Глава 10. Чуть мрачнее

Когда я начала посещать казни, была твердой сторонницей этой меры, однако ни разу не спросила себя, для чего она нужна. Она существует в Техасе, и я считала ее воздаянием за тех, кто стал жертвой гнусных преступлений. Ни больше ни меньше. Время шло, я знакомилась с заключенными, я видела, как родные убитых реагируют на смерть того, кто убил близкого человека, и мне стало ясно: победителей здесь нет. Я стояла в комнате для свидетелей и думала: «Вот умирает на кушетке осужденный, вот его родные смотрят, как он умирает, вот родные жертвы – им приходится слушать, как плачет мать осужденного. Всем тошно; как же это паршиво…»

Обычно семья заключенного не имеет никакого отношения к его преступлению. Люди как могут воспитывают ребенка, стараются вырастить хорошим человеком, но потом от них уже ничего не зависит, и семья тяжко расплачивается за совершенное сыном, отцом или братом. Да, наверное, некоторые родные жертв получали от казни какое-то удовлетворение, во всяком случае так они говорили. После казни Ориена Сесила Джойнера в 2000 году два родственника убитого им человека отсалютовали друг другу растопыренными пальцами. Сын одной из жертв Бетти Лу Битс, уже за стенами тюрьмы, поднял руку и победно потряс кулаком. После казни Майкла Перри в 2010 году дочь его жертвы сказала: «Мне нужно было посмотреть ему в глаза и понять, правда ли он чудовище, каким я его представляла. Теперь я знаю, что да». Однако были и такие, как Линда Пернхаген, у которой Деннис Даутхитт убил двоих детей; она призналась, что смотреть на казнь «было бы легче, будь он страшный».

Одни семьи надеялись, что казнь преступника в какой-то степени поможет им забыть горе, другие откровенно признавались, что зрелище казни не принесло им успокоения. А некоторые даже обращались к губернатору с просьбой помиловать преступника. Семья Клэя Петерсона, заколотого в 1993 году в Корпус-Кристи Джонни Мартинесом, просила заменить смертный приговор Мартинесу пожизненным заключением. Джейми Холлис, племянник Роберта Кука, написал его убийце – Лонни Парсли – стихотворение, в котором его прощал:

Что касается Томаса Бартлетта Уитакера, то неустанная борьба, которую вел за него отец, увенчалась успехом: в феврале 2018 года, за час до назначенной казни, губернатор Техаса Грег Эбботт подписал ему помилование, – впервые за десять с лишним лет. «За свои преступления я заслуживаю кары, – сказал Уитакер, – но мой отец ничего плохого не сделал».

Родственники убитых часто надеются, хотя и без особой веры, что казнь поставит точку в конце печальной главы. Но правильно ли, что глава тянется так долго? Иногда смертники проводят в тюрьме десятки лет, – поэтому порой можно услышать от родных жертвы: «Слава богу, все кончилось, теперь попробуем жить дальше» – тут очень важно слово «попробуем».

В 1978 году Роберт Ли Пауэлл застрелил в Остине полицейского, а казнили его только в 2010 году. Пока он сидел в тюрьме, были казнены 459 осужденных. Время идет, и представьте себе муки ожидания для семьи его жертвы.

Рэймонд Райлз находится в отделении смертников с 1976 года, Харви Ирвин – с 1977-го, и некоторые люди задаются вопросом: не лишается ли отчасти наказание смысла, когда оно совершается через столько лет после преступления? За время пребывания в отделении смертников Пауэлл из убийцы-наркомана превратился в образцового заключенного, миротворца, учившего своих неграмотных товарищей читать. Близкие его жертвы видели казнь совсем не того человека, который совершил убийство.

Иногда родственникам убитого не нравится, что осужденный имеет возможность проститься с семьей, уладить какие-то дела, в то время как его жертвам такой роскоши не досталось. С другой стороны, близкие осужденного тоже пребывают в муках: они точно знают минуту смерти. Это уже само по себе наказание, и, наверное, именно потому некоторые заключенные пытались покончить с собой, не дожидаясь исполнения – не всякий может вынести, когда над ним висит смертный приговор.

В 2007 году Рой Пиппин, как раз перед тем, как отправиться на казнь, сунул в розетку кусок проволоки и устроил в своей камере пожар, который надзиратели тут же и потушили.

Майклу Джонсону повезло больше. Он покончил с собой в 2006 году, за 16 часов до казни – бритвой вскрыл себе вену. Он написал кровью на стене: «Я этого не делал!» – хотя улики говорили противоположное. Не знаю, боялся ли он кушетки или просто хотел сам распорядиться собственной жизнью, умереть на своих условиях, а не по приказу государства.

Иногда родственники убитых, выходя из комнаты свидетелей, были недовольны, что осужденный не обратил на них внимания или не попросил прощения. Грачук спрашивал: «Вас расстроило, что он не извинился?» Отец или мать жертвы порой отвечали: «Да. Он трус, ему следовало признать свою вину». Другим было все равно. Впрочем, то лишь абстрактные вопросы, – неизвестно, что чувствовали бы эти люди, признай осужденный вину. Некоторые сердились как раз на то, что преступник имел дерзость извиниться, а раньше не извинялся. Кто-то вообще не знал, как расценивать подобные извинения, поскольку возникала дилемма, – простить или рассуждать по-библейски: око за око? Техас – штат очень консервативный, здесь чтят христианскую религию, но даже Библию можно толковать по-разному. Грачук спрашивал: «Вы принимаете извинения, которые он принес, лежа на кушетке?» Мало кто принимал.

Некоторые люди разочаровывались: они пришли и увидели, как тот, кто убил родного им человека, просто засыпает. Никакой крови, боли, криков, – а ведь с его жертвой было совсем иначе. Помню, кто-то из семьи убитого заметил, что с удовольствием полюбовался бы, как преступника забивают камнями. Большинство людей высказывались в том духе, что «все слишком быстро кончилось» или «ему бы помучиться».

Я согласна с Ларри: казни не приносят успокоения, как о том твердят журналисты и широкая публика. Казнь – чистой воды возмездие, но я не могу винить родных жертвы за желание отомстить, – я бы на их месте требовала того же. Видимо, таково назначение казни: пусть родных жертвы не мучит мысль, что преступник продолжает жить, в то время как дорогой им человек мертв. Вот только скорбь этим не унять.

Получается, казнь, с какой стороны ни посмотри, событие печальное. Печально, что произошло убийство и ни в чем не повинный человек потерял жизнь. Печально, что люди так поступают друг с другом, и печально, что нам приходится стоять и смотреть, как умирает человек. Чему тут вообще можно радоваться? Всем плохо. И это тяжкое зрелище мне приходится видеть снова и снова.

Роль связующего звена с внешним миром становилась все более трудной и мрачной. Меня одолевало уныние. Как любил спрашивать Грачук: «Вы довольны, что пришли?» Кто же будет доволен при таком трагическом раскладе?

Мне не нравилось, что многие люди видят только одну сторону проблемы. Не мое дело было представлять обе стороны, но смертная казнь – единственная животрепещущая тема, на которую я могла рассуждать на основании личного опыта. Всякий раз, когда обнаруживалось, что собеседник имеет по поводу смертной казни определенную точку зрения, я начинала отстаивать противоположную.

Кто-то, например, яростно защищал смертную казнь, говорил, что государство имеет полное право приговорить человека, совершившего страшное преступление, к смерти, а я тут же отвечала: «Ладно, я вас понимаю, но есть и другая сторона вопроса. Как насчет человека, который совершил преступление, когда ему было семнадцать? А теперь он не представляет опасности для общества?»

Я все больше и больше задумывалась о судьбе отдельных осужденных. Леонарда Рохаса казнили за убийство его девушки и брата, с которым, как он подозревал, она ему изменяла. Лично я не стала бы казнить Рохаса, ведь преступление было продиктовано страстью, а не спланировано. Потом еще этот Закон о соучастии, согласно которому человек, нажавший курок, может получить пожизненное заключение, если будет сотрудничать со следствием и выдаст соучастников, а тот, кто курок не нажимал, получит смертный приговор. У меня такое в голове не укладывалось – настоящий произвол.

Люди также часто выражали недовольство по поводу обычая последней трапезы: «Просто безобразие – так с ними церемониться после того, что они натворили». Я в таких случаях спрашивала: «А если бы вашему родственнику вынесли смертный приговор, – вам бы, наверное, хотелось, чтобы он перед казнью порадовался вкусной еде?»

Когда мой собеседник резко выступал против смертной казни, я могла ответить: «А если бы убили вашу жену? А дети у вас есть? Если бы вашу дочь изнасиловали и зарезали?» Свои аргументы я черпала из известных мне уголовных дел, из реальных фактов. А уголовных дел я знала множество. Будь вы на месте родителей Дженнифер Эртман и Элизабет Пенья, которые больше часа подвергались групповому изнасилованию, а потом Питер Канту затоптал их насмерть, – огорчило бы вас зрелище его казни? Или на месте родителей Кристины Бенджамин, которую Джейсон Массей изнасиловал, изрезал, выпотрошил и обезглавил в 1993-м? (Уже на смертной кушетке он признался, что выбросил голову жертвы с моста в реку Тринити.) Я предлагала собеседнику почитать подробности некоторых дел – не затошнит ли его?

Я постоянно спорила, меня раздражало, что люди высказываются столь категорично о том, о чем понятия не имеют. У них не было знакомых в тюрьме, и тем более в отделении смертников.

Меня вообще злит, когда люди упорствуют насчет проблем, о которых ничего не знают. Если кто-то заявлял, что категорически против абортов, то я думала: «А как должна поступить беременная пятнадцатилетняя девочка, которую изнасиловал психопат?»

Дошло до того, что я стала конфликтовать с одним репортером очень правых взглядов и упертым сторонником смертной казни. Он бесил меня больше, чем все прочие, поскольку журналист должен видеть обе стороны проблемы. Я часто отправляла его смотреть на казнь в комнату, где находилась семья осужденного, однако даже зрелище материнского горя не научило его состраданию.

После ухода Ларри я наблюдала две казни из комнаты инъекционной бригады, – решила, что так нужно. Я много говорила о казнях, а ведь ни разу не видела весь процесс от начала до конца. Начальник тюрьмы привел меня на место в 17:45, через узкий коридорчик, идущий позади камер, в комнату инъекционной бригады. Комнатка была маленькая, в ней стоял столик, а на нем лежали препараты.

На фотографиях камеры смерти можно разглядеть маленькое окошечко в стене, примерно шесть на шесть дюймов – через него и проходят трубки, подсоединенные к иглам, которые вводят в вены. Рядом с окошечком – одностороннее зеркало, а за ним сидят трое или четверо техников – волонтеры из местных жителей, имеющие медицинскую подготовку. Врачей там не бывает, потому что клятва Гиппократа запрещает им «причинять вред».

Из своего удобного наблюдательного пункта я смотрела, как вводят осужденного, как он ложится на кушетку и ему пристегивают руки и ноги. Меня поразила его покорность. Техники протирали ему кожу спиртом, вводили иглы, что-то говорили. Выглядело это очень обыденно, и я представила себе диалог:

– Ну, как вы тут?

– Да так себе. Скоро вот умру.

Посмотреть со стороны – картина как в поликлинике: пациент волнуется, а медсестра ему: «Потерпите, сейчас уколю…»

Потом пустили физраствор, пригласили свидетелей, и началась собственно казнь.

Смертельные препараты вводятся не автоматически, а вручную. Инъекционная бригада – не расстрельная команда, в которой никто не знает, чья пуля оказалась смертельной.

Я видела людей, вводивших препараты, но вообще их мало кто видит. Хотя я проработала там много лет и знала много секретов, понятия не имела, кто исполняет приговор, – пока не попала в комнату инъекционной бригады. Техник ввел препарат из первого шприца, затем из второго, а затем из третьего.

Из комнаты техников я смотрела на казнь только два раза: слишком неприятно видеть, как осужденный без наручников входит в комнату, укладывается на кушетку и безропотно протягивает руки.

Когда я проходила ежегодную медкомиссию, сестра, знавшая меня не один год, спросила про работу. Я сказала, что все отлично, а она заметила: «Вы как-то мрачнее стали, не такая заводная». Я чертовски расстроилась, ведь обычно все видели во мне счастливого и радостного человека. Я всегда гордилась, что никто не замечает, как нелегко мне приходится, и теперь огорчилась: значит, я не так уж хорошо притворяюсь.

У меня противоречивая натура, и многие меня не понимают. Я стараюсь сдерживаться: боюсь, если покажу себя как есть, меня и любить-то будет не за что. Я честная, но скрытная, то есть не рассказываю все, что знаю. Я беззаботная, но могу глубоко рефлексировать. Не люблю, когда меня жалеют, и потому не рассказывала мужу, как плакала всю дорогу после казни. Мне не хотелось, чтобы он предложил «с кем-нибудь это обсудить».

Для меня очень важно было казаться сильной. Моя мама и обе бабушки – все были удивительно сильными, и мне хотелось стать не хуже их. И вот, сидя на собраниях Департамента, я разгребала всякую дрянь, и вдруг глаза у меня начинало щипать. Много раз мне приходилось буквально держать лицо. Хоть картину с меня пиши под названием «Слезы решимости». Я злилась, но еще сильнее досадовала, потому что моя мама или бабушка никогда и ни из-за чего не стали бы плакать на работе.

Нам с Ларри очень нравилось стоять у тюрьмы «Стены» и смотреть, как выпускают заключенных. Те, кто отсидел полный срок и ничего не остался должен штату, выходили через главную дверь, а выпускаемые условно-досрочно – через боковую, потому что им нужно было оформить кое-какие бумаги.

Они вываливались целой толпой, неся одинаковые мешочки с пожитками.

Мы очень радовались, видя, как бывший заключенный расплывается в широченной улыбке, как бегут через дорогу дети, прыгают отцам в объятия. Или как освобожденный узник нежно обнимает и целует жену или подругу. Меня это сильно трогало, но я все больше и больше жалела освобожденных, которых никто не встречал и которым приходилось смотреть на чужую радость. Они брели к остановке с мешком за плечами и талончиком на автобус. Бог знает, куда такие едут, есть ли у них к кому пойти или они скоро вернутся сюда…

В октябре 2007 года рыбак нашел в заливе Галвестон пластиковый ящик, в котором лежало тело маленькой девочки. Из-за повреждений опознать ребенка было невозможно; СМИ прозвали девочку «Маленькая Грейс». В следующем месяце полиция арестовала Кимберли Энн Тренор и ее мужа Ройса Клайда Зиглера из города Спринг, Техас. Девочка оказалась дочерью Тренор и падчерицей Зиглера, ее звали Райли Энн Сойерс. Во время допроса Тренор рассказала, как она и Зиглер избивали ребенка ремнем и топили в ванне, а потом Зиглер вытащил девочку за волосы и швырнул об пол так, что разбил ей голову. Труп девочки супруги спрятали в гараже, а через два месяца выбросили с моста.

Моя дочь была примерно одного возраста с Райли Энн, у нее такие же прекрасные светлые волосы. Я все не могла выкинуть из головы картину, как Райли Энн хватают за волосы и швыряют на пол. Я читала статью у себя в кабинете и рыдала. И снова читала. Я ужасалась, но и не читать не могла. Эта история поразила меня в самое сердце. Та женщина, родом из Огайо, уехала с девочкой в другой штат, чтобы досадить ее биологическому отцу, а здесь мерзавец, за которого она вышла замуж, забил ребенка насмерть. То был один из редких случаев, когда я горячо желала для преступника смертной казни.

Меня всегда смущало, что, если дело касается высшей меры, с женщинами все обстоит иначе, чем с мужчинами. Женщины совершают отвратительнейшие преступления, часто против собственных детей, но их не казнят.

В Бомонте бывшая тюремная надзирательница Кениша Берри убила одного из своих детей и пыталась убить другого. Она заклеила сыну – четырех дней от роду – липкой лентой рот, положила его в мешок и выбросила в мусорный бак, когда мальчик был еще жив. Несколько лет спустя в придорожной канаве нашли новорожденную девочку, искусанную огненными муравьями; она выжила.

Берри приговорили к смерти, однако потом решение изменили – на основании того, что обвинение не доказало опасность Берри для общества: она, мол, опасна только для своих детей. Получается, женщинам нужно равенство, – когда дело не касается смертной казни.

Моя лучшая подруга работала в приемной окружного прокурора в Галвестоне, и я у нее поинтересовалась, будут ли требовать для Тренор смертного приговора. Она ответила отрицательно, и я сильно расстроилась. Я просто не могла понять почему. Однако обвинение решило, что присяжные вряд ли вынесут смертный приговор. Как паршиво…

Мне в голову стали приходить всякие дикие мысли. Я думала, смогу ли как-нибудь добраться до преступницы? Я работала в тюремной системе, значит, могла бы найти способ. Не то чтобы я вынашивала конкретный план, просто фантазировала, но все равно это было ненормально. Я понимала: справедливости здесь не дождаться. И оказалась права. В 2009 году Тренор приговорили к пожизненному заключению с возможностью условно-досрочного освобождения через 38 лет. Присяжные рыдали. Зиглер получил пожизненное без возможности освобождения. Для него тоже не требовали смертной казни. В ожидании суда Тренор родила еще одного ребенка.

Я долго не могла разобраться в себе, лишь со временем стала кое-что понимать. В 2008 году я развелась. Дочери тогда исполнилось три года. Мой муж хороший человек, отличный отец, но мы с ним оказались несовместимы. К моей работе это не имело отношения, просто закон притяжения противоположностей перестал действовать. Я ни о чем не жалею, ведь у нас прекрасная дочь, которой не было бы без этого брака, и я благодарю Бога за каждый ее день.