человек подали голос из глубин тюрьмы и каторги: протопоп Аввакум, Достоевский, Солженицын, Шаламов, Гинзбург.

Российского арестанта можно уподобить моряку, потерпевшему кораблекрушение: оказавшись на утлой лодочке посреди бушующего океана, такой бедолага, беспомощный и бессильный, может только вверить себя в руки провидения.

Российского человека сажает в тюрьму не закон, а Божья воля. Она ведет его дальше и дальше, из следственного изолятора — по этапу, с этапа — в зону, из зоны — на свободу. Переживания осужденного преступника глубоко интимны, как интимна молитва.

Вот почему мы молчим.

Общее число граждан, вовлеченных в тюремно-лагерную парадигму, исчисляется многими миллионами: одни отсидели или сидят, другие являются ближайшими родственниками тех, кто отсидел или сидит.

Сам я имею некоторый тюремный опыт. В 1996 году я был обвинен в хищении и просидел год в следственном изоляторе «Лефортово», а затем еще два года — в изоляторе «Матросская Тишина». В 1999 году я был признан невиновным и освобожден в зале суда.

Я никогда не считал себя знатоком тюремной жизни и специалистом в «тюремном вопросе». Но мне удалось написать и опубликовать книгу, она вышла в 2005 году под названием «Сажайте, и вырастет».

С тех пор прошло двенадцать лет. Новой книги о современной русской тюрьме так никто и не сделал.

Теперь такая книга есть.

Эту книгу написал житель Иркутска Михаил Захарин.

В 2006 году, в возрасте 27 лет, он был приговорен к пожизненному лишению свободы за совершение убийства в составе организованной преступной группы (банды). Сейчас Михаил Захарин содержится в ИТК «Полярная сова» в поселке Харп Ямало-Ненецкого автономного округа.

Я почти ничего не знаю об обстоятельствах его дела.

В конце книги читатель найдет послесловие, написанное моим другом, московским журналистом Андреем Калитиным. Именно журналист Калитин, однажды получив в руки рукопись Михаила Захарина, счел ее достойной общественного внимания и публикации и обратился ко мне, чтобы я написал предисловие и способствовал выходу этой книги в свет.

В послесловии, написанном Андреем Калитиным, изложены все обстоятельства уголовного дела Захарина, проанализированы протоколы допросов и текст обвинительного заключения. Читатель сам сможет составить мнение относительно виновности или невиновности Захарина.

Мне известно, что Захарин не признал свою вину и до сих пор не признает.

А значит, не имеет права рассчитывать на помилование.

По российским законам, чтобы просить о помиловании, заключенному следует официально признать свою вину и раскаяться. По состоянию на сегодняшний день у Захарина нет никаких шансов выйти на волю. Но свою книгу он написал вовсе не для того, чтобы оправдать себя. И не для того, чтобы привлечь к себе внимание.

Книга начинается с момента ареста главного героя, и далее в ней описывается, как велось следствие и суд, как человек сидел в изоляторах, карцерах, одиночках, как погружался на самое дно.

История, изложенная здесь, — это история мытарств, путь Иова. Это история разнообразных издевательств, пыток, избиений, изощренного и хитроумного физического и психологического насилия, творимого над отдельно взятым арестантом.

Читатель, рискнувший открыть эту книгу, должен укрепиться духом.

Читателя ждут подробные — иногда невыносимо подробные — рассказы о пытках электрическим током, холодом, голодом и жаждой, о пребывании в «пресс-хатах», о бесконечных кровавых экзекуциях и попытках суицида.

Один из фигурантов уголовного дела Михаила Захарина — Павел Баженов — погиб в СИЗО при, мягко говоря, невыясненных обстоятельствах, оставив фактически предсмертное послание, в котором, в частности, рассказывал о пытках и изнасиловании. Второй — Олег Зырянов — выпал из окна третьего этажа здания РУБОПа во время «работы» с ним оперативных сотрудников, выбивавших показания против всей группы.

Эта история примечательна вот чем: она совершенно свободна от патетики.

Она написана не с позиции «я обвиняю».

Она не бьет на жалость, наоборот: автор, прошедший через бесконечные пытки, не только не сломался, но стал сильнее.

Есть в этой книге настоящие имена и фамилии судей, следователей, оперативников, сокамерников. Есть эпизоды, написанные в попытке отомстить и разоблачить, но таких эпизодов — всего два или три.

Автор не ставил перед собой цели вывести кого-либо на чистую воду, добиться чьих-то отставок или увольнений. Эта книга написана не «против тюрьмы», не «против системы», она никого и ничего не разоблачает, как «Архипелаг ГУЛАГ».

Это написано не «против», а «за».

Человек, написавший это, просто решил укрыться в слове. Он сражался за себя. Штука в том, что когда ты пишешь — ты свободен. Ты создатель и обитатель собственного мира. Без твоего разрешения в этот мир не зайдет никакой конвоир или кум.

Эта книга написана ради обретения духовной свободы.

Книга Михаила Захарина поступала ко мне в виде отдельных рукописных тетрадей. Сейчас, когда я это пишу, мне известно о пяти тетрадях, написанных Захариным. Возможно, к моменту издания книги он напишет еще одну или две тетради — они будут добавлены к имеющимся.

Не исключено, что Михаил продолжит писать и после выхода этой книги в свет, — на его месте я бы так и сделал. И тогда со временем книга прирастет продолжением, и ее придется переиздать.

Я бы этого хотел.

Я обратил внимание на рукопись Захарина по двум причинам.

Во-первых и в-главных, рукопись имеет несомненные литературные достоинства. И хотя автор — самоучка, сочинитель-дилетант, ему удалось дотянуться до уровня настоящей литературы, буквально написать свою историю кровью, выразить некую личную, индивидуальную, уникальную правду. И книги такой, повторяю, в нашей русской литературе давно не было.

Во-вторых, я выступаю за то, чтобы общественность наша знала о происходящем в тюрьмах и лагерях как можно больше. Чтобы каждый факт истязаний и пыток, беззаконий и грубейших нарушений прав человека был вскрыт, обнародован и расследован.

Я не знаю, виновен ли Михаил Захарин в преступлениях, которые ему инкриминируют, и не хочу этого знать.

Я не судья ему и не прокурор.

За свои вины Захарин уже ответил перед судом людским. И еще ответит перед судом Божьим. Он уже получил пожизненный срок, и неизвестно, сколько еще мытарств он претерпит, отбывая этот срок.

Я его не оправдываю — но я ему сочувствую.

Я ему никто, и он мне тоже, но я разделяю его боль и его муки. В равной степени я разделяю боль и муки жертв, погибших при участии Захарина или без его участия.

Я не ищу правых и виноватых.

Всё, что я нашел, — это пенитенциарная система, доставленную прямиком из ада, и рукопись эта пригодна к публикации, а значит, должна быть опубликована.

Колония «Полярная сова» — исправительное учреждение особого режима. Коротко поясню, что все подобные заведения поделены на три режима содержания: общий, строгий и особый.

На общем режиме осужденные живут в бараках, большими коллективами. Они могут более или менее свободно передвигаться по территории колонии. Они работают, им платят за работу деньги (совсем маленькие). Очень важно понимать, что на общем режиме заключенные значительную часть времени проводят под открытым небом, на свежем воздухе. Они могут заниматься спортом и даже участвовать в самодеятельности, музицировать, петь, рисовать и т. д.

На особом режиме ничего этого нет.

Зэка называют особый режим «крытой системой», или, коротко, «крыткой».

На особом режиме заключенный все время находится в камере с одним, двумя, тремя соседями. Свежий воздух такой заключенный получает всего один час в сутки: во время прогулки. Все остальное время он проводит под крышей (отсюда и слово «крытка»). За всеми его действиями внимательно наблюдают надзиратели.

В таких учреждениях поддерживается строжайшая дисциплина. Не может быть и речи о малейшем неповиновении. Количество личных вещей, которые может иметь при себе заключенный, строго регламентировано.

Если заключенному запрещено иметь цветной карандаш — он никогда его не получит.

Если заключенный хочет побриться — он должен написать специальное заявление, и ему выдадут один бритвенный станок, сроком на пятнадцать минут, а после завершения процедуры бритья станок изымут.

Чтобы в таких условиях написать книгу, следует проявить чудеса изобретательности. Чтобы сочинить хоть что-то, нужны два или три часа покоя и уединения, а в тюрьме нет ни того ни другого.

Обыватель думает, что тюремный сиделец имеет множество свободного времени; это глубокое заблуждение. В тюрьме заключенный все время занят, прежде всего — процессом элементарного физического выживания. Человеку, «далекому от преступного мира» (как говорят в самом преступном мире), это трудно объяснить. Заключенный всегда при деле: он ест, пьет, он стирает вещи, он ремонтирует свою одежду и обувь, он множество сил тратит на соблюдение гигиены, он пытается поддерживать физическую форму, он борется с болезнями, а самое главное — это все он делает вместе с другими, он пребывает в коллективе, среди таких же, как он сам.

Иногда он помогает другим. Иногда он ждет, когда помогут ему.

Иногда — достаточно часто — он участвует в разнообразных конфликтах, от пустяковых до кровавых.

Нетрудно догадаться, что такая жизнь изматывает и иссушает прежде всего психологически.

Сидящая по тюрьмам публика отнюдь не состоит из любителей изящной словесности, многие не читали ничего, кроме букваря. Мы понимаем, что контингент тюрем и лагерей состоит не только из неплохих людей, случайно оступившихся на жизненном пути. Есть там и настоящие, природные душегубы, убийцы, садисты, насильники, растлители — лишенные совести, подлые и бесчестные. Есть такие, кто вовсе не имеет человеческих качеств. Еще больше людей темных, глупых, примитивных, живущих от баланды до баланды, от сигареты до сигареты.

Тех, кто тянется к свету, пытается заниматься самообразованием и саморазвитием, — меньшинство.

Урвать, выкроить время и возможность — трудно. Еще труднее найти слова для сокамерников, убедить, чтобы не дергали, не беспокоили. Объяснить, что именно пишешь, кому пишешь и зачем. Наконец, любая запись, сделанная заключенным, любой клочок бумаги, любой блокнот, любая тетрадка — могут быть изъяты при обыске и не возвращены. Теоретически у тюремных властей есть такое право.

Вместе с тем традиция тюремного писательства обширна и уходит корнями в глубь столетий. В XVII веке протопоп Аввакум (Петров), сидя в Пустозёрске, в земляной яме, написал десятки воззваний, обращенных к единомышленникам-староверам. В XVIII веке в легендарной тюрьме Бастилии писал свои романы маркиз де Сад. В тюрьме Чернышевский сочинил роман «Что делать?». В тюрьме написана «Роза Мира» Даниила Андреева. В тюрьме создал свои «Тюремные тетради» итальянский философ-марксист Антонио Грамши.

Эдуард Лимонов, когда находился под следствием и пребывал в Лефортовском изоляторе, написал шесть романов. Лефортовский изолятор всегда заполнен едва на одну десятую часть, и Лимонову удалось убедить тюремную администрацию: его днем выводили из камеры, где он содержался, в другую, пустую, и запирали на несколько часов, давая возможность поработать в покое. Такой жест со стороны лефортовского начальства следует признать весьма благородным.

Широко известна легенда о том, как вождь мирового пролетариата В. И. Ленин, находясь под арестом, писал статьи молоком, налитым в самодельную чернильницу, вылепленную из хлеба; если в камеру заходил надзиратель — Ленин тут же съедал чернильницу и делал вид, что ничего не происходит. Не знаю, чего здесь больше, правды или вымысла. Очевидно одно: арестанты, зэка, осужденные преступники — люди в высшей степени хитроумные и изобретательные.

Так что лично я верю в чернильницу из хлеба.

В тюрьме — особенно в русской тюрьме — возможно всё, это территория абсурда, Зазеркалье, антимир.

Иногда жизнь человека ничего не стоит; иногда пачка сигарет с фильтром дороже золота.

Основной закон русского арестанта — взаимовыручка. Арестанты и зэки не живут аморфной массой: они объединены в коллектив, в сообщество. Есть правила и обычаи тюремного общежития, так называемые «понятия»: сложный кодекс, регламентирующий поведение всякого человека.

Обыватель думает, что люди в тюрьме живут по звериным законам: кто сильнее, тот и прав. Это не так. В тех тюрьмах, где сидел я, любое физическое насилие было строжайше запрещено. Драки бывали, но очень редко, и всякая драка становилась предметом разбирательства; зачинщиков сурово наказывали. Избиения были возможны только в исключительных случаях и только с санкции воров в законе, «положенцев» и «смотрящих».

Еще более тяжелым проступком являлась драка с применением оружия: ножа, «заточки» или «мойки». Пустить кровь человеку — это «блядский ход». Если ты взял в руку любой предмет с острым краем, необязательно заточку (нож), — любой кусок металла или пластмассы, фрагмент бритвенного лезвия, хотя бы осколок стекла от электрической лампочки, всё, чем можно порезать, поранить до крови, — ты перешел черту, и тебя призовут к ответу. Все разногласия, споры и конфликты решаются только путем «рамсов» и «Качалова», то есть переговорами, устными дискуссиями.

Парадоксальным образом тюремные правила общежития иногда оказываются гуманнее и справедливее Уголовного кодекса.

Внутренний, тюремно-лагерный преступный мир теснейшим образом связан с внешним преступным миром. Вокруг каждой тюрьмы, вокруг каждого следственного изолятора, вокруг каждой зоны организован «воровской ход» и «общий ход». С воли в тюрьмы и зоны загоняются передачи, продукты и медикаменты, иногда в значительных объемах, буквально тоннами. Это называется «грев». Многие тысячи профессиональных уголовников, пребывая на воле, тратят силы, время и значительные денежные средства на организацию «грева»: это поднимает их во внутренней иерархии. Если ты не знаешь, как «греть» тюрьмы и зоны, если ты этим не занимаешься — ты никогда не станешь авторитетом в преступном мире. «Грев» поступает как по легальным каналам, так и по нелегальным. Практически в любую русскую тюрьму широким потоком поступают наличные деньги, алкоголь и наркотики. И то, и другое, и третье строжайше запрещено, но только на словах: в реальности раздобыть гашиш или героин в тюрьме иногда проще, чем на воле. Бороться с этим невозможно. «Загнать» товарищу на зону дозу кайфа, литр водки, несколько сотен рублей — святое дело, на это тратятся значительные усилия, подкупаются рядовые надзиратели, а часто и верхние чины администрации, вплоть до хозяина (начальника тюрьмы).

Как ни странно, такая ситуация всех устраивает. Зэка имеют «запретку», администрация имеет относительный порядок.

Все заинтересованы в том, чтобы дело оставалось шито-крыто.

Мне известны случаи, когда с воли в тюрьмы — совершенно бесплатно — загонялись целые рентген-кабинеты или тысячи комплектов вакцины от менингита. Это даже нельзя назвать коррупцией, поскольку коррупция предполагает все-таки некий момент материальной выгоды, обогащения, стяжательства — а в случае с арестантами и зэка речь идет не об обогащении, а об элементарном выживании, о спасении жизни; это разные вещи.

Отсутствие общественного интереса, общественной дискуссии на руку участникам «общего» и «воровского хода»: никто не хочет, чтоб посторонние люди, журналисты и общественные деятели, совали свой нос в происходящее. Я лично знал старых зэков, которые считали, что не только судьи и прокуроры, но и адвокаты, и журналисты, и общественные деятели — все по сути «менты», все враги арестанта, все «работают на систему».

Я хорошо помню случай, когда к нам в камеру СИЗО «Матросская Тишина» зашли члены какой-то комиссии по надзору и спросили, есть ли жалобы. И мы — сто сорок человек, сидящие в камере на тридцать два места, покрытые язвами, полумертвые от тесноты и духоты, — все мы промолчали.

— Нет жалоб! — крикнул кто-то из задних рядов.

И комиссия удалилась.

Не знаю, чего больше в этом заговоре немоты: презрения, ненависти, отчаяния, неверия в перемены к лучшему.

Но если не верить — как тогда жить?

С легкой руки нашего главного тюремного писателя, Солженицына, стала широко известна поговорка «не верь, не бойся, не проси». Но я не помню ни одного арестанта, который употребил бы в беседе эту поговорку.

Она лжива.

Как же не верить, если без веры в людей, в Бога, в высшую справедливость — человек не живет?

Как же не бояться, если страх — естественный мотиватор и регулятор наших поступков? Даже самые сильные духом и телом люди боятся смерти, голода, побоев.

Как же не просить, если взаимопомощь — одна из основ тюремного общежития?

Не существует ни одного зэка или арестанта, который не попросил бы у соседа или товарища сигарету, спичку, щепотку соли или чая. На то мы и люди, чтобы верить, бояться и просить.

Я помню главный и самый важный урок, вынесенный из тюрьмы. Один человек всегда поможет другому человеку. Беда объединяет. В русской тюрьме самые дикие и страшные люди: убийцы, злодеи, мошенники, негодяи — способны создавать сложные объединения, сообщества и системы ради элементарного выживания.

Однажды я сидел в карцере «Матросской Тишины». Каждую ночь ко мне закидывали «грев»: чай, курево, конфеты, сахар.

Чтобы организовать доставку «грева», половина тюрьмы приходила в движение. Смотрящие хат платили дежурным по продолам. Дежурные по продолам отдавали часть выручки корпусным надзирателям. В круговорот «общего хода» были вовлечены арестанты из хозяйственной обслуги, гражданские специалисты — врачи, даже «кумовья», то есть тюремные оперативники.

Круговорот «грева» внутри изолятора был очень сложным, многоступенчатым. Сотни килограммов чая, сахара, сигарет, средств гигиены путешествовали по «дорогам» и «кабурам» из одной камеры в другую. Вес и количество строго учитывались. «Смотрящие» и «положенцы» рассылали «прогоны», где было подробно разъяснено, какие камеры «греют» карцер, какие — тубанар, или больничку.

Сообщая эти подробности, я вовсе не выдаю никаких тайн: система «общего хода» известна тюремной администрации во всех деталях.

О фактах пыток, избиений, выколачиваний признательных показаний также широко известно — но эта информация замалчивается.

Почему это происходит?

Попробуем разобраться.

Никто не знает, насколько распространено сейчас в России выбивание признательных показаний из подследственных.

Никакой статистики нет и быть не может.

Но я возьму на себя смелость утверждать, что побои, запугивание, издевательства и психологическое давление практикуются в подавляющем большинстве случаев, если речь идет о раскрытии особо тяжких преступлений, убийств и бандитизма. Я утверждаю это со слов своих знакомых — полицейских оперативников и следователей.

Взрослого человека, обвиненного, например, в хищении, бить и пытать не будут. А вот молодого парня, бандита, подозреваемого в убийстве, бьют в ста случаях из ста.

Оперативники — не дураки. Если молодой человек хорошо одет, уверен в себе, физически развит, если он имеет дорогой автомобиль, если живет на широкую ногу и при этом нигде официально не работает — это достаточные основания для того, чтобы считать его бандитом.

Хороший оперативник знает всех бандитов в своем городе, на своей «земле».

Хороший оперативник знает, кто и где продает наркотики, кто скупает краденое, кто перебивает номера угнанных машин, кто собирает общак, кто «положенец», кто «смотрящий». Внутри себя, в своей голове, он легко отделяет хороших от плохих, честных от бесчестных.

Бандита он искренне считает своим злейшим врагом.

В 1993 году я попал под подозрение в убийстве и просидел трое суток в ИВС. Меня несколько раз били, но, так сказать, в щадящем режиме — скорее, запугивали.

Я хорошо помню аргументы оперативников.

— Откуда у тебя такая кожаная куртка? — спрашивали они. — Откуда такие дорогие сапоги? Ты говорил, что в тот день обедал в кафе, — откуда у тебя деньги на обеды в кафе? Мы вот не ходим обедать в кафе, нам не по карману! Ты снимаешь квартиру в Москве, платишь 60 долларов в месяц — откуда у тебя такие средства? Где ты работаешь? Где твоя трудовая книжка?

Они — оперативники, сыщики — были очень искренними в этих вопросах. Они ненавидели меня. Они не просто «делали свою работу». Это было личное, нутряное. Они искренне считали, что воюют на стороне добра и правды. Избивая, пытая, унижая подозреваемых, они полагали, что совершают благодеяние.

На войне как на войне.

Если враг не сдается — его уничтожают.

Если подозреваемый не дает показаний — его нужно заставить.

Избиения и пытки происходят вовсе не потому, что в полиции работают сплошь садисты и неумехи, неспособные собрать доказательную базу в рамках закона. Для сотрудников полиции, пытавших Захарина, его вина была неоспорима. Они считали, что правы. Очистить землю от преступного элемента любой ценой, законными средствами и незаконными — вот какой была их цель.

Хороший оперативник с одного взгляда отличает честного человека от бесчестного. Или думает, что может отличить. И если он видит, что перед ним бесчестный человек, — он не будет с ним миндальничать.

Это личное.

Это война. Либо ты их, либо они тебя.

Соответственно, представители преступного мира отвечают полицейским такой же ненавистью и презрением.

И с той, и с другой стороны — множество бесстрашных, смелых, отчаянных, готовых на всё. И с той, и с другой стороны есть предатели и ренегаты. Многие профессиональные преступники являются тайными полицейскими осведомителями. Многие сыщики и оперативники продают информацию преступникам.

Эта сложная система пребывает в динамическом равновесии.

Любой профессиональный убийца знает: если его возьмут — его будут пытать. Он к этому готов. Любой сыщик знает: если в его руки попадется убежденный уголовник — его не следует жалеть.

Любой сыщик, любой следователь и дознаватель, любой прокурор, ознакомившись с материалами уголовного дела, за пять минут легко определяют, виновен ли фигурант. Это внутреннее ощущение, оно никак не связано с наличием либо отсутствием доказательной базы. Это опыт и интуиция.

А как же закон, спросим мы себя. При чем тут интуиция и опыт, если есть закон, вроде бы одинаковый для всех?

Не могу не вспомнить историю, услышанную мной в следственном изоляторе «Матросская Тишина».

Со мной в камере сидел человек по прозвищу Американец. Он был русским эмигрантом, получившим вид на жительство в США. Однажды он просидел полгода в американской тюрьме и много об этом рассказывал.

Он жил в Калифорнии, в двухэтажном доме, на первом этаже, а на втором этаже жил его сосед. Этот сосед очень любил по вечерам выпить пива, взять дробовик и пострелять по местным калифорнийским грызунам, опоссумам. Нашему Американцу это не понравилось, однажды он вступил с пьяным соседом в конфликт, подрался и отобрал у него дробовик — а тут подоспела и полиция. Американца арестовали с оружием в руках.

Ему грозило до двадцати лет.

По американским законам любой задержанный вправе рассчитывать на скорый и справедливый суд. Любой арестант, от мелкого воришки до убийцы, обязан предстать перед судьей в течение месяца. Если за месяц арестант не подготовился к защите — судебное заседание, по согласованию с обвиняемым, можно отложить еще на месяц, но не более.

У Американца не было денег на хорошего адвоката: его защищал бесплатный адвокат, предоставленный штатом Калифорния. Адвокату потребовалось время для подготовки линии защиты. Каждые тридцать дней Американца вывозили в суд, чтобы он лично мог заявить, что не возражает против переноса его слушаний.

Так прошло полгода. Наконец была назначена дата судебного заседания.

На суд Американца нарядили в пиджак, рубаху и галстук. Он прибыл в здание суда, закованный в цепи, но никелированные браслеты спрятали под манжеты рубахи и вдобавок скамью подсудимых отгородили особой кисейной занавеской. Это было сделано для того, чтобы присяжные заседатели не видели, закован ли человек в цепи. Прибыл он из тюрьмы под конвоем либо пришел с воли, своими ногами? Присяжные не должны были этого знать: такая информация могла повлиять на их решение.

На суд явился полисмен, арестовавший нашего Американца с чужим оружием в руках.

— Обвиняемый является этническим русским, — сказал судья. — По законам штата Калифорния вы, офицер, должны были зачитать ему его права на его родном языке. Вы обязаны были иметь при себе специальный блокнот-разговорник, в котором права обвиняемых переведены на все основные мировые языки, включая и русский язык. Скажите, был ли при вас такой блокнот в момент задержания подозреваемого?

(Мы помним, что это такое — зачитать права, мы все смотрели голливудские фильмы и знаем текст наизусть: «Вы имеете право хранить молчание, вы имеете право на адвоката, всё, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде…» — и так далее).

— Нет, ваша честь, — ответил полисмен. — Выходя на дежурство в тот день, я забыл блокнот в участке. Я увидел, что подозреваемый хорошо владеет английским, и зачитал ему его права на английском языке. Не на русском.

И тогда судья ударил деревянным молотком.

— Подозреваемый невиновен. Арест произведен с нарушением закона.

В тот же день Американца освободили.

На следующий день ему выплатили компенсацию за все месяцы, проведенные в следственной тюрьме: недополученную заработную плату за полгода, 18 тысяч долларов. И специальный чиновник вдобавок проследил за тем, чтобы Американца восстановили на том же рабочем месте, которое он занимал до ареста.

Прошло двадцать лет с тех пор, как я услышал эту удивительную историю. Я навсегда ее запомнил.

О чем она? О торжестве закона. О том, что есть на планете места, где закон действительно превыше всего.

Хотим ли мы, чтобы закон в России работал так же? Хотим ли мы, чтобы отмерли негласные правила, «понятия», обычаи, традиции? Чтобы повсюду торжествовал только закон и ничего, кроме закона? Хотим ли мы, чтобы перед законом были равны все: президенты, депутаты, олигархи, воры, рядовые граждане?

Лично я не знаю. У меня нет однозначного ответа.

Одних бьют, потому что «положено» бить. Другие сидят, потому что «должны» сидеть. Третьи воруют, потому что «могут себе позволить». Четвертые берут взятки, потому что «как же не брать, если все берут».

Закон — не главное. Над законом есть еще что-то. Личные убеждения. Профессиональная мораль. Интуиция. Божья правда. Авторитет. Заслуги. Личные качества. «Хорошего человека» можно и не сажать. «Плохого человека» посадить можно и нужно.

Украл две банки соленых грибов — тебе дадут пять лет общего режима.

Украл 200 тысяч тонн нефти — тебе будут жать руку и улыбаться.

Народ — отдельно. Закон — отдельно. Государство — отдельно. Правда — отдельно. Бог — отдельно. Милосердие — отдельно. Деньги — отдельно.

Ничто не связано ни с чем, у каждого своя правда, свои аргументы, свои ценности.

Когда все это изменится? Нужно ли это менять? Кто это поменяет и как?

Неизвестно.

В XVIII веке уголовным преступникам в России вырывали ноздри, а на лбу ставили татуировки «вор» или «кат», что значило «каторжанин». Иглами, укрепленными в деревянном основании, пробивали кожу арестанта на лбу, а затем места уколов натирали порохом. Эти татуировки назывались «пороховыми» и оставались на всю жизнь. Однажды попав на каторгу, люди пропадали навсегда — никто не возвращался.

Нравы карательной системы описал сначала протопоп Аввакум, а затем Достоевский, в книге «Записки из Мертвого дома». При этом количество тяжких уголовных преступлений, убийств, истязаний и грабежей в царской России было невелико.

В 1913 году, в период расцвета Российской империи, в тюрьмах и на каторжных работах содержалось всего лишь 130 тысяч человек, при общем количестве населения в 130 миллионов.

Сейчас, в 2018 году, как уже упоминалось, в России сидят 640 тысяч человек.

Больше всего сидело при товарище Сталине. От 2,5 до 3 миллионов.

В 1996 году, когда я сам сидел, вместе со мной сидело 1,4 миллиона, из них около 500 тысяч в следственных изоляторах, остальные — уже осужденные — в колониях.

Эти цифры ужасны и могут напугать либерально настроенного обывателя, и многие из них проклянут Сталина и тоталитарный строй. Но тут можно упомянуть, что в США, в свободной и прекрасной Америке, в данный момент по тюрьмам сидит около 3 миллионов человек. То есть в процентном соотношении ровно столько же, сколько при товарище Сталине в самые суровые годы его правления.

Так мы убеждаемся в том, что мощь репрессивной машины не зависит от общественного устройства: самая гуманная и развитая в мире демократия — американская — сажает людей за решетку столь же активно, как и сталинская тирания. Другое дело, что американское государство богаче российского в пятьдесят раз и, следовательно, может тратить на содержание своих преступников в пятьдесят раз больше средств, чем российское.

На содержание преступников в тюрьмах Америка тратит 80 миллиардов долларов в год.

Еще лучше обстоят дела в демократиях Старого Света. В Западной Европе условия содержания заключенных сходны с санаторными.

Андреас Брейвик, норвежский террорист, убил семьдесят человек и получил за это двадцать один год тюрьмы. Брейвик отбывает наказание с комфортом, у него есть телевизор, холодильник, компьютер, деньги на личном счету, возможность работать, посещать спортзал, а недавно по решению суда он получил от правительства Норвегии компенсацию в несколько тысяч евро за то, что его недостаточно сытно кормят.

Русскому арестанту такие истории непонятны. Российское общество устроено иначе. Преступника, убившего семьдесят человек, скорее всего, тоже убьют.

Так, например, скончался в колонии «Белый лебедь» известный чеченский террорист Салман Радуев: по официальной версии, он умер от кровоизлияния в мозг, по неофициальной — его забили до смерти. И в российском обществе не было слышно протестов и требований расследовать его гибель.

Собаке собачья смерть. Помните такую поговорку? В России всегда существовал и существует высший суд, не знающий ни жалости, ни снисхождения.

Популярна легенда об убийцах знаменитого музыканта, шансонье Михаила Круга: убийцы эти якобы были ликвидированы представителями преступного мира, с общего согласия, безо всякого участия правоохранительных органов.

Конечно, не очень правильно будет здесь упоминать слухи и легенды, идущие вразрез с официальными версиями. Но российский преступный мир крепко держится именно на легендах и изустных рассказах.

До сих пор у нас в стране есть целые регионы, стотысячные города, где каждый третий мужчина старше восемнадцати лет или отсидел, или готовится сесть. В таких местах все живут «по понятиям», Уголовный кодекс ничего не значит, значительная часть сотрудников полиции коррумпирована и сращена с преступным миром; известны случаи, когда сбор «общака» для «подогрева» тюрем и зон производился в школах, среди детей двенадцати-тринадцати лет.

Тотальная безработица и безденежье, отсутствие каких-либо социальных перспектив, неверие в государственные институты, уныние, алкоголизм и наркомания — вот корни преступности, и не только российской. Так везде: в Мексике, в Бразилии, в Китае — во всех странах с большим количеством населения и высоким уровнем социального расслоения.

Преступность появляется везде, где общество устроено несправедливо.

Русская преступная идея, уголовная традиция всегда была очень крепка, она всегда подпитывалась человеческим отчаянием, наивной верой в справедливость, безысходностью и алкоголем.

Противостояние воров и начальников длится сотни лет. Иногда оно принимает формы открытой кровопролитной войны, как в 20-е и в 90-е годы прошлого века. В другие периоды государство одерживает верх, ликвидируя бандитизм и снижая уровень бытовой преступности.

Но до конца этой войны еще очень и очень далеко. Нет никаких предпосылок к тому, чтобы однажды люди вовсе перестали убивать и грабить друг друга.

К настоящему моменту Михаил Захарин отсидел уже более двенадцати лет.

Я совершенно точно знаю, что его книга дойдет до своего читателя и что ее ждет долгая судьба. Эту книгу прочтут арестанты и зэка — не все, конечно, но любители чтения. В тюрьмах таких людей немного, но они есть. Эту книгу прочтут члены их семей, а также круг граждан, специально интересующихся тюремной тематикой; таких тоже немало в России.

Всем этим людям важно знать следующее.

Преступная, тюремная, уголовная идея крепка и сильна, но следовать этой идее можно только вынужденно, когда нет никакой альтернативы. В этой идее нет ни света, ни жизни, ни любви — это идея боли, насилия и ненависти. Всем, кто идет по преступному пути, следует искать хоть малейшую возможность сойти с этого пути, выйти к свету.

У меня нет других слов, кроме самых простых.

Зло умножает зло. Убийства, избиения и пытки не прекратятся ни сегодня, ни завтра.

Тюрьмы стояли и будут стоять при нашей жизни и всегда будут заполнены. Их заполнят главным образом оступившиеся дураки, глупцы, бытовые преступники, случайные граждане, «мужики» и «пассажиры». Среди них будут и настоящие выродки, животные в человеческом обличье, людоеды, насильники, педофилы — те, кого действительно следует навсегда надежно изолировать от общества.

Но будут и третьи, и в значительном количестве.

Будут молодые парни, избравшие для себя путь плаща и кинжала, авантюристы, искатели приключений, любители американских боевиков, отчаянные, безбашенные персонажи фильмов «Бригада» и «Бумер», не желающие ни от кого зависеть. Таким парням я хотел бы посочувствовать. В их жизни нет и не будет никаких перспектив. Избрав для себя путь преступника, они проиграли.

Не надо спешить проиграть свою жизнь — она одна, другой не дадут.

В истории, изложенной Михаилом Захариным, нет ни правых, ни виноватых. Есть истина. Она и является главным героем книги Захарина.

Насилие порождает насилие, жестокость порождает жестокость, беззаконие порождает беззаконие, любое маленькое дерьмо всегда является частью большого дерьма.

Тюрьмы и колонии переполнены людьми, осужденными за кражу курицы, ящика водки или канистры бензина. Чиновники, ворующие миллиардами, не несут никакого наказания, покупают дома за границей, летают на личных самолетах и с улыбками раздают интервью.

Крайний цинизм, бесстыдство, открытое и демонстративное презрение к рядовым гражданам со стороны чиновничества давно являются нормой в нашем обществе. «Закон что дышло, — говорит русский человек, — как повернул, так и вышло». Закон в России не олицетворяет собой справедливости, не охраняет ее.

Справедливости нет. Ее никогда не было. На что же нам всем остается надеяться? На что остается надеяться Михаилу Захарину?

Следствие по его делу происходило с грубейшими нарушениями закона. Это очевидно. Читатель, открывший эту книгу, быстро сможет убедиться в том, что автору не было никакого смысла придумывать и фантазировать: его книга вопиет о правде. Придумать такое — невозможно.

Во что же нам верить? В высший суд? В светлое будущее? Нет никаких предпосылок к тому, чтобы гражданин моей страны вдруг всею душой уверовал в закон.

Во что верит Михаил Захарин, пожизненно осужденный? В закон он точно не верит, у него есть для такого неверия все основания. Но он верит в себя, в людей. Если бы не верил в людей — не написал бы книгу.

Он верит в нас.

АНДРЕЙ РУБАНОВ