Глава тридцать первая
Бернар Шаффер сидел в спартански обставленной комнате для допросов в управлении полиции. Оглядывался. Закидывал ногу на ногу, потом сбрасывал. Пытался устроиться поудобнее на металлическом стуле, который никак не позволял ему сделать это.
Старший инспектор Бовуар смотрел сквозь двустороннее зеркало.
– Он сказал что-нибудь по пути сюда?
– Non, patron, – сказала Клутье. – Только спросил, имеет ли это какое-то отношение к смерти Энтони Баумгартнера.
– И что вы сказали?
– Ничего. Вот его айфон.
Она протянула Бовуару гаджет. Теперь с подозреваемыми они первым делом так и поступали: изымали их телефоны, чтобы они не могли никому сообщить или что-нибудь стереть.
Месье Шаффер вовсе не то, чего ждал Бовуар. Жан Ги ожидал увидеть молодого бычка. Кого-нибудь пройдошного. Привлекательного.
Но не такого ничем не примечательного нервного молодого человека в хорошем, но не исключительном костюме. Но когда Бовуар опустил глаза, он увидел туфли Шаффера. Заостренные до игольчатой остроты. Последний писк моды.
Навороченные и дорогие.
Жан Ги знал. Он тоже пытался быть модным, но не мог себе позволить подобных расходов.
Хотя такая обувь и наводила на размышления, но ни о чем определенном не говорила. Одни люди покупали себе дорогие машины, другие тратили деньги в отпусках. А некоторые холостые молодые люди покупали брендовую одежду.
Это не означало, что Шаффер живет не по средствам. Или что он вор.
– Хорошо, – сказал Бовуар. – Идемте со мной.
Клутье последовала за ним в кабинет для допросов, где старший инспектор представился:
– Меня зовут Жан Ги Бовуар. Я действующий глава отдела по расследованию убийств. С агентом Клутье вы уже знакомы.
Это было сказано не только для Шаффера, но и для записи.
Они сели – Бовуар напротив молодого человека.
– Спасибо, что пришли. У нас к вам несколько вопросов.
– О Тони?
– В основном – да. – Бовуар говорил дружеским тоном. – Расскажите о ваших с ним отношениях.
– Мы работали у одного нанимателя. У «Тейлора энд Огилви». Несколько лет назад. Я работал секретарем, а месье Баумгартнер – старшим вице-президентом.
Шаффер, внимательно наблюдавший за Бовуаром, казалось, принял решение.
– У нас был роман. А потом меня уволили.
– За что?
Бернар выставил дело так, будто его выгнали из-за их связи.
– Лучше бы вам сказать нам правду, Бернар, – сказал Жан Ги, одобрительно улыбаясь. – Я вам скажу: мы уже побывали в «Тейлор энд Огилви».
– Меня обвинили в хищениях со счетов клиентов. Но я ничего такого не делал.
– Тогда почему вас уволили?
– Ну, им же нужен был козел отпущения, верно?
– Если это не вы делали, то кто?
Шаффер неуверенно молчал.
– Бросьте, Бернар. Говорите правду. Не бойтесь. Просто скажите нам.
– Месье Баумгартнер.
– Энтони Баумгартнер?
– Да.
– Но если деньги похищал он, то зачем ему понадобилось идти к мадам Огилви и рассказывать ей об этом?
– Он решил, что они так или иначе дознаются, а потому пошел и обвинил во всем меня.
– Своего любовника.
Тот кивнул.
– И что вы сделали?
– А что я мог сделать?
– Не знаю. Сказать правду.
Бернар рассмеялся:
– Ну конечно! Я против старшего вице-президента. Давайте подумаем, кому бы они поверили.
– Поэтому вы просто ушли? – спросил Бовуар, а когда Шаффер кивнул, Жан Ги взыскующим взглядом уставился на него. – Тогда почему вы воспользовались рекомендацией Энтони Баумгартнера, устраиваясь на работу в «Сберкассу»?
Шаффер покраснел. Они явно знали больше, чем он думал.
– Тони сказал мне: если я буду помалкивать, он устроит меня на работу в «Кассу» и поручится за меня.
– И вы согласились?
– А какой у меня был выбор? Если бы я отказался, меня бы так или иначе вышвырнули. Обложили со всех сторон.
В комнату для допросов вошел агент, прошептал что-то на ухо Бовуару и вышел.
– Значит, вы утверждаете, что Энтони Баумгартнер похищал деньги, а вы ни в чем не виноваты?
Шаффер выпрямился на стуле:
– Ну хорошо, я знал, чем он занимается. Но сам я в этом не участвовал.
– Он вам сказал?
– Он выпил как-то лишку. А пьяным почувствовал себя свободно и говорил без остановки. Знал, что я никому не расскажу.
– Почему не расскажете?
– Потому что я его любил. Очень.
– И?.. – произнес Бовуар.
Опять Бернар в ответ молчал – он нервничал.
– И он сказал мне: если я кому сообщу, то он будет говорить, что это мои делишки, а он ни при чем.
– Что он в конечном счете и сделал.
– Да.
Бовуар разглядывал ничем не примечательного молодого человека.
– Дома у него вы когда-нибудь бывали?
– Один раз. Ему требовалась помощь – повесить картину, подаренную матерью. Я так думаю, может, это был ее портрет. Вид какой-то слегка чокнутый. В общем, мы повесили ее над камином в его кабинете, а потом выпили немного. Он попросил меня помочь ему наладить его новый ноутбук, и мы тогда выпили еще чуток, потом некоторое время возились с его компьютером, и головы у нас слегка закружились…
– Так вы запустили его ноутбук? – спросил Бовуар.
– Да.
– И он вводил пароль?
– Да. Я помню, потому что ему потребовалось какое-то время, чтобы его придумать. Он сказал, что исчерпал все идеи, придумывая новые пароли.
– И вы помните тот пароль?
Вопрос он задал как бы невзначай, но в комнате воздух между полицейскими словно пробило электрическими разрядами.
– Понятия не имею. Он мне его не назвал.
– И никак не намекал? Ничего не говорил? – прощупывал парня Бовуар.
Шаффер задумался.
– Если и говорил, то я не помню.
– И вы не подглядели? Не стрельнули глазом через его плечо, когда он вводил?
– Нет, конечно.
– Конечно? Да бросьте, Бернар. Мы все так делаем. Просто из любопытства. Не смотрели, когда он вводил пароль?
– Нет.
– Тогда что же вы делали?
– Простите?
– В кабинете, пока месье Баумгартнер вводил пароль. Что вы в это время делали?
– Разглядывал картину. Не понимаю, как человек в здравом уме мог повесить у себя такую вещь.
Бовуар задумался. То, что говорил Бернар, походило на правду. Портрет Рут в такой же мере завораживал, в какой и вызывал отвращение. Как сказала сама Клара, от него трудно было отвести взгляд.
Но сейчас он имел дело с проницательным молодым человеком, и если у того имелась возможность выбора: подглядеть, какой пароль вводит Тони, или насладиться зрелищем портрета, – то он не сомневался, что бы выбрал Бернар Шаффер.
– И что случилось потом?
– Мы напились и занимались сексом.
– В первый раз?
– Да. Мы друг друга типа прощупывали, но я сомневался еще – гей ли он. Но он все время посылал сигналы, и потом…
– Какой он был? – спросил Бовуар.
– Как любовник?
– Как человек.
Шаффер задумался.
– Добрый. Умный. Порядочный. Так я думал.
– Пока он не обвинил вас в воровстве и вас не выставили за дверь.
– Да.
– После того как он помог вам устроиться на работу в банке, он просил вас о каких-нибудь услугах?
– Каких?
Бовуар смотрел на него несколько секунд, потом встал:
– Я дам вам время подумать над моим вопросом. Извините.
Жан Ги кивнул агенту Клутье, и они вышли, а Шаффер уставился на медленно закрывающуюся дверь. Потом на пустую стену напротив него.
Ледяной туман, казавшийся таким привлекательным, когда налипал кристаллами на ветки деревьев, выглядел гораздо менее приятным, когда оседал на дорогу. И когда его после накрывал пушистый снежок.
Бенедикт аккуратно вел машину назад в Три Сосны, внимательно глядя на дорогу, не образовалась ли на ней ледяная корка, болтал с Гамашем о пустяках.
Говорили о прошедшем дне. О погоде.
Бенедикт спросил, как у Гамаша дела с глазами.
– Лучше, спасибо. Я вижу теперь куда как яснее.
Потом они погрузились в то, что со стороны могло показаться дружеским молчанием.
Но внешний вид обманчив.
Старший инспектор Бовуар представился еще раз, представил и агента Клутье, потом они сели в кабинете.
– Значит, вы – Луи Ламонтань?
– Да.
– И вы работаете брокером в «Тейлор энд Огилви»?
– Да.
«Ему лет сорок пять, может, чуть больше», – подумал Бовуар. На вид дебелый, но не тяжелый. Так, мягковат. «Уютный» – такое слово приходило на ум при виде Ламонтаня. Его седеющие волосы были коротко подстрижены.
Он казался бесхитростным. Умным. Консервативным во всем. Если бы понятию «вызывающий доверие» потребовался живой пример, то им вполне мог бы стать сидящий против него человек.
И еще Гамаш подумал, не видит ли он перед собой еще одну нумерованную копию. Близкую к оригиналу, но не настоящую.
– Вы совершали транзакции для Энтони Баумгартнера, насколько я понимаю.
– Да.
– И как это работало на практике?
– Понимаете, Тони работал управляющим частными вложениями, он создавал портфели для своих клиентов. С учетом их возраста, потребностей, их желания рисковать он выбирал, в какую машину их посадить. После этого он просил меня провести запланированные им сделки по купле-продаже.
– И вас это устраивало?
– Абсолютно. Более чем. Он был блестящим советником по инвестициям. Откровенно говоря, если он покупал акцию, я нередко советовал моим клиентам сделать то же самое. Он обладал чутьем – видел, как внешне не связанные элементы могут сойтись и повлиять на рынок. Потеря ужасная. Прекрасный человек – и вот вам, такое случилось. Вы уже представляете, кто это сделал?
– Мы надеемся на вашу помощь.
– Все, что от меня потребуется.
Бовуар послал через стол отчеты, смотрел, как месье Ламонтань берет их.
Минуту-другую спустя Бовуар увидел, как брови брокера вспорхнули вверх, потом сошлись на переносице. Его голубые глаза моргнули за стеклами очков, голова немного наклонилась набок. Он волновался.
– В списке клиентов Тони нет ни одного из этих людей. Я не проводил по ним ни одной сделки. – Он перевел взгляд на Бовуара. – Не понимаю.
– А я думаю, понимаете.
Ламонтань вернулся к бумагам, переходил от одной к другой, перечитывал сопроводительные письма.
– Я могу высказать предположение, – произнес он наконец, кладя бумаги на стол. – Но объяснить не могу.
– Попытайтесь.
Брокер выдержал взгляд Бовуара, сам смерил его умным оценивающим взглядом.
– Думаю, вы уже знаете, – сказал он.
Бовуар молча продолжал смотреть на него, увидел, как глаза Ламонтаня широко распахнулись от удивления.
– Вы думаете, я имею к этому какое-то отношение.
– Что вы имеете в виду, говоря «этому»?
Агент Клутье, внимательно наблюдая за разговором, делала себе узелки на память. Что говорил старший инспектор, чего не говорил. Как наводить на мысль. Как дружеский разговор переходит в запугивание. Все это делалось тонко, а оттого становилось еще более действенным.
В своей прежней должности, работая в бухгалтерии, она никогда не оказывалась в комнате для допросов.
И происходящее на ее глазах находила очаровательным.
Она видела: такая работа требует нервов. Сильной концентрации, хотя при этом приходится делать вид, что ты абсолютно расслаблен. Ее инстинкт говорил ей, что нужно выкладывать козыри. Показывать, сколько тебе известно. Пусть допрашиваемый сам делает вывод о том, что еще они знают. А теперь она понимала, как важно выдавать лишь крохи того, что ты знаешь. Пусть в допрашиваемом укоренится страх, и пусть именно он и руководит его действиями.
– Это подлог, – сказал брокер. – Кто-то изготовил пустышку так, чтобы выдать ее за действия, происходящие внутри «Тейлор энд Огилви».
– Кто-то?
– Я знаю, вы хотите, чтобы я сказал не «кто-то», а «Тони», но сделать такую штуку мог кто угодно.
– Включая и вас?
Бовуар произнес последнее словно невзначай, с налетом юмора.
Ламонтань улыбнулся, но румянец на щеках выдавал его.
– Я полагаю, что мог бы и я, но я ничего такого не делал.
Бовуар ждал.
– Хорошо, я признаю, внешне все говорит о том, что это дело рук Тони. Его имя на отчете и сопроводительном письме.
– Письме на бланке «Тейлор энд Огилви», – заметил Бовуар. – Клиенты должны быть уверены, что их деньгами управляет компания, а на самом деле он похищает их деньги и выплачивает щедрые дивиденды, чтобы они не задавали вопросов.
Ламонтань кивнул, глядя на Бовуара:
– Да. Именно так. – Он снова взял отчет в руки. – Вероятно, Тони выбрал людей, плохо разбирающихся в рынке. Они почти наверняка никогда не читают бизнес-колонок или отчетов.
– Вас такое положение дел удивляет? – спросил Бовуар.
Ламонтань заерзал на стуле:
– Вынужден сказать: да, удивляет.
– Но вы ведь слышали слухи про месье Баумгартнера.
– Я знаю: его лицензия приостановлена. Поэтому меня и попросили проводить его транзакции. Наказание серьезное. Насколько я знаю, он участвовал в каких-то операциях с деньгами клиентов. Но не напрямую. Занимался всем этим секретарь, а Тони как раз и забил тревогу. И взял на себя часть вины. Улица любит слухи и скандалы, а особенно ей нравится падение с большой высоты, даже если человек не виновен. В особенности если не виновен.
– Вас послушать, так улица просто машина какая-то, – сказал Бовуар, – а вовсе не брокеры вроде вас.
– Я не участвовал в распространении этих слухов.
– Но вы сделали что-нибудь, чтобы их пресечь?
– Я их не подкармливал.
Не подкармливать было не то же, что пресекать. Не то же, что защищать Тони Баумгартнера.
– Вы не думали, что в слухах есть доля правды? – спросил Бовуар.
– Я не видел оснований им доверять.
– А вы видели основания не доверять им?
– Среди участников этого бизнеса немало прощелыг. – Когда Бовуар в ответ на эти слова недоуменно посмотрел на Ламонтаня, тот добавил: – В основном из молодых людей, которым отчаянно хочется сорвать кучу денег. Застолбить себе место под солнцем. Они разбрасываются деньгами, громко разговаривают. У них в голове всевозможные теории, касающиеся инвестирования; на слух теории хороши, а на деле – полное говно. Они искренне считают себя блестящими умами. И их уверенность передается клиентам, которые инвестируют через них. Они продавцы панацеи, и большинство даже не понимает: они ни черта не понимают в том деле, которым занимаются.
– И Энтони Баумгартнер принадлежал к таким аферистам?
– Нет, ничего подобного я не говорю. Он не из таких. И я видел: он их не выносит. Поэтому-то он и сдал того парня. Он, вероятно, понимал, что и ему отзовется, часть дерьма попадет в него. Так оно и случилось. В большей мере, чем он, вероятно, предполагал.
– И как вы это объясняете? – Бовуар ткнул пальцем в отчет.
Ламонтань посмотрел на бумаги и вздохнул:
– Ему было за пятьдесят. Компания не оценила его по заслугам. Компания, которую он помогал строить. Женщина, которую он обучал. Ему устроили публичную порку. Его унизили. Не исключалось, что он видел перед собой безрадостное будущее и решил: да и черт его побери. Если порядочность превратили в такое, то, может, пора уже стать непорядочным.
Бовуар увидел другую пачку документов, которые подвинули ему. По гладкой столешнице. Увидел себя – он подписывал эти бумаги. Так ли сильно он отличался от Энтони Баумгартнера? Разочарованный. А теперь непорядочный.
– Но если дела обстояли так, – продолжал Ламонтань, – то я об этом не подозревал. Все транзакции, которые я делал для него, были умные и законные. Нередко блестящие и провидческие. Он зарабатывал кучи денег для своих клиентов.
– Вы, конечно, говорите о тех клиентах, у которых он не воровал, – сказал Бовуар.
Брокер помедлил, потом кивнул:
– Да. Я честно считал его хорошим парнем. – Он улыбнулся. Улыбка получилась скорее задумчивой, чем веселой. – Есть такая книга, которую нам всем дают прочесть, когда мы приходим в бизнес. Тони дал мне свой экземпляр, когда я согласился использовать мою лицензию для проведения его транзакций. Она называется «Чрезвычайные всеобщие заблуждения и безумие толпы». Я думаю, время от времени мы все заблуждаемся.
– Мог месье Баумгартнер реализовать такую схему, – Бовуар показал на отчеты, – самостоятельно? Или ему требовалась помощь?
– Он вполне мог все реализовать сам, – сказал Ламонтань. – Такая работа требует организации, но я думаю, он начинал по мелочам, а потом рос. Ему требовался только тайный счет и разумный выбор объектов.
– Такие люди, которые не заметят, – хмыкнул Бовуар.
– Люди, которые не будут задавать вопросы, старший инспектор. И таких много.
Ламонтань посмотрел на отчеты на столе. Несколько листов бумаги, но, как и мадам Огилви в тот день, брокер понимал, что они означают.
Разрушение.
Этот скандал убьет «Тейлор энд Огилви». Они все лишатся работы. И может быть, Энтони Баумгартнер из могилы отомстит им.
Бовуар поблагодарил месье Ламонтаня и вернулся в кабинет, где ждал Бернар Шаффер.
«Заблуждение и безумие», – подумал он, возвращаясь в комнату. В этом деле обнаружилось немало того и другого.
Уже скоро. Амелия чувствовала – финал приближается.
Даже ее окружение – наркоманы, шлюхи, транссексуалы, которых притягивало к ней, – тоже это чувствовало. А вот кончиков пальцев на руках и ногах они не чувствовали. На их лицах застыло тупое, опустошенное выражение.
Они потеряли всякое сострадание. Всякий здравый смысл. Даже их гнев и отчаяние прошли. Эти люди потеряли семьи, потеряли разум.
Но этого они не чувствовали.
Грядет что-то большое.
Наркотик даже еще не получил уличного названия. Тот, кто его контролирует, имеет право дать ему имя. Пока они говорили «она». Или «новая чума». И это только сеяло возбуждение и таинственность.
Амелия знала, что такое «она».
Карфентанил.
И еще она знала: тот, кто владеет карфентанилом, тот, кто его контролирует, – тот и победитель. И Амелия исполнилась решимости победить.
Но времени оставалось в обрез. А если карфентанил окажется на улице, к ней он уже не попадет.
Амелия стояла у окна, но видеть, что происходит на улице, почти не могла: стекло покрывали изморозь и грязь, поэтому можно было различить только нечеткие уличные фонари.
Она их не видела, но знала: они там. Ждут ее.
Наркоманы, шлюхи и транссексуалы. Те, кто обращался к ней за защитой. Потому что у нее имелись мышцы на костях и еще не полностью выгоревший мозг. И еще она могла видеть, что происходит за углом. Что там прячется. Что ждет. Что грядет.
Они спали в коридоре за дверями комнаты Марка, вооруженные пистолетами и ножами. У кого-то были дубинки. И все они ждали, когда она появится. И поведет их.
Глаза их сверкали так, что собственная мать их бы не узнала.
Терять им было нечего, а искали они одно. Его.
Где-то там, в выхолощенном сердце Монреаля, находилась фабрика, где наркотик развешивали и расфасовывали. И этот Дэвид знал где.
Если она хотела найти фабрику, то сначала должна была найти Дэвида.
– Ну, Душистый Горошек, – сказал Марк, когда они приготовились уходить, – а называться-то он будет как?
– Кто?
Они вышли из комнаты, и Амелия повсюду в грязном коридоре увидела скелеты, пытающиеся подняться на тощие ноги в обуви, украденной у покойников или у друзей, ушедших в мир иной от передозировки.
Тела. Бледные. Замерзшие. Их подбирали темные фургоны и увозили на прозекторский стол. Без имени. Не востребованные матерями и отцами, сестрами и братьями, которые всю оставшуюся жизнь думали о том, что стало с их ясноглазыми деточками.
– Шизняк твой, – сказал Марк. – Слушай, даже в рифму получается: как – шизняк.
Амелия выдавила из себя улыбку. Она подумала, что ее любимая поэтесса Рут Зардо вряд ли оценила бы такую рифму.
– Когда ты его найдешь, право именовать его перейдет к тебе, – сказал Марк. Глаза парня смотрели рассеянно, голос звучал неразборчиво. Он бормотал. Его губы и язык больше не действовали должным образом. Он обнял ее рукой за плечи. – Дракон. Злобный. Самоубийца. Что-нибудь наводящее ужас. Ребятам такое нравится.
Даже через его зимнюю куртку она чувствовала кости.
Вряд ли в этом мире осталось что-то для него. Марка съедало заживо. Пожирало изнутри. Их всех.
Кроме Амелии. По крайней мере, по ней ничего такого не было заметно. И все же она сомневалась, что мать узнала бы ее теперь. Или назвала бы дочерью.
Бовуар сел напротив Бернара Шаффера и улыбнулся:
– Рассказывайте.
– Что?
– Хватит в игрушки играть, – сказал Жан Ги холодным, но спокойным голосом. – Баумгартнер устроил вас в «Сберкассу» не просто так, у него имелись на это основания. И теперь я хочу узнать, какие это были основания.
– А я не…
– Рассказывайте.
– Дело в…
– Скажите мне, – рявкнул Бовуар, – где, по-вашему, я был только что?
Шаффер перевел взгляд широко распахнутых глаз с Бовуара на агента Клутье. Он явно не задумывался об этом. Теперь задумался.
– Не знаю.
– Я был в соседнем кабинете, где допрашивал другого фигуранта. – Жан Ги смерил его недовольным взглядом. – Задавал вопросы, выслушивал ответы. Теперь я даю шанс вам. Отвечайте. Чего хотел от вас Баумгартнер?
Наступило молчание.
– Говорите! – прикрикнул Бовуар, шлепнув ладонью по столу с такой силой, что Шаффер чуть не до потолка подскочил. Как и агент Клутье; она уронила ручку на пол, и ей пришлось быстро наклониться, чтобы ее поднять.
– Счет, – сказал Шаффер. – Довольны? Он хотел, чтобы я открыл офшорный счет. И отправлял на него деньги, которые он переводил.
– Для вас обоих?
– Нет. Только на имя Энтони Баумгартнера.
– Он использовал собственное имя?
Его вопрос, казалось, удивил Шаффера.
– Конечно. А почему нет?
– Легко проследить.
– Он не предполагал, что его поймают.
– И сколько денег на этом счете?
– Мне нужно проверить, но, я думаю, где-то около восьми миллионов, – сказал Шаффер.
– А сколько вы взяли себе?
– Ничего.
– Да бога ради, – вздохнул Бовуар. – Глупо с вашей стороны. Вы же знаете, мы все выясним. – Он посмотрел на свою сотрудницу. – Агент Клутье отвечает за бухгалтерскую судебную экспертизу всей Sûreté. Мимо нее и муха не пролетит. Она разоблачала капитанов промышленности, политиков, главарей мафии. Она и вас разоблачит. Еще до завтрака. Так что избавьте нас от лишних хлопот.
Шаффер посмотрел на Клутье, которая теперь жалела, что засунула ручку в рот и принялась ее жевать.
– Ну… – пробурчал он. – Может, самую малость. Только ему не говорите.
– Это я вам могу обещать, – сказал Бовуар.
Шаффер покачал головой:
– Простите. Я забыл, что он мертв.
Бовуар отметил, каким тоном говорил Шаффер, когда тот на несколько секунд забыл о смерти Баумгартнера.
«Он его боялся», – решил Бовуар. По-настоящему боялся. И Жан Ги, вставая со стула, подумал, что этот миг был, вероятно, самым искренним за все время допроса.
– Предоставьте агенту Клутье реквизиты счета, пожалуйста.
– Я могу идти?
– Мы еще посмотрим.
«Понемногу приближаемся», – думал Бовуар, идя в свой кабинет. Они были недалеки от раскрытия махинации. А может, даже и убийства. Но он знал: Гамаш прав. Когда они найдут деньги, те будут насыщены разочарованием. Безумием. Зловонием эмоций, прогнивших в достаточной мере, чтобы привести к убийству.
Амелия слышала шаги наркоманов, шлюх и транссексуалов, шедших за ними, когда они с Марком спускались по бетонным ступеням. Марк держался за руку Амелии, чтобы не упасть.
По мере того как они приближались к входной двери, воздух становился все холоднее и холоднее.
Амелия была готова к атаке мороза, и все же дыхание у нее перехватило, а глаза заслезились.
– О черт, – услышала она голос Марка; потом он закашлялся, задыхаясь воздухом.
Слезящимися глазами Амелия увидела маленькую девочку в красной шапочке с логотипом «Монреаль канадиенс». Та стояла одна у входа в проулок.
Еще Амелия увидела торчащую из темноты пару ног. На земле. В сетчатой ткани. Остальное тело оставалось невидимым во тьме. Но у Амелии сомнений не было. Это труп.
Она перехватила взгляд ребенка, которому, судя по виду, было лет пять-шесть.
Амелия сделала шаг к ней, но ее остановило одно-единственное слово.
– Дэвид.
К ней подошел тощий чернокожий парень. «Лет пятнадцати, не больше», – подумала она. Он смотрел на нее глазами несоразмерно большими для такой головы.
– Что – Дэвид? – спросила она и почувствовала в большей степени, чем увидела, как наркоманы, шлюхи и транссексуалы образовали полукруг у нее за спиной.
– Я слышал, ты его ищешь. Я знаю, где его найти. За дозу я тебе скажу.
– Да-да, скажешь. Пошел отсюда в жопу, идиот, – сказала она, оттолкнула его и перешла на другую сторону улицы. К девочке, которая все еще стояла там.
– Дэвид, – повторил он и задрал рукав своей легонькой куртки. – Смотри.
И там она увидела то же самое слово, которое нашла и на своей руке. Написанное фломастером. Слово, которое все еще оставалось на ней. Нестираемое слово.
Дэвид.
Как визитная карточка.
А рядом с именем находились цифры: 13. Нет. 1/3.
Она закатала рукав собственной куртки и внимательнее присмотрелась к надписи на предплечье. «Дэвид» – было написано там. А рядом цифры. Не 14, а 1/4.
Амелия смотрела, и сердце колотилось у нее в горле.
– Где он?
– Я должен тебе показать. По-быстрому. Пока он не ушел.
Он протянул руку.
– Дай ему одну, – сказала Амелия; и Марк передал ему таблетку. – Ты получишь другую, когда мы увидим Дэвида.
Парнишка сунул валюту в карман и, не говоря больше ни слова, развернулся и пошел по темной улице.
Амелия оглянулась. Посмотрела в начало проулка. Но маленькая девочка исчезла.
– Почти добрались, – прошептал Марк на ходу. – Не придумала еще имя?
– Душистый Горошек, – сказала она. – Ты начал меня так называть, когда мне было пять лет.
– И так ты хочешь назвать чуму? Душистый Горошек?
– Нет. Я назову ее Гамаш.
– По имени главы Sûreté? Того мужика, который принял тебя в академию?
– Мужика, который выкинул меня из академии. Того гения, который доставил нам чуму. Он заслужил, чтобы наркоту назвали его именем. Чтобы знал: десятки тысяч ребятишек будут за миг до смерти называть его имя. Оно станет синонимом смерти. Гамаш.
– Ты так его ненавидишь?
– Он меня уничтожил, – сказала Амелия. – Теперь его очередь.
