5. Водитель автобуса, разговаривающий во сне

Не всегда вещи на деле такие, какими кажутся. В самом начале медицинского обучения мы учимся более настороженно относиться к той информации, которую получаем.

Во время обучения общей практике в медицинской школе нас учат искать «скрытые мотивы» – истинную причину, по которой человек приходит к врачу.

Действительно ли пациент пришел на прием из-за жалоб на боль в животе или он просто подавлен и переживает из-за проблем дома? Является ли его головная боль основной проблемой или его просто «достают» на работе? По мере продвижения врачебной карьеры мы начинаем отличать ситуации, выглядящие обманчиво: ребенок в травматологии, чьи синяки не соответствуют заявленному падению с качелей и больше похожи на следствие домашнего насилия; пожилой мужчина с деменцией, доставленный в больницу из-за резкого ухудшения, который, как оказывается, последние пару месяцев был стабилен, просто его семья больше не могла заботиться о нем дома. Либо, как я это неоднократно наблюдал, пациент поступает с тяжелой формой стойкой эпилепсии, не поддающейся лечению, несмотря на многочисленные принимаемые лекарства. Его раз за разом кладут в реанимацию, чтобы подавить затянувшиеся судорожные припадки с помощью общей анестезии, но после подключения к поверхности головы электродов оказывается, что его мозговые волны в полном порядке. Его неизлечимые приступы, как выясняется, имеют психологическую, а не неврологическую природу.

В редких случаях пациенты специально симулируют какую-то медицинскую проблему, симптомы и признаки которой им известны, ради какой-либо выгоды. Например, солдат может имитировать травму, чтобы избежать тягостной службы. Или заключенный пытается добиться перевода из общего блока в больничное крыло. Это и есть так называемая симуляция. Есть еще люди с синдромом Мюнхгаузена – психическим расстройством, при котором человек придумывает себе медицинские симптомы и болезни, чтобы добиться медицинской помощи, например, отчаянно пытаясь убедить врачей, что боль у него в животе вызвана воспаленным аппендиксом, который вот-вот прорвется. Большинство людей, однако, не пытаются просто заполучить больничный лист и не преувеличивают. Эти симптомы для них самые что ни на есть настоящие и никак ими сознательно не контролируются – это не злонамеренный акт с целью поморочить голову окружающим.

На протяжении столетий бушуют споры относительно природы этих болезней с «неорганической этиологией» – то есть не основанных на нарушении каких-либо физиологических функций. Случаи таких неврологических расстройств были описаны еще четыре тысячи лет назад в древнеегипетских письменах, хотя тогда, разумеется, подобной терминологии еще не было. В эпоху Гиппократа они назывались истерией от греческого слова, обозначающего «утробу».

Медицинское сообщество, состоявшее ранее главным образом из мужчин, считало истерию болезнью женщин, вызванной смещением матки из своего нормального положения и последующим перемещением ее внутри организма.

Лишь в самом конце XVII века истерию начали рассматривать не только как исключительно физическую болезнь, но и как эмоциональную проблему.

Надлежащее изучение расстройств с неорганической этимологией в полной мере началось лишь в девятнадцатом веке французскими врачами Брике, Жане и Шарко. В то время истерия по-прежнему считалась «нейродегенеративным» расстройством, которое лечится с помощью гипноза. Жан-Мартен Шарко проводил публичные демонстрации пациентов с истерией, судорожными припадками, странными движениями, параличом или онемением, которые, казалось, успешно излечивались гипнозом на глазах у благодарных зрителей. У Пьера Бруйе есть известная картина, на которой Шарко демонстрирует женщину с истерией аспирантам в больнице Пите-Сальпетриер в Париже, ведущем неврологическом центре тогда и сейчас. В аудитории, сосредоточенно наблюдающей за происходящим, можно увидеть таких знаменитых невропатологов, как Джозеф Бабински, Жорж Жиль де ла Туретт, Анри Парино и Пьер Мари, чьи имена теперь ассоциируются с различными общеизвестными клиническими признаками или открытиями. Репродукции этой картины под названием «Клинический урок в больнице Сальпетриер» украшали стены многих неврологических отделений, где мне доводилось работать.

Вместе с тем наибольшее влияние на наше представление об этих расстройствах оказала, пожалуй, работа Зигмунда Фрейда. Работая в Австрии под руководством Шарко, он считал, что у истерии имеется психологическая подоплека, когда какие-то подавленные ужасные переживания проявляются в виде физических симптомов. По сути, Фрейд описал парадоксальную ситуацию: человек либо помнит о полученной им тяжелой психологической травме, объясняющей его истерию, либо подавляет эти воспоминания в своем бессознательном, что также объясняет его истерию. Идея преобразования, или конверсии психологического стресса в физическую проблему привела к тому, что истерию стали называть «конверсионным расстройством», и в определенной степени взгляды Фрейда сохранились в медицине по сей день. Но несмотря на все попытки психиатров подтвердить факт получения психологической травмы, у некоторых пациентов так и не удается установить подобные происшествия в их жизни. Поэтому, вероятно, на самом деле существует несколько причин, по которым у людей могут развиваться расстройства с неорганической этиологией.

В современной терминологии описанные заболевания классифицируются как «функциональные неврологические расстройства», и такое название отражает неполноту нашего понимания природы этих симптомов у многих пациентов. Вместе с тем оно выражает представление о расстройстве неврологических функций при совершенно нормальной с точки зрения своей структуры нервной системе. Широко используется компьютерная аналогия, согласно которой аппаратное обеспечение у таких пациентов в норме, в то время как программное дало сбой.

Исторически разум и тело всегда рассматривались как отдельные сущности. Это так называемый дуализм разума и тела, согласно которому человеческие переживания зарождаются в душе полностью независимо от «органических», или физических дисфункций тела.

Но концепция дуализма разума и тела постепенно уходит в прошлое, и, если задуматься, это не должно вызывать особого удивления. Нам известно, что психологическое состояние человека и его неврологические функции тесно связаны между собой. Многие люди, страдающие эпилепсиями или мигренями, говорят, что стресс зачастую провоцирует начало приступов. Если же говорить о более повседневных вещах, то все мы знакомы с мурашками на коже от страха или волнения – волосы на шее при этом выпрямляются, а зрачки расширяются. Эти физические изменения регулируются нервной системой, однако явно находятся под влиянием психологического состояния.

Мой личный пример: каждый раз, когда я, переполненный тревогой и волнением, поднимаюсь на сцену, чтобы прочитать длинную лекцию, то внезапно ощущаю, как движения при ходьбе перестают быть автоматическими и начинают требовать от меня концентрации. Из-за боязни споткнуться, пока поднимаюсь по лестнице на трибуну, бессознательное переставление ног превращается в задачу, требующую сознательного усилия, они становятся тяжелыми и неуклюжими. Судя по всему, наша нервная система плохо переносит, когда мы фокусируем на ней наше внимание, – мысли о какой-то части тела или движении, их осознание само по себе может вызывать невротические симптомы. На самом деле вы можете испытать это на себе прямо сейчас. Сядьте в кресло и расслабьтесь, ни на что не отвлекаясь. Несколько минут не концентрируйтесь на своих ступнях слишком сильно: просто подумайте о том, какие они вызывают у вас ощущения, почувствуйте, как носки касаются пальцев, как обувь давит на ваши пятки или лодыжки. Спустя несколько минут вы наверняка почувствуете то, чего не ощущали прежде, – возможно, покалывание, онемение или легкий дискомфорт. Вполне вероятно, что у некоторых пациентов с симптомами неорганической этиологии, особенно при отсутствии очевидных психологических триггеров, именно этот механизм и лежит в основе проблем.

Эти неорганические невротические симптомы невероятно распространены. Ряд исследований показал, что функциональные проблемы – вторая по распространенности причина обращения пациентов в неврологическую клинику после головной боли. Разумеется, нет ничего удивительного в том, что подобные случаи имеют место и в мире медицины сна.

Я постоянно наблюдаю пациентов, которые подвержены чрезмерной сонливости, являющейся проявлением тяжелой депрессии, и пациентов, чьи приступы сонливости являются бессознательными механизмами ухода от стрессовых ситуаций.

Я могу вспомнить ряд пациентов, направленных ко мне с предполагаемыми невротическими расстройствами сна, природа которых крылась в каком-то проявлении эмоционального, физического или сексуального насилия по отношению к ним в детстве, происходившего по ночам в спальне. Я наблюдал нескольких пациентов, чьи обмороки изначально были признаны симптомом нарколепсии, однако чьим окончательным диагнозом в итоге оказывалось одно из функциональных невротических расстройств. Как это бывает практически у всех пациентов, которых я принимаю в общей неврологической клинике, эти пациенты не были в курсе истинной причины своих симптомов.

Я также помню один из первых случаев, с которым столкнулся, став врачом-консультантом (старшая врачебная должность в Великобритании. – Прим. пер.). У молодого мужчины вскоре после рождения ребенка развилась тяжелая неизлечимая сонливость. На протяжении последних пяти лет он практически не участвовал в жизни своего сына, проводя в кровати по двадцать часов в день. Мать ребенка воспитывала ребенка, по сути, в одиночку, разбираясь с повседневными хлопотами ухода за ним, параллельно пытаясь сохранить работу. За предыдущие годы другие неврологи, к которым молодой человек обращался, испробовали различные способы лечения сонливости, но все было тщетно.

Вместе с тем продолжительная госпитализация показала, что на протяжении большей части дня он «спал», лежа в кровати, в то время как электроэнцефалограмма – диаграмма его мозговых волн – однозначно показывала, что он бодрствует. Приложив усилия, чтобы убедить его и его жену, что проблема, возможно, психологическая, а не неврологическая, я организовал его месячную госпитализацию в психоневрологическом отделении для дальнейшей диагностики и лечения. За три дня до его выписки я получил по электронной почте письмо от жены пациента. «Это поразительно, – сообщила она мне. – Он внезапно очнулся и чувствует себя намного лучше! Последние несколько дней бодрствует и участвует в семейной жизни. Он снова стал самим собой». Я могу лишь заключить, что он, на протяжении нескольких лет избегая семейных обязанностей в кровати, переживал, что не сможет продолжать сохранять видимость, оказавшись под пристальным наблюдением в стационаре.

Почти всеми врачами движет желание помочь своим пациентам, быть на их стороне. Не верить тому, что они нам говорят, противоречит нашей природе, и порой оказывается сложно сохранить должный уровень скептицизма, необходимый для постановки правильного диагноза.

Что ж, избыток скептицизма, вне всяких сомнений, хуже его недостатка, однако найти золотую середину порой оказывается крайне не просто. За годы практики я был несколько раз застигнут врасплох.

* * *

Роберт тоже не тот, кем кажется. Сейчас ему семьдесят два, а впервые мы встретились шестью годами ранее. Он высокий, худой, с коротко остриженными седыми волосами, уверенный в себе и эрудированный. Говорил он с явным налетом аристократизма, как человек из высшего общества. Он рассказал мне про свою молодость, про то, как родился в зеленом районе центрального Лондона, про восхитительные летние каникулы с родней в Ирландии, про учебу в престижной школе. Несмотря на все это, он бросил школу в шестнадцать с желанием работать, но без четких ориентиров и приоритетов: Роберт метался между музыкальной индустрией, маркетингом, издательским делом и разными другими сферами, потому что ему быстро становилось скучно и не терпелось попробовать себя в чем-то новом.

«У меня был очень низкий порог скуки, я понятия не имел, чем хочу заниматься, у меня не было совершенно никаких ориентиров», – сказал он. В какой-то момент пациент начал рассказывать о своих юношеских планах уйти в политику. Я спросил у него, какую партию он хотел представлять. Он засмеялся и объяснил: «В Консервативной партии женщины были куда привлекательней, так что я вступил в нее!» Далее в разговоре он признал, что в наши дни его сочли бы «крайне некорректным с политической точки зрения». Он даже открыл филиал «Молодых консерваторов» (молодежное движение Консервативной партии) в очень зажиточной части Лондона, но и это ему вскоре наскучило, и он продолжил свои поиски.

Как по мне, так он вылитый член правительства, и, с учетом его прошлого, мне непонятно, как в итоге Роберт стал водителем автобуса. «Это очень интересная история. Если бы кто-нибудь сказал мне двадцатилетнему, что буду водить автобус, – сказал он, – я бы ему врезал».

Поскитавшись пару лет по Лондону, он отправился в США. «Я был там с начала до середины шестидесятых. Это было весьма впечатляюще», – говорит он мне с блеском в глазах. Я интересуюсь, чем он там занимался. «Сплошные наркотики, все, что удавалось раздобыть!» – невозмутимо ответил он.

В конечном счете его занесло обратно в Великобританию, где страсть к наркотикам ему пригодилась: он стал ими торговать. Я сказал Роберту, что его история напоминает мне жизнь Говарда Маркса, «Мистера Найса» – нашумевшего наркоконтрабандиста, чья конопляная империя началась с продажи наркотиков друзьям и знакомым во время учебы в Оксфорде. «Ах да, я хорошо его знал! – ответил Роберт. – Думаю, я упомянут в его книге», – сказал он, имея в виду автобиографию Маркса, опубликованную несколькими годами ранее.

Как и в случае с Марксом, кульминацией карьеры Роберта стал тюремный срок. «Что ж, правительство решило считать противозаконным то, что растет само по себе. А так как я привез это в большом количестве в страну, то они решили, что лучше уж больше не давать мне это ввозить. Я попался на импорте кокаина», – пояснил он мне.

Роберта приговорили к девяти годам, последний из которых он провел в колонии-поселении. В то время – ему уже было за пятьдесят – ему было разрешено работать, однако, как и следовало ожидать, вариантов у него было немного, вот и пришлось водить автобусы. По мере ознакомления с его историей я был вынужден быстро пересмотреть свое представление о нем.

Когда он начал рассказывать о причинах своего прихода в клинику сна ко мне на прием, я уже не знал, чему удивляться больше: истории его жизни или расстройству его сна. Последние несколько месяцев Роберт разговаривал во сне. Дискомфорт ему доставляет не столько сам этот факт, сколько, по его словам, то, что именно он говорит.

Все началось через несколько месяцев после переезда к его новой подруге Линде*. «Она утверждает, что я постоянно разговариваю во сне», – объяснил он мне. Прежде Роберт никогда не разговаривал и не ходил во сне, так что был удивлен, услышав подобное. Линду, впрочем, возмущало, прежде всего, то, что он говорил. «Оказалось, я рассказывал, как люблю свою предыдущую девушку Джоанну. Это очень странно, так как я не общался с ней уже много лет».

Роберт был озадачен, так как из всех его предыдущих девушек Джоанне он точно уж не стал бы признаваться в любви до гроба. Однажды, по словам Линды, Роберт во сне зачитал телефонный номер Джоанны. В бодрствующем состоянии Роберт, как бы ни старался, не мог его вспомнить. «Я думал, она совсем с катушек слетела, потому что я даже под пытками не смог бы вспомнить номера Джоанны», – рассказывает он. К его удивлению, Линда сверила этот номер с его старой записной книжкой для адресов, и он оказался правильным. Стоит ли говорить, что это привело к некоторым трениям в их отношениях, однако дальнейшие события все усложнили куда больше.

Шло время, и Роберта регулярно будила орущая на него Линда, которая потом рассказывала обо всех немыслимых вещах, которые он говорил во сне посреди ночи. «Оказалось, я начал говорить о том, чтобы причинить вред семье Джоанны, ее детям, даже ее родителям – и отцу, и матери. Я говорил про некрофилию, даже про зоофилию!»

Разговоры моего пациента во сне, разумеется, становились поводом для частых ссор, и все больше ночей он проводил в местных отелях, у своей сестры или у друзей. Шокированный подобным поворотом событий, Роберт уже был на приеме у психиатра – он переживал, что с ним происходит что-то ужасное. Психиатр ничего не обнаружил, и мужчина стал беспокоиться, что у него может быть какая-то неврологическая проблема – опухоль мозга или деменция, – которая и вызвала столь кардинальные перемены в его ночном поведении.

Эта история застала меня врасплох. Я повидал немало пациентов с необычным поведением по ночам, однако никогда не сталкивался с чем-то подобным. Все это было странным и необычным по многим причинам.

Разговоры во сне практически всегда являются разновидностью сомнамбулизма – это парасомния глубокого сна, распространенная у детей, но редко наблюдаемая у взрослых.

Как и в случае с ездой Джеки на мотоцикле и ночными ужасами Алекса, разговоры во сне возникают во время самой глубокой фазы сна, когда часть мозга просыпается, в то время как весь остальной мозг продолжает крепко спать. Люди могут вести полноценные разговоры с широко открытыми глазами и выглядеть во всех смыслах бодрствующими, однако их разговор зачастую оказывается совершенно несоответствующим обстоятельствам – человек говорит о той ситуации, которую представляет себе во сне. Случай Роберта, однако, был совсем другим.

Во-первых, когда мы впервые встретились, ему было шестьдесят два, и внезапное начало парасомнии глубокого сна в этом возрасте без каких-либо подобных проявлений в прошлом сильно настораживает. Кроме того, само содержание его разговоров, мягко говоря, необычное. Большинство людей во сне говорят на обыденные темы, иногда спорят, либо, как в случае с ночными ужасами, речь идет о надвигающейся опасности. Столь навязчивая и узкая тема разговора, да еще и со столь мрачным подтекстом, была мне совершенно в новинку.

Другим возможным объяснением было бы то, что он страдает от расстройства быстрого сна, досаждающего Джону (из третьей главы нашей книги), когда паралич, обычно сопровождающий сновидения, по какой-то причине не наступает. Такие расстройства обычно дают о себе знать в более позднем возрасте.

При расстройствах БДГ-сна речь редко бывает разборчивой и чаще всего состоит из ругани, криков или бормотания.

Если бы дело было в расстройстве быстрого сна, то можно было бы ожидать, что Роберт будет хотя бы частично помнить содержание снов, когда его будят вопли Линды.

Оказавшись в некотором замешательстве, я предложил Роберту провести исследование во время сна, чтобы понять, что происходит с ним ночью, а также встретиться с Линдой, чтобы узнать подробности. Роберт охотно согласился провести ночь в клинике, однако скептически отнесся к идее моей встречи с Линдой. Она не хотела обсуждать их проблемы с посторонними.

Несколько недель спустя я снова встретился с Робертом, чтобы обсудить результаты его исследования. Оно действительно кое-что показало. У него был выявлен синдром апноэ во сне средней тяжести. Он громко храпел, а его дыхание прерывалось примерно тридцать раз в час.

Во время исследования у пациента никаких разговоров во сне замечено не было. Помимо грохота его храпа, ничего не было слышно. Ни малейшего стона или шепота. Во время исследования во сне частенько не проявляются симптомы парасомнии глубокого сна, но Линда утверждала, что он разговаривает во сне каждую ночь. Что ж, как минимум я мог исключить расстройство поведения БДГ-сна, потому что исследование однозначно показало наступление в этой фазе ожидаемого паралича. Тем не менее я лишь ненамного продвинулся в постановке диагноза.

Один из моих старших коллег, тот еще балагур, частенько использует поговорку: «Зашел в тупичок – дави на пятачок». Она уходит своими корнями во времена, когда расстройствами сна занимались исключительно врачи-пульмонологи, которые воспринимали любую проблему через призму апноэ во сне. В поговорке имеется в виду использование СИПАП – той самой маски, которая так помогла Марии. Как бы то ни было, в данной ситуации эта мера имела смысл. Я знал, что Роберт страдает от серьезного апноэ во сне, и в теории нарушение сна вследствие прерывания дыхания могло провоцировать парасомнию глубокого сна. Так что, будучи в отчаянии, я вручил ему маску с аппаратом и, скрестив пальцы, понадеялся, что он вернется излеченным от своих разговоров во сне с благодарностью за героически спасенные мной отношения.

Пару месяцев спустя мы встретились с Робертом снова. Я спросил его, как складываются дела с СИПАП. Он ответил, что стало чуточку лучше, а по утрам он чувствует себя более свежим. «Но что же насчет разговоров во сне?» – спросил я его. «Ой, да с этим разобрались!» – ответил он, и я было обрадовался, что успешно его вылечил. Пока он не продолжил:

«После проведенного в клинике исследования у меня закрались серьезные подозрения, – сказал он, – и тогда я решил купить диктофон с активацией голосом». Затем он рассказал мне, как однажды дремал после обеда на диване с плотно прижатой ко рту маской. Его грубо разбудила своими криками Линда, сообщившая, что он снова разговаривал во сне о сексуальном насилии членов семьи Джоанны. Диктофон был все это время включен, и когда он стал прослушивать запись, то услышал легкое жужжание аппарата СИПАП, внезапно прерванное воплем Линды.

«Я спал в другой комнате с включенным диктофоном, а затем проснулся от ее криков: „Перестань говорить о Джоанне, бла-бла-бла, бла-бла-бла”, – пять-десять минут она бешено на меня кричала, а диктофон был рядом со мной». На записи не было никакого упоминания Джоанны, насилия, некрофилии или зоофилии. На самом деле Роберт вообще ничего не говорил. У меня отвисла челюсть.

* * *

Люди с расстройствами сна из-за природы своего недуга не могут ничего рассказать о нем. Будучи отрезанными от внешнего мира, пребывая в бессознательном состоянии, они мало что потом могут вспомнить. Они могут говорить о том, что случилось с ними, когда они бодрствовали, о том, как чувствовали себя в течение дня, однако во время сна мы отключаемся. Подобно тому, как при эпилептических припадках, во время сна наш мозг находится в состоянии ограниченной или полностью отсутствующей осознанности происходящего.

Для постановки диагноза мне приходится во многом полагаться на слова тех, с кем мои пациенты делят кровать. И я всегда предполагаю, что этим людям можно верить. Как оказалось, напрасно.

Партнерша Роберта, которой я доверял, все выдумала. Как же можно объяснить эти выдуманные ею разговоры во сне? Это практически непостижимо. Между тем можно предположить несколько возможных объяснений. Первое: у Линды банальный психоз, галлюцинации или помешательство, и она на самом деле «слышала», как Роберт говорил все эти вещи. Возможно, это стало следствием нездоровой ревности – психологического расстройства, при котором человек глубоко помешан на мысли о неверности своего партнера. Это расстройство, известное также как синдром Отелло, зачастую сопровождается частыми обвинениями в неверности, изучением личных вещей – дневников, одежды, писем, требованиями воздерживаться от социальных контактов, а иногда дело и вовсе доходит до насилия. Это может быть одна из форм мании или бред – навязчивая идея, в которую человек продолжает верить, несмотря на все доказательства обратного. Зачастую перечисленные проблемы оказываются связаны с другими скрытыми расстройствами психики или личности.

Другой возможный вариант – так называемый делегированный синдром Мюнхгаузена. Как уже говорилось ранее, при синдроме Мюнхгаузена человек раз за разом обращается к врачам с изощренными и весьма серьезными жалобами на здоровье, зачастую посещая сразу несколько больниц под разными псевдонимами. Такие пациенты проходят различные процедуры и подвергаются операциям, им прописывают всевозможные лекарства, однако при попытке установить историю болезни они всячески этому препятствуют и переключаются на следующую больницу или врача. Некоторые пациенты даже имитируют симптомы, принимая лекарства. Мне доводилось сталкиваться с пациентами, которые закапывали себе в глаза капли для расширения зрачков, имитируя невротические проблемы.

Известны случаи, когда пациенты вводили себе с помощью шприца в мочевой пузырь яичный белок, имитируя проблемы с почками, даже кололи себе инсулин, чтобы спровоцировать кому.

Считается, что эти радикальные попытки добиться внимания к себе вызваны расстройством личности. Сам по себе синдром Мюнхгаузена, названный в честь барона Мюнхгаузена, литературного персонажа, известного своими невероятными и искусно продуманными байками, встречается невероятно редко. Делегированный синдром Мюнхгаузена, однако, можно встретить еще реже.

Вместо того чтобы симулировать симптомы у самих себя, пациенты с этим расстройством злонамеренно «создают» эти симптомы у других – опять-таки чтобы добиться внимания. Это зловещая и опасная форма насилия. Уровень смертности из-за отравления или осложнений после ненужного медицинского вмешательства составляет до 10 %. В силу особенностей такого расстройства жертвы делегированного синдрома Мюнхгаузена уязвимы и зависимы от виновника, неспособны сами сообщить о своих симптомах, предотвратить отравление или умышленный саботаж диагностических исследований, так что практически неизбежно ими становятся дети. Как и в случае с детьми, спящий взрослый не способен сообщить о своих проблемах самостоятельно, что делает расстройства сна одним из немногочисленных сценариев, при которых взрослый человек может стать жертвой столь ужасного издевательства. С другой стороны, однако, Линда передо мной ни разу не появлялась и, судя по всему, в целом не очень любит встречаться с врачами, что делает этот диагноз крайне маловероятным.

По прошествии нескольких месяцев Роберт сообщил мне, что ему удалось убедить Линду самой обратиться к психиатру. Невероятно, но ее признали полностью психически здоровой. Что касается меня, то я стал подозревать, не относится ли ее поведение к так называемому газлайтингу.

Термин «газлайтинг» описывает другую разновидность психологического насилия, при которой злоумышленник всячески пытается заставить человека сомневаться в своей вменяемости, памяти или в своем восприятии окружающей действительности. Конечной целью может быть банальное желание контроля либо разрушение чужой самооценки, однако это может делаться и с целью финансовой выгоды или для расторжения отношений. Свое название это расстройство получило благодаря одноименной пьесе 1938 года, по которой затем в 1940-х сняли два фильма, в одном из которых играла Ингрид Бергман. И пьеса, и оба фильма называются Gaslight . Муж пытается убедить свою жену, что она постепенно сходит с ума, чтобы убрать ее с дороги, упрятав в психушку, и найти спрятанные где-то в доме драгоценности. Он не дает ей ни с кем общаться, подделывает доказательства того, что она крадет всякие безделушки, а затем вызывает у нее ревность, флиртуя с домработницей, после чего заявляет, что жена все выдумывает. Его действия по поиску спрятанных в доме драгоценностей приводят к мерцанию газового освещения, однако он убеждает свою жену, что это мерцание является плодом ее воображения. Я размышлял, не пыталась ли Линда добиться тем самым разрыва с Робертом или манипулировала по какой-то другой причине. Вскоре после того, как был поставлен окончательный диагноз, мы действительно описали случай Роберта в медицинской литературе как возможное проявление газлайтинга.

* * *

В связи со столь многочисленными странностями в этом случае впоследствии я был вынужден пересмотреть его снова. На довольно долгое время я потерял контакт с Робертом, однако пять лет спустя мы снова увиделись. По прошествии времени стало очевидно, что поведение Линды указывает на нечто большее, чем газлайтинг. Как и можно было ожидать, вскоре после нашей последней встречи их отношения быстро подошли к концу, однако Линда продолжала ему досаждать. По его словам, он несколько раз ходил в суд, чтобы ей официально запретили к нему приближаться. Она несколько раз звонила ему на работу и в полицию, выдвигая против него различные обвинения как сексуального, так и преступного характера. Она изощренно манипулировала полицией и судами. Однажды, когда он был за рулем своего автобуса, его остановила полиция. Как оказалось, Линда позвонила им и заявила, что Роберт торгует наркотиками прямо за рулем. Вскоре ему разрешили продолжить свой путь. Очевидно, психически здоровый человек так вести себя не будет, однако и для газлайтинга такое поведение не характерно. Я стал сомневаться в верности первоначально поставленного Линде психиатром диагноза.

Оглядываясь назад, Роберт признает, что к моменту нашей первой встречи у него уже закрались некоторые подозрения.

«Если бы она продолжала утверждать, что я говорю про свою бывшую, то в это можно было бы поверить. Если бы она говорила, что я изменяю с соседкой, то это тоже было бы правдоподобно. Но когда она начала рассказывать про некрофилию, зоофилию, сексуальное насилие над целыми семьями – как мужчинами, так и женщинами, – я подумал, что она не в себе. Я, конечно, не ангел, однако гомосексуализм меня уж точно никогда не привлекал».

Тем не менее он верил ей в достаточной мере, чтобы попробовать лечиться самостоятельно. «Я старался как можно сильнее обдолбаться. Да еще и бухлом все это дело заливал. Я пробовал разные таблетки, которые можно было без труда достать. Лишь бы спать покрепче».

Сомнения, однако, никуда не делись, так что он решил заполучить более убедительные доказательства. Пройдя исследование во время сна, он их получил. Он сказал мне: «Когда я получил результаты, мне наконец было за что зацепиться». Я спросил, были ли какие-то проявления ее психической неуравновешенности прежде. «Прежде она встречалась с одним из моих приятелей. Он сказал мне, что она обворожительная, славная, чудесно готовит и вроде как в здравом уме», – ответил он. Ничто не предвещало беды. Теперь же Роберт считает, что она «просто чокнутая». Несмотря на все ее коварные выходки в последнее время, он теперь думает, что она действительно искренне верила, будто он все это говорил во сне, что это не было с ее стороны сознательной попыткой его контролировать или манипулировать им.

Могу представить себя на его месте. В самом лучшем случае он страдал от психического расстройства своей партнерши, однако вполне вероятно, что на самом деле стал жертвой ужасного коварного плана. Я сказал, что этот опыт, должно быть, стал для него крайне травматическим, однако, как оказалось, Роберт относится к случившемуся весьма спокойно. «Больше раздражает, если честно. Это была та еще тягомотина. В своей жизни я много через что прошел и привык со всем справляться. В конце концов, она просто сумасшедшая».

* * *

Уроки в мире медицины приходят в неожиданной форме.

Всегда приятно поставить правильный диагноз (причем в случае невролога чем реже выявленная болезнь, тем лучше), однако именно совершенные врачом ошибки имеют наибольшую ценность.

Случай Роберта научил меня осмотрительности, дал понять, что не всегда следует принимать все сказанное за чистую монету, а также напомнил о сложных хитросплетениях человеческих взаимоотношений. И хотя я всегда держу в уме, что у себя в клинике наблюдаю расстройства, причина которых может крыться в психологическом состоянии пациентов, мне не часто приходит в голову, что следует на самом деле задуматься о психическом здоровье их партнеров. Полагаю, что и Фрейд с Шарко при диагностике тоже не уделяли этому аспекту особого внимания.

Пример Роберта, кроме того, является наглядной иллюстрацией нашей уязвимости во время сна: не только в результате физической опасности, связанной с полным неведением о происходящем вокруг, но и из-за нашей беспомощности перед самыми близкими и любимыми людьми. Делить с другим человеком постель – это проявление полного доверия.