Глава тридцать пятая
«Убийство, по существу, дело нехитрое», – подумал Бовуар, когда они с тестем шли в кухню.
Мотивы, даже методы исполнения могли казаться сложными, но только до того момента, пока ты не распутывал клубок. А нынешнее дело уже близилось к концу.
Арман закрыл дверь в кухню.
– Что ты думаешь?
– Я думаю, все это враки. Я думаю, никакой дружбы между бароном и баронессой не было, я уж не говорю о любви. История Кейти Берк – курам на смех. Похожа на сказку.
– Большинство сказок довольно темные, – сказал Арман, доставая из холодильника тарт татен и протягивая Жану Ги. – Ты ведь читал сказки Оноре? «Румпельштильцхен»? Начинается ложью, кончается смертью.
– Буду опасаться всяких эльфов, – сказал Жан Ги.
– Злых карликов, – сказал Арман. Он включил чайник в розетку и повернулся – Жан Ги разрезал яблочный пирог.
Пришли они сюда якобы за десертом, но Рейн-Мари, пришедшая, чтобы помочь им, увидела выражение на лице мужа и поспешила ретироваться.
– Я думаю, она беременна, – сказал Арман. – Я о Кейти говорю.
– С чего ты взял? Эльф нашептал?
– Злой карлик. И нет – никто не нашептал. Я сужу по тому, как она положила руку на живот, когда говорила об окончании семейной вражды. А потом он прикоснулся к ней очень нежно. Ты так прикасался к Анни, когда она носила Оноре. Он ее любит.
– Они любят друг друга, – сказал Жан Ги, облизывая пальцы и думая. – Если она беременна, то мотив становится еще сильнее.
– Но мотив чего? – спросил Арман. – Желания положить конец вражде или еще больше разжечь ее? В первом случае они счастливы, но в бедности, в другом – у них состояние, но за него приходится платить. Чего они хотят для своего ребенка? Денег или мира?
– Денег, – ответил Жан Ги. – Всегда денег. Мир – он для людей с банковским счетом. Посмотри на них. Он так называемый плотник, а на самом деле дворник. А она… кто она? Девица, которая хочет стать дизайнером? Она никогда не заработает ни цента, если только не начнет делать клоунские костюмы. И он тоже. А теперь они ждут ребенка? Нет, их единственная надежда, последняя надежда – на решение суда в Вене.
– Она сказала, что не верит в существование денег.
– А что ей еще говорить? Конечно, может быть, ее здравый смысл подсказывает ей, что никакого состояния нет. Но ее воспитывали на довольно темной сказке. Сказке об огромном богатстве, которое ее ждет. Кто о таком не мечтает? Нет, ты меня не убедишь, что Кейти Берк в глубине души не верит, что состояние все-таки есть. И оно принадлежит им.
«Заблуждение и безумие», – подумал Жан Ги. Как в большинстве сказок.
– Поверь мне, – сказал он, – эта парочка увязла в своих выдумках по самые уши.
Арман рассказал ему о том, что случилось в машине Бенедикта.
– Ты думаешь, он пытался устроить аварию? – спросил Жан Ги, потрясенный услышанным.
– Нет, я думаю, он почувствовал себя загнанным в угол и его обуяла ярость, когда я стал спрашивать про Кейти.
Они оба знали, что ярость коренится в страхе. А он является двигателем большинства убийств.
– Ты думаешь, они убили Энтони Баумгартнера? – спросил Арман.
– Да. Я думаю, в том письме было что-то, заставившее Баумгартнера броситься на ферму. Бенедикт встретил его там и убил.
– Зачем убивать? – спросил Арман. – Если в письме говорилось о разделе наследства, то зачем его убивать?
– Затем, что там ничего такого не говорилось. Кейти соврала. Мы понятия не имеем, что было в письме. Баронесса могла диктовать одно, а Кейти написала что-то другое. Например: после оглашения завещания Энтони должен отправиться на старую ферму один вечером. Он и отправился. Полагая, что таково было желание матери.
– Мы этого не знаем.
– Нет, я о другом. Мы понятия не имеем, что там было. Может, даже Кейти и правду говорит.
Впрочем, Бовуар ни секунды в это не верил.
– Мы знаем только одно: Баумгартнер прочел письмо, после чего поехал на ферму.
– Ты об этом говоришь как о причине и следствии, – сказал Гамаш. – Но он мог поехать туда и по какой-то другой причине.
– Верно.
– Занятно, что Кейти знала о портрете Рут. Узнать об этом она могла только от баронессы.
– Но это еще не означает, что об этом говорилось в письме.
– Нет, не означает, – сказал Гамаш. – Поэтому, если вкратце, у нас две версии. Первая: Кейти написала то, что ей продиктовала баронесса. И вторая: она написала что-то другое.
Бовуар кивнул.
– Похоже, это не приближает нас к истине.
Хотя часто в расследовании убийства с истиной случаются странные вещи. Могло возникнуть впечатление, что ты удаляешься от нее, теряешься в пыли, поднятой многочисленными противоречиями. Уликами. Ложью.
Но потом говорилось какое-то слово, попадалось что-то на глаза, и все казавшееся противоречивым вдруг становилось на свое место.
– Все время возникает эта чертова картина, – сказал Жан Ги. – О ней говорил даже Бернар Шаффер, которого я сегодня допрашивал.
Бовуар рассказал Гамашу о допросе.
– Значит, он присутствовал, когда Баумгартнер вешал ее в кабинете, – сказал Гамаш. – А потом запустил ему ноутбук.
– Предполагается, что именно для этого он туда и пришел, – сказал Бовуар. – Но потом его приход обернулся кое-чем другим.
– Шаффер сказал тебе, что Баумгартнер сочинял новый пароль? И что – сочинил?
– Если и сочинил, то ему хватило ума не сообщать об этом Шафферу.
– Как сказал тебе Шаффер, – сказал Гамаш.
– Верно. Мы его так еще и не разгадали, этот пароль. Мы, конечно, обыскали дом. Я даже заглянул за эту треклятую картину, но нашел там только номер копии.
Гамаш кивнул, потом его брови сошлись на переносице.
– Что ты там нашел?
– Это нумерованная копия. Они ставят на них номера, чтобы покупатели знали…
– Да-да, – сказал Гамаш. – Я знаю. У нас есть такие здесь, включая и одну копию от Клары.
Он подошел к стене у длинного соснового стола. Бовуар видел картину много раз, включая и оригинал в студии Клары, когда она написала его.
Теперь он с тестем стоял перед картиной.
Клара назвала свою работу «Три грации». Но написала не трех прекрасных женщин, обнаженных и переплетшихся телами в более чем эротическом соединении; она написала трех полностью одетых старух из деревни. Включая и женщину, Эмили, которая прежде владела домом, ставшим теперь домом Гамашей.
Они были сморщенные, дряблые, хрупкие. Они держались друг за друга. Не из страха или слабости. Напротив. Три женщины надрывали животы от хохота. Работа Клары излучала радость. Дружбу. Теплые отношения. Силу.
– Номер копии, – сказал Жан Ги, снимая со стены большую картину, – написан на заднике.
– Вообще-то… – начал было Гамаш, но было уже поздно: Жан Ги снял картину и развернул ее.
Там и в самом деле было что-то написано. Но знакомым почерком Гамаша.
«Рейн-Мари, моей Грации. С любовью навсегда, Арман».
Жан Ги зарделся и, быстро повесив картину назад, повернулся к Арману, который с улыбкой наблюдал за ним.
– Вообще-то, это не тайна, – сказал Арман. – И не пароль. Я тебе хотел другое показать.
Гамаш показал на картину. В нижнем правом углу находилась подпись Клары и цифры 7/12.
– Я видел это, – сказал Жан Ги. – Но я всегда думал, это дата окончания картины.
– Нет. Это номер копии. Седьмой из двенадцати.
– Всего было двенадцать копий?
– Это еще до того, как ее признали, – сказал Арман. – Она не думала, что и двенадцать-то продаст.
– Так что эта копия может стоить…
Но он замолчал и уставился на «Три грации». На цифры. И хмыкнул:
– Так… Что же за номер на заднике картины у Баумгартнера?
Гамаш вскинул брови, то же сделал и Жан Ги, который быстро пошел к телефону в кухне и набрал номер.
– Клутье? Картина в кабинете Баумгартнера. Да, сумасшедшая старуха. На заднике есть номер. Не могли бы вы подъехать туда и посмотреть? Даже больше – привезти картину. Нет, я не шучу. Нет, я не хочу, чтобы вы принесли ее в мой кабинет. Держите ее у своего стола. Хорошо, тогда поверните лицом к стене. Мне все равно. Перепишите номер и попробуйте ввести его как пароль. Я буду на месте через час.
Бовуар повесил трубку и повернулся к Гамашу:
– Скоро будем знать. Не представляю, что мы найдем на этом компьютере, но я готов по-прежнему поспорить: наша парочка, – он мотнул головой в сторону гостиной, – погрязла в этом деле по самые свои дурацкие прически. Я думаю, Энтони Баумгартнер был человеком алчным. Злокозненным. Криминальным. Не думаю, что у него было намерение делиться наследством.
– И ты думаешь, поэтому его и убили?
– Да. А ты?
Гамаш посмотрел на закрытую дверь, и Жан Ги, хорошо знавший тестя, мог проникнуть в его мысли.
– Послушай, шеф, я знаю, ты не хочешь, чтобы Бенедикт оказался убийцей. Он тебе нравится. Мне он тоже нравится. Он спас твою жизнь. Но…
– Ты думаешь, я поэтому не верю, что Бенедикт убийца? – спросил Арман. – Потому что он повел себя по-человечески?
– Очень даже по-человечески, – сказал Бовуар.
– Да, но мы арестовывали много убийц с человеческими лицами, так что нас на мякине не проведешь. Я не вижу в этом доказательства. Да, они лгали, но если бы все, кто нам лгал, были убийцами, то на улицах у нас началась бы бойня.
– Ты не хочешь в это верить.
– Предъяви мне доказательство, и я поверю.
– Ты говорил об отделении фактов от всего вранья в этом деле. Что ж, вот тебе факт. Когда Бенедикт был в доме, Баумгартнер тоже находился в доме. У него были возможность и мотив. Я готов спорить, что под всеми этими обломками мы найдем кувалду или другое оружие, которым он там пользовался. И тогда их история обрушится, как здание. И погребет их.
Эти двое привыкли к жарким спорам по делам, которые расследовали. Они привыкли к опровержению версий, оспариванию свидетельств. Ничего нового в этом не было. Хотя теперь Арман слышал некоторую нервозность и знал ее причины.
Отказывался ли он видеть вещи, очевидные Бовуару? Было ли ему все так уж ясно, если бы он до сих пор не чувствовал дрожащего тела Бенедикта на своем, не слышал его плача? Рыданий молодого человека в страхе перед смертью, но инстинктивно защищающего другого. Совершенно чужого ему.
Неужели такой человек мог несколькими часами ранее забрать чью-то жизнь?
Но Арман знал ответ на этот вопрос. Да. Один ответ основывался на чувстве. Другой на размышлении. Предварительном. И где-то на глубинном уровне, возможно, тоже на чувстве.
Родитель на многое готов, чтобы обеспечить своего ребенка. И если для этого нужно убить (как там Кейти его назвала?) грязного, алчного, лгущего мошенника Баумгартнера, то так тому и быть.
Да, Арман должен был признать: Бенедикт мог быть убийцей.
Они вернулись в гостиную, и Жан Ги попрощался, сказав, что ему нужно возвращаться в Монреаль.
Мирна поднялась вслед за ним:
– Я тоже пойду. А то мое печенье само себя не съест.
– Ты вроде говорила, у тебя суп остался, – сказала Рейн-Мари, провожая ее к двери.
– Наверно, ты ослышалась, – сказала Мирна.
– А мы? – спросила Кейти.
– Вы тоже свободны, – сказал Бовуар.
– И я? – спросил Бенедикт.
Бовуар помедлил немного, потом кивнул.
Они поблагодарили Гамашей за гостеприимство.
– И за покрышки, – сказал Бенедикт с улыбкой, которую днем ранее Гамаш назвал бы обезоруживающей, но сегодня она показалась ему расчетливой. – Я не забуду.
– И я тоже, – сказал Арман, пожимая руку молодому человеку. Потом он обратился к Кейти: – Знаете, мне и вправду понравилась шапочка.
Бовуар проводил их взглядом, потом сказал Гамашу:
– Когда я встречусь с ними в следующий раз, у меня на руках будет ордер на арест.
Гамаш надел ботинки, куртку, шапку.
– Собак выгуливать? – спросил Бовуар, натягивая варежки.
– Non. Я тоже в Монреаль.
– Отлично, – сказал Бовуар. – Я тебя подвезу. Можешь остаться у нас, если хочешь.
– Non, merci. Я сам поеду. Сегодня же и вернусь.
– А как твои глаза?
– В полном порядке.
Бовуар остановился, вгляделся в лицо тестя:
– Ты уверен?
– Ты ведь не обвиняешь меня снова в слепоте?
– Только хочу засвидетельствовать нечто столь очевидное, что даже твой младенец-внук понимает, – сказал Бовуар. – Впрочем, я вижу, ехать ты можешь.
Гамаш рассмеялся, пожелал зятю доброй ночи и вернулся к Рейн-Мари – сказал, что ему нужно в город, но он сегодня же вернется.
– Хочешь, поеду с тобой? – спросила она.
– Non, mon coeur…
В этот момент зазвонил телефон.
– Я отвечу, – сказал он и направился в свой кабинет.
Потянувшись к телефону, Арман вдруг замер – на экране трубки высветился знакомый номер.
Он кинул взгляд в гостиную, ногой толкнул дверь; когда она закрылась, сказал:
– Oui, allô.
Его голос показался ему странным даже для собственных ушей. Он звучал удивительно спокойно, тогда как сердце его колотилось.
– Месье Гамаш? – спросил мужской голос на другом конце. – Арнольд Гамаш?
– Арман. Oui.
– Меня зовут доктор Харпер. Я один из коронеров в Монреале. Боюсь, у меня для вас плохие новости.
У Гамаша закружилась голова. Он почувствовал – физически почувствовал – тошноту.
«Анни? – подумал он. – Оноре? Несчастный случай?»
Он стоял прямо, но на всякий случай уперся рукой в стол. Приготовился к удару.
– Я вас слушаю.
– Мы нашли ваше имя и номер телефона на теле, которое только что привезли. Ничего другого нет.
– Слушаю, – сказал Арман. Пальцы на руках и ногах у него похолодели, их пощипывало. Он боялся упасть в обморок.
– Мужчина. Рост больше шести футов. Худой. Точнее, изможденный. В женской одежде.
Арман сел и закрыл глаза, поднял дрожащую руку ко лбу. Выдохнул.
Не Анни. Не Оноре.
– Похоже, транссексуал накануне операции, – продолжал коронер. – Ваше имя было записано у него на бумажке в кармане.
– У нее, – сказал Гамаш, вздохнув.
– Прошу прощения?
– Это она. На ней розовое пальто? С оборками?
– Ничего нет. Ни пальто. Ни сапог, ни перчаток. Он…
– Она.
– Она была почти голая. Вы ее не знаете?
– Ее нашли одну? – спросил Гамаш, понимая, что́ это может означать. – С ней никого не было, когда ее нашли?
– Вы имеете в виду еще одно тело?
– Маленькая девочка. Лет шести.
– Не знаю. Мне привезли только тело.
– Проверьте, – сказал Гамаш, сдерживая себя, чтобы не наорать на коронера. – Пожалуйста.
Обычно коронер-новичок не принимал просьб от незнакомого человека по телефону, но этот человек говорил таким властным тоном, что коронер ответил:
– Минуточку.
И отправился проверять.
Он перевел Гамаша в режим ожидания, а тот поднялся на ноги и принялся расхаживать по кабинету в ожидании. Он ждал, ждал. Наконец вернулся доктор Харпер.
– Нет. Никакой маленькой девочки. По крайней мере, в морге. Вы тот самый Гамаш? Глава Sûreté?
– Да.
– Вы знаете, чье это тело?
– Думаю, что знаю, но мне нужно увидеть ее. Отчего она умерла?
– Похоже, передозировка. Мы делаем анализы.
– Я буду у вас через час.
– Да, сэр.
Арман направился к двери, но передумал и, вернувшись в кабинет, вытащил несколько шприцев из ящика под замком в своем столе.
После этого он ушел.
Гамаш стоял перед металлическим прозекторским столом, смотрел на одежду, сваленную на приставной стол. Ярко-багряная нейлоновая блузка, купленная потому, как он подозревал, что напоминала шелк. Мини-юбка из кожзаменителя. Подранные чулки-сеточка.
Потом он перевел взгляд на тощее тело и увидел, сколько сил она прилагала ради тех, кому было все равно. Ее пышный парик сбился. Густой макияж размазался по лицу, хотя утром она аккуратно нанесла косметику на лицо. Впрочем, струпья и язвы на лице не могло скрыть ничто.
В этом ужасном месте она попыталась быть красивой.
Он смотрел на тело, испытывая всеподавляющую грусть.
Коронер и санитар, услышав, как глава полиции бормочет что-то похожее на молитву, отошли в сторону.
Скорее от смущения, чем из уважения к приватности.
Гамаш перекрестился и повернулся к ним.
– Ее зовут Анита Фасьял, – сказал он. Когда санитар начал было хохотать, Гамаш пресек его попытку суровым взглядом. – Конечно, при рождении она получила другое имя. Я его не знаю. Если вам нужна помощь в отыскании ее родни, дайте мне знать, сделаю что смогу.
Гамаш обратил внимание на пятнистую кожу, синие вены. Ужас в глазах, красных от лопнувших сосудов. Ее смерть нельзя было назвать блаженной. Анита не отошла в облаке экстаза. Ее вырвали из жизни.
– Это карфентанил, – сказал он.
– Что? – спросил коронер.
– Аналог фентанила. Опиоид.
– Вы правы, сэр, – сказал санитар, севший за компьютер. – Прислали результаты анализов. У него…
– У нее, – сказал коронер.
– У нее в крови обнаружен карфентанил. Хотя и в небольшом количестве.
– Много его и не требуется, – сказал Гамаш.
– Никогда о таком не слышал, – сказал доктор Харпер. – Вы его знаете? Новый опиоид?
– Новейший, – сказал Гамаш. – Только появился на улице.
Коронер глубоко вздохнул и пробормотал:
– Черт бы подрал эти наркотики.
– Вы позволите? – Гамаш протянул руку, но спросил разрешения, прежде чем прикоснуться к руке Аниты.
Ее тело было исписано чем-то похожим на доморощенную татуировку. Сердца. Бабочки. На тыльной стороне ладони он прочел «Esprit».
Призрак.
На другой он прочел «Espoir».
Надежда.
Esprit. Espoir.
Но его заинтересовало ее левое предплечье. Там были надписи другой, хотя и знакомой рукой.
Не татуировка – это было написано фломастером.
Дэвид.
А после имени стояла цифра 2.
Доктор Харпер подошел к компьютеру и сказал что-то санитару, который застучал по клавиатуре.
– Черт возьми! – сказал он и повернулся к коронеру, который впился взглядом в экран, а потом обратился к Гамашу: – За последние три дня в Монреале случились шесть смертей. Четыре дня, считая сегодняшнее утро. Все бездомные. Все наркоманы. От одного и того же наркотика. Как вы сказали?
Гамаш не ответил. Да и вопрос все равно был риторический. Коронер точно знал, с чем они имеют дело. С кошмаром.
Арман почувствовал, как тяжело ему стало дышать.
Он опоздал. Наркотик уже на улицах. Шесть смертей. Гамаш посмотрел на Аниту. Семь.
Но пока он ни слова не слышал от копов, действовавших под прикрытием. Амелия ничего не нашла. Так что, может, это была проверочная партия, для аппетита.
Основная часть наркотика появится очень скоро. Может, через несколько часов. Но пока еще ее придерживают.
– Вы можете показать фотоснимки других вскрытий? – спросил Гамаш, подходя к компьютеру.
Снимки были уже на экране.
– Увеличьте левые предплечья.
Сначала одно, потом другое. Потом еще одно.
– Черт, – сказал санитар. – Мы это упустили.
Гамаш не прореагировал. Он смотрел на изображение на экране. У них было несколько общих особенностей.
Все наркоманы. Все умерли от карфентанила.
И у всех на левом предплечье аккуратно написано «Дэвид». Хотя цифры по большей части стояли разные.
– И что это значит? – спросил коронер.
– Я понятия не имею, что это значит, – сказал Гамаш, вглядываясь в экран.
– Если кто-то примет слишком большую дозу этого карфентанила, – сказал коронер, – есть какое-то противоядие? Для спасения?
– Налтрексон, – сказал Гамаш. – Sûreté и местные полицейские сейчас получают это средство. Но…
Но если весь карфентанил попадет на улицы, то противоядия будет далеко не достаточно. И слишком мало времени, чтобы дать его нуждающимся. Карфентанил убивал слишком быстро – спасение не успевало, если только противоядие не давали немедленно.
Гамаш вернулся к телу Аниты. Он услышал ее тихий голос в автоответчике – послание, которое она оставила сегодня.
Фасьял нашла маленькую девочку. Та должна была оставаться у нее в безопасности, пока он не приедет. Но он не приехал. И она не дождалась. И теперь девочка была где-то там. Одна.
Посреди ночи, на снегу!
– Упаси ее Христос от такой смерти, – пробормотал он себе под нос, покидая морг на пути к машине.
Но он знал, что Христос не несет ответственности. Ответственность несет он, Гамаш. Молитва, самая отчаянная, ничего не изменит.
В одиночестве салона он достал телефон.
– Это что еще за хрень? – услышал он хрипловатый голос.
– Говорит Гамаш.
– О черт, простите, сэр, – прошептал молодой человек. – Мне не стоило так говорить.
– Вы видели какие-нибудь следы карфентанила? Хоть малейшие следы на улице?
– Нет, никаких. Но ожидания большие.
– Тут есть маленькая девочка, – сказал Гамаш. – В красной шапочке. Лет пять-шесть. Я хочу, чтобы вы ее нашли.
– Я не могу.
– Это не просьба, это приказ.
– Но, сэр, Шоке взяла наживку. Я думаю, оно то самое. Думаю, она его нашла.
– Дэвида?
– Да. Я не могу говорить. Если кто увидит…
Гамаш знал, что его звонок подвергает парня страшному риску. Ни один бездомный не ходит по улице с телефоном в руке. Но теперь перед ним стоял выбор.
Девочка или наркотик.
Но сейчас выбора уже не было.
– Оставайся с ней, – сказал он. – Мы пойдем по твоим следам. У тебя есть налтрексон?
– Oui.
– Удачи, – сказал Гамаш.
Он позвонил коллеге из монреальской полиции и предупредил его.
– Мы получили сигнал по сотовой, – сказал командир группы захвата. – Мы готовы выехать, как только будет команда.
– Вам понадобятся маски.
– Есть у нас маски. Вы уже там?
– Рядом. Черт! Будем надеяться, это оно.
Командир группы повесил трубку, и Гамаш направился к гнилому сердцу любимого города.
Хотя время перевалило за двенадцать, агент Клутье все еще сидела за своим столом, когда Бовуар приехал в управление полиции.
Рут, прислонившаяся к стене, сжимала тонкую разодранную голубую ткань на своем горле; она сердито посмотрела на него, когда он вошел в отдел по расследованию убийств.
– Извини, – сказал он Рут и развернул картину лицом к стене.
– Номер я переписала, – сказала Клутье. – Но я ждала – не вводила, пока вы не приедете.
– Спасибо, что дождались, – сказал Бовуар, подтянул стул к столу и кивнул ей.
– Где он? – спросила Амелия, оглядываясь.
Она находилась в проулке, примыкающем к проулку, примыкающему к заднему проезду. Найти невозможно, сюда может попасть только тот, кто заблудился. Она не сомневалась, что ни на одной карте этого проулка нет.
Но уж если ты его нашел, то никогда не забудешь. И возможно, никогда отсюда не выйдешь.
Все ее чувства были напряжены, глаза всматривались в темноту, слух обострился.
– Кто?
Голос был низкий. Спокойный. Изумленный.
Теперь уже не парнишка, а кто-то другой говорил, стоя в дверях.
Амелия повернулась и увидела фигуру. Руки скрещены на груди. Ноги расставлены. Смотрит на нее.
Она видела, что он молод. В нем было что-то такое, чего не хватало всем остальным в проулке.
Кроме нее.
Мясо на костях. И жизнь в голосе. Этот человек был живым на все сто процентов. И, как и она, он пребывал в полной готовности к любым неожиданностям.
– Дэвид, – сказала она.
– Да, я слышал, что ты меня ищешь.
– Ты Дэвид?
Он рассмеялся и отошел в сторону от дверного прохода. Но в проулке стояла темнота, и она не могла толком его разглядеть. Он кинул маленький пакетик в парнишку, который схватил его и тут же исчез.
– Нет, – сказал он. – Я не Дэвид. Дэвида ты уже знаешь. Довольно хорошо знаешь.
Мысли Амелии метались. Что она упустила?
– Покажите ей, – сказал он, и наркоманы и торговцы, стоявшие у кирпичных стен, покрытых пленкой замерзшей мочи, задрали рукава.
У всех на предплечье она увидела имя «Дэвид».
Теперь закатал рукав человек, говоривший с ней. Даже с расстояния в несколько футов Амелия видела татуировки. Но не имя.
И что это значило? Мысли ее в поисках ответа скакали как сумасшедшие. Какой-то смысл в этом был.
У всех на предплечье было имя «Дэвид». У всех, включая и ее. У всех, кроме него.
Наверно, он соврал. Наверно, он и есть Дэвид. Зачем ему писать собственное имя у себя на руке? Ведь так?
Но она быстро, инстинктивно поняла, что он ей не соврал. Ни к чему ему было врать. Он контролировал ситуацию.
Если он сказал, что она уже встречала Дэвида, значит так оно и есть. Но кто он? И когда она его видела? Когда он написал свое имя на ее предплечье, конечно. Но она этого не помнила. Она была полностью вырублена. Отключилась, поймала такой кайф, что не помнила ничего.
Она пришла в себя несколько часов спустя с несмываемыми чернилами на руке.
Дэвид. Потом цифры 1 4. Нет, точнее, 1/4.
Почему этот человек расхаживал по городу и помечал наркоманов своим именем?
– Господи боже, – прошептала она.
Дэвид – не человек. Он даже к роду человеческому не принадлежит.
Дэвид – это наркотик.
