ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Новая жизнь увлекала Вадима все больше. Потому, что она стала совсем другой. Это трудно передать словами, это нужно ощущать – слишком сложный комплекс событий, эмоций, мыслей, встреч, слов..
И быстрота происшедших изменений тоже имела значение. Словно перевели железнодорожную стрелку, и жизнь, как поезд, покатилась совсем по другим рельсам, и все вокруг стало другое – от пейзажа за окнами до стука колес на стыках.
Что у него было совсем недавно? Служба командира подразделения, пусть и медицинского, круглосуточно, плюс прием пациентов с восьми до двенадцати и еще раз с семнадцати и до двадцати. А если нужно – и это тоже в любое время, стоит кому-нибудь прищемить палец или обожраться холодной картошкой во время кухонного наряда.
В виде компенсации – сравнительно приличная зарплата, ощущение некоторой собственной значимости, быстро надоевшая экзотика Востока.
Главное же, что Ляхова терзало, – отсутствие перспектив. Когда тебе еще нет тридцати, а все уже прописано на годы вперед, когда знаешь, что как было, так и будет, все возможные диагнозы заранее известны и собственные действия тоже, предопределенные железными принципами этапности медицинской помощи.
Больных и раненых со сроками выздоровления в пределах недели лечишь сам, всех прочих эвакуируешь в медсанбат или сразу в профильный госпиталь, в зависимости от тяжести случая.
Ожидаемая вершина карьеры – старший ординатор или начальник отделения в приличном, желательно столичном армейском или окружном госпитале, и отставка в чине полковника. Если, конечно, заблаговременно не уйти на вольные хлеба.
И вдруг все изменилось чудеснейшим образом. Если сейчас он идет по улице в форме, на него оглядываются молодые офицеры и приятные во всех отношениях девушки и молодые дамы.
Не далее как позавчера неподалеку от Исторического музея к нему обратился, смущаясь, совсем юный пехотный подпоручик, отдал честь строго по уставу и спросил, не подскажет ли господин полковник, каким образом можно в столь еще молодом возрасте дослужиться до его чина.
Польщенный, Ляхов ответил честно:
– Служить, уважаемый коллега, только служить, ничего более. Как говорится, ни от чего не отказываться и ни на что не напрашиваться. Полной гарантии эта формула не дает, но от многих неприятностей избавить может. И, конечно, некоторое везение тоже требуется. Оказаться в нужное время в нужном месте. Ничем более, увы, помочь не могу..
Нагнав пропущенное и подтянув «хвосты», Вадим начал получать от занятий удовольствие.
Вроде как и служба, с непременным распорядком и соблюдением устава, но в то же время словно вернулись студенческие времена, веселые и беззаботные.
Главное, никаких маловразумительных наук вроде математики, а все прочие для ума, изощренного зазубриванием простой анатомии и анатомии топографической, фармакологии, биохимии и всяческих специальных наук в ассортименте, труда не представляли. Напротив, то, что предлагалось первокурсникам на лекциях и семинарах, было весьма интересно и значительно расширяло кругозор до того вполне аполитичного доктора.
Полковничьего жалованья хватало на все, двухпросветные погоны избавляли от многих утомительных обязанностей, вроде нарядов, внутренних караулов и патрулирования московских улиц по выходным дням.
Достойное общество, удобное жилье, бесплатная столовая, не уступающая иным ресторанам, свободное время с семнадцати часов до восьми утра.
И все это – только за то, что сумел единожды не струсить, сохранить под пулями достоинство и выдержку, ну и уцелеть, конечно. Это – главное условие всего остального.
В том-то и заключается тайный смысл жизни, думал Вадим, что в ней чаще всего мера воздаяния не очень согласуется с мерой свершения, а куда больше зависит от факторов привходящих. Вот капитан Тарханов, товарищ по оружию, сделавший куда больше, чем он, и заслуживший, по совести сказать, все то, что получил Ляхов, и даже намного больше, а вот поди ж ты..
Сначала дурацкое ранение за несколько минут до мига торжества и победы, а потом еще более дурацкая смерть от шального снаряда.
Зная Тарханова, Вадим представлял, сколько удовольствий смог бы извлечь капитан из нынешней ситуации. И как бы они вдвоем все это с неба свалившееся благополучие обмыли бы! От души и по полной программе. А вместо этого – ах, да что говорить!
Была в этом серьезная несправедливость судьбы. Но разве не сказал Марк Аврелий, солдат и философ на троне императора: «Делай, что должен, свершится, чему суждено»? Ну и, конечно, подвиги лучше совершать, когда есть кто-то поблизости, кто может заметить, записать, довести до сведения тех, кто вправе наградить.
Это не цинизм и не расчет барышника, а лишь констатация факта, что вовремя зафиксированный, оцененный и внесенный в анналы подвиг перерастает свое непосредственное локальное значение (которое может быть не так уж в материальном смысле велико) и становится элементом истории, фактором воспитания, порождает последователей, укрепляет дух нации..
А в результате через неопределенный отрезок времени вдруг может породить цепь следствий, напрямую влияющих уже на судьбы мира в целом.
В Москве у Вадима не было старых знакомств, но он очень быстро приобрел новые. В том числе такие, о которых раньше не мог и помышлять, несмотря на то что ни умнее, ни красивее он не стал.
И тем не менее люди, которые раньше, даже сведи их судьба, вряд ли сочли бы лекаря Ляхова заслуживающим внимания, теперь охотно принимали у себя полковника Половцева, находили его «комильфо», интересным и остроумным собеседником, вполне равновеликим тому кругу, в который он попал.
Вот, например, Борис Салтыков, сосед по жилой секции, из тех самых графов Салтыковых, капитан и военный журналист, с которым Ляхов оказался в одной учебной группе, знающий в Москве все и всех, уже через две недели ввел Вадима в литературно-театральное общество.
Именно то, о котором принято говорить: «На премьере у Силина была вся Москва», подразумевая, что там собралось десятка полтора-два людей, каким-то образом причастных именно к этому театру. Способных заплатить сто рублей за место в партере или организовать хвалебную рецензию в «Вечерней» или «Независимой» газете.
Раньше Вадим только слышал о такой жизни, с всевозможными «средами» и «субботами», со спорами о «новых трактовках» и «реминисценциях, восходящих к Мейерхольду в новой постановке Табашникова», с чтением «гениальных» стихов и пьес очередного, возникшего из глубины сибирских руд, непризнанного пока дарования, с интригами, публичными выяснениями отношений, «капустниками», внешне дружелюбными, а на самом деле злыми, даже злобными эпиграммами.
В сообществах врачей и инженеров, где ему приходилось вращаться в прежней жизни, ничего подобного не случалось, поэтому поначалу это было даже забавно. А вот то, что художественный талант, иногда даже большой, отнюдь не означает наличие других достойных качеств личности, скорее разочаровывало.
Как-то на вечеринке, организованной в «Малой гостиной» Дома актера, посвященной то ли получению приличного гонорара кем-то из присутствующих, то ли чьему-то удачному дебюту в давно желаемой роли, Вадим оказался за одним столиком с дамой лет около двадцати пяти, обладательницей удивительной внешности.
Было в ней нечто такое, межнациональное, а может быть, даже и межрасовое. Она была высока, тонка и стройна до невозможности, очертаниями своей фигуры напоминала не столько реальную женщину из плоти и крови, как таковую с рисунков Бердслея.
В изящном абрисе лица ощущалось что-то вест-индское, разрез глаз наводил на мысль о Персии, рисунком губ она походила на Джину Лоллобриджиду, некогда крайне популярную итальянскую киноактрису, лицо, шею и высоко открытые платьем руки покрывал легкий тропический загар, а пышные, коротко постриженные волосы были очень светлые, почти соломенного оттенка, причем естественные, а не крашеные, в этом Вадим разбирался.
И ко всему тому было ясно, что она все-таки русская, даже, как принято говорить, «истинно русская», а какие там скрывались в ее фенотипе исторические коллизии – бог весть.
К тому времени Ляхов уже настолько пообтерся в обществе, что мысль не только познакомиться поближе с этим чудом практической генетики, но и по возможности завести с ней необременительную связь уже не казалась ему вызывающей.
Тем более дама была одна. Она, успев, видимо, перекусить бутербродами с фуршетного стола еще до появления Ляхова, теперь маленькими глотками потягивала полусухое шампанское, почти не затягиваясь, курила длинную сигарету с ментолом и время от времени отправляла в рот двузубой вилкой острые и жирные черные маслины.
К разговору, который как-то сам собой завязался у Вадима с обитателями двух соседних, близко приставленных столиков, она прислушивалась с интересом, но желания самой принять в нем участие не проявляла.
Слегка подвыпившие соседи обратили внимание на Ляхова скорее всего оттого, что он единственный здесь был в мундире. С неизменным белым крестиком Святого Георгия, который по статуту полагалось носить постоянно и в натуральном виде, отнюдь не заменяя его орденской ленточкой, как другие награды.
Вначале он просто отвечал на вопросы, касающиеся обстоятельств получения высокого ордена, затем, будто невзначай, собеседники, молодые люди типично богемного вида, принялись выражать сомнение в нравственной оправданности нынешней российской геополитики. Мол, когда народ страдает, неприлично тратить деньги на содержание четырехмиллионной армии и вмешиваться в не нужные никому зарубежные авантюры.
Тут Вадим не сориентировался в ситуации и высказал несколько соображений, вполне естественных в кругу «академиков», но здесь, очевидно, априорно считающихся непристойными для «интеллигентного человека».
Да еще, на беду, поблизости оказалась поэтесса Римма Казарова, дама, как выразился классик, «в последнем приступе молодости». Ее стихи Ляхов время от времени встречал в толстых литературных журналах и находил довольно грамотными, даже изысканными временами. Кроме того, в эфире часто звучали песни с ее же текстами.
Услышав последнюю фразу, в которой Ляхов выразил одобрение действиям возглавлявшейся полковником Черняевым российской десантной бригады во время очередного судано-абиссинского конфликта, она метнулась к нему черным коршуном.
Оказывается, именно эта операция касалась поэтессу лично. У кого-то из ее знакомых там погиб сын, «отравленный циничной империалистической пропагандой», как она выразилась.
С несколько излишней аффектацией Римма сначала прочитала-провыла стих, написанный от имени матери того самого добровольца, убитого неизвестно за что в неназванной африканской стране. Второй был изготовлен, в развитие темы, как плач туземки, в деревню которой пришли русские солдаты и, опять же, убили ее детей, виноватых только в том, что не хотели покориться чужакам.
В качестве коды она изобразила загробный монолог русского солдата. Правда, звучало это сильно:
Я убит под Хартумом,
В безымянном болоте,
В третьей роте, на фланге,
При ответном налете.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей..
В общем, грамотный получился триптих. Хотя с точки зрения военного человека – вредный. Поэтессе аплодировали.
После лихо выпитой рюмки водки, с сухими и горящими глазами, она перешла на прозу.
Вадим не мог понять, отчего именно сейчас у нее случился такой публицистический приступ, но слушал с интересом. Несколько, впрочем, брезгливым. Для него было внове, что существуют в обществе такие вот настроения.
Римма доказывала, что вообще вся деятельность русских войск, военных советников и дипломатов в разных концах света является серьезнейшей опасностью для человечества.
– А отчего же именно российских? – не выдержал Ляхов. – Насколько мне известно, наши контингенты в любой точке мира не превышают предписанных пятнадцати процентов от общей численности боевых формирований ООН. Причем, за исключением дальневосточного театра, находятся под международным командованием..
Римма взглянула на него почти что с ненавистью. Относилось это, разумеется, к его словам и мундиру, поскольку лично они знакомы не были.
– А вы не знаете?! Российские войска известны во всем мире..
– Своей боеспособностью и одновременно редкостной сдержанностью и политической беспристрастностью, – вставил Вадим фразу в ее длинную паузу.
– О втором ничего не знаю, а первое – да! Боеспособностью. То есть способностью в минимальное время уничтожить максимальное число людей, не желающих жить по вашим законам и правилам..
– Скорее, по вашим, ибо законы и правила устанавливаются демократически избранной Государственной думой, военнослужащие же правом законодательства не наделены и лишь исполняют то, что им предписывают избранники народа. Ваши избранники..
Ляхов театрально развел руками и сел.
Дама-визави улыбнулась и одобрительно кивнула, сделав при этом почти неуловимый жест. Пробегавший мимо лакей тут же поставил перед Вадимом рюмку коньяка. Она тоже прикоснулась губами к краю своего бокала.
Ляхова попытался поддержать пожилой актер Вахтанговского театра, фамилия которого вылетела у Вадима из головы, хотя игра в «Кабале святош» понравилась, но Римма тут же его осадила.
Выходило так, что оставшемуся в одиночестве Ляхову следовало или молча капитулировать, или принять бой на территории противника.
Салтыков куда-то испарился нечувствительно, а рассчитывать еще на чью-либо поддержку Вадим не мог.
Разве только взгляд безымянной красавицы обнадеживал.
Поэтому он отважился.
– А вы предпочли бы, чтобы повторилась ситуация сначала 1914-го, а потом и 1918 года? – медленно и как-бы небрежно спросил он, словно все это его чрезвычайно утомляло, но и оставить выпады оппонентки без внимания он не мог.
– При чем тут восемнадцатый год? – с разбегу наткнулась на его вопрос поэтесса.
– Ну как при чем? Тогда большевики объявили всеобщий мир без аннексий и контрибуций, и миролюбивые соседи тут же начали отгрызать от России куски, в меру собственных потребностей. Еще б чуть-чуть, и мы остались бы без Украины, Дальнего Востока, Прибалтики и Закавказья, не говоря о Польше и Финляндии.
К счастью, генералы Корнилов и Деникин сумели вовремя навести порядок. И показать союзникам, что древнее правило «Пакта сунт серванта» остается в силе. За что нас и приняли в Тихо-Атлантический союз.
А сейчас ровно та же ситуация. Стоит нам только перейти на декларируемые вами позиции абстрактного пацифизма и гуманизма, нас сначала выдавят из Союза, а потом просто отнимут все территории, которые мы не станем защищать.
Кстати, на каких границах вы согласны признать наше право на вооруженную защиту?
– Не передергивайте. Речь идет о том, что мы убиваем людей, которые не сделали нам ничего плохого, на всех материках, а лучше бы оставить их в покое и заняться собственными делами..
– Так и занимайтесь, – широко улыбнулся Ляхов. – Кто же мешает? Но если мы, – он показал на себя пальцем, – сегодня не станем защищать наши интересы на китайской или турецкой границе, завтра нам и вашим детям, если они у вас есть, придется делать это же самое на границах Московского княжества времен Ивана Третьего..
Логично дать свободу всем народам, которые мы поработили за последние пятьсот лет?
– Конечно же! – воскликнула Римма. – Каждая нация, каждый народ имеет право на самоопределение..
– Так точно, – кивнул Ляхов. – Давайте с ними согласимся. Отдадим всем все, кто чего попросит. Вы еще забыли – китайцам Маньчжурию, японцам – Корею, Сахалин и Курилы. Мы же не будем больше агрессивными.
А завтра Новгород вспомнит о событиях XVII века. Они же были независимым государством, а злобный Иван номер четыре их покорил. Причем с крайней жестокостью. Бояр и лучших людей в Волхове топил, митрополита задушить велел. Это мы тоже признаем, покаемся, можем даже согласиться на репарации и реституции.
Вам понравится, если независимые новгородцы и соплеменные псковитяне перережут Николаевскую железную дорогу, установят погранпосты и таможню, а в качестве компенсации станут грабить транзитные поезда, а пассажиров топить в придорожных водоемах? Поскольку это же делали наши с вами предки с их предками, и вообще подобный стиль отношений вполне соответствует национальным традициям.
Кто-то в углу зала демонстративно хихикнул, но вообще в собрании воцарилась какая-то нехорошая тишина. Ляхов сообразил, что тема воспринимается здесь слишком уж всерьез. А он-то думал, что имеет место просто интеллигентский треп. Но остановиться на полуслове уже не мог.
– Так вот, вопрос непросвещенного человека. Захотите ли вы, ради чистоты «гуманистической» идеи, жить в таком мире? Я бывал в странах, где подобный идеал достигнут. Там вы без сопровождения взвода оккупантов даже до ближайшей лавки выйти не рискнули бы..
Поэтесса словно впервые увидела Ляхова как объект, достойный внимания. По крайней мере, сыграно это было хорошо.
– Ах да! Я же сразу не поняла, с кем имею дело! Господин полковник. Георгиевский кавалер! Разумеется, в вашем лице мы имеем доблестного защитника интересов Российской империи, как бы она сейчас ни называлась, и адепта военно-полицейской мощи..
Вадим поразился силе ее чувств и непримиримой ненависти, мелькнувшей где-то на втором плане.
– Орденок у вас свеженький, и погоны тоже. За что, интересно, в вашем возрасте это дают? Знаю, знаю.. Кровь на них, кровь, кровь и кровь.. Но запомните, насилие рождает только насилие, и все это непременно падет на ваши головы..
Ляхов испугался, что сейчас она забьется в истерическом припадке.
И вдруг его визави, все это время наблюдавшая за спором, дискуссией или просто скандалом с позиции холодного любопытства, обернувшись куда-то в угол, двинула тонкой кистью с алмазным перстнем на безымянном пальце.
Тут же заиграла музыка, причем не в записи, а живая. На хорах в торце зала обнаружился оркестрик из саксофона, скрипки, электрооргана и ударника. Классическое танго они исполняли, медленное, сладкое и волнующее глубокие слои подкорки.
– Не хотите меня пригласить? – спросила девушка. Удивляясь, как странно все происходящее, Вадим вскочил с излишней даже быстротой, подал ей руку. Радуясь и тому, что прелестная незнакомка обратила на него внимание и что никчемная дискуссия наконец прекратилась.
Танцевала она чудо как хорошо. Это кроме того, что умела правильно двигаться под музыку. Всем своим поведением, как и положено в классическом танго, она давала понять, что изнывает от любви к партнеру, и Ляхов воспринимал это именно так. На короткие три минуты, пока длился танец, он перечувствовал это все. Сначала – робкий намек, потом развитие отношений и, наконец, бурный финал, одновременно и кульминация любви, и ее трагический конец.
А уж талия у нее была совершенно изумительная, гибкая и сильная, а под тонкой тканью платья легко прощупывался пояс вроде корсета, с застежками справа.
Когда они шли на место, провожаемые аплодисментами зала, девушка незаметно сжала своими пальцами его ладонь.
– Только, прошу вас, не спорьте ни с кем больше..
– Почему?
– В разговорах такого рода самые точные факты не убеждают, а лишь озлобляют оппонента. Иначе все было бы очень просто.
– Вы правы, но характер у меня.. Иногда не могу сдерживаться.
– Терпите, полковник, терпите. Терпение всегда окупается, в отличие от ненужной эмоциональности..
«А она очень умна, кроме всего прочего», – подумал Вадим со сладким чувством только-только затевающегося романа. Не будет девушка, не желающая продолжения, так себя вести с совершенно незнакомым человеком.
Когда Вадим вышел в туалет, откуда-то со стороны буфета нарисовался Салтыков. Он был в меру пьян, и на шее у него Ляхов рассмотрел мазок карминной губной помады.
– Выпьем? – Из-за спины Борис жестом фокусника извлек две рюмки. Только чуть позже Ляхов сообразил, что они стояли на подзеркальном столике, скрытом глубокой тенью. А то впору было поверить в сверхъестественное.
– За твой успех, браток! – Салтыков лихо махнул рюмку. А на недоуменный взгляд Вадима ответил также недоуменной репликой.
– Ты что, еще не понял, с кем подружился? – Слово «подружился» он произнес с некоторым нажимом.
– А ведь в натуре нет, – удивился Вадим. – Кстати, ты ее знаешь, как хоть ее зовут?
– А что, понравилась? – продолжал куражиться Салтыков, как уже было сказано, урожденный москвич и граф, знавший в свете всех и вся.
– Нет, ну девочка очень нестандартная.. – осторожно ответил Ляхов.
Салтыков вдруг погрустнел, как это бывает у веселых, но выпивших лишку людей.
– Запомни, невинная ты душа, за одну улыбочку этой «девушки» большая часть сильной половины московского света, включая гомиков и импотентов, душу бы черту запродала, а уж как она тебя танцевать позвала.. Это, командир, полный..
– Да хватит тебе ваньку валять, скажи, наконец, в чем дело и кто она такая?
Салтыков сделал хитрое, опять же не по-трезвому, а по-пьяному хитрое лицо, погрозил Ляхову пальцем.
– Вот уж нет, ваше высокоблагородие. Сам в седло залез, сам и держись за луку. А голову на скачке разобьешь – тоже по собственной воле..
Очевидно, здесь Вадим столкнулся с одной из тех тайн, которых ему, провинциалу, не знакомому с обычаями старой столицы, понять пока было не дано.
Он вернулся на свое место. Незнакомка, ставшая еще более таинственной после разговора с Салтыковым, продолжала цедить свое шампанское.
Отставила бокал и спросила:
– Вы готовы к серьезным эксцессам, полковник?
– Нет, – искренне ответил Вадим. – Вообще терпеть не могу эксцессов.
– Тогда возьмите себя в руки, перетерпите, и все закончится очень быстро.
– Что?
– Сейчас увидите.
И действительно, не прошло и минуты, как к их столику подскочила совершенно уже невменяемая поэтесса. Или ее кто-то из не желающих самостоятельно светиться людей настроил на агрессию, или она, нюхнув кокаинчику, сама вышла на этот уровень.
– Вы.. Вы! Зачем вы сюда пришли? Ни один честный человек не в силах терпеть ваше присутствие. Ландскнехт, опричник. Убивали там, теперь ищете жертву здесь? Идите, доносите на меня, на всех нас! Орденочками хвастаетесь, мундиром, руки с карболкой вымыли.. Провокатор! Но мы не боимся! Россия освободится от палачей! Но пасаран!
Это было уже совсем смешно. Лозунг последнего в двадцатом веке коммунистического мятежа, вполне бесславно закончившегося из-за внутренних склок и разно-гласий лидеров, звучал в богемном салоне совершенно не по делу.
– Заткнись, старая дура, – почти шепотом, так, чтобы, кроме Казаровой и Вадима, ее никто не услышал, сказала девушка, вставая. – Тебя не вешать, тебя в Сухумский обезьянник сдать..
Поэтесса ахнула, прижала руки к груди и вдруг картинно, с подвыванием, зарыдала.
– Вы проводите меня, господин полковник? – совершенно спокойно, будто происходящее ее вообще не касалось, спросила девушка.
Вадим, разумеется, встал, подал даме руку.
Внезапно вновь проявившийся из недр дома Салтыков, шутовски кривя лицо, показал ему поднятый вверх большой палец.
На заснеженной улице девушку ждала машина с шофером. Длинный синий «Хорьх» с рядным двенадцатицилиндровым двигателем и двумя запасными колесами в нишах передних крыльев. В обтянутой тисненой кожей каретке, отделенной от водительского отсека толстым стеклом односторонней проницаемости, пахло изысканно и волнующе.
«Ох и прав Борис, – подумал Ляхов, – непростая штучка». Но после всего случившегося, включая и аудиенцию у Великого князя, мало что могло его удивить. Разве что его новая знакомая сама окажется Великой княжной. Или княгиней.
– Меня зовут Майя. А вас, как я слышала, Вадим? Какой черт занес вас в этот бордель? Они здесь все тяжело контуженные. В основном мечтой о славе. Независимо от цены и повода. Разумеется, ваши погоны и крест уже сами по себе травмирующий фактор. А вы еще покусились на святое – «права униженного и угнетенного человечества». Как Римма еще вам глаза не выцарапала. Впрочем, я бы ей этого не позволила..
Ехали недолго. Когда машина остановилась у парадного подъезда дома на Большой Ордынке, молчавшая всю дорогу девушка требовательно спросила:
– Ну, а до дверей квартиры вы меня тоже проводите, полковник?
Отказаться не было никакой возможности. Желания – тем более.
Дальше – как ожидалось.
Швейцар у резной дубовой двери подъезда, похожий на унтер-офицера спецназа консьерж за высокой конторкой, аналогичного стиля лифтер, рефлекторно щелкнувший каблуками при виде гвардейских полковничьих погон.
Дверь лифта открылась прямо в прихожую квартиры. Девушка, шутливо сделавшая книксен, заставила Ляхова перешагнуть и этот барьер. Не физический, сословный. Его отец, хотя и пребывал в генеральских чинах морского ведомства, таких апартаментов не имел.
Мало того, что Майя сама по себе вызывала у него сильное влечение, так ведь и интрига закручивалась неслабая.
Тянет на то, что он попал в сферу интересов настолько сильных мира сего.. Причем без всяких усилий со своей стороны. За исключением тех, что уже случились сами собой.
Длинный и узкий коридор от дверей лифта вел в глубь квартиры. Хозяйка вдруг, без предупреждений и объяснений, скользнула куда-то вбок и исчезла.
Перед встретившейся вешалкой Ляхов снял шинель, повесил ее на крючок, подумал, снял и китель. Белой рубашки с погонами вполне достаточно для респектабельности. Тут же оказалось саженной высоты зеркало в резной позолоченной оправе. Вадим причесался, осмотрел себя с ног до головы и остался доволен.
Ложной скромностью он не отличался, с юных лет знал, что весьма привлекателен внешне и нравится девушкам. И был благодарен судьбе и родителям, что наделили его все же некоторой грубоватостью и резкостью черт, иначе он вполне мог попасть под ненавистное определение – «красавчик». А так он больше смахивал на римского центуриона, теперь уже скорее – легата, чему способствовал и не сошедший до сих пор субтропический загар. Жаль вот, что шрам поперек лба достался не ему, а Тарханову..
Гостиная удивила его эклектической богемной роскошью. Метров в пятьдесят площадью, территория разделена спинками диванов и кресел, невысокими шкафчиками с книгами и безделушками на изолированные функциональные зоны. На полу ковры и звериные шкуры, на стенах картины, вперемежку импрессионисты позапрошлого века, Левитан и Дали, современный европейский пост-авангард.
Он подошел поближе. Если и не подлинники, то копии суперкласса. Но, судя по всему остальному, скорее все-таки подлинники. Тогда какова же цена этой коллекции? Разве что приобретена она каким-то иным способом..
В дальнем правом углу комнаты он обнаружил трехстворчатую остекленную дверь, ведущую на балкон.
Несмотря на мороз и ветер, он вышел туда, чтобы посмотреть на ночные огни города. Пейзаж с высоты не менее чем двенадцатого этажа распахнулся перед ним великолепный.
«Как моя нынешняя жизнь, – подумал он. – Неожиданно, роскошно, непонятно, как сюда попал и сколько будешь падать, если сдуру сорвешься». А высота на самом деле притягивала, и абсолютно по-дурацки, как в детстве, хотелось, для остроты ощущений, перелезть через ограждение и пройтись на спор по узкому карнизу вокруг дома.
Черт его знает, а вдруг действительно собрался бы? Что-то такое в душе шевелилось. Обратно его позвал голос девушки.
Она успела переодеться в почти прозрачный сиреневый пеньюар, накинутый, похоже, на голое тело. Хотя нет, такое тело голым назвать – кощунство. Не голая же Афродита Таврическая в Пушкинском музее, хотя галантерейными изделиями она не обременена.
Похоже, переодеваясь, хозяйка заодно глотнула чего-то возбуждающего. Или, наоборот, сначала глотнула, а потом вздумала переодеться.
И снова на Вадима накатил приступ ясновидения. Фраз на пять вперед он знал все, что скажет Майя. Совершенно такое ощущение, словно смотришь основательно забытый фильм.
– Пойдем со мной, командир, если не боишься, – произнесла она низким воркующим голосом. – Я редко кого к себе приглашаю. А если и приглашаю, то остаюсь в рамках приличий..
И он пошел за ней. В пахнущем духами будуаре, большую часть которого занимала низкая кровать карельской березы, а остальное место трельяж, туалетный столик и радиостереосистема, она чересчур даже торопливо обвила руками его шею. Но голову запрокинула назад, как бы отстраняя губы от возможного поползновения. Или – предоставляя инициативу следующего шага партнеру.
Вадиму в прежней жизни не приходилось встречаться с такими страстными, а главное – чуждыми предрассудков женщинами. Его первая любовь – Елена, была до предела закомплексована и ложилась в постель, непременно погасив свет и, как ему представлялось, сцепив зубы. Соглашалась на это, просто чтобы соответствовать.
Остальные знакомые – просто скучны, даже если и отдавались с охотой. С охотой, но без фантазии.
А вот эта – да! Она знала, чего хотела, и делала, или требовала что-то сделать, без смущения.
Самое же главное – в ней не было ни капли вульгарности. Сексом она занималась точно так же, как обедала в своем обществе. Вилка в левой руке, нож в правой, салфетка, если даже требуется вытереть губы, совершенно не заметна. И вообще, такие девушки даже при плюс тридцати градусах совершенно не потеют. Словно у них всегда имеется персональный кондиционер.
– Ну и как, господин полковник, я вас не шокировала? – Майя вернулась из душа, обернутая по бедрам зеленым в крупных розовых цветах полотенцем, на манер полинезийки.
Она села на низкую банкетку напротив кровати, закинула ногу за ногу, закурила. Вообще, курила она слишком часто, как отметил Вадим. Хотя и совершенно не затягиваясь. Переводила, попросту говоря, выпускаемые для богатых снобов сигареты по двадцать пять рублей за сотню.
– А если вы совсем без предрассудков, я вам сейчас кофе сварю и принесу, потом поговорим о жизни, ну и вообще..
– Предрассудков у меня нет совершенно, – заявил Ляхов, которого эта ситуация заинтересовала уже по-настоящему.
Несмотря на все между ними происшедшее, он по-прежнему воспринимал Майю совсем не как эксцентричную и темпераментную партнершу, загадка для Вадима оставалась совсем в другой области.
Майя, по свойственному красивым женщинам, обладающим к тому же высоким жизненным статусом, предрассудку собственной неотразимости, об этом не догадывалась.
«Если уж я с ним легла и продемонстрировала все свои возможности, то дальше он ни о чем другом и мечтать не сможет, следовательно – он мой с потрохами».
Примерно так она рассуждала сейчас и, что самое интересное, в девяноста процентах предыдущих случаев не ошибалась.
И вправду – девушка из высшего общества, по определению не обделенная поклонниками, вдруг выбрала в толпе худородного, но блестящего офицера, привезла к себе домой, допустила до тела, намекнула на возможное и желательное продолжение связи.
Даже – решила изобразить из себя горничную, подающую барину кофе и себя в постель. Устоит ли он?
Допустим, не устоит. Только вот в чем просчеты красивой, но не слишком поднаторевшей в психологических играх девушки.
Первый – офицер на самом деле не знает, кто она такая, соответственно, не в состоянии оценить, сколь высокая честь ему оказана.
Второй – она не знает, кем на самом деле является этот офицер. И по реальному статусу в свете, а главное – по профессиональной подготовке.
И в итоге – не он жертва красиво разыгранной комбинации, а она.
Есть и еще кое-какие тонкости, которые ставили Вадима в заведомо выигрышное положение.
Майя вернулась, неся на подносе обещанное – две фарфоровые чашечки, тонкие, как скорлупа голубиного яйца, две бронзовые джезвы с шапкой пены и торчащими из нее сандаловыми палочками, придающими кофе особый вкус и аромат.
Конечно же – запотевшая бутылка настоящего «Боржоми» и шарообразная бутылочка крепчайшего ликера «Селект». Тюльпанообразные рюмки и хрустальные стаканы.
Играть так играть.
Тем более что насилия над собой игра не требовала.
Он подождал, пока Майя не поставит поднос на журнальный столик, потом схватил ее за тонкое запястье и привлек к себе. Только-только успел коснуться губами маленького шершавого соска, как Майя его оттолкнула. И довольно резко.
– Не скажу, что ваши прикосновения мне неприятны, но ведь кофе остынет, – заявила Майя, подвигая к краю кровати столик. – А остывший кофе – это ужасно, особенно если я готовила его для вас.
Вадим чувствовал себя несколько глупо. Выходит, девчонка его небрежно так ткнула мордой об стол, показала, кто здесь на самом деле хозяин. Оставалось не подавать виду..
Зато кофе оказался в самый раз, не кипяток, но горячий как раз в такой мере, чтобы его можно было пить, не обжигая губ. И ликер оказался более чем хорош. Истинный шестидесятиградусный нектар с божественным ароматом.
Болтая о пустяках, Вадим все время пытался изыскать деликатный способ осведомиться, кто же она есть на самом деле. Но в лоб делать этого не хотелось, а окольные пути к успеху не приводили. Удалось выяснить только, что по происхождению Майя коренная петербуржанка, но предпочитает жить в Москве, в прошлом году окончила университет по факультету юриспруденции и защитила магистерскую степень, однако работать по специальности не намерена.
Ни адвокатская, ни судебная карьера ее не прельщает, тем более – должности нотариуса или юрисконсульта.
– Разве что на кафедру, преподавателем надумаю, мне предлагали, а скорее всего – нет. Скучно дуракам-студентам изо дня в день прописные истины вдалбливать. Лучше уж журналистикой заняться..
– Зачем тогда вообще поступала?
– Ну, какой-никакой диплом все равно иметь надо, а «правовед» звучит вполне пристойно. Не в медички же мне было идти.
– Резонно, медичка из тебя никакая, если только тоже не преподавателем. Психиатрии, например.
– Почему это вдруг? – неожиданно сочла себя обиженной Майя.
– Так мне кажется. Врачебное дело трудное, малоэстетичное вдобавок и вообще. По крайней мере, я как-то не встречал до сих пор светских львиц, одновременно являющихся практикующими хирургами, например.
– Скорее всего, ты прав, – вдруг согласилась с ним Майя. – А я на эту тему как-то раньше не задумывалась. Действительно. У них же ногти всегда коротко острижены и руки карболкой пахнут. Но это все ерунда. Скажи лучше, эта наша поэтесса, Римма, она хоть в чем-то права? Тебе действительно приходилось вешать, расстреливать, подавлять борцов за свободу? Я ведь про тебя тоже ничего не знаю.
Увидела тебя, ты меня сразу заинтересовал. Такой весь неординарный на фоне прочей публики. Лицо у тебя располагающее, крестик на кителе выглядит очень стильно, а тут еще Казарова на тебя отвязалась. Интересно. Вот, думаю, роковой мужчина. – Палач, жандарм.. Волнующее сочетание, да?
– А что ты думаешь, конечно, волнующее, – легко согласилась Майя. – Для настоящей женщины. Особенно – по сравнению со здешними. Не поймешь, то ли мужик, то ли баба. Особенно как пошла мода на мужскую косметику. Ужас какой-то. Теперь приходится смотреть, чтобы он тебе помадой платье или бюстгальтер не испачкал.
Майя сделала такую гримасу, что Ляхов рассмеялся. Действительно, вернувшись в Москву, он тоже обратил внимание, что по дальновизору часто рекламируют мужскую губную помаду, тональный крем для лица и тени для век. Но думал, что это исключительно на потребу пассивным педерастам. Оказывается, нет.
– И фамилия у тебя мужественная. Половцев! Дикое поле вспоминается, сабельные рубки и все такое. Так где же ты все-таки воевал? И с кем?
– Проще всего сказать – с врагами Свободного мира. В широком смысле слова. Вообще один германский военный философ еще лет полтораста назад сказал, что твой враг выбран не тобой, а для тебя. Вот и мы врагов себе не выбираем. Любой, кто не хочет жить по установленным правилам и вооруженной силой пытается изменить порядок вещей, автоматически сам себя помещает в означенную категорию.
– Разве «установленные правила» так уж безупречны? Непререкаемы, как десять заповедей? – Интересно выглядела обнаженная девушка, полулежащая в кресле, вытянув длинные ноги, вызывающе потряхивающая смуглыми грудями, дымящая сигареткой и рассуждающая при этом на темы высокой политики.
Возможно, так все это обстояло во времена расцвета Эллады, когда компанию достойным мужам на симпосионах составляли высокообразованные красавицы гетеры.
– Вопрос-то не ко мне, – сообщил Вадим, запивая пузырящимся «Боржоми» глоток ликера. – Это ведь ты здесь юрист-правовед. Как я уже довел до сведения поэтессы, мы – серая скотинка, лишь реализуем «возведенную в закон волю господствующего класса». Изменятся нормы международного права, с тем же старанием станем исполнять новые. Я человек не шибко грамотный, однако помню, что должным образом ратифицированные документы всегда имеют приоритет над национальным законодательством.
– Не прибедняйся, пожалуйста. Уже того, что ты в свои годы полковник и учишься в академии, сапиенте сат. Но все же..
Лично ты согласен, что Россия по-прежнему остается фактически империей, включает в себя не только не способные к цивилизованной государственности области Туркестана, Сибири и Крайнего Севера, но и Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Польшу и так далее, то есть территории вполне европейской культуры, коренных жителей которых наше владычество в общем-то унижает?
Разговоров на эту тему Ляхов слышал давно и много.
– Во-первых, большой вопрос, что и кого унижает. Очень многие представители высших классов названных областей гораздо комфортнее чувствуют себя в роли аристократов великой России, сохраняя при этом свои титулы и родовые привилегии, и отнюдь не желают превратиться в элиту микроскопических государств, которых на карте не разглядишь.
Далее, большинство договоров о добровольном вступлении бывших царств, эмиратов и княжеств в состав Империи содержат формулировку «на вечные времена»..
– Но ни минутой дольше, – пошутила Майя.
– Совершенно верно. И я не вижу оснований для денонсации этих договоров и трактатов. И последнее, по-моему, – декларация о создании ООН, законным порядком принятая и ратифицированная всеми ее участниками, недвусмысленно провозглашает нерушимость территориальной целостности государств-основателей и право на ее защиту всеми доступными средствами от любых внутренних и внешних угроз..
– Сразу видно неофита-академика. Даже в постели так и рубишь заученными формулировками. Оставь, до сессии еще далеко. Я хотела узнать, что ты сам, лично обо всем этом думаешь.
– Да вот что сказал, то и думаю. Офицеру положено присягу сполнять, стрелять и помирать, коли приказано, а в кого и за что – это начальство знает.
– Ну-ну. Послушаешь тебя, и даже страшно становится. При таких защитниках державных интересов у Риммы и ее друзей действительно нет шансов. – И тут же девушка резко сменила тему. Вскочила с кресла, потянулась, привстав чуть ли не на пуанты, закинула руки за голову. От порывистого движения полотенце снова соскользнуло на пол. – Ну, что? Еще покувыркаемся?
– Знаешь, как-то уже и не хочется, – почти искренне ответил Вадим.
– Да брось ты. Обиделся, что ли? Ну прости, если что. Я просто посмотреть хотела, умеешь ты себя в руках держать или при виде голой бабы в дикого самца превращаешься.
– И если бы я тогда не захотел остановиться?
Майя сузила глаза.
– Остановился бы. Только с определенными моральными и материальными потерями. А раз выдержал испытания – имеешь право на вторую попытку.
Наконец наступил момент, когда Вадиму захотелось спать. День был длинный, вечер тоже, да еще и столь бурные ночные утехи, от которых он успел отвыкнуть.
Последний год у него если что и бывало, так наскоро, в основном с медсестричками из армейского госпиталя. (В чем ему так люто завидовал Тарханов.) Приятно, необременительно и ни к чему не обязывающе. Оправдывая себя, он даже придумал соответствующий афоризм: «Простые удовольствия – последнее прибежище для сложных натур». К сложным натурам он, естественно, относил себя.
Заметив его намерение, Майя искренне удивилась.
– Ты что это?
– Как что? До утра еще четыре часа, вполне успеем вздремнуть.
– Нет, ты чего-то не понял, по-моему.
– Насчет чего?
– Насчет меня! – Девушка уперла руки в бока и надменно вскинула голову. В полностью обнаженном виде эта поза выглядела несколько комично. Однако голос ее звучал вполне серьезно.
– Я могу заниматься этим самым с мужчиной, который мне понравился, когда и как хочу, но я никогда НЕ СПЛЮ с мужчинами. Это ж надо такое представить! – Майя фыркнула возмущенно. – Если тебе лень возвращаться домой – ложись в гостевой комнате. Или могу машину вызвать.
– Да нет, спасибо. Я лучше по снежку прогуляюсь.
Вадим быстро оделся, не зная еще, как относиться к случившемуся. С одной стороны – унизительно как-то, а с другой – какое он имеет право вообще на что-то претендовать? И на том, что уже было, – большое спасибо.
Когда он затягивал ремень шинели в прихожей, Майя стояла в дверном проеме, накинув на плечи пеньюар, но даже не запахнув его, так что он имел возможность в последний раз полюбоваться ее изысканными прелестями, и изображала при этом на лице чуть ли не разочарованную мужской грубостью невинность.
Наверное, если бы Ляхов согласился заночевать на прикроватном коврике, она была бы довольна куда больше.
– Честь имею кланяться, – поднес Вадим руку к козырьку.
Она вдруг шагнула к нему, прикоснулась губами к щеке.
– Только не вздумай на меня обижаться, слышишь? Я не могу просто так вот взять и отказаться от своих принципов. Даже ради тебя.
Повисла чересчур длинная пауза.
Она ждала его ответа или подумала, что сказала слишком много, и соображала, как исправить ошибку. Нашлась, наконец.
– Или ради кого угодно. Звони, я буду рада.. – Майя сунула ему в руку визитную карточку из коробочки на телефонной тумбочке.
– Благодарю, – стараясь, чтобы голос звучал посуше, ответил Вадим и не удержался от прощальной шпильки: – Принципы – это хорошо. Но советую запомнить, интереснее всего – люди без принципов..
