Смерть Маяковского – одно из тех событий, которые подводят итоги целому культурно-историческому периоду и становятся исходной точкой для его понимания. Таким же событием в свое время была смерть Пушкина. Исторический смысл двух этих смертей сходен: обе замыкают собой целую литературную эпоху и переводят из настоящего в прошлое, в «историю», целую литературную формацию.

И Пушкин, и Маяковский фигуры внутренне-противоречивые в силу своей типической переходности. Оба стоят одной ногою на одной, другою на другой социальной почве. Оба не сумели разрешить внутри себя конфликта между старым и новым, между классом, их вырастившим, и классом, восхождению которого их творчество было литературным аккомпанементом.

Пушкина произвел на свет помещичий класс в момент своего политического и культурного апогея. Двенадцатый год был величайшей и блистательнейшей победой душевладельцев, и вместе с тем его последнею победой. Эта победа не несла с собой нового расцвета, так как крепостное хозяйство уже заходило в тупик и будущее дворянства лежало в том, чтобы «пролезть в Tiers-état», переродиться в буржуазно-землевладельческий класс по западному образцу. Это отлично понимали наиболее передовые из сверстников Пушкина, но в решающую минуту революционный авангард буржуазного дворянства оказался неспособен овладеть властью. Царствование Николая I было временем, когда, под покровом власти наиболее реакционных слоев дворянства («знати»), с одной стороны консервировались самые отсталые формы крепостного хозяйства (попытка его рационализации потерпела крушение как раз незадолго до поражения декабристов), с другой медленно но верно рос промышленный капитал, и складывалось новое буржуазное общество со своей новой интеллигенцией (в значительной мере дворянского происхождения).

Литературное движение, центральной фигурой которого был Пушкин, сложилось в годы, непосредственно следовавшие за победой русских душевладельцев над классовым врагом, внутренним и внешним, Сперанским и Наполеоном. По своим социальным корням оно было чисто помещичьим, и Арзамас может считаться моментом максимального господства дворян в литературе. Но уже к началу 20-х годов литературная жизнь начинает принимать явственно буржуазный уклон, и Пушкин оказывается главным пионером этой новой эры. Сознательно и с увлечением он отдается течению; настаивает на «промышленном» характере своей поэтической деятельности; диктует цены рынку; поддерживает левые течения журналистики, давая им главное художественное наполнение; и в личной жизни (столкновение с Воронцовым) яростно отстаивает достоинство новой, буржуазной литературы. Но поражение буржуазного дворянства на Сенатской площади меняет всю общественную атмосферу. Из вождя и знамени новых сил Пушкин становится мучительным полем битвы между старым и новым. Победа крепостной империи влила новую жизнь в ветхого помещичьего Адама, шевелившегося в Пушкине и раньше (идейное сближение с Карамзиным; высокомерное недоверье к Полевому). Но сам царизм продолжает зорким сыщицким глазом видеть в Пушкине классового врага. Всемерно стараясь о том, чтобы новое (при его же поддержке воздвигаемое) буржуазное общество не достигло классового самосознания, Николай принимает между прочим и меры, чтобы обезвредить писателя, наиболее способного стать идейным представителем этого общества. И меры эти оказываются действительными. Если четырнадцатое декабря было по следней политической победой крепостной монархии, приручение Пушкина было последним ее достижением на культурном фронте. Трагедия Пушкина была именно в том, что он скоро понял, какую роль он играет в руках Николая и Бенкендорфа. Помещичья душа была слишком жива в нем, чтобы он мог вырваться из этой засасывающей и медленно отравляющей среды. Но тогда как Жуковский и Вяземский искренно и всецело отдали себя на служение самодержавию против нового буржуазного сознания, Пушкин не мог до конца примириться со своими новыми господами, и другая душа продолжала жить в нем, в трагически безысходной борьбе с его помещичьей душой. Для Николая он до последней минуты оставался удачно зажатым якобинцем. И Николай был в значительной мере прав, так как в те самые годы, когда, казалось, Пушкин был без остатка проглочен двором и светом, он тайком нащупывал почву для сближения с вождем подлинных якобинцев, Белинским. Но «якобинцы» уже поставили крест на Пушкине – он был для них прошлым, его дальнейшее использование казалось им невозможным, и уступок «литературной аристократии» они делать не собирались. Пушкин так и остался в лагере Николая. Но если социально он уже стал человеком прошлого, социальный конфликт, вогнанный внутрь, всецело овладел его личной жизнью. Загнанный в тупик Пушкин выбрал путь, который, этически и психологически, был путем самоубийства. Дуэль, как мы теперь видим, была для него линией наименьшего спротивления на пути к смерти. Но физическим и юридическим виновником ее был Дантес, и позади Дантеса двор и свет. То, что Пушкин погиб по воле реакционных сил, резко изменило отношение к нему новой интеллигенции, заставив ее признать, что другой, «народный» Пушкин никогда не умирал в придворном аристократе. В нем увидели жертву и мученика. Его грехи, его социальное малодушье были забыты, как были забыты и его идеологически нейтральные, и, следовательно, объективно реакционные произведения 30-х годов, которые при жизни так решительно отвергались; восстановили Пушкина 20-х годов и канонизировали его как величайшего предтечу новой, буржуазной культуры. Только поколением позже, когда дифференциация самой буржуазной России зашла уже достаточно далеко, и новое общество далеко ушло от установок 1837 года, появилась психологическая возможность разоблачения помещичьей и реакционной стороны Пушкина, и то ненадолго. В русской традиции из двух душ Пушкина сохранилась только одна, о другой забыли.

Канонизацией Пушкина новая интеллигенция одновременно подвела итог пушкинской эпохе и перевела ее в прошлое. Даже борьба с пережившей Пушкина «литературной аристократией» прекратилась, до такой степени ее существование перестало быть фактом литературной современности. Отдельные из сверстников Пушкина, – особенно Баратынский, – продолжали создавать произведения даже более значительные, чем до его смерти. Но эти произведения не жили в современности. Социально они не существовали, и только гораздо позже возникла возможность их восприятия, но уже не как фактов современности, а как пришельцев из прошлого, никогда не имевших своего «теперь».