Почему-то человек самым важным, более того, данным почти навсегда, считает сегодняшнюю жизнь. А те начальственно-знаковые фигуры, которые эту жизнь выражают, кажутся определяющими едва ли не все смыслы культуры. Я помню, как еще в советское время я спросил на даче соседского мальчика Виталика, приятеля моего сына: «Виталик, а ты хотел бы жить вечно?» Ответ был поразительным. Он почти не задумался и ответил: «Но это же невозможно. Что я, дело Ленина, что ли?!» Да, дело Ленина казалось народу вечным, об этом постоянно писали в газетах, говорили по радио, твердили по телевизору. Драматург Шатров доказывал в своих пьесах, что Ленин был добрый и мудрый, что его дело попытались исказить. Но оно пробивается сквозь все пласты, наслоения зла и ошибок и сияет нетленным светом.

Прошло по историческим понятиям не так много времени – лет двадцать, и вот уже дело Ленина было названо преступным, а еще через двадцать лет помнят о нем в основном историки. А ведь сколько он крови пролил, миллионы людей уничтожил. Бунин писал: «Это Ленины задушили в России малейшее свободное дыхание, они увеличили число русских трупов в сотни тысяч раз, они превратили лужи крови в моря крови, а богатейшую в мире страну народа пусть темного, зыбкого, но все же великого, давшего на всех поприщах истинных гениев не меньше Англии, сделали голым погостом, юдолью смерти, слез, зубовного скрежета; это они затопили весь этот погост тысячами “подавляющих оппозицию” чрезвычаек, гаже, кровавее которых мир еще не знал институтов, это они <…> целых три года дробят черепа русской интеллигенции». И вот все это забыто, как горы черепов после Тамерлана. Вспомним картину Верещагина. И черепа уже неизвестно чьи, и кто превратил этих бывших людей в черепа – не помнит никто. Какое же дело живет вечно? Наверно то, создатель которого не ждал вечной жизни на этом свете.

Поразительно, что наследники тиранов, визири, баскаки, партийные боссы тоже относилась к своим делам и словам как к вечным, которые надо лелеять и хранить. Они были продолжатели и как бы хранители вечной жизни лидера. Строились мавзолеи, книги печатались на пергаменте, собрания сочинений выходили миллионными тиражами… Все остальные воспринимались как обслуга этих продолжателей. В журнале «Вопросы философии» время от времени эти баскаки печатались, это воспринималось общественностью как предпоследнее слово марксистско-ленинской мысли. Предпоследнее, поскольку последнее слово на каждый важный текущий момент формулировал съезд согласных глухих (КПСС) или изрекал Генеральный секретарь.

Каждый редактор за время своей работы хоть раз должен был пройти этой гадской дорожкой и вести статью баскака. Причем совершенно непонятно, зачем был нужен редактор, поскольку в присланном и вылизанном помощниками и секретарями баскака, лично одобренном тексте нельзя было поменять даже запятую. Но шла игра в демократию или в серьезность нашей работы, назначался редактор, который принимал статью, якобы читал ее, сдавал в набор, потом вычитывал верстку (это надо было делать, набор был ручной). Так, мне досталась статья Первого секретаря компартии Казахстана Кунаева. Шел 1982 год. Перестройкой даже не пахло. Со звериной серьезностью главный редактор Семёнов говорил о большой чести, которую оказал нашему журналу сам Кунаев, о том, какая это гордость для философии, что ею занимаются деятели такого масштаба.

Думаю, что сегодняшний читатель не очень помнит имя этого вечно живого, члена Политбюро, Героя Социалистического Труда, академика, чье имя было увековечено в названиях улиц, чьи бюсты поставлены в нужных местах и т. п. Во всяком случае могу сказать, что такой белизны и толщины бумаги, такой отчетливой машинописи я до той поры не встречал. В редакцию пришло два экземпляра статьи, один главному редактору, другой достался мне. Свой экземпляр Главный сразу отправил в курировавший нас отдел ЦК, чтобы там видели, какие люди – авторы журнала!

Все же несколько строк о Кунаеве, чтобы читатель увидел и осознал облик героя этого мемуара. Особых розысков не устраивал, просто открыл Википедию.

Мы этого не знали, узнавали потом. Но ни веры, ни уважения к этим баловням партийной судьбы у нас не было. Просто не было. Через несколько лет выяснилось, что интуиция оказалась верна. Кроме Кунаева всплыли дела секретаря Президиума Верховного Совета СССР Михаила Порфирьевича Георгадзе (1912–1982), у которого после смерти нашли в сейфе на работе драгоценностей на миллионы рублей и сотни тысяч долларов. Потом был генерал-полковник, заместитель министра внутренних дел Юрий Михайлович Чурбанов, зять Брежнева, в 1987 г. за коррупцию приговоренный к двенадцати годам лишения свободы. А затем и бриллиантовый любовник Галины Брежневой цыган Борис Буряце, убитый в тюрьме. Конечно, назвать можно еще с десяток имен. Итальянская мафия пасовала перед советской номенклатурой. Возможно, чтобы понятнее было сегодняшнему читателю, это были своего рода протоварианты министра Сердюкова и других подобных персонажей. Ленин начал, как писал Бунин, с грабежа страны, с дикого лозунга «Грабь награбленное», и эта установка стала определять жизнь руководства Советской России. Недаром блатных, воров и грабителей в концлагерях по слову Сталина называли «социально близкими».

Но тогда никто из философов и помыслить не мог, что будет подвижка, что воров хотя бы на время начнут сажать, что советская власть превратится в страшилку. Советологи предвещали еще на много сотен лет советскую жизнь, самый крупный философ-диссидент Александр Зиновьев писал, что в советском строе человечество нашло идеальный вариант стагнирующего существования. А потому это общество вечно. А мы существовали внутри этого общества, стараясь жить так, будто его и не было. И это было самым разумным способом выживания. Как-то Лев Копелев, прочитав мою прозу, сказал: «Вы пишете просто о людских заботах и трагедиях, будто советской власти нет. А мы все силы клали на борьбу с ней». Пришлось ответить: «Вы это уже сделали, повторять неинтересно. И советская власть нам не интересна. Она данность, внутри которой мы живем, но которую не принимаем».

Динмухамед Ахмедович Кунаев

Но вернусь к сюжету. Поясняя дальнейшее развитие событий, должен сказать об одном обычае нашего печатного органа (а может, не только нашего). Каждый уходящий в отпуск сотрудник «ставил журналу». То есть поил друзей-сотрудников, примерно треть отпускных тратя на эту пьянку. И все пили и гуляли, словно на волю вырвались, начальство это знало, но всегда разрешало этот маленький «чертогон». Поставил и я, пили далеко за полночь, уборщицы, как обычно, пришли в девять, но мы их вежливо выпроводили, сказав, что обязуемся «не превращать помещение редакции в хлев». Друзья и коллеги смеялись и поднимали за меня стаканы: «Ну, Володька, вот и тебе оказано большое партийное доверие. Статья самого Кунаева! Хоть ты и беспартийная прослойка! Смотри не подведи партийный журнал!» И чокались, и пили – закуси было не так много. В двенадцать я ушел. Меня вызвонила жена, напомнив, что самолет в десять утра, а мы еще не собраны. Мы летели до Адлера, а потом ехали в дом отдыха издательства «Правда», которому принадлежал наш журнал. Это была своего рода плата за несопротивление режиму.

В десять утра мы взлетели, примерно в двенадцать приземлились, но прежде чем ехать в дом отдыха, прямо из Адлера я решил позвонить в редакцию. К двенадцати народ уже собирался. На мое счастье трубку снял мой друг Александр Разумов: «Как вчера закончилось?» – спросил я. «Закончилось нормально. А ты где? Дуй немедленно в редакцию. Семёнов тебя увольнять собирается».

Я оторопел даже: «За что это?» Сашка хмыкнул: «Есть за что. Ты куда дел статью Кунаева? Ее нигде найти не могут». Я облегченно вздохнул: «Ах это! Так можно написать Кунаеву, у него этих копий наверняка с десяток! Пусть другую пришлет». Сашка охнул: «Володька, ты что, белены объелся? Ты вообрази, может ли главный редактор сказать Первому секретарю компартии Казахстана и члену Политбюро, что он потерял его статью? Да он скорее прикажет тебя на дрянных воротах из самопалов расстрелять. Короче, хватит болтать, бери такси и езжай в редакцию. Статью надо найти!» Я замолчал. «Чего молчишь?! – спросил осторожно Разумов, – как следует поищешь, может и вспомнишь, куда ее засунул. Сами руки вспомнят». Тогда я произнес довольно растерянно: «Ты что, все забыл? Я же утром на юг улетел с семейством. А сейчас из Адлера звоню». Сашка хмыкнул: «Вот и хорошо. Раз еще в аэропорту, берешь билет на ближайший самолет. Твои как-нибудь доберутся до места. Я Милку (так звали мою первую жену) знаю: сильная женщина. Справится!» Надо сказать, мой друг был из другой страты, поэтому лишние деньги у него время от времени водились. Но я и вообразить не мог, откуда я возьму деньги на билет. Я сказал: «Пойми меня правильно. Мне было бы не в лом слетать туда и обратно, чтобы не лишиться работы. Но мои отпускные разошлись строго – на путевки, билеты туда и обратно, да на отпускную пьянку. Больше нет, и в аэропорту я их не заработаю». Похоже, что Разумов задумался, потом сказал: «Ладно, ты прав, нечего горячку пороть. Давай каждый из нас попробует в деталях восстановить вчерашний вечер. А ты не мог ее с собой захватить, чтобы перечитывать на досуге. Ха-ха! Шучу. Искать надо умом. И перезвони мне через час».

Тщетно я проворачивал в голове вчерашний вечер. Пытался сообразить, куда мог положить статью, кроме как на стол или в стол. Жена с сыном нервничали. Милка злилась: «Ты что, совсем стал верноподданным? Пусть увольняет». «А жить на что будем?» – отвечал я, начиная нервничать. Легко сказать «уходи», а кто беспартийного Кантора на работу снова возьмет. «Обожди», – сказал я. И снова встал в очередь в телефон-автомат. Снял трубку кто-то другой. «Мне бы Разумова», – сказал я. «Это Клоков, – отозвался взявший трубку. – К тебе Александр Евгеньевич много претензий имеет». «Каких это?» – спросил я, ожидая всяческих неприятностей. Дальше послышался веселый и довольный голос Разумова. «Володька, никаких претензий. Но по возвращении – бутылка. Нашел я Кунаева. Бродил по редакции, из комнаты в комнату и в столе твоем посмотрел. А потом вспомнил, как ты уборщиц выпроваживал…» Я поперхнулся, начиная что-то судорожно вспоминать: «И что?» «Что, что!.. – рассмеялся Сашка. – Только они ушли, ты поднял вверх статью первого секретаря, потряс ею и произнес патетическую речь, что стыдно философскому журналу печатать такие тексты. А потом взмахнул рукой, но не швырнул, а аккуратно опустил рукопись товарища Кунаева в мусорную корзинку, сказав, что именно здесь ей самое место. Короче, гражданин хороший, не оправдал ты доверия партии. Я, как вспомнил твой взмах рукой, сразу понесся к корзинке. Там она и лежала, никто ее еще и пивом облить не успел. Хорошо, что уборщицы по утрам не ходят и хорошо, что Главный сам не занялся поиском. А он уже собирался. Тебя по наивности ждал. Но теперь все в ажуре. Можешь отдыхать спокойно!»

И мы поехали в дом отдыха. А я пытался понять, зачем я такое сделал. Разумеется, это не было диссидентским протестом. Просто жест этот был фигурой речи. Но вполне мог обернутся фигурой действия. С соответствующими последствиями…