Женщины соблазненные и женщины публичные

Когда Шатобриан вспоминает о визитах к нему влюбленных читательниц, он повторяет известный стереотип о чрезвычайной эротической притягательности знаменитого человека. Наиболее полным воплощением подобной эротизации знаменитостей выступает, конечно, Байрон. Знатоки, не боясь переусердствовать, без устали цитируют письма его поклонниц, где так явственно вырисовывается фантазматический переход от воображаемого к реальному. О власти Байрона над женскими сердцами должны свидетельствовать, например, письма Изабеллы Харви, проникнутые трепетным желанием. «Вы говорите, – пишет она ему, – что чувства, которые я к Вам испытываю, – лишь плод моего воображения. Но много ли значит, что это лишь иллюзия, если она намного приятнее реальности? Я навсегда отрекаюсь от реальности». Эти письма, сохраненные Байроном, впоследствии увидели свет и обросли комментариями. Некоторые из писем атрибутированы, другие анонимны.

Фигура соблазненной поклонницы, мечтающей о встрече со знаменитым писателем или музыкантом-виртуозом, чтобы ему отдаться, вызывает много вопросов. Не идет ли речь о банальном клише, мужском фантазме, быстро превратившемся в стереотип? В 1820-е годы, когда популярность Байрона достигла наивысшей точки, английская критика донельзя раздула тему истеричности женской части публики, описывая ее как настоящую болезнь, эпидемию влюбленности в писателей, в которой литературный аспект невозможно отделить от эротического. Это коллективное помешательство, по их мнению, было признаком глубокого общественного и нравственного разложения. Во второй половине XIX века шельмование истеричных поклонниц будет подхвачено, с одной стороны, викторианскими писателями, а с другой – академической критикой, тщившейся отделить «легитимное» наследие Байрона от всего наносного, непонятного, гротескного, что явила миру знаменитость. На самом деле Байрон, равно как и Шатобриан, равно как до них и Руссо, получал от читателей множество писем. Архив Байрона дает искаженное представление о реальности, ибо в нем отложились главным образом письма восторженных поклонниц поэта, льстящие его самолюбию, которые он хранил с особой бережностью. «Кто не хочет понравиться женщинам?» – признавался он. Что касается обычных читательниц, их письма нередко производят впечатление игривости, а не страстной влюбленности. Читательницы говорят о близости с автором, которого они часто отождествляют с его персонажами, в то же время сохраняя ироническую дистанцию между ними самими и их эпистолярным выступлением. Некоторые, пользуясь анонимностью, подыгрывают Байрону, в пандан ему приоткрывая завесу над своей частной жизнью, чтобы потом заронить в душу адресата сомнение в подлинности их рассказа – точно так же, как это делает в своих книгах сам Байрон. Когда читательницы Байрона уверяют, что хотят излечить его тоску, в их словах присутствует элемент игры – желание самим опробовать приемы писателей-романтиков, примерить на себя чью-то маску, как это в свое время делали читательницы Руссо.

Читательница, обольщенная великим писателем настолько, что готова начать с ним эпистолярный роман, сама становится героиней романа. В 1844 году, когда Шатобриан переписывал свои мемуары, Бальзак опубликовал в «Journal des Débats» роман «Модеста Миньон», в котором юная провинциалка вступает в переписку со знаменитым парижским поэтом Каналисом. Иронически осмысливая роль литературных репутаций и влияние знаменитости, автор помещает роман в контекст тогдашней эпохи. За год до этого на французский были переведены письма Беттины фон Арним к Гёте, и Бальзак, написавший тогда на них рецензию, дает главной героине имя, заимствованное из «Вильгельма Мейстера», и придумывает ей сестру по имени Беттина. Прозрачнее намека не придумаешь! Публикация писем Беттины снова привлекла внимание к практике переписки со знаменитым писателем, которая не прерывалась со времен Руссо. Бальзак был прекрасно об этом осведомлен, и не только потому, что сам получал письма от читателей и читательниц, но также потому, что его отношения с госпожой Ганской, которой посвящен роман, начались с переписки между ними.

Интерес Модесты Миньон к Каналису развивается в два этапа. Живая страсть к литературе своей эпохи, особенно к великим писателям – Руссо, Байрону, Гёте, – приводит юную девушку к «безоговорочному восхищению гением». Среди унылой захолустной жизни литература становится для Модесты убежищем, тем воображаемым миром, в котором она может чувствовать себя героиней и который она населяет романтическими героями. В романе не раз всплывает имя Байрона. Прогуливаясь по улицам Гавра и разглядывая сходящих с кораблей англичан, Модеста сетует, что не увидела среди них ни одного «заблудшего Чайльд Гарольда». Но искрой, от которой в ее душе возгорается пламя страсти к Каналису, оказывается «слепой и глупый» случай: ей на глаза попадается портрет поэта.

Модеста увидела на витрине книжной лавки литографический портрет одного из ее любимцев, Каналиса. Вы знаете, сколь несхожи с оригиналом эти наброски – следствие нечистоплотности дельцов, которые распоряжаются лицами знаменитостей так, будто их физиономии стали уже общественным достоянием. Вот и Каналис, изображенный в весьма байронической позе, являл взорам публики длинные волосы, стремительно ниспадающие на непокрытую шею, и несоразмерно большой лоб, каковой должен быть у всякого барда. Высокий лоб Гюго сгубил не меньше роскошных шевелюр, чем слава Наполеона – подававших надежды капралов.

Бальзак вводит в самое сердце романа нарочито ироническое изображение неприглядных рекламных трюков, призванных увеличивать продажи дешевых портретов, которые, с одной стороны, вульгарны, выступая объектом рыночных технологий, а с другой – величественны, поскольку воспроизводят узнаваемые черты признанных гениев: Байрон, Гюго и Наполеон упомянуты здесь, разумеется, не случайно. Такова сила знаменитости: низкопробные портреты, циничное использование в коммерческих целях известности великих людей вызывают искренний восторг. Модесту прельщает этот «образ, облагороженный усилиями торгашей», и она решает списаться с Кана-лисом. Но от имени поэта ей отвечает его секретарь, вступив с ней в переписку, которая быстро приобретает романтический характер. В эту канву автор вплетает свои рассуждения о знаменитости, особенно в том месте романа, когда настоящий Каналис, привлеченный богатством, внезапно обрушившимся на Модесту, приезжает в Гавр и за несколько дней успевает лишить себя в глазах горожан всего очарования своего образа. Обнаруживается, что хотя «знаменитость возбуждает живой интерес публики», этот интерес недолговечен, эфемерен и не выдерживает реального столкновения кумира с поклонником: «Похоже, что слава, яркая и слепящая, как солнце, – если глядеть на нее издалека, – при ближайшем рассмотрении оказывается холодной, как альпийские вершины». Гений сам по себе не способен соблазнять; лишь при чьем-то посредничестве он приобретает видимость престижа.

В конце романа Модесте, неожиданно разбогатевшей после триумфального возвращения ее отца, предстоит выбрать одного из трех претендентов на ее руку: аристократа, представляющего традиционную элиту, знаменитого поэта и, наконец, его секретаря, мудрого Эрнеста де Лабриера, который не может похвастаться ни богатством, ни талантом, но который в конце концов покоряет героиню искренностью своих чувств. Торжество буржуазной добродетели? В некотором смысле – да; однако проницательный писатель показывает также, что увлеченность Модесты Каналисом – не какая-то глупая страсть, вызванная парой прочитанных стихов и увиденным портретом. Модеста, не такая наивная, как могло бы показаться, предварительно наводит справки о семейном положении поэта. Увлечение знаменитостью для нее лишь средство, дающее возможность помечтать, вырваться из скучного, тусклого мира, который ее окружает, перестать довольствоваться ролью пассивного читателя, принять участие в игре и, когда придет время, самой сделать выбор. Решение, которое она принимает, никак не назовешь спонтанным и необдуманным. Мечтая об идиллии с поэтом, чей портрет украшает книжные лавки, она отвоевывает себе место в чуждой ей медийной среде, но когда речь заходит о выборе мужа, медлит с ответом, глядя, как соперничают кандидаты на ее руку, и наконец выбирает из них самого достойного.

Однако проблема юной девушки, соблазненной знаменитым мужчиной, или, если здесь позволительно прибегнуть к анахронизмам, проблема «groupie», выявляет существенную разницу в положении между знаменитостями мужского и женского пола. В случае Шатобриана и Байрона знаменитый мужчина обольщает женскую часть аудитории и вынужден спасаться от ее навязчивых преследований. Знаменитая женщина, напротив, – образ недопустимый, достойный порицания. Возможность с ее стороны обольщать поклонников-мужчин непременно считается аморальной, низводит ее до положения шлюхи или куртизанки. Не зря выражение «публичная женщина» долгое время обозначало проституток. Для женщин пишущих начать публичную жизнь означает поставить под угрозу свою репутацию скромной и порядочной женщины. В 1852 году Гарриет Бичер-Стоу добивается неслыханного успеха, опубликовав аболиционистский роман «Хижина дяди Тома», бестселлер, продажи которого в первый же год составили 300 000 экземпляров в Соединенных Штатах и полтора миллиона в Великобритании. Во время рекламного тура в Англии, организованного издателем книги, Гарриет часто приходится оставаться в галерее, отведенной для дам, где она скрыта от взглядов посторонних, а выступают перед собравшимися ее отец или брат. Но уже появляются ростки будущих перемен. После успеха романа «Джейн Эйр» (1848) и возникших споров относительно личности и пола автора чрезвычайную популярность приобретает Шарлотта Бронте. После смерти Шарлотты (1855) Элизабет Гаскелл выпускает ее отчасти беллетризованную биографию, прочно закрепившую правомочность образа женщины-писателя.

Символично появление во Франции Жорж Санд. Знаменитая не только книгами, но и публичным стилем жизни, политической активностью и бурными романами, Жорж Санд подвергалась нескончаемым нападкам. Впрочем, она предусмотрительно взяла себе псевдоним, под которым выпускала все свои книги начиная с первой (1832), причем псевдоним мужской (Жорж Санд); впоследствии этим же именем назовет себя другая писательница – Джордж Элиот. Как и многие пишущие женщины, она даже хотела печататься анонимно, но издатель из соображений выгоды убедил ее придумать себе псевдоним. Вообще же, несмотря на успех «Индианы», ей на первых порах удается держаться в тени. Она напускает такого тумана, что многие читатели из числа тех, кто знает ее лишь по имени, еще долго спорят относительно того, мужчина она или женщина. В «Истории моей жизни», которую Жорж Санд опубликовала через двадцать лет после описываемых событий, уже находясь на вершине славы, она вновь говорит о желании анонимности, хотя что́ тут преобладает – напускная скромность или искренность чувств, сказать трудно: «Будь моя воля, я бы никогда не избрала себе ремесло литератора; еще менее я жаждала бы знаменитости <…>. Я мечтала жить в тени, и после издания „Индианы“ вплоть до выхода „Валентины“ мне удавалось сохранять инкогнито, вследствие чего газеты всегда жаловали мне титул „месье“; я льстила себя надеждой, что этот скромный успех никак не скажется ни на моей склонности к домоседству, ни на моем окружении, состоящем из столь же малоизвестных людей, как и я сама». Но она добавляет, что быстро убедилась в тщетности этой надежды. Ей приходится принимать праздных зевак, доброжелательно и недоброжелательно настроенных просителей. «Увы! очень скоро я и дома должна была распрощаться с покоем и, подобно Жан-Жаку Руссо, бежать оттуда, безуспешно ища одиночества».

В изданный Луи Журденом и Таксилем Делором сборник биографий под названием «Знаменитости дня» попала только одна женщина – Жорж Санд. Очерку ее жизни издатели предпослали введение, где изложены их мысли о феномене знаменитой женщины. Как писать о знаменитой женщине, если ее жизнь окружена сплетнями и клеветой? Привычный аргумент о публичности знаменитостей, оправдывающей интерес к ним публики, входит в противоречие с не менее традиционным представлением о чести женщины, когда любое вторжение в ее частную жизнь считается неприличным:

По какому праву биограф будет копаться в частной жизни женщины, сообщая читателям о ее увлечениях и антипатиях, твердости или уступчивости? Впрочем, про иную женщину скажут: у нее необыкновенный талант, она художница или поэтесса, она поет, она пишет, она рисует, она ваяет; у публики есть законное право знать, кто она, как она живет, как любит, как страдает. Что у публики есть такое желание, мы признаем. Но что у нее есть право его удовлетворять, совать нос в личную жизнь женщины, судить и рядить о каждом ее действии и каждом слове, не забывая даже о ее романах, чтобы посмеяться над ее чувствами или их извратить, – это мы отрицаем.

Гендерная структура знаменитости довольно долго была устроена таким образом, что ставила женщин-авторов в неравное положение с мужчинами. Даже в конце века и в Прекрасную эпоху женщины, занимающиеся литературой, будут разрываться между желанием успеха и знаменитости и такими традиционно «женскими» добродетелями, как скромность и преданность домашнему очагу. Как стать публичной фигурой, не вступая вместе с тем в конфронтацию с принятыми нормами общественной жизни? Задача тем более трудная, что отныне слишком нарочитое проявление скромности воспринимается критиками как завуалированное желание знаменитости. Многие женщины оказываются заложниками этой ситуации.