Глава четырнадцатая
– И что ты собираешься делать? – спросила Анни; их машина медленно спускалась с холма в Три Сосны. – Ты ему собираешься сказать?
– О чем? – спросил Жан Ги. – О расследовании или…
Он почувствовал, что зад машины начинает заносить на снегу и льду, и перестал говорить, чтобы сосредоточиться. Его глаза впились в дорогу, он полностью сконцентрировался на управлении. Руки легко держали рулевое колесо.
Жан Ги мельком кинул взгляд в зеркало заднего вида, увидел пристегнутого к сиденью Оноре: мальчик смотрел в окно.
– Я думаю, в первую очередь мы должны подумать и решить, а ты как считаешь? – сказал он наконец, когда машина спустилась с холма и они поехали вокруг деревенской площади.
По обе стороны дороги громоздились снежные стены, и за ними ничего не было видно, кроме света из скрытых домов.
Жан Ги никогда в жизни ничего подобного не видел. Это было прекрасно и тревожно. Утешительно и зловеще. Словно природа пыталась решить, защищать ли ей маленькую деревню или сожрать ее.
Он подвел машину к проезду, вырубленному в стене, снежному туннелю, ведущему к дому Гамаша. Но Анни не вышла, продолжала сидеть; ее лицо светилось отраженным от снега сиянием фар.
– Все кончится хорошо, – сказала она и, подавшись к мужу, поцеловала его в щеку.
Это было действие такой простоты, что Жан Ги вполне мог не заметить красоты ее поступка.
Она поцеловала его. Без всяких на то оснований.
Для человека разумного в этом было что-то невероятное.
– Как прошла вчерашняя встреча? – спросил Гамаш, когда они с Жаном Ги устроились в кабинете.
Они только что поужинали. Пастуший пирог и шоколадный торт. Оноре спал в своей комнате.
Неожиданный гость Гамашей, молодой человек со странной стрижкой, Бенедикт, отправился в бистро выпить. После того как его представили Анни и Жану Ги, Бенедикт почти все время играл с Оноре. Когда мальчика положили в кровать на ночь, а они поужинали, Бенедикт спросил, не будут ли они возражать, если он пойдет выпить пива.
– Милый парнишка, – сказал Жан Ги.
– Да, – подтвердил Арман.
– Что ты о нем знаешь?
Жан Ги говорил непринужденным голосом, но Арман знал зятя слишком хорошо, чтобы обмануться.
– Ты спрашиваешь, велика ли вероятность того, что он убьет нас во сне?
– Просто думаю, – сказал Жан Ги.
Бенедикт не голосовал, стоя у края дороги, не носил балаклаву, не имел при себе мачете. Но что Арман знал про него на самом деле?
– Я проверил на скорую руку, – сказал его тесть. – Он тот, за кого себя выдает. Строитель. Живет в Монреале, вероятно с подружкой.
– Вероятно?
– Да, тут странновато, – признал Арман, когда они сели.
Когда не было ни света, ни связи, Бенедикт, казалось, не испытывал никаких неудобств из-за того, что не может связаться с подружкой, сообщить ей, где находится, что с ним все в порядке. Или проверить, все ли в порядке с ней. Если бы во время такой метели потерялась Рейн-Мари, Гамаш бы горы сдвинул, чтобы с ней ничего не случилось.
Жан Ги кивнул. То же самое он мог сказать про себя и Анни. Это даже был не выбор, а инстинктивное действие.
– Может, они не влюблены, – сказал он. – Ты думаешь что-то другое?
– Я думаю, что его подруга может быть удобной выдумкой, – с улыбкой сказал Арман. – Я думаю, он симпатичный парень, которому нужно найти способ выбраться из неудобных ситуаций.
– Значит, он выдумал несуществующую подружку? – Он внимательно посмотрел на тестя. – Только не говори мне, что когда-то ты тоже выдумывал.
Арман рассмеялся:
– Когда я был молод, выдумывал и я. Вот обзавестись настоящей было проблемой.
– Я понимаю, почему у тебя были трудности, но зачем этому парню выдумывать себе подружку? Вряд ли у него возникали проблемы с девчонками.
– В этом-то и может быть собака зарыта. Так ему легче избавляться от нежелательных заигрываний.
– Вымышленная любовница. Умно.
Он пожалел, что не подумал об этом раньше. Вспомнил приглашения, на которые он не хотел отвечать, которые отклонял. Можно сослаться на подружку.
Черт. Если так, то этот Бенедикт умнее, чем кажется. Впрочем, это не так уж трудно.
– Так если она не существует, то откуда эта прическа? – спросил Жан Ги. – Ведь она это сделала, правда?
– Это трудно объяснить. Ты не видел, какой на нем был свитер. Она сделала его из стальной стружки.
– Значит, она должна существовать. Молодому человеку нужно с кем-то заниматься сексом. Я помню… – Он вовремя сообразил, с кем говорит, – и осекся. – Хочешь, чтобы я его проверил, шеф?
– Нет, не стоит. Это не наше дело.
– Конечно, другой вопрос, почему он назначен душеприказчиком в завещании, – сказал Жан Ги. – Почему все вы названы душеприказчиками. Ты и вправду считаешь, что она была баронессой?
– Нет, – ответил Арман. – Не считаю. Думаю, ее дочь права. Она выдумала себе титул для собственного удобства. У нас всех есть свои фантазии, в особенности в детстве. Но большинство из них вырастает. Я думаю, мадам Баумгартнер так и осталась в детстве.
– И передала свою фантазию детям.
– Я в этом сомневаюсь. Я думаю, дочь с фантазией рассталась, Энтони относится к ней иронически. А вот младший сын, Гуго… тут я не знаю.
– Может, поэтому она выбрала вас и Мирну. В момент здравомыслия она поняла, что запудрила им мозги своими фантазиями. Ты можешь себе представить, какая началась бы драка, если бы дети сами разбирались с завещанием?
– Но это не объясняет, почему именно мы, – сказал Арман. – И уж точно не объясняет Бенедикта.
– Верно. – Жан Ги задумался на секунду. – Он понравился Оноре.
Этот вывод казался непоследовательным, но Арман знал: последовательность есть. Он тоже обратил внимание на то, как Оноре воспринял Бенедикта. Глупо было бы доверяться инстинктам ребенка. Но и полностью скидывать их со счетов тоже было бы неразумно.
Арман устроился поудобнее, потом спросил:
– Так как прошел вчера разговор?
– С расследователями?
Ответом ему было молчание, и Жан Ги сразу же понял свою ошибку. Задавая этот вопрос, он как бы сообщал, что был и другой.
Бовуар ждал, что его тесть спросит.
Был и еще разговор?
Но Гамаш не спрашивал. Он просто сидел, закинув ногу на ногу, и ждал.
– Нормально прошел.
– Слушай, не забывай, с кем ты говоришь.
Гамаш сказал это спокойно, будничным тоном. Но предупреждение было четким.
Не лги.
Через закрытую дверь они слышали голоса в соседней комнате. Анни и Рейн-Мари.
Мало в жизни было вещей столь же успокоительных, как доносящиеся из соседней комнаты голоса людей, которых ты любишь.
Вместо генератора белого шума или записи дождя либо океана, если бы его когда-нибудь одолевала бессонница, он бы хотел слушать голоса этих двух женщин. Он погрузился бы в забытье под непрерывное неразборчивое бормотание, которое напоминало бы ему, что он больше не один.
А правда состояла в том, что предыдущую ночь он плохо спал. Ему предстояло принять решение, и потому он волновался.
Бовуар мысленно вернулся к встрече с расследователями Sûreté днем ранее.
– Настроены они были дружески, – медленно, тщательно подбирая слова, сказал он. – Но они словно предлагали мне выход. Спасательную шлюпку.
– А ты не чувствовал, что корабль тонет?
Бовуар кивнул.
– Я думал, что проблема решена. Правда. Я полагал, что приду на эту встречу и мне скажут: всё, дело закрыто. Твое отстранение прекращено.
– Ты и вправду так думал?
– А ты – нет?
Гамаш задумался. Поначалу он, может, и надеялся.
Но потом, когда стали задавать все новые и новые вопросы, а он снова и снова объяснял, что случилось и почему, когда это повторялось и повторялось, он понял, что головы у них работают. И он слышал эту работу, понимал, в каком направлении они мыслят.
Вся эта история дала ему интересную возможность посмотреть на мир глазами подозреваемого. Попытаться объяснить что-то, казавшееся необъяснимым в ярком свете дня.
Впрочем, голова у него в это время оставалась ясная.
– Я думаю, на данном этапе возможно все, – сказал он Жану Ги.
Голоса за дверью не смолкали. До них доносился тихий смех, когда одна или другая отпускала какую-нибудь шутку.
Из маленькой комнаты не было слышно ни звука. Тишина, которая у Жана Ги так редко случалась в прошлом; впрочем, она немного напоминала ему о том времени, которое они провели в отдаленном монастыре Saint-Gilbert-Entre-les-Loups – Святой Гильберт среди волков. Там тоже было тихо, но настолько, что в нем рождалась тревога.
Он хотел нарушить нынешнюю тишину, но инстинктивно чувствовал: она ему не принадлежит и нарушать ее он не может.
И потому он ждал.
Гамаш сидел на своем привычном стуле, но сейчас все казалось непривычным. И он понял, что на самом деле лелеял надежду о своем оправдании.
Что Жан Ги позвонит после разговора с расследователями и скажет ему: все кончилось. А потом его вызовет премьер, сообщит, что он оправдан и его отстранение будет снято.
Жан Ги так и не позвонил. Правда, телефоны не работали, давая возможность этой призрачной надежде оставаться живой.
Гамаш улыбнулся про себя и немного лучше понял мадам Баумгартнер. У нас всех есть свои заблуждения.
Теперь он видел, как ошибался.
Кто-то должен быть виноват. Если наркотик попал на улицу, что неизбежно случится теперь уже в любой день, его покарают. И почему бы и нет? В конечном счете ответственность нес только он. И больше никто.
Это было утешением. Когда корабль все же утонет, Гамаш никого не возьмет с собой. Это будет следствием его собственного решения. И огня по своим.
Он видел свою мать: она встала перед ним на колени, поправила на нем рукавицы и шапочку. Завязала громадный шарф на шее, погладила, а он уже чуть не бежал в холодное монреальское утро, в школу. Она посмотрела на него и сказала: «Помни, Арман. Если когда-нибудь попадешь в беду, обратись к полицейскому».
Мать смотрела в его глаза таким серьезным взглядом, какого он никогда не видел, и не улыбнулась, пока он не дал торжественного согласия.
Вот те крест, чтоб мне не жить.
И теперь, пятьдесят лет спустя, он сидел в своем собственном доме, ощущая слабый запах печенья на арахисовом масле.
Потом он услышал за дверью тихий смех жены и дочери. Подумал о своем спящем внуке. Вспомнил сына Даниеля, невестку и двух внучек.
Он заглянул в глаза своего зятя. Заместителя. Друга.
В безопасности. И никаких сожалений.
Потом Арман посмотрел на свой стол и лежащую на нем книгу. Ту, которой в него в буквальном смысле швырнули сегодня.
«Человек должен страшиться не смерти, а того, что он никогда не начнет жить».
– Твоя прежняя комната, – сказала хозяйка.
Ее пухлявая рука с ногтями, желтыми от никотина, легла на дверь и толкнула ее; изнутри хлынул застоялый запах.
Несмотря на морозную ночь, здесь была духота, старые металлические батареи не регулировались. Они излучали тепло, которое только ускоряло тление. Запах был такой, будто здесь что-то разлагалось.
Вонь мочи никуда не делась. Как никуда не делись стоны, ворчание людей. Чувствующих, как ускользают их жизни. Уходят через их пальцы и в сточную канаву.
Хозяйка стала еще толще, еще рыхлее. Единственный зуб висел на ниточке резины и раскачивался, когда она фыркала от смеха, а от ее дыхания несло скотобойней.
Дверь закрылась, и Амелия услышала шаркающие шаги, удалявшиеся по коридору.
Она вдохнула через рот, пощелкала пирсингом по зубам, швырнула рюкзак с книгами на односпальную кровать. Она сожалела, что бросила книгу в Гамаша. Не о самом акте насилия. Он-то как раз доставил ей удовольствие. Шоке жалела о том, что у нее нет Марка Аврелия для компании.
Открыв дверь, чтобы уйти, Амелия чуть не перевернула швабру и ведро. Вероятно, их оставила хозяйка. Ее работа в обмен на комнату состояла в уборке. Здесь, казалось, ни разу не мыли после того, как она съехала.
«В жопу», – сказала она, перевернула ведро ногой, посмотрела, как жидкость растекается по коридору.
Это подождет. У нее были более насущные дела, чем ошиваться в этой вонючей дыре.
– Идем, – сказал Гамаш, и, к удивлению Жана Ги, к его разочарованию, он увидел, что Арман собирается не в кухню за добавкой шоколадного торта.
Гамаш пошел к двери, снял куртку с крючка.
– Вы куда? – спросила Рейн-Мари, поворачиваясь в их сторону.
– Прогуляться.
– В бистро? – спросила Анни, вставая, чтобы присоединиться к ним.
– Нет, вокруг площади.
Она вернулась на диван:
– Тогда пока.
Анри и Грейси понеслись к двери, предполагая еще одну прогулку, но Арман объяснил, что для них слишком холодно.
– А для нас – нет? – спросил Жан Ги, все же следуя за Гамашем.
Выйдя из дому, они направились по снежному туннелю к дороге. Потребности в фонарике не было. Вечер стоял ясный и тихий. Только снег хрустел под ногами в тяжелых зимних ботинках.
Шеф часто говорил: все можно решить прогулкой. Что же касается Бовуара, то он считал, что все можно решить в кухне с кусочком торта.
– Ну, уже готов?
– А?
– Ты прекрасно знаешь, что мы будем ходить и ходить кругами, пока ты не скажешь, что у тебя на уме.
– Ты…
– Тсс, – предостерег его Арман.
– Тсс ничего, – сказал Бовуар. – Я не чувствую ног, мои пальцы онемели. Нос смерзся, глаза слезятся от боли в пазухах.
– Тогда ты, вероятно, готов говорить.
– Это пытка, – сказал Жан Ги.
– Я не очень хороший палач, – сказал Арман дружеским голосом. – Поскольку я и сам здесь.
Хрусть. Хрусть. Хрусть.
Гамаш шел размеренным шагом. Его руки в варежках были сцеплены за спиной, словно температура не упала до абсолютного нуля, словно холод не сковывал ему лицо так же, как Жану Ги.
– Есть и еще кое-что, верно? Состоялась и еще одна встреча.
– С нашим банком. Мы собираемся купить дом.
Хрусть. Хрусть. Хрусть.
– Это вдохновляет.
Хрусть.
– Я не хотел вам говорить, пока мы не собрали все финансы, – сказал Жан Ги.
Как ему хотелось заткнуть себе рот. Прекратить врать.
– Понятно.
Арман остановился и закинул голову:
– Посмотри-ка, Жан Ги.
И он посмотрел.
И увидел северное сияние. Нездешний зеленоватый свет, заливавший вечернее небо.
Потом Жан Ги опустил голову и увидел, что Арман глядит на него. Лицо было ясным в необыкновенном пляшущем свете.
Он увидел собственное отражение в этих мягких глазах.
И ему было известно, что видел его тесть, когда посмотрел на него: человека в спасательной шлюпке. Который уплывает все дальше и дальше.
