Глава 9. Страшное место
Это было нетрудно. Мне даже как будто этого хотелось.
Эрик Мартинес о присутствии на казни Луиса Салазара, убийцы его матери
Единственное, что меня утешит, так это если мой сын постучит в дверь и скажет: «Я дома!»
Дональд Уиттингтон о казни Джастина Фуллера, убийцы его сына
Ларри Фицджеральд, Ларри Тодд и Глен Каслбери ушли в отставку в один и тот же день в 2003 году, поскольку им предложили такое поощрительное пенсионное пособие, что грех не согласиться. Однако мне казалось, Фицджеральд не готов оставить работу.
Много времени Ларри посвящал своей старенькой маме (она умерла в возрасте за сто), они прекрасно ладили. Ларри возил ее на бейсбол – в кепочке с символом «Хьюстон астрос». Притом он был еще не стар и не домосед из тех, кому только дай повозиться в саду. Почти сразу он стал работать в Управлении по чрезвычайным ситуациям – лесные пожары, ураганы – такое как раз для него. И все же здесь он не чувствовал себя на передовой, и, думаю, ему не хватало общения с журналистами и всяких обычных шуточек. Ларри был умен, и криминальные репортеры – люди интересные, разговаривать с ними – не то, что поболтать в магазине с первым встречным.
Мне нравилось работать с Ларри, он многое мне дал. Всему хорошему, за что меня хвалили журналисты, – например, открытости и готовности помочь, – я научилась у него. Он показывал, как добиться в работе успеха. Например, когда я начинала работать в Департаменте, я до ужаса боялась интервью на радио. Телевидение мне было нипочем, а вот радио пугало страшно, – я переживала, что не умею придумывать на ходу емкие эффектные фразы. Какое-то время я старалась любой ценой не давать радиоинтервью. Зато я слушала Ларри, примечала, что нужно, и через некоторое время научилась. Он и после ухода давал мне советы, хотя я никогда не просила, – была молодая и упрямая, не хотела показаться слабой.
Каждый раз, бывая в Остине на заседаниях правления, я виделась с Ларри и его женой, и мы болтали, вспоминали прежние деньки. Он часто присылал мне занятные письма и статьи – о предстоящих казнях или какие-нибудь примеры абсурда нашей тюремной системы. Он мог позвонить без пятнадцати шесть, зная, что в шесть начнется исполнение приговора, и сказать: «Ну, как ты? Грачук уже там? Знаешь, деточка, тебе нужно сделать то-то и то-то». Он скучал по работе и хотел помочь, а я злилась. «Да знаю я, Ларри, знаю!» Как будто родителям доказываешь, что ты уже взрослая. Впрочем, я и сама ужасно по нему скучала, потому что сильно его любила. Да и все его любили, даже заключенные, а это о многом говорит. Ларри так и остался лицом Департамента, и всегда им останется.
ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Никогда не думал, что буду работать в тюремной системе, и никогда не думал, что оттуда уволюсь, но в моей жизни произошло и то и другое. Первые два года в Департаменте пролетели незаметно. Работников тюремной системы часто изображают какими-то троглодитами, а оказалось – ничего подобного. Да, есть такие, которые никуда больше не сгодились бы, но большинство сотрудников просто выполняют свою работу и относятся к ней с большим уважением. В Хантсвилле я подружился со многими, и это место вызывает у меня теплые воспоминания. Хотя в какой-то момент я себе сказал: «Пора остановиться».
Журналисты часто спрашивали, каково мое мнение о смертной казни. Я всегда уходил от ответа, говоря: «Это к делу не относится». Мне следовало сохранять нейтралитет, потому что, выскажись я против смертной казни, на меня ополчились бы родственники жертв, а если бы высказался за нее, испортил бы отношения со многими заключенными-смертниками. Майк Грачук видел куда больше казней, чем я, но я не знал, как он к ним относится. Так оно и должно быть, и как раз потому-то он отличный репортер.
Правда же в том, что я – сторонник смертной казни. Зная таких людей, как, скажем, Кеннет Аллен Макдафф, противником ее не станешь. И будь я среди присяжных на суде над Наполеоном Бизли, я тоже проголосовал бы за смерть. Потом-то я хорошо его узнал и был о нем очень высокого мнения, а присяжные сочли чудовищем.
Я пришел к мысли, что в Техасе слишком часто выносят смертные приговоры. Кое-кому из преступников вполне можно было дать пожизненное. В вине некоторых казненных я сомневался. Еще я пришел к выводу, что в случае смертной казни жертвами становятся все и каждый: преступник, его семья, семья убитого. Я всегда придерживался мысли, что смертная казнь не несет никому облегчения. Да, зрелище смерти того, кто убил твоего близкого, может дать некоторое удовлетворение, однако это лишь новая глава скверной повести. И за то, что я высказывал свое мнение публично, много чего выслушивал от родственников убитых. Я просто считал, что казнью ничего не добьешься.
Я устал смотреть, как в комнате свидетелей падают женщины, бьются в стекло, стучат в стену. Очень хорошо помню, как это делала мать Ларри Робисона.
Робисон совершил одно из самых страшных преступлений, какое только можно представить. В 1982 году в Форт-Уорте мать некоего Рики Брайанта пришла к своему сыну и обнаружила его на полу кухни мертвым и с отрезанной головой под мышкой. Пенис потом нашли в кухонной раковине. Рядом, за стеной, были еще четыре жертвы – с ножевыми и огнестрельными ранениями, – и среди них одиннадцатилетний мальчик. Робисона взяли на следующий же день. В день казни – в январе 2000 года – его мать устроила мне настоящую сцену: «Вы убиваете моего сына!» Робисона считали сумасшедшим, однако мать оказалась еще хуже. Мне пришлось нелегко, хотя я поневоле ее жалел.
В отделении смертников я навидался вещей просто страшных. Один заключенный откладывал свои лекарства и за день до казни попытался совершить самоубийство. Его увезли в тюремную больницу в Галвестоне, накачали активированным углем, чтобы вывести из организма яд, и отправили обратно в Хантсвилл для казни. Какая ирония, думал я. Когда его привязали к кушетке, у него началась обильная темно-красная рвота. Кровотечение, решил я. Как раз незадолго до того во время одной казни во Флориде заключенному положили на лоб синтетическую губку, и она загорелась. Я стоял и думал: «Вот и у нас проблемы. Что я, черт побери, скажу репортерам?» После казни я встретил Уэйна Скотта, исполнительного директора, и он рассказал, что осужденный выпил чашку пунша, и напиток вступил в реакцию с углем, еще остававшимся в желудке. Теперь я хоть знал, что говорить.
Такие случаи остаются в памяти, но меня больше беспокоили как раз те казни, о которых я позабыл: казни, прошедшие без особого драматизма, казни, на которые никто не пришел. Преступник умер – и никто и не заметил. Печально…
Мишель права, первые несколько месяцев я действительно скучал. От своей работы я получал удовольствие и, думаю, делал ее хорошо. Мне платили за то, чтобы я сообщал о происходящем в тюрьмах Хантсвилла, и этим я и занимался, ведь люди имели право знать. И все же через какое-то время я очень – не могу даже передать как – радовался, что ушел. Тюрьма – страшное место. Она меняет человека, пребывание в ней не проходит бесследно. Я видел 219 казней – и больше не хотел, кроме разве что одной. Я часто говорил Мишель, что хорошо бы вернуться и посмотреть на казнь Джона Уильяма Кинга – белого главаря расистской шайки, убившего Джеймса Берда в Джаспере. Страшное преступление, и сам Кинг страшный человек и настоящий мерзавец. Мы никогда не могли найти общий язык, и я чувствовал, что должен увидеть его казнь, чтобы перевернуть страницу. К сожалению, он до сих пор благополучно существует в отделении смертников.
Я мало кому мог рассказать о своей работе, и никакой другой капеллан не знал, что делается у меня в голове. Только с двумя-тремя близкими друзьями я делился, и один из них – Ларри. Ни дня не проходило, чтобы мы с ним не разговаривали. Он всегда был тут как тут – со своими безумными идеями и черным юмором. Притом он – профессионал и очень надежный человек. Лучшего защитника, чем Ларри, заключенные и пожелать не могли.
Нас не любили, потому что мы трудились в тюремной системе. За годы работы я получил множество угроз. Я ни за что не согласился бы выполнять работу Ларри. Ему все время приходилось балансировать: говорить правду, но говорить очень деликатно. Он стал как бы символом смертной казни в Техасе, имея притом двойственное к ней отношение.
Ларри много попадало, и преодоление жизни и смерти давалось ему нелегко. У него болела мать, у него был один весьма проблемный родственник, и иногда на работе он терял осторожность. Шутит сегодня с заключенным, а завтра того казнят.
Мы часто беседовали с Ларри о жизни и смерти, о том, что и он не вечен. Он сильно переживал и много пил. А когда не выдерживал и плакал, я тоже плакал.
Джим Брэззил, бывший капеллан тюрьмы Хантсвилл
Я вышла замуж в Мексике в сентябре 2003 года, и пока у меня был медовый месяц, преемник Ларри Тодда приступил к работе. Предполагалось, что отделом по связям с общественностью буду руководить я, – и меня для этого готовили, – однако тип, которого взяли на должность, был чуть старше и имел больше связей среди республиканцев в канцелярии губернатора. Меня пообещали перевести на место Фицджеральда, но как только я увидела нового начальника, поняла: вот она, беда. Мы сидели на заседании администрации, и он сказал: «Я ваш новый босс». Он сразу проявил себя во всей красе. Ему было известно, что я тоже проходила собеседование на его должность, и это мне потом аукнулось.
На следующей неделе состоялось рабочее собрание, и первое, что он сказал: «Не-е, я вас не стану повышать». Я поинтересовалась причиной, и он ответил: «Мне не понравилось, в чем вы пришли на заседание администрации. Это непрофессионально». Я была в брюках-хаки и броской блузке из дорогого бутика, а он считал, что одеваться нужно более официально. Я сказала: «Я здесь не по вашему приглашению и уйду сама, вы не успеете меня выгнать», – вылетела и хлопнула дверью.
Я позвонила исполнительному директору и спросила, что такое творится. Тот ответил: «Да, я знал, что он так поступит. Пообещал его поддержать, если вы ему нагрубите». Выходит, меня проверяли; я обозлилась. «Позвольте мне сказать: он сам себе роет яму. Еще увидите». Директор выразил надежду, что я помогу своему новому начальнику, и я ответила: «Конечно, помогу, только это ничего не изменит». Меня потом все же повысили, однако неприятный осадок остался.
В 1995 году бывший полицейский и помощник шерифа Бомонта, штат Техас, Хилтон Кроуфорд похитил и убил двенадцатилетнего мальчика, единственного сына своих старинных друзей, проживавших в Конро. Мальчик очень хорошо знал Кроуфорда и называл его «дядя Хилти». До того Кроуфорд не имел судимостей, но его охранный бизнес развалился, и возникли большие финансовые проблемы, почему он и решил похитить ребенка ради выкупа. Когда мальчик пропал, Кроуфорд был одним из первых, к кому родители обратились за помощью, – как к бывшему служителю закона и хорошему другу. Несколько дней спустя в багажнике его автомобиля обнаружили кровь пропавшего, а вскоре в Луизиане нашли тело. После смерти ребенка мать получила инсульт, и они с мужем развелись.
В отделении смертников Кроуфорда звали не «дядя Хилти», а «Старик». Как раз перед уходом Ларри назначили день казни Кроуфорда, которому уже исполнилось шестьдесят четыре. Он сказал, что из своей последней трапезы все бы отдал за кусок сомятины, но сомятины в тюремной кухне не водилось. Я подумала: «А ведь в ближайшем магазине наверняка есть». Пошла и купила кусок за семь долларов, попросив продавца никому не говорить. Он сказал, что все понимает, и на месте подсудимого радовался бы, если бы для него так же постарались.
Я отнесла рыбу начальнику, и он пообещал передать ее Брайану Прайсу, хотя и был слегка ошеломлен. «Чего ради вы утруждаетесь?» Я задумалась, потом ответила: «Он этого не ел с тех пор, как попал в тюрьму, и самое малое, что я могу сделать, – достать ему рыбу, пусть даже он и не заслуживает». Потом, однако, меня терзало чувство вины. О чем я вообще думала? Ведь он убил ребенка. Что со мной не так? Еще я боялась, что он скажет, лежа на кушетке: «Мисс Лайонс, спасибо за сомятину, вы так добры». Он и сказал, но, слава богу, не в последнем слове, а когда вошел. Никто его слов не понял, и потому сомятина в протокол не попала. Больше я так не делала: мне было очень стыдно и неловко.
В то время у меня уже начался душевный разлад, но я еще поддерживала свой образ сильной личности. Посмеивалась над людьми, которые сильно переживали во время казней, в том числе и над одним репортером из «Хьюстон кроникл». Она писала, что это самое ужасное зрелище в ее жизни, и после него ей пришлось лечиться.
«Господи, – думала я, – журналистка называется, не может осветить простое событие, а ведь должна делать это без всякой истерики. Детский сад!»
Я действительно презирала таких людей. Конечно, с моей стороны тут не обошлось без некоторого снобизма – я, мол, женщина, и могу все переносить спокойно; я круче, чем те журналистки, которые сразу бегут в туалет выплакаться. В Департаменте в основном работали мужчины, и на казнях я, как правило, была единственной женщиной. Нас принято считать слабыми, и я старалась убедить коллег, что есть исключения.
Трудности с моим повышением опять же доказывали: женщине, чтобы завоевать признание, нужно работать много больше, чем мужчине на такой же должности, притом платить мне столько же, сколько платили мужчинам, никто не собирался.
Одна газета напечатала материал о зарплатах пресс-представителей учреждений штата: оказалось, самые низкооплачиваемые сотрудники – я и еще одна женщина из Департамента общественной безопасности. А ведь мой Департамент – это 38 000 сотрудников, 75 000 условно-досрочно освобожденных и 150 000 заключенных, и мне приходилось общаться с прессой от имени такого количества людей. А получала я меньше, чем пресс-представитель Комиссии по делам молодежи – тюремной системы для юных правонарушителей. Причем он как-то заявил, что не может сообщать все мелкие подробности, и часто игнорировал запросы журналистов. Мои начальники все это отлично знали, но ни черта не хотели менять. Думаю, они считали себя очень продвинутыми уже потому, что вообще приняли меня на работу.
Не могу даже рассказать, сколько я наслушалась неуместных комментариев, пока работала в Департаменте; некоторых сотрудников-мужчин я опасалась больше, чем заключенных. Однажды мы ехали с коллегой из одной тюрьмы в другую, и я пожаловалась на головную боль; он начал массировать мне затылок. Вместо «Какого черта?!» я, смутившись, пробормотала: «Спасибо, все-все, мне уже лучше». Подобное случилось дважды, и я жалею, что не дала ему должный отпор. Как-то раз мы с одним начальником тюрьмы, беседуя, шли по коридору, и когда проходили мимо пустой камеры, где лежали матрасы, он вдруг остановился и спросил: «Как насчет взять матрас и покувыркаться?» Он был неплохой человек, и я просто рассмеялась. Не хотелось показаться занудой, которая злится на «безобидные шутки», но подумала: «А ведь я могу моментально лишить тебя работы…» Хотя, опять же, вероятнее всего, не могла.
На собраниях мужчины, здороваясь, всегда меня обнимали. Мне вовсе не хотелось со всеми обниматься. Почему они не могли ограничиться рукопожатием, как друг с другом? Все это меня страшно злило, но я не роптала на судьбу, молча играла свою роль – иначе долго бы я там не продержалась.
Моего нового начальника репортеры вскоре прозвали «Без комментариев», потому что он просто не хотел с ними разговаривать. По тюрьмам он не ездил и, получается, отстранился от дела – ведь репортеры бывали именно в тюрьмах. И им не очень-то нравилось получать отписки по электронке. Он с головой ушел в административные дела, вопросы бюджета (который принимался только раз в два года). Я занималась организацией интервью в отделениях смертников, в женском – по вторникам, в мужском – по средам. Журналисты стали напрямую спрашивать, чем занимается мой начальник. Жалобы на него дошли уже до канцелярии губернатора, и на каком-то мероприятии Брэд Ливингстон, новый исполнительный директор Департамента, спросил у меня: «Что вы думаете о своем новом руководителе?» – «Ничего не думаю, он пустое место». В конце концов Брэд вызвал его к себе в кабинет и посоветовал быть поэнергичнее, а когда тот не послушался, его перевели в другой департамент.
Помню, я одевалась дома, и вдруг звонит Брэд, просит приехать к 08:15. Я подумала, мне будет нагоняй, а меня назначили исполняющим обязанности начальника.
Несколько месяцев я руководила отделом по связям с общественностью без дополнительной платы, без какой-либо помощи, и это означало полную боевую готовность – круглосуточно и без выходных. В пять я приходила домой, но журналисты еще вовсю работали, и все вечера я проводила у телефона. В 2004 году я ждала ребенка и, сидя на УЗИ, говорила по сотовому с начальником тюрьмы, решала какие-то проблемы. На мое тридцатилетие муж устроил вечеринку-сюрприз, а мне пришлось все время бегать отвечать на письма по электронке. Вот такая у меня была жизнь – то пикает почтовая программа: пришло письмо, то звякает телефон: пришла эсэмэска. В основном текущие вопросы, но иногда и сообщения о разных чрезвычайных событиях – ранили надзирателя, заключенный покончил с собой, кто-то совершил побег.
Одна-две попытки побега делались каждый год – та еще нервотрепка: днем ведь никто не бежит, бегут среди ночи. И вот мне звонят и говорят: «цифры не сходятся». Иными словами, при пересчете заключенных кого-то недосчитались. Я немедленно сообщала СМИ, потому что обнародовать информацию следовало как можно скорее. Если сбежавший кого-нибудь убьет, нам обязательно отзовется. Такое однажды случилось: мы не успели сообщить о побеге, а беглец вломился в ближайший дом, убил хозяина и забрал машину.
Если побег происходил, скажем, в Амарилло, мне полагалось разослать информацию во все местные СМИ, передать им описание и фотографию преступника.
Выступление перед журналистами не ограничивалось собственно выступлением, следовало еще подготовить площадку. Нельзя позволять журналистам бродить по всей тюрьме, снимая что можно и чего нельзя, поэтому я должна была приехать, найти для них подходящее место и постоянно держать в курсе дела, чтобы они не начали сочинять сами.
Однажды произошел побег в Сан-Антонио, и мне пришлось поехать туда прямо с заседания в Остине. Среди ночи я отыскала круглосуточный супермаркет, купила подушку, смену одежды, – дело было в разгар лета, – и спала прямо в машине.
Когда приближался ураган, все тюрьмы на побережье полагалось эвакуировать, и, значит, мне приходилось дежурить в командном центре в Хантсвилле, занимаясь медиаоповещением, а руководство тем временем разрабатывало стратегию перевозки тысяч заключенных в безопасное место.
Не работа, а беспощадная гонка.
Месяцев через пять меня наконец утвердили в должности, и я стала первой женщиной – начальником отдела по связям с общественностью в Департаменте уголовного судопроизводства. Я сразу подумала: «Здорово, неужели я теперь смогу нанять помощника? И буду больше получать?»
Удачи тебе в разборках с политиканами и медиамусорщиками по поводу «убиваете людей, как собак». Пошли они все к черту! Кстати, нашел отличную цитату, последние слова Х. Богарта: «Не стоило мне переключаться со скотча на мартини».
ТЕДНС (Твой единственный друг на свете)
Письмо Мишель от Ларри, 21 марта 2004 года
Когда я носила ребенка, казни перестали быть абстрактным явлением, теперь они затрагивали меня лично. Я читала, что уже в материнском чреве ребенок все слышит, – поэтому некоторые стараются во время беременности слушать музыку или учить ребенка иностранным языкам. А я стала бояться, что у меня малыш будет слушать последние слова осужденных, их жалкие извинения, отчаянные выкрики о невиновности, всхлипывания и хрипы. У меня появились суеверные страхи, что злобный дух осужденного, покидая его тело, может войти в моего ребенка, и он родится порочным. Я видела подобное в каком-то фильме Дензела Вашингтона, и теперь мне это казалось возможным.
Фрэнсис Ньютон, приговоренная к смерти за убийство мужа и двоих детей, – причем младшей дочери не исполнилось и двух лет, – часто интересовалась моей беременностью. Она спрашивала так мило и вежливо, но мне делалось не по себе. Я все время думала: «У тебя был свой ребенок, и ты его убила, зачем спрашивать про моего?»
Я вообще стала пугливой, боялась, например, что какой-нибудь заключенный ударит меня в живот; они могли ткнуть надзирателя – без всякой причины. В октябре 2004 года заключенный общего отделения тюрьмы Конналли задушил на складе сотрудницу тюрьмы. Он работал в административно-хозяйственном блоке и мог пересекаться с персоналом, а взяли его туда, поскольку у него было хорошее дисциплинарное досье. Однажды в тюрьме Полунски я зашла в комнату персонала и вдруг подумала: а ведь я могу запросто наткнуться на заключенного.
Мои страхи прошли путь от естественных опасений до настоящей паранойи, но эта паранойя опиралась на реалии моей работы.
В 2004 году мне делали операцию, и когда начали давать наркоз, я стала бормотать о казнях: «Вы не понимаете, я видела, как умирают. Именно так все и происходит, и они уже не просыпаются…»
Когда в 2005 году родилась моя дочь, доктор взял ее, молчащую, на руки. Тишина длилась, наверное, секунд пять, но мне они показались вечностью. Меня переполнял настоящий ужас, мой мир едва не рухнул. А потом она закричала. С той поры тишина, наступавшая к камере смерти после действия препаратов, когда доктор ждал за стеной, – та тишина стала для меня пыткой. Теперь-то я понимала: для близких казненного она воцарилась навечно. Отныне я старалась быть с той стороны, где находились родственники жертвы. Говорила, что так мне удобнее выходить первой, – нужно, мол, скорее забрать запись последнего слова и передать журналистам, – а на самом деле мне просто не хотелось лишний раз впитывать чью-то безграничную скорбь.
Я и раньше жалела матерей тех, кого казнят, как, например, мать Рики Макгинна, а теперь я сама стала матерью, и мои чувства обострились. Я вообще не понимала, как могут несчастные матери стоять и смотреть на смерть своих сыновей. Даже отдаленно не представляю, что они переживали. Один заключенный не хотел, чтобы его мать смотрела на казнь, а она заявила: «Я видела, как ты пришел в мир, и увижу, как ты уходишь». У меня дома был маленький ребенок, ради которого я все бы отдала, а эти женщины смотрели, как умирают их дети. Я вдруг стала бояться казней.
Совершенно случайно при столкновении двух полюсов – материнства и работы в тюрьме – высеклись удивительной красоты искорки. В тюрьме Уинн, при которой я жила в доме для сотрудников, имелась своя заправка, и ее обслуживал заключенный. Ему предстояло скорое освобождение, а значит, не имело смысла бежать. Прежде чем завезти ребенка в детский сад, я заезжала заправить служебную машину, и для заправщика то были самые яркие минуты за весь день. Я опускала стекло, а он говорил: «Разрази меня гром! Какая красивая малютка!» Однажды, отъезжая, я посмотрела в зеркало и увидела его – здоровенный дядька, стоит, смотрит в небо, рот до ушей. По-моему, он благодарил Бога. Человек был так счастлив просто потому, что моя девочка ему улыбнулась. Один из самых трогательных моментов в моей жизни.
Первые две казни, которые я посетила после рождения дочери, заметно меня подкосили. Я приезжала в «Стены», видела семью приговоренного и сразу узнавала мать, потому что она не говорила ни слова. Она молча сидела, глядя перед собой, словно пребывала в другом мире.
И если раньше я после казни могла иногда выпустить слезинку, то теперь рыдала всю дорогу домой.
У меня есть двоюродная сестра в Калифорнии; она разбирается во всяких там положительных вибрациях, и она посоветовала мне, как только я приезжаю после казни домой, сразу принимать душ, чтобы смыть отрицательную энергию. Я послушалась совета, только смыть все до конца не удавалось. Раньше я всегда боялась ящериц, и если ящерка забегала в дом, я просила кого-нибудь от нее избавиться. А теперь я брала ее и аккуратно выносила наружу, потому что думала: может быть, ее ищет мама-ящерица.
Когда дома я смотрела на свою прекрасную малышку, моя работа казалась мне еще мрачнее, а казни – еще противнее. С мужем я ничего такого не обсуждала – не хотела тащить домой всякую тоску и гадость. Была ли я крепче, чем плакавшие в туалете женщины-репортеры, над которыми я посмеивалась? Нет, просто продержалась чуть дольше. А теперь стала такой же размазней.
