Глава 17

Ученицы Айдлуайлда ненавидели почти все предметы в школе, но в особенности – еженедельные занятия по садоводству. Скорее всего, их включили в расписание из-за какого-то смутного представления, будто будущим домохозяйкам придется выращивать овощи самостоятельно. Или же предполагалось, что школа должна сама себя обеспечивать, как женский монастырь. Как бы там ни было, каждая девочка из Айдлуайлда была вынуждена в течение одного часа в неделю безнадежно копаться в саду, тыкая тяпкой в мертвые растения и стараясь не запачкать грязью форму.

Начинался ноябрь, жесткий и стылый. Роберта вместе с четырьмя другими девочками стояла в очереди за садовым инвентарем, который выдавала миссис Пибоди.

– Весной мы планируем посадить латук, так что сегодня нужно подготовить под него грядку, пока земля не промерзла. – Она указала на обведенный известкой участок земли, покрытой камнями и пожухлыми сорняками. – У вас есть час, девочки. За работу.

Роберта посмотрела на стоявшую рядом Соню. Та куталась в старое шерстяное пальто. Лицо у нее было несчастным, тонкие руки лежали на ручке лопаты.

– Ты в порядке?

– Воп. – Соня вытерла нос тыльной стороной ладони. Она всегда переходила на французский, когда уставала.

Роберта застегнула воротник пальто, чтобы он закрывал горло, и начала копать. Девочки ненавидели не работу, а сам сад. Его разбили в том месте, где тени от главного корпуса и столовой накладывались друг на друга, и в любое время года в нем было сыро, холодно и пахло плесенью. Окна обоих зданий слепо смотрели на работающих девочек. В Айдлуайлде ходила легенда, что в саду похоронен ребенок Мэри Хэнд, и это не прибавляло занятиям по садоводству популярности. Всякий раз, приходя сюда, Роберта ожидала наткнуться на зарытые в земле детские кости.

Девочки работали, согнув спины, и от их дыхания в ноябрьском воздухе висел парок. Внутренний двор школы освещало яркое солнце, отчего казалось, что в саду еще темнее. У Роберты хлюпало под ногами. Так как в саду всегда было сыро, то, когда она переворачивала лопатой землю, по металлу стекали струйки воды.

Мэри ван Вортен подняла голову и уставилась на Соню.

– Ты не копаешь, – сказала она, поджимая губы на своем круглом бледном лице.

– Копаю, – мрачно ответила Соня, загоняя лопату в землю.

– Нет. Нужно копать сильнее, как мы.

– Отстань от нее, – сказала Роберта. Она наблюдала за Соней краем глаза. Та крепко держала лопату, вгоняла ее во влажный грунт, но поднимала на ней слишком мало земли. Зубы у Сони стучали. Она была маленькой, но сильной, и на нее такое отношение к работе было не похоже. – Соня? – мягко спросила Роберта.

– Все хорошо. – В подтверждение своих слов Соня снова вогнала лопату в землю.

– У тебя даже ямка не образуется, – настаивала Мэри.

Соня подняла голову.

– Идиотка, – огрызнулась она. Руки у нее дрожали. – Тебе никогда не приходилось копать. По-настоящему копать.

– О чем это ты? Я копаю прямо сейчас.

– Заткнись, Мэри, кажется, с ней что-то не так, – подала голос Маргарет Кевин.

– Замолчите! – закричала Соня, к удивлению всех. Роберта никогда не видела, чтобы ее подруга так бесилась. – Просто заткнитесь и отстаньте от меня!

Они продолжили копать в молчании. Роберта посмотрела назад через плечо и увидела, что миссис Пибоди стоит у двери в учительский корпус с сигаретой в руке и что-то шепчет миссис Вентворт. После чего обе рассмеялись и миссис Вентворт покачала головой. Учителя стояли в круге солнечного света, и Роберте из темноты сада казалось, будто она подсматривает за ними через дверь в другой мир.

Она посмотрела вниз, на землю. Отвратительные комья грязи походили на кости – в этом месте Роберта всегда думала о костях младенца: пальцах, ножках, маленьком черепе…

«Прекрати. Не думай об этом».

Ее лопата соскользнула, и на секунду она увидела на металлическом полотне что-то белое и мясистое – бесформенное, мягкое и подгнившее. Содрогнувшись, Роберта отбросила лопату и уже готова была завизжать, когда поняла, что просто разрезала лезвием большой гриб, росший в холодной сырой земле.

Она постаралась успокоиться, но тут поблизости раздался вздох. Обернувшись, Роберта увидела, как Соня опускается на колени в грязь. Она все еще держалась за лопату, и ладони ее скользили вниз по древку. Роберта наклонилась и схватила подругу за плечи.

– Я все сделаю, – сказала Соня. Голова у нее наклонилась так низко, что лоб почти коснулся земли, а глаза закатились.

– Миссис Пибоди! – закричала Мэри ван Бортей.

– Соня! – прошептала Роберта, сжимая ее плечи.

Но они опали еще сильнее, с губ Сони на землю капнула слюна, и она совсем обмякла, закрыв глаза. Роберта продолжала крепко ее держать – Соня почти ничего не весила.

– Ты хорошо спишь? – спросила медсестра мисс Хедмейер. – А ешь?

– Да, madame. – Голос у Сони был слабый и усталый.

Мисс Хедмейер провела пальцами у нее за ушами и в области нижней челюсти, проверяя состояние лимфатических узлов.

– Отека нет, жара тоже. Что еще?

– У меня голова болит, madame.

Роберта покусывала большой палец, наблюдая, как мисс Хедмейер достает из шкафа бутылочку аспирина и вытряхивает оттуда несколько больших таблеток.

– Я уже сталкивалась с подобным, – сказала медсестра.

Волосы у мисс Хедмейер были светлыми, а нос покрыт россыпью необыкновенно ярких веснушек. Она не только лечила девочек в Айдлуайлде, но и преподавала им примитивный курс естественных наук, который в основном состоял из таблицы Менделеева и описания процесса фотосинтеза. Иногда к ним добавлялись объяснения, откуда берутся снег и дождь. Судя по всему, серьезная наука будущим домохозяйкам была ни к чему.

– Так бывает, когда девочек заставляют заниматься физическим трудом в эти дни. Я права?

Соня моргнула и промолчала, но Роберта заметила выражение унижения на ее лице.

– Отдохни немного, – сказала мисс Хедмейер, потрепав Соню по рукаву толстого форменного свитера. – Девочкам вроде тебя нужно быть тверже. С тобой все в полном порядке, и тебя здесь хорошо кормят.

– Да, madame, – практически прошептала Соня.

– И поменьше французского, мы в Америке. – Медсестра повернулась к Роберте: – Я скажу миссис Пибоди, чтобы отпустила тебя с ней на следующий час. Нужно проследить, чтобы она снова не упала в обморок. Раз ты в хоккейной команде, миссис Пибоди вряд ли будет против.

Роберта опустила глаза.

– Спасибо, мисс Хедмейер.

Когда они вышли из лазарета, Роберта взяла Соню за руку. Некоторое время она размышляла, не стоит ли закинуть ее руку себе на плечо и довести подругу до спальни, но Соня держалась прямо и даже сама поднялась по лестнице. Все это время она смотрела в пол и не выпускала ладонь Роберты из своей ледяной потной ручки.

В спальне Роберта помогла Соне снять промокшие грязные ботинки и чулки. Они не разговаривали. Роберта повесила чулки сушиться на дверную ручку, потому что сухую грязь было легче счистить, чем мокрую. Соня забралась под свое одеяло прямо в юбке и свитере и сложила руки на груди.

Роберта сбросила свои туфли, присела на край кровати и вгляделась в бледное лицо подруги.

– Расскажи мне, – сказала она.

Соня смотрела на деревянные планки второго яруса кровати.

– Это грустная история.

– У нас у всех есть грустные истории, – ответила Роберта, думая про дядю Вэна. – Пожалуйста, – добавила она неожиданно для себя.

Кажется, эта просьба удивила Соню. Она взглянула на Роберту, потом снова отвела глаза и покорно заговорила:

– Моя мама раздавала листовки Сопротивления во время войны. Забирала их в типографиях и тайно перевозила в те места, где они были нужны. А я ей помогала.

Роберта снова начала покусывать палец. Это было во Франции? Что за листовки? И против кого было сопротивление – против Гитлера? Она ничего не понимала. Девочкам их возраста никто не рассказывал о войне. У некоторых были братья или кузены, которые отправились на войну и не вернулись или стали такими, как дядя Вэн. Но никто из них не упоминал никакого сопротивления. Роберте хотелось узнать больше, и она кивнула.

– Мы знали, что это опасно, – сказала Соня. – Папу к тому времени уже отправили в Дахау. Он был писателем и про все говорил прямо. Его забрали рано, но нас не тронули, потому что мамин отец когда-то работал на правительство.

А зимой 1944 года арестовали и нас тоже. Мне было девять лет.

Роберта старалась дышать как можно тише.

– Сначала нас отправили в тюрьму, – продолжала Соня. – Там было не так уж плохо. Мама пыталась сделать так, чтобы нас там и оставили из-за дедушки. Но он к тому времени уже умер, и поэтому нас посадили в поезд и отвезли в Равенсбрюк.

– Что такое Равенсбрюк? – не сдержавшись, спросила Роберта.

– Концлагерь.

– Как Аушвиц?! – Это название она знала. Однажды в кино перед фильмом показывали черно-белый новостной ролик – ворота, железнодорожные пути, что-то про освобождение. Это было незадолго до возвращения дяди Вэна.

– Да, только для женщин. И детей, – сказала Соня.

Роберта захлопала глазами от удивления, но Соня, кажется, этого не заметила.

– Нас с мамой поселили в бараках и заставили работать. Одна рабочая команда должна была целый день копать. Мы копали бесконечно. От этого не было никакой пользы, мы просто переносили землю туда-сюда. Но они все равно заставляли нас копать. В жару, в холод, без еды и без воды. Тех, кто падал во время работы, оставляли умирать на месте. А падал кто-нибудь каждый день.

Роберта чувствовала, как будто сердце у нее поднялось выше и бьется где-то в горле, сжимаясь от ужаса. «Я не готова такое слушать. Не готова».

– Каждый день мы стояли на аппельплаце, – продолжала Соня. – Это была главная площадь в лагере. Нас выстраивали рядами и заставляли стоять там час за часом. Это называлось «перекличка», но никто ее не проводил. Мы либо мерзли, либо жарились на солнце, а если кто падал, то уже не вставал. Поначалу мама держалась, но со временем становилась все тише и тише. Я думала, что это хорошо, ведь когда ты тихий, тебя никто не замечает. Но однажды, когда нас снова выстроили на аппельплаце, она закричала. – Соня свернула краешек одеяла между пальцами и перевела взгляд на него. – Она кричала и кричала. Что все они убийцы и попадут в ад. Что однажды война закончится, и весь мир узнает, что тут происходило. Что наступит справедливость и никто не станет молчать. И что однажды все эти люди умрут и предстанут перед Богом. Потом ее увели, и я ее больше не видела. Кто-то из женщин говорил, что ее казнили – выстрелили в затылок, но я не знаю, правда это или нет. Если бы она просто молчала… – Соня выронила одеяло из рук. – Но она не стала молчать. И я осталась одна.

– Ты не могла сбежать? – прошептала Роберта.

Соня повернулась и посмотрела на нее.

– Когда нас привезли в лагерь, то сказали, что сейчас покажут последнюю женщину, пытавшуюся перелезть через забор. Она так и висела там. – Соня снова перевела взгляд на планки над головой. – На заборе.

Роберта не могла произнести ни слова.

– Сегодня мне показалось, что я снова туда вернулась, – сказала Соня. – Это нечасто случается. Когда война закончилась, нас всех вывезли, и я приехала сюда. Тут меня кормят и заботятся обо мне, и я об этом не думаю. Но сегодня я почувствовала себя так, будто никакого садоводства не существует, и мне снова десять лет, и я снова в рабочей команде. Это сложно объяснить. Но это казалось мне более реальным, чем ты сейчас.

Роберта закрыла лицо руками. Кровь стучала у нее в висках, и она жалела, что не попросила у мисс Хедмейер аспирина для себя. Глаза горели, и ей хотелось плакать, но слезы как будто застыли в горле твердым болезненным комком. Неужели дядя Вэн все это видел? Может быть, поэтому он пытался застрелиться в гараже? Она заставила себя сделать вдох.

– А в тот день в столовой?

– Тогда… – Соня задумалась, пытаясь подобрать слова. – У нас были blockovas – старшие блоков. Это заключенные, которых повысили, чтобы они смотрели за другими.

– Женщины? – переспросила Роберта, снова чувствуя ужас.

– Да. Некоторые из них были неплохими и даже приносили нам какие-то вещи, но большинство – нет. Они хотели выделиться, а для этого могли тебя избить или донести на тебя. Если кто-то вел себя плохо, его отсылали в блок для наказаний – сажали в одиночную камеру или делали кое-что похуже.

Роберта вспомнила ситуацию в столовой: Элисон бьет Шерри, у Шерри течет носом кровь, всюду хаос и шум, а Леди Ку-ку кричит: «Что ж, девочка, ты отправляешься в карцер. Ты меня слышишь? Вперед, шевелись». Теперь все было понятно, и ей стало жутко.

Роберта решила вернуться к главной проблеме.

– Что ты собираешься делать? – спросила она. – Это не может больше продолжаться, а то и тебя пошлют в карцер.

Даже Кейти, самая сильная и храбрая из них, после карцера выглядела потрясенной и отказывалась говорить. Роберта не была уверена, что Соня сможет пережить что-то подобное.

– Или тебя исключат, а идти тебе некуда.

Подбородок у Сони заострился, глаза затуманились:

– Это больше не повторится.

Роберта была в этом совсем не уверена. Соня засыпала, а она сидела рядом, размышляя о сложившейся ситуации и рассматривая ее со всех сторон. Соня была слишком измотанной и усталой, но Роберта не собиралась сдаваться. Как и Снеси. Как и Кейти.

Все они прошли через многое и не сломались, не умерли. Соня не одна.

Вместе они смогут что-то сделать. Смогут выжить.

В ту ночь они вчетвером сидели на полу в спальне, а в центре между ними лежало радио Снеси. Они сделали звук потише, чтобы их не застукала Сьюзан Брейди, и уже успели послушать передачу о полицейской погоне и мюзикл «Три юные служанки», который их очень повеселил. После этого настала очередь еще одного шоу, на сей раз про ковбоев; и уже совсем поздно, когда эфир закончился, Сисси выключила радио.

В темноте, после долгих часов прослушивания они так расслабились, что с легкостью переключились на беседу. Слова текли, переплетаясь друг с другом, складываясь в узоры. Роберта рассказала про дядю Вэна, про тот день, когда она открыла дверь гаража и обнаружила его на стуле, рыдающего, с дулом пистолета во рту; про то, как перестала разговаривать; про врачей и про налитые кровью дядины глаза. Он не нашел в себе силы взглянуть на нее. Роберта вспомнила это, пока рассказывала, и снова почувствовала комок в горле. Нужно было забраться дяде Вэну на колени, обнять его и не отпускать. Но ей было всего 13, все были напуганы, и она не знала, что делать.

– Где он сейчас? – спросила Кейти в темноте, когда Роберта закончила свой рассказ.

– Дома. Он ходит к врачам. Мама говорит, что он болен и что отец хочет положить его в клинику. – Говорила она с трудом. – Они поссорились, мама с папой. Я это заметила во время семейного дня. Они не смотрели друг на друга, не разговаривали. Им было стыдно за меня и дядю Вэна. Я знаю, что папа много работал. А у мамы были красные глаза, и она сказала… что сейчас не лучшее время, чтобы мне возвращаться домой.

Она закончила и почувствовала, будто у нее с души упал камень. Потом заговорили остальные девочки, одна за другой.

Так продолжалось каждую ночь. Кейти при помощи Снеси таскала на ужине еду из столовой – пробиралась в кухню, пока Снеси сторожила дверь. Они ели ее в темноте, делая вид, что это лакомство для всех четверых, но по негласной договоренности отдавая почти все Соне. Свет был выключен, за стенами школы стояла холодная зима, а они ели, слушали радио и рассказывали свои истории. О Кейти и Томасе, который схватил ее и приказал не шевелиться. О Сисси, ее матери и происшествии на пляже. Роберта колебалась, но затем все же рассказала, как услышала на поле для хоккея ту же песню, что играла в гараже в тот страшный день, как будто кто-то достал это воспоминание прямо из ее памяти. На следующую ночь Кейти рассказала о карцере, пауках, посланиях в учебниках, скребущих звуках за окном и голосе девочки, умолявшей впустить ее.

Соня говорила редко, но, когда это случалось, остальные смолкали и внимательно слушали. Она медленно, мазок за мазком, рисовала перед ними картину Равенсбрюка: расположение бараков и других зданий, портреты женщин и детей, которых она знала в лагере, погоду, холод, еду, ежедневно прибывающих и исчезающих людей, истории, которые рассказывали другие узницы. Это было тяжело, но девочки все же слушали, и Роберте казалось, что, когда Соня говорит, ей становится лучше. Что, когда она выпускает воспоминания наружу, они становятся менее невообразимыми и ужасными. Девочки разработали систему жестов, чтобы Соня могла предупредить их при наступлении очередного приступа, но она ни разу ею не воспользовалась.

Они были по-прежнему заперты в Айдлуайлде, но Айдлуайлд – это не весь мир. Мир как раз лежал за его стенами.

«Однажды я отсюда уеду. Мы все уедем – и наконец-то будем свободны», – думала Роберта.