Почему люди начали охотиться на такую крупную дичь, как антилопы канны и мамонты? Ответ вроде бы очевиден: мясом этих животных можно питаться и за счет этого лучше выживать. В книге 1968 года “Человек-охотник” (Man the Hunter) – классике антропологии – охота представлена плодом простого отбора на выживание. Ты голоден, гоминид? Нет проблем – иди на охоту.

Но, оказывается, все не так просто. В начале 1980-х женщины-антропологи ответили книгой под названием “Женщина-собирательница” (Woman the Gatherer). Они обратили внимание на то, что в обществах охотников-собирателей основная нагрузка по добыче пропитания, как правило, возложена на женщин: они ищут растительную пищу и ловят мелкую дичь. Мужчинам часто не удается добыть мясо на охоте, и в обеспечении повседневной пищей они обычно полагаются на партнерш. Преследовать крупных млекопитающих, которые отлично приспособились убегать от хищников и делают это гораздо быстрее человека – не самый эффективный и надежный способ прокормить себя и тем более свою семью. Антрополог Кристен Хоукс выяснила, что мужчинам из племени, которое она изучала, за день охоты удается убить крупное животное с вероятностью всего 3 %. То есть в 97 % случаев их постигает неудача – не очень-то это соответствует стереотипу о пещерном “настоящем мужике”, приносящем домой мамонта. Есть племена, в которых дела обстоят чуть лучше, но все равно ежедневные шансы на успех в охоте редко превышают 10 %.

Женщину-собирательницу, пытающуюся где-то раздобыть немного мяса, поведение мужчин должно раздражать вдвойне. Если им надо охотиться, чтобы потешить свое эго, – чудесно, но зачем обязательно гоняться за такими крупными зверями? Мужчины отлично понимают, что, охотясь на животных поменьше, послабее и не таких быстрых, они добьются гораздо больших успехов. Как правило, чем мельче дичь, тем больше мяса за день им удается принести домой и тем меньше колебания количества мяса от недели к неделе. Кроме того, чем мельче дичь, тем больше ее мяса удается съесть до начала гниения. Когда охотникам реально нужно поесть, они бросают преследовать крупных животных и ловят мелких. Если смысл охоты в том, чтобы прокормить охотника и его семью, тогда мужчины-охотники амбициозны до нелепости. Они покушаются на жирафов, когда нужно ловить сусликов.

Самцы шимпанзе охотятся на обезьян, но поскольку эти обезьяны мелкие, распределение такого мяса проще контролировать. Лучший способ предсказать усердие самцов в охоте – посмотреть, у скольких самок из группы сейчас эструс (надо просто пересчитать тех, у кого гениталии красные и набухшие). Самцы пытаются склонить фертильных самок к спариванию, угощая их мясом пойманных животных. Таким образом, у наших ближайших родственников среди человекообразных обезьян охота точно появилась в результате полового отбора. Но по сравнению с шимпанзе мужчины преследуют намного более крупную дичь, менее успешны и хуже контролируют распределение мяса.

Может, мясо крупной дичи содержит какие-то особые питательные вещества, которых нет ни в мелкой дичи, ни в растениях? Если так, тогда парам был бы резон разделить обязанности по снабжению семьи едой: мужчинам взять на себя охоту за крупными животными с их уникальным составом, а женщинам – добычу более надежной растительной пищи. Эта точка зрения на эволюцию охоты предполагает, что женщинам нужно мясо в обмен на секс. В 1982 году антрополог Хелен Фишер в своей книге “Сексуальный контракт” (The Sex Contract) даже предположила, что это была самая первая форма договорных отношений у людей. Примерно о том же теория Оуэна Лавджоя: согласно ей, мужчины, охотясь, добывают мясо для своих женщин, обремененных детьми и не способных во время кормления грудью эффективно заниматься собирательством. Теория “секс за мясо” очень долго казалась разумной. Многие теоретики даже предполагали, что благодаря мужской охоте люди могли покрывать энергетические затраты, связанные с увеличением мозга: поскольку мужчина поставлял потомству много белка, оно могло вырастать более умным. Заметьте, что даже в той традиционной теории движущая сила эволюции охоты – это выбор партнера женщинами. Женщины отказывались заниматься сексом с теми, кто не приносил домой мяса. Таким образом они вынуждали мужчин вкладывать родительские усилия в потомство – брать на себя часть затрат на вскармливание.

Но есть еще одна проблема: даже если мужчинам удается убить крупное животное, они не могут контролировать распределение мяса. Чем крупнее добыча охотника, тем меньше шансов, что мясо достанется его женщине и детям. По наблюдениям антропологов, почти во всех племенных культурах мясо делят чуть ли не между всеми членами племени. Люди сбегаются, как только слышат об успешной охоте или замечают кружащих грифов, и начинают настойчиво, агрессивно требовать своей доли. Зачастую часть мяса, доставшаяся охотнику, статистически неотличима от порции любого другого члена племени. После месяца успешной охоты мужчина имеет право забрать около 10 % туши – от 9 до 14 кг мяса, которое нужно употребить за несколько дней, пока оно не испортится. Через неделю он проголодается опять. Хороших охотников нельзя считать реципрокными альтруистами, поскольку плохие никогда не смогут им отплатить за съеденное мясо. Взаимный альтруизм благоприятствовал бы скорее охоте на мелкую дичь, ведь такую пищу проще защитить от жуликов.

По мнению антрополога Кристен Хоукс, мясо крупных животных – это в экономическом смысле “общественное благо”: ресурс, который один человек другому не может помешать использовать. Если рассматривать мясо как частное благо – то есть считать, что охотник сам может управлять его распределением и потреблением, – тогда поддержка семьи может быть эволюционным смыслом охоты. Но если мясо – общественное благо, возникает парадокс. Затраты, связанные с охотой, ложатся на плечи охотника: он расходует время и энергию, когда учится охоте, когда изготавливает орудия, выслеживает животных, применяет орудия, добивает раненую жертву. Кроме того, мужчина рискует получить ранение или даже погибнуть: он-то лишь заботится об ужине, а зверь борется за свою жизнь. Тем не менее плодами труда охотника пользуются все члены племени, включая чужих детей и конкурентов за женское внимание. Эволюция не может благоприятствовать генетической склонности заботиться об общем благе в ущерб собственным генетическим интересам. Такую форму эволюционного альтруизма не смог бы сотворить ни один известный естественный процесс.

Итак, мы в затруднительном положении. Сперва охота казалась банальным способом обеспечить выживание. Потом благодаря теории “секс за мясо” стала больше походить на простейший пример полового отбора – способ превратить ухаживания мужчины в отцовский вклад в потомство. Теперь же охота предстает рискованным, расточительным актом альтруизма, в ходе которого мужчины, рискуя жизнью и здоровьем, кормят своих конкурентов (в числе прочих членов группы). Все три точки зрения имеют определенную ценность, свидетельства есть в пользу всех трех. Я уделил так много внимания альтруистическому аспекту охоты не потому, что охота меня как-то особенно интересует, а потому, что она обнажает более общую проблему: как эгоистичные гены могли дать начало такой затратной форме благотворительности, которая выглядит как чистый альтруизм? Чтобы найти ответ, мы произведем триангуляцию: сопоставим охоту и спорт, понаблюдаем за поведением птиц под названием “аравийские болтуны” и познакомимся с концепцией выбора равновесия из теории игр. Эти примеры, как мы потом убедимся, отлично подходят для объяснения не только человеческой морали, но и языка.