Глава 44

Кризис сложности

“Что знают об Англии те, кто одну только Англию знает?” – многие наверняка помнят этот риторический вопрос из стихотворения Киплинга “Английский флаг” (The English Flag). Для имперских вояк вроде Уолтера Уокера, который едва ли знал саму Англию, вопрос стоял иначе. Уокер знал джунгли. А вот страна, в которую он вернулся в 1965 году, когда его назначили заместителем начальника штаба Объединенных сил по Центральной Европе (Allied Forces Central Europe), была для него terra incognita. Затем его посылали в Париж, в нидерландский Брюнсюм и, наконец, в норвежский Колсас, но это была бюрократическая работа, приносившая одно разочарование. Сделавшись главнокомандующим Объединенными силами по Северной Европе (Allied Forces Northern Europe) в 1969 году и оставаясь им вплоть до отставки в 1972‐м, Уокер видел свою роль в том, чтобы предупреждать о надвигающейся угрозе советской “конфронтации” в Скандинавии. Позже он даже выпустил две книги на эту тему – с недвусмысленными названиями “Медведь у запасного хода” (The Bear at the Back Door) и “Следующая костяшка домино” (The Next Domino). Это отнюдь не расположило к нему лондонских политиков, которые уже успели обнаружить преимущества политики разрядки с СССР, которая среди прочего предоставляла им предлог для сокращения расходов на оборону.

Генерала из романа С. С. Форестера ждала в отставке жалкая жизнь – он сидел в кресле-каталке и играл в бридж. Но Уолтер Уокер был не из тех старых солдат, кто сдается и тихо угасает. В июле 1974 года он написал письмо в газету Daily Telegraph с мрачным предупреждением о том, что “коммунистический троянский конь уже среди нас, а в его брюхе уже копошатся вредоносные личинки”, и призывал создать “динамичное, энергичное, вдохновляющее руководство… стоящее выше партийной политики” для спасения страны. По его мнению, Ирландская республиканская партия – которая вела в ту пору активную разрушительную деятельность, закладывая бомбы в автомобили и убивая людей на главном острове Британии, – являлась подставной организацией коммунистов. “Северный остров следует объявить районом боевой операции или даже военной зоной, – заявлял Уокер, – где потенциальных убийц, отловленных за ношение или применение оружия, будут судить по упрощенной процедуре и казнить”. На вопрос газеты Evening News, следует ли армии взять страну в свои руки, Уокер ответил: “Возможно, страна предпочла бы анархии верховенство военной силы”. Ссылаясь на поддержку адмирала флота сэра Вэрила Бегга и маршала Королевских ВВС сэра Джона Слессора, Уокер основал организацию “для борьбы с хаосом”, которая вначале называлась Unison (“Унисон”), и затем Civil Assistance (“Гражданская помощь”), и объявляла своей целью формирование отрядов “надежных, верных, уравновешенных людей” для осуществления жизненно важных задач в случае всеобщей забастовки. Заподозрив премьер-министра Гарольда Вильсона в том, что он сам – коммунист (ведь четвертого и пятого из кембриджских шпионов в ту пору еще не выявили), Уокер стал одним из множества консерваторов, которых привлекли взгляды Эноха Пауэлла, выступавшего одновременно против иммиграции и против европейской интеграции. Уокер без колебаний принял сторону родезийского лидера Яна Смита, шесть раз посетил Южную Африку, в которой утвердился режим апартеида, и осудил гомосексуалистов за то, что они “превратили главную сточную канаву человеческого тела в площадку для игр”. (В книге “Кто есть кто” (Who is Who?) он назвал собственный досуг “нормальным”.)

Все это слишком легко было высмеять. Дом Уокера в Сомерсете окрестили “Ламрук-ле-Дёз-Эглиз” (по аналогии с резиденцией бывшего французского президента Шарля де Голля в сельской глуши Коломбе-ле-Дёз-Эглиз). К тому же одним из открытых сторонников Уокера был актер-комик Майкл Бентайн, раньше принимавший участие в радиопередаче The Goon Show: теперь он вел детскую передачу под названием Potty Time (“Пора на горшок”) на канале Thames Television. А в телесериале “Падение и взлет Реджинальда Перрина” (1976–1979) брат Реджи Джимми (отставной майор Джеймс Андерсон) стал жестокой и смешной пародией на людей вроде Уокера:

Реджи: А с кем ты собираешься бороться, когда этот твой шар взлетит?

Джимми: С силами анархии. С нарушителями закона и порядка. С коммунистами, маоистами, троцкистами, неотроцкистами, криптотроцкистами, профсоюзными вожаками, профсоюзными вожаками-коммунистами, атеистами, агностиками, волосатыми извращенцами, стрижеными извращенцами, вандалами, хулиганами, футбольными фанатами, жеманными офицерами-стажерами, насильниками, папистами, насильниками-папистами, иностранными хирургами – мозгодавами, которых надо всех пересажать. С Веджвудом Бенном, горьким пивом в бочонках, панк-роком, с токсикоманами, сквоттерами, с “Пьесой дня”, с Клайвом Дженкинсом, Роем Дженкинсом, с “Дженкинс, руку вверх!”, вообще все-руки-вверх, с китайскими ресторанами… Как ты думаешь, почему Виндзорский замок взяли в кольцо китайские рестораны?

Реджи: Это все?

Джимми: Да.

Реджи: Ясно. А ты понимаешь, кто повалит на твою сторону, Джимми? Головорезы, гопники, психопаты, уволенные полицейские, охранники, уволенные охранники, расисты, мочилы всех мастей – “мочи-паки[станцев]”, “мочи-геев”, “мочи-китаёзов”, “мочи-гопников”, “мочи-мочителей”, “мочи-всех-подряд”, – контр-адмиралов, вице-адмиралов, вени-види-вици-адмиралов, фашистов, неофашистов, криптофашистов, лоялистов, неолоялистов, криптолоялистов.

Джимми: Ты думаешь? Да, с такими союзниками могут возникнуть сложности.

Так непревзойденный знаток войны в джунглях сделался мишенью для насмешек в дешевых комедийных сериалах. Самого Уокера ожидала более трагическая участь: после двух халатно проведенных операций на бедре он остался калекой.

И все же, при всей своей нелепости, люди вроде Уолтера Уокера были правы в том, что что‐то подгнило в английском государстве, пускай даже заговор коммунистов происходил только в их воспаленном воображении, и уж тем более речь не шла о социальном и сексуальном раскрепощении, которое вызывало у них такое возмущение. В середине 1970‐х годов в Британии действительно царила неразбериха. Темпы инфляции были чуть ли не самыми высокими в развитом мире. Забастовочное движение среди рабочих бурлило не переставая. Тот же легковесный цинизм, который придавал столько обаяния телевизионным комедиям, одновременно ощутимо портил повседневную жизнь в Соединенном Королевстве. И дело было не в “силах анархии”. Дело было в том, что рушилось централизованное Британское государство, выстроенное в эпоху мировых войн.

Для большей части гражданской элиты Британии – и не только для государственных служащих в Уайтхолле, но и для профессоров Оксфорда и Кембриджа и для титулованных представителей сильных мира сего – урок, преподанный победами 1918 и 1945 годов, казался ясным: централизованное планирование приносит пользу. В послевоенный период, похоже, каждый чиновник действовал по плану, который составлялся и корректировался в политическом центре, а на местах просто исполнялся. От обеспечения жильем до здравоохранения, от выдачи молока для школьного питания до шотландского гидроэлектричества – все требовало планирования. Самонадеянность технократов в ту пору хорошо иллюстрирует Кредитно-денежный аналоговый компьютер для расчетов национального дохода (Monetary National Income Analogue Computer, MONIAC) – гидравлическое устройство, изобретенное уроженцем Новой Зеландии Биллом Филлипсом и предназначенное для воспроизведения действия кейнсианской экономической теории на примере британской экономики. Лишь в 1970‐х годах люди начали понимать, что в мирное время даже идеально составленные планы способны погрязнуть в трясине стагфляции и коррупции. Самое современное планирование в свою лучшую пору приносило огромный вред в самых разных областях – от коллективизации крестьянских хозяйств в СССР до строительства Бразилиа и до внедрения обязательного общинного строя уджамаа в Танзании. Однако сам принцип планирования всегда переживал подобные катастрофы – хотя бы потому, что их последствия оказывались настолько масштабными, что устраняли любые проявления недовольства. Отказаться от плановой системы хозяйствования стало возможно лишь тогда, когда она пришла в упадок.

Сложность для планировщиков заключалась в том, что иерархическая система, прекрасно подходившая к условиям тотальной войны – то есть прежде всего к монопсонии, так как единственным покупателем является государство, и к единым стандартам, так как разрушение гораздо проще созидания, – эта система совершенно не годится для нужд потребительского общества. Людям, сражавшимся в двух мировых войнах, обещали не только победу, но и благополучие. На деле же эти обещания можно было сдержать, только если у миллионов домохозяйств появлялась свобода выбора между миллиардами возможностей, а их запросы удовлетворяли сотни тысяч предприятий. Результатом становилась возраставшая сложность, при которой “побочные взаимодействия приобретали все больше значения, а границы между подсистемами внутри [любой] организации… делались более текучими”. Как отмечал физик Янир Бар-Ям, “группа лиц, чье поведение контролирует какое‐то одно лицо, не может вести себя более сложным образом, чем лицо, осуществляющее контроль”. Пятилетний план еще мог иметь какой‐то смысл в сталинском СССР, где отдельный человек был, по сути, всего лишь винтиком в системе коллективного сельского хозяйства, тяжелой промышленности, тотальной войны и лагерного рабства. Но в Британии времен Гарольда Вильсона плановая система была обречена на провал. Как правило, как только “сложность запросов к коллективным человеческим системам… превосходит возможности отдельного человека… иерархия уже не может навязывать отдельным людям обязательные функции / требования. Вместо них необходимы взаимодействия и механизмы, свойственные сетям в сложных системах вроде мозга”.

Илл. 29. Уильям Филлипс с Кредитно-денежным аналоговым компьютером для расчетов национального дохода (Monetary National Income Analogue Computer, MONIAC) – гидравлической моделью экономики Великобритании, созданной им в Англии в 1949 году.

В 1970‐х годах переход к миру, все больше напоминавшему сеть, проявлялся множеством способов и во множестве областей. Определяющие стимулы носили не столько технический, сколько организационный характер. Фридрих Хайек одним из первых заново открыл давний вывод Адама Смита о том, что стихийный характер рынка окажется заведомо лучше “любого порядка, какого можно добиться сознательной организацией”. Хайек замечал: “Таким образом, идея, будто мы должны сознательно планировать современное общество, раз оно стало таким сложным, – это нелепость и результат полного непонимания… Важнее другое: мы можем сохранить порядок при такой сложности… лишь косвенным путем, внедряя и совершенствуя правила, способствующие формированию стихийного порядка”. Другим предстояло убедиться в этом, самостоятельно набивая шишки. В компании Ford Motor высшие руководители стали замечать, что объем информации, который им нужно переварить, растет как снежный ком, а между тем сборочные конвейеры работают так отлаженно, что малейшие изменения в дизайне автомобиля требуют длительной остановки всего производства. Дела пошли “слишком уж хорошо”. Вертикально интегрированные конгломераты оказались под таким давлением, что рухнули в процессе “второй рыночной революции” (как определили ее историки экономики), потому что не выдержали конкуренции с более проворными соперниками, которые привлекали сторонних подрядчиков для своей системы снабжения. Отход от иерархий ускорился, когда западная политическая элита осознала, что дальнейшему успеху будет способствовать рост международной торговли. Мечты середины века об автаркии ушли в прошлое, наступила пора радостной самоуверенности, когда снова можно было выезжать на сравнительных преимуществах. Термин “глобализация” – определяемый как “выход на мировой уровень в производстве или применении” – впервые появился в словаре Merriam – Webster в 1951 году. В 1983 году Теодор Левитт опубликовал свою плодотворную работу “Глобализация рынков” в журнале Harvard Business Review.

Однако нельзя сказать, что государственное планирование полностью уступило место глобальному рынку. Как указывал Уолтер Пауэлл в разъясняющей статье 1990 года, рост деловых сетей и на национальном, и на международном уровне представлял собой не просто торжество рынков над иерархически устроенными корпорациями. “На рынках, – писал он, – применяется стандартная стратегия: торговаться как можно жестче с прицелом на немедленный обмен. В сетях же предпочтительнее другой подход: создавать долговые обязательства в расчете на длительные отношения”:

При сетевых способах распределения ресурсов взаимодействие осуществляется не при помощи отдельных сделок и не по указке сверху, а благодаря сетям из отдельных лиц, занятых взаимовыгодной и взаимно поддерживающей деятельностью на льготных друг для друга условиях. Сети бывают сложными: к ним не применимы ни откровенно рыночные критерии, ни характерный для иерархии принцип патернализма. Главное, что нужно знать о сетевых отношениях, – это то, что одна сторона зависит от ресурсов, которые контролирует другая, и что им выгодно объединять ресурсы. По сути, участники сети добровольно отказываются от права преследовать собственную выгоду за счет остальных.

Такой порядок имеет очевидные преимущества и, безусловно, представляет собой более гибкую форму соглашения, чем иерархия. Но еще он подразумевает и некоторый сговор участников сети против новичков. Понимание этих тонкостей имело важные последствия, так как привело к попыткам приспособить государственный сектор к новой обстановке 1970‐х годов. Было уже ясно, что централизованная иерархия, которую олицетворял всеведущий, но некомпетентный “человек из Уайтхолла”, больше никуда не годится. Менее понятно было другое: как ввести рыночные силы в мир естественных или навязанных монополий, созданных в безмятежную пору национализации? В Чили при Аугусто Пиночете и в Британии при Маргарет Тэтчер в оборот вошел специальный термин – “приватизация”. Однако на практике на смену иерархиям приходили сети не столько по‐настоящему конкурентоспособных, сколько опиравшихся на хорошие связи рынков. Вероятно, всегда кто‐то обольщался несбыточной надеждой, что рыночные силы как‐нибудь повлияют на таких несговорчивых гигантов, как государственная система здравоохранения или Британские железные дороги. В реальности же грандиозные системы планирования уступили место сетям, в которых взаимное доверие подкреплялось обменом подарками. В целом результаты эта замена дала неплохие – в том смысле, что различные приватизированные коммунальные службы начали работать эффективнее, однако отвечавшие за них “комитеты” и “магические круги” не могли даже надеяться на то, что народ когда‐нибудь начнет воспринимать их как законные ведомства.