С момента выхода в свет книги В. Суворова «Ледокол» вопросы военного планирования в СССР 1939–1941 годов стали (и по сей день остаются) одной из самых острых тем общественной дискуссии. Для «патриотов совка» яростное, с пеной у рта, отрицание факта наличия у Красной Армии планов вторжения в Европу стало делом доблести, чести и геройства; отрицать они намерены до конца, игнорируя любые аргументы и факты, с тупым упорством героя известной серии анекдотов, в которых мужика без трусов находят в чужой спальне… Все, что я хотел и мог сказать по этому поводу, изложено в статьях «Три плана товарища Сталина» и «Первый удар». [69] Желающие могут ознакомиться. При всем при том тема еще далеко не исчерпана, в частности, нуждается она и в расширении хронологических рамок (немало «открытий чудных» ждут нас и в изучении вопроса участия СССР в «судетском кризисе» 1938 г.). Занимать страницы данной книги большой дискуссией на «суворовскую тему» мы не станем и перейдем сразу же к основным фактам и выводам из них.

В настоящий момент доступны, по меньшей мере, 13 текстовых документов, составленных в период с лета 1940 г. по май 1941 г. и непосредственно отражающих процесс разработки плана войны против Германии. Это:

— Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, не позднее 15 августа 1940 г. [70]

— Документ с аналогичным названием, за номером № 103202 от 18 сентября 1940 г. [71]

— Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову № 103313 от октября 1940 г. (этот документ обычно именуют «уточненный октябрьский план стратегического развертывания»). [72]

— Директива наркома обороны СССР командующему Ленинградским ВО на разработку плана оперативного развертывания, б/н, от 25 ноября 1940 г. [73]

— Указания наркома обороны СССР по разработке плана оперативного развертывания армий Киевского ОВО, б/н, от 28 ноября 1940 г. [74]

— Докладная записка начальника штаба Киевского ОВО по решению Военного совета Юго-Западного фронта по плану оперативного развертывания, б/н, не позднее декабря 1940 г. [75]

— Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания армий Прибалтийского ОВО, б/н, не позднее января 1941 г. [76]

— Записка по плану действий Западного фронта, б/н, не позднее февраля 1941 г. [77]

— Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания армий Прибалтийского ОВО, б/н, от 3 марта 1941 г. [78]

— Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову «Уточненный план стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, от 11 марта 1941 г. [79]

— Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО, б/н, апрель 1941 г. [80]

— Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания войск Ленинградского ВО, б/н, от 11 апреля 1941 г. [81]

— Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками, б/н, май 1941 г. [82]

Таким образом, в нашем распоряжении имеется пять вариантов общего стратегического плана Красной Армии и по два текстовых документа, отражающих разработку планов оперативного развертывания войск каждого из четырех западных округов/фронтов. Чрезвычайно важно отметить, что шесть документов являются по форме и содержанию приказами (директивами) наркома обороны СССР; это никакие не «черновики проектов предложений», а обязательные к исполнению приказы высшего военного руководства страны.

Рассекречено несколько десятков рабочих карт (ЦАМО. Ф. 16. Оп. 2951. Д. 240, 244, 245), на которых в графическом виде отражены как упомянутые выше планы и директивы, так и еще какие-то промежуточные этапы их отработки (в частности, имеются карты с датами 24 февраля и 6 апреля, что не совпадает с датами составления известных текстовых документов; кроме того, состав группировки войск Красной Армии, указанный на картах, не всегда полностью совпадает с текстовыми документами).

По меньшей мере с сентября 1940 по май 1941 г. все известные варианты Большого Плана — равно как и детализирующие его оперативные планы округов/фронтов — представляют собой фактически единый документ, лишь в малозначимых деталях меняющийся от месяца к месяцу. Имеет место не только смысловое, но и явное текстуальное сходство всех этих «соображений», «записок» и «директив». Как матрешки, похожи друг на друга и обнаруженные в архивах карты — сегодня они вполне сгодятся для известного теста на наблюдательность «найдите пять отличий» (рис. 3 и 4).

Все документы представляют собой описание плана подготовки и проведения крупномасштабной наступательной операции, проводимой за пределами государственных границ СССР. Стратегическая оборона на собственной территории не рассматривается в них даже как один из возможных вариантов действий [26]. Никаких других планов никто так и не нашел. Учитывая, что желающих «дать отпор враждебным проискам» у нас много и в их распоряжении были и остаются все архивы страны, можно с вероятностью в 99,99 % предположить, что никакого другого плана просто не существовало.

Что касается замысла наступательной операции, то он неизменно формулируется так: «Наиболее выгодным является развертывание наших главных сил к югу от р. Припять с тем, чтобы мощными ударами на Люблин, Радом и на Краков разбить главные силы немцев и в первом же этапе войны отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее важных экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах участия их в войне против нас». [83] Основной удар должны были нанести войска Юго-Западного фронта во взаимодействии с левым (южным) флангом Западного фронта с задачей «нанести решительное поражение Люблин, Радом, Сандомир, Краковской группировке противника, форсировать р. Висла, овладеть Краков и Варшава и выйти на фронт Варшава, Лодзь, Крейцбурн, Оппельн, Оломоуц» (города в Польше и Словакии на расстоянии в 250–350 км к западу от тогдашней границы СССР. — М.С. ).

Мартовский (1941 г.) вариант [27] плана устанавливал такой темп наступления: на 3-й день занять подвижными частями (т. е. танковыми и моторизованными дивизиями) Люблин и на 8-й день операции — Краков, «главными силами» выйти на р. Висла к 10-му дню операции (т. е. даже для пехоты планировался темп наступления порядка 10–12 км в день). Мартовский вариант примечателен еще и тем, что в нем появляется то заветное слово, без которого само намерение «разбить главные силы немцев» повисает в воздухе: «Дальнейшей стратегической целью для главных сил Красной Армии в зависимости от обстановки может быть поставлено: развить операцию через Познань на Берлин (выделено мной. — М.С. ) , или действовать на юго-запад, на Прагу и Вену, или нанести [удар] на север, на Торунь и Данциг с целью обхода Восточной Пруссии».

Рис. 3. План наступление Красной Армии, вариант 24 февраля 1941 г.

Что я хочу этим «доказать»? Ровным счетом ничего, так как нет спорного тезиса, требующего доказательств. Наступательная направленность военной доктрины Красной Армии является бесспорным фактом. Это не гипотеза, а директивное указание, зафиксированное уже во втором параграфе Полевого устава ПУ-39. «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий. Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории». Столь же бесспорно и то, что наступательная направленность планов и системы боевой подготовки Вооруженных сил ни в коей мере не могут служить доказательством агрессивности внешней политики государства. Армия любой страны, даже самой миролюбивой, создается для того, чтобы побеждать. Самым эффективным способом решения этой задачи было, есть и будет наступление. «Наступление» и «агрессия» — это разные слова, из разных словарей, и они далеко не всегда являются синонимами.

Рис. 4. План наступление Красной Армии, вариант 27 апреля 1941 г.

Неизменная агрессивность сталинской империи также не нуждается в доказательствах. Эта агрессивность нашла свое выражение не в параграфах Устава и не в красных стрелочках на оперативных картах; ее нельзя прикрыть «фиговым листочком» слов типа «Если враг навяжет нам войну…». Неукротимое стремление к всемирной экспансии было зафиксировано в государственном гербе СССР, на котором серп с молотом накрывали весь земной шар, а границы «пролетарского государства» не были обозначены даже тончайшей линией.

В Декларации о создании Союза ССР (30 декабря 1922 г.) было прямо сказано, что новое государство «послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику». Вполне официальной пропагандой войны были пронизаны все сферы жизни в СССР 30-х годов [28]. Непосредственно в Москве находился руководящий центр глобальной подрывной организации (Коминтерн), которая, игнорируя государственные границы и нормы международного права, пыталась (к счастью — безуспешно) насадить контролируемую Сталиным диктатуру во многих странах мира. Наконец, стремление к экспансии нашло свое прямое выражение в расширении границ империи, произошедшем с 1922 по 1953 год.

Менялась лишь идеологическая «упаковка». Начиналось все с яростного мессианского порыва («взвихренной конницей рвется к новому берегу мир» ), с мечты о новой земле и новых небесах, под которыми не останется места для таких устаревших глупостей, как государственные границы («чтобы в мире без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем» ), с веры, у кого-то даже искренней, что весь мир ждет своего превращения в огромный сталинский барак («Когда последний пограничный знак / С лица земли сметут солдаты наши / Восторжествует всюду красный флаг / Цветы для всех свои раскроют чаши / И люди, населяющие мир, / Вслед за тобой, одна шестая света / Как победители, придут на пир / Провозгласить великую победу» ).

Цветы революционного энтузиазма завяли быстро. Последняя попытка изобразить что-то вроде «восстания трудящихся» была предпринята 1 декабря 1939 г., когда в первые дни вторжения в Финляндию было объявлено о появлении какого-то «народного правительства демократической Финляндии»; правда, на посмешище всему свету, начальником этого мифического правительства был назначен тов. Куусинен, член ЦК ВКП(б) с 1918 г., живущий в Москве. Больше Сталин так не позорился, и все последующие «освобождения» осуществлялись по жесткой схеме: сначала — военная оккупация, и только после этого — стихийные митинги, в ходе которых «весь трудовой народ единодушно…».

К лету 1941 г. советская пропаганда окончательно сбросила всякий камуфляж. Подготовленная в начале июня лично секретарем ЦК ВКП(б) Щербаковым директива «О состоянии военно-политической пропаганды» была составлена в таких выражениях: «Внешняя политика Советского Союза ничего общего не имеет с пацифизмом, со стремлением к достижению мира во что бы то ни стало… Ленинизм учит, что страна социализма, используя благоприятно сложившуюся международную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативу наступательных военных действий…» [84]

В начале мая появляется очередной вариант «Соображений по плану стратегического развертывания». С точки зрения замысла операции этот пятый по счету (с августа 1940 г.) вариант плана войны против Германии ничем не отличался от своих предшественников. По задачам, направлениям главных ударов, пропорциям распределения войск между отдельными фронтами, срокам и рубежам майские «Соображения» почти дословно повторяют «Уточненный план стратегического развертывании» от 11 марта 1941 г. В очередной раз планируется «разгром главных сил немецкой армии, развертываемых южнее Демблин, и выход к 30 дню операции на фронт Остроленка, р. Нарев, Лович, Лодзь, Крейцбург, Оппельн, Оломоуц. Последующей стратегической целью иметь: наступлением из района Катовице в северном или северо-западном направлении разгромить крупные силы Центра и Северного крыла германского фронта и овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии. Ближайшая задача — разгромить германскую армию восточнее р. Висла и на Краковском направлении, выйти на pеки Нарев, Висла и овладеть районом Катовице…»

Столь же неизменной остается и полнейшая неосведомленность разработчиков «Соображений» относительно планов противника. Увы, «секреты Гитлера на столе у Сталина» лежат только в сочинениях отставных кагэбэшников. Фактически же в майских «Соображениях» намерения противника описаны следующим образом:

«Вероятнее всего главные силы немецкой армии в составе… будут развернуты к югу от линии Брест — Демблин для нанесения удара в направлении — Ковель, Ровно, Киев. Этот удар, по-видимому, будет сопровождаться ударом на севере из Восточной Пруссии на Вильно и Ригу, а также короткими, концентрическими ударами со стороны Сувалки и Бреста на Волковыск, Барановичи. На юге следует ожидать ударов: а) в направлении Жмеринки — румынской армии, поддержанной германскими дивизиями; б) в направлении Мункач (ныне Мукачево. — М.С. ) , Львов; в) Санок, Львов».

С реальными планами немцев тут нет даже отдаленного сходства. Основные силы вермахта (Группа армий «Центр») развертывались не к югу, а к северу от полосы болот Полесья («от линии Брест — Демблин» ); сосредоточенная у Бреста самая мощная 2-я Танковая группа имела задачу нанести главный удар на глубину в 300–400 км, на Минск и Бобруйск, а вовсе не короткий вспомогательный удар на Барановичи. В полосе Группы армий «Юг» основной удар наносила 1-я Танковая группа, но не через заболоченный лес у Ковеля, а в 50–60 км южнее, в полосе Устилуг, Крыстынополь (ныне Червоноград); в Карпатах («в направлении Мункач, Львов; Санок, Львов» ) вовсе не было никаких немецких войск (не считая две т. н. «охранные», т. е. полицейские дивизии); удар под южное основание «Львовского выступа» («в направлении Жмеринки» ) был нанесен, но через три недели после начала войны, в уже совершенно иной оперативной обстановке.

Впрочем, столь ошибочная оценка намерений противника в определенной степени «обнулялась» тем, что разработчики «Соображений» вовсе не собирались предоставлять противнику возможность реализовывать его (противника) наступательные планы: «Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск».

Имеет смысл по возможности уточнить хронологию составления и обсуждения данного документа. Как и другие, этот вариант плана был написан рукой заместителя начальника Оперативного управления Генштаба генерал-майора Василевского. Документ выполнен на бланке наркома обороны СССР, указан только месяц (май), дата не проставлена. Сталин, которому адресованы «Соображения», на этот раз назван Председателем СНК; следовательно, документ не мог быть составлен ранее 5 мая 1941 г. Существует также рабочая карта, подписанная Василевским 15 мая 1941 г. [89] (см. рис. 16). Теперь обратимся к такому хрестоматийному источнику, как «Журнал посещений кабинета Сталина». Для удобства читателя сведем информацию в Таблицу 7, из которой видно — с кем и сколько времени провели в кабинете Сталина нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков:

Примечание: фактически 23 мая Тимошенко с Жуковым провели в кабинете Сталина 2 ч. 55 мин., но последние 35 мин. были уделены совещанию с группой конструкторов авиационного вооружения.

Картина, на мой взгляд, складывается вполне отчетливая. 10 мая в кабинете Хозяина собирается в полном составе (и без единого лишнего человека) именно та группа, которая представляет собой многократно упомянутое «высшее военно-политическое руководство СССР». Молотов — формальный заместитель Сталина в правительстве и фактически «второй человек» в стране; Маленков — секретарь ЦК, член Главного Военного совета, и два высших руководителя военного ведомства (Тимошенко и Жуков). Тройка, которая номинально имела право подписать самые главные Директивы, и Сталин с Молотовым — два человека, которые реально принимали основные политические решения. Есть все основания предположить, что именно тогда, 10 мая, «Соображения» были первый раз доложены Сталину. Затем, 12 и 14 мая, план войны против Германии был детально проработан. Весьма показательно двукратное участие в совещаниях наркома путей сообщения Кагановича — к решению сугубо военных, оперативных вопросов он прямого отношения не имел, но если речь зашла не о планах на отдаленное будущее, а о вполне практических действиях по стратегическому развертыванию Вооруженных сил, то здесь без железных дорог не обойтись, и на этом этапе паровозы и вагоны несравненно важнее танков. Не случайно и появление (очень короткое, всего на 15 минут) председателя Госплана СССР Вознесенского — если речь шла о стратегическом развертывании, то частью его является мобилизационное развертывание (мобилизация), которая неизбежно нарушает обычный ритм хозяйственной деятельности.

Затем, с 14 по 19 мая, в совещаниях наступает пауза, и именно в этот момент Василевский подписывает карту от 15 мая. Затем 19 мая в кабинете Сталина собралась вся тройка разработчиков плана, включая заместителя начальника Генштаба Ватутина — весьма редкого посетителя сталинского кабинета; тут есть все основания предположить, что обсуждался откорректированный план стратегического развертывания с уточнениями и изменениями, внесенными по результатам совещания 10, 12 и 14 мая. Наконец, 23 мая этот уточненный вариант мог быть снова (и весьма пристально — 2 часа 20 минут) обсужден с участием «главного железнодорожника» Кагановича.

24 мая 1941 г. состоялось явно неординарное, многочасовое Совещание. Первыми в кабинет Сталина вошли Молотов, Тимошенко, Жуков и Ватутин. Через 50 мин. к ним присоединились командующие войсками пяти западных приграничных округов, члены Военных советов и командующие ВВС этих округов, а также начальник Главного управления ВВС Красной Армии Жигарев. В столь широком составе Совещание продолжалось 2 ч. 30 мин. Ничего подобного не было ни за несколько месяцев до 24 мая, ни после этой даты вплоть до начала войны.

Вот и все, что сегодня известно про Совещание 24 мая. Советская официальная историография не проронила ни слова о предмете обсуждения и принятых 24 мая решениях. Ничего не сообщили в своих мемуарах и немногие дожившие до смерти Сталина участники Совещания. Рассекреченные в начале XXI века Особые Папки протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за май 1941 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 34–35) также не содержат даже малейших упоминаний об этом Совещании. Не помогут нам и германские архивы — никто из участников Совещания в немецком плену не был. Остается лишь констатировать, что сам факт тотального засекречивания всего, что связано с Совещанием 24 мая, говорит о многом: если бы там обсуждались вопросы обороны страны, подготовки к отражению гитлеровского вторжения, то соответствующие цитаты были бы включены во все школьные учебники…

Хронологически последним из доступной ныне череды предвоенных документов стратегического планирования является «Справка о развертывании Вооруженных сил СССР на случай войны на Западе», б/н, от 13 июня 1941 г. [90] Документ написан рукой Ватутина. В нем нет планов боевых действий, сроков и рубежей наступления. Только длинная-длинная череда номеров дивизий, корпусов и армий.

Сам по себе этот документ мало что дает для понимания намерений и военных планов Сталина — но совместно с картой от 15 мая 1941 г. он окончательно «расставляет все по своим местам». Справка от 13 июня описывает в точности ту группировку войск Красной Армии, которая изображена на карте от 15 мая. Совпадают и номера армий, и их боевой состав, и номера мехкорпусов, и схема передачи соединений из внутренних округов в приграничные округа/фронты. Имея эти два документа, мы можем обоснованно предположить, что именно тот план войны, который зафиксирован в майских «Соображениях» — с дополнениями и изменениями, внесенными в ходе пяти обсуждений в кабинете Сталина, — оставался действующим документом. Никакого другого плана стратегического развертывания — по меньшей мере, до 13 июня 1941 года — не появилось.

На рассвете 22 июня 1941 г. первый удар нанес Гитлер. Инициатива действий оказалась в руках германского командования. Почему? Едва ли найдется другой вопрос, который бы на протяжении полувека обсуждался с такой страстью. Не дерзая «сорвать покровы» и обнажить «всю правду», попытаемся собрать и систематизировать немногие известные документы и факты.

Для начала определимся с самой постановкой вопроса: что, собственно говоря, произошло 22 июня 1941 года? Произошло не с точки зрения нашего сегодняшнего знания, а по мнению и оценке высокопоставленных современников событий. Рассекреченные в начале XXI века архивные фонды позволяют дать конкретный и точный ответ на вопрос о том, как оценило день 22 июня высшее командование Красной Армии.

4.00 22.6.41 немцы без всякого повода совершили налет на наши аэродромы и города и перешли границу наземными войсками… (далее идет детальная, на трех страницах, сводка поступивших к тому времени в Москву сообщений с мест первых боев. — М.С. ) . Командующие фронтами ввели в действие план прикрытия и активными действиями подвижных войск стремятся уничтожить перешедшие границу части противника. Противник, упредив наши войска в развертывании (выделено мной. — М.С. ) , вынудил части Красной Армии принять бой в процессе занятия исходного положения по плану прикрытия. Используя это преимущество, противнику удалось на отдельных направлениях достичь частичного успеха». [97] Точка. Конец цитаты.

Оперсводку № 01 подписал начальник Генштаба генерал армии Жуков. Оперсводка № 02 была выпущена поздним вечером 22 июня [29], и подписал ее вместо Жукова (уже вылетевшего в штаб Юго-Западного фронта в Тарнополь) заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Маландин. События дня были резюмированы следующим образом: «Германские регулярные войска в течение 22.6. вели бой с погранчастями СССР, имея незначительный успех на отдельных направлениях. Во второй половине дня, с подходом передовых частей полевых войск Красной Армии, атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы отбиты с потерями для противника» . [98] В 9 часов вечера 22 июня командованию фронтов была отправлена Директива № 3. Главный Военный совет (Тимошенко, Жуков, Маленков) снова констатировал, что «противник, понеся большие потери, достиг небольших успехов на указанных направлениях…». Далее в Директиве ставилась задача «мощными концентрическими ударами окружить и уничтожить» прорвавшегося на советскую территорию противника, перейти границу и к исходу дня 24 июня занять Сувалки и Люблин. [99]

Вечером 22 июня была составлена и очередная сводка Разведуправления Генштаба. Этот документ еще интереснее:

1. В итоге боевых действий за день 22.6.1941 получили фактическое подтверждение имевшиеся на 20.6 данные о нижеследующей группировке противника, находящейся непосредственно на границе с СССР… (далее длинный перечень на семи страницах. — М.С. ).

Да, именно так. Начальник Разведуправления ГШ Красной Армии генерал-лейтенант Голиков начинает сводку за 22 июня 1941 г. с чувством законной гордости за проделанную его ведомством работу («получили фактическое подтверждение имевшиеся данные…»). Причин для легкого смущения тов. Голиков в событиях дня 22 июня не видит. Реальную группировку противника он, к сожалению, тоже не видит. Даже по самой аккуратной и сдержанной оценке [30], немцы в первый день войны ввели в бой 72 дивизии (59 пехотных, 11 танковых, 1 моторизованную и 1 кавалерийскую), что составляло порядка 60 % от общей численности трех Групп армий вермахта на Восточном фронте.

В следующей сводке Разведуправление ГШ несколько повысило оценку действующей группировки противника («общее количество введенных противником в действие сил к исходу 23.6 составляет 62–64 дивизии» ), но закончило документ вполне оптимистичным выводом: «Учитывая подавляющее превосходство сил противника по сравнению с нашими дивизиями прикрытия на направлениях его главных ударов, необходимо оценить действия наших войск за 22 и 23 июня в целом как весьма положительные, а темп продвижения противника признать низким». [101] Такие оценки были даны в тот момент, когда немцы на широком фронте форсировали Неман, подошли к Вильнюсу, заняли Гродно, Кобрин и Пружаны, а от оказавшихся на направлениях главных ударов противника 11-й и 4-й Армий оставались уже только номера…

Для полноты картины следует, конечно же, вспомнить и Директиву № 2, выпущенную в 7 ч. 15 мин. 22 июня; формально документ был выпущен от имени Главного Военного совета, за подписями Тимошенко, Жукова и Маленкова, но все трое на тот момент находились на совещании в кабинете Сталина, который, надо полагать, и был ее реальным автором:

Ни по форме, ни по содержанию Директива № 2 не соответствует уставным нормам. «Неслыханная наглость», «без всякого повода» — так боевые приказы не пишут. Есть стандарт, и он должен выполняться. Этот стандарт установлен не чьими-то литературными вкусами, а ст. 90 Полевого устава ПУ-39 («Первым пунктом приказа дается сжатая характеристика действий и общей группировки противника… Вторым пунктом указываются задачи соседей и границы с ними. Третьим пунктом дается формулировка задачи соединения и решение командира, отдающего приказ…» ). С позиции этих уставных требований Директива № 2 есть не более чем эмоциональный выкрик. Но это вовсе не вопль отчаяния! Скорее — громовой рык разъяренного льва…

Вот так провел день 22 июня 1941 г. наш «коллективный Сталин». Это был день демонстраций. Сталин демонстрировал перед своим «ближним кругом» возмущение оскорбленной невинности. Демонстрировал перед теми, с кем десятки часов провел над оперативными картами планируемого вторжения в Европу, кто доподлинно знал, что «неслыханное по наглости» нападение Гитлера всего лишь опередило нападение Сталина. Генералы и маршалы демонстрировали бодрый оптимизм, тонко намекали на то, что все гениальные предвидения сбылись («получили фактическое подтверждение имевшиеся данные… противник ввел в бой лишь 30 % сосредоточенных к фронту сил…» ), и обещали в ближайшие три дня исправить случившийся казус (перенести боевые действия на территорию противника).

В реальности же основания для оптимизма не было вовсе. Войск у границы было мало, и у них не было адекватного ситуации плана оборонительной операции. Последнее утверждение нуждается в чуть более подробном рассмотрении.

Плана отражения внезапного нападения у Красной Армии не было — потому что не могло быть никогда. Мобилизационная армия в принципе не способна к немедленному вступлению в бой (общая продолжительность процесса мобилизации составляла 30–35 дней; отмобилизование, сосредоточение и развертывание основной массы боевых частей требовало, в зависимости от их боеготовности в мирное время и места расположения, 5–10 дней). С таким же успехом можно спросить — был ли у Наркомата вооружений проект вечного танкового двигателя, и кто (Сталин или генералы-предатели) виноват в том, что такового проекта не оказалось… А вот для того, чтобы нападение противника не оказалось для армии и страны ошеломляющей «внезапностью», высшее военно-политическое руководство должно проделать большой объем разнообразной работы.

Постоянная и достоверная разведка намерений и действий потенциального противника — это только одна из (да и не самая главная) составляющих. Прежде всего необходимо выстроить такую внешнюю политику государства, такие экономические, дипломатические, военные взаимоотношения с соседями, при которых вопрос о нападении не возникает вовсе. В конкретных условиях 1939–1941 годов это означало, что если бы Сталин не увлекся мелким мародерством, а добился взаимопонимания с Финляндией, Польшей и Румынией, то «внезапное нападение» Германии на СССР стало бы совершенно невозможным.

Однако и после того, как Сталин на пару с Гитлером уничтожил польский «разделительный барьер», еще можно было существенно снизить вероятность и негативные последствия «внезапного нападения», и ни одна страна в мире не имела к тому такие возможности, какие имел сталинский СССР. Такая уж у нас была география. Это для Польши отступление на 250 км от границы с Германией означало потерю Варшавы, это для Франции отступление на 200 км от бельгийской границы означало потерю Парижа; Советский Союз мог позволить себе использовать 200–300 км западных областей в качестве огромного «предполья» главной полосы обороны [31].

Никакой нужды загонять войска в капкан Белостокского и Львовского «выступов» не было; с учетом естественных речных преград один из возможных оборонительных рубежей можно было создать по рекам Неман, Щара, Стырь, Серет, т. е. по линии Гродно, Слоним, Пинск, Луцк, Тернополь, Черновцы. К западу от этой линии не было ни одного сколь-нибудь значимого промышленного или сельскохозяйственного района, временная потеря которого могла бы ослабить оборонный потенциал страны; для межвоенной Польши (2-й Речи Посполитой) то была отсталая заброшенная окраина, для Советского Союза — «проблемный», еще не освоенный ни в политическом, ни в экономическом отношении регион. На его территории можно (нужно) было держать лишь малочисленные, но при этом полностью укомплектованные по штатам военного времени части прикрытия, которые с началом военных действий имели бы задачу перейти к подвижной обороне [32] и, отходя на восток от рубежа к рубежу, разрушать за собой дороги, мосты и переправы. При таком варианте развития событий вермахт не смог бы выйти к главной полосе обороны Красной Армии раньше, чем на 5–7-й день наступления, и вопрос о «внезапном нападении» был бы окончательно снят.

Удалось ли за 70 послевоенных лет найти хотя бы один документ, относящийся к такому плану стратегической обороны? Нет.

Можно ли обнаружить в реальных практических действиях «коллективного Сталина», в дислокации войск, в поставленных перед ними задачах следы чего-то подобного? Нет.

Все происходило точно наоборот. Оборонительные сооружения «линии Молотова» строились непосредственно в приграничной полосе. Войска западных округов уже в мирное время были сконцентрированы на территории «выступов», а те соединения, которые еще не успели попасть в западню, выдвигались к границе в последние предвоенные дни. Особенно впечатляет карта дислокации главной ударной силы Красной Армии, механизированных корпусов (тут еще надо принять во внимание, что на схеме показана именно предвоенная дислокация, а с началом развертывания все приходило в движение на запад). (Рис. 5.)

Такую докладную записку 19 июля 1941 г. подал бывший ЧВС Западного фронта корпусной комиссар Фоминых начальнику Главного политуправления Красной Армии тов. Мехлису. Командующий Западным фронтом Павлов и начальник штаба фронта Климовских были на тот момент уже арестованы и ждали суда, приговор которого сомнений не вызывал; жизнь самого комиссара Фоминых висела на тонкой ниточке — вот почему не стоит удивляться интонациям «наивного изумления», с которыми он описывает дислокацию войск округа, «бездействие» Генерального штаба и постоянные задания «проработать варианты наступательной операции». Мехлис в последний предвоенный год был наркомом госконтроля, к разработке стратегических планов доступа не имел [33], и Фоминых не стал усугублять свое положение разглашением самой главной военной тайны СССР.

Рис. 5. Дислокация мехкорпусов (размер значка пропорционален количеству танков)

Я понимаю возмущение, которое к этой странице должно уже переполнить начитанного читателя: «Как это не было планов обороны? А как же планы прикрытия, разработанные в каждом округе?» Вопрос, несмотря на наличие очевидного ответа, заслуживает обсуждения, ибо тема эта основательно затуманена многолетними усилиями фальсификаторов истории (без кавычек).

Операция «прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск» (именно так она называлась в Директивах наркома обороны, полученных в начале мая 1941 г. командующими западными приграничными округами) и стратегическая оборонительная операция — это разные операции. Разные по названию, по задачам, срокам и — что в данном случае самое важное — по масштабу привлекаемых сил и средств.

Операция прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск проводится всегда, с началом каждого развертывания, независимо от его (развертывания) задач и возможной (ожидаемой, предполагаемой, наиболее вероятной) реакции противника. Соответственно, план прикрытия неотъемлемой составной частью входил в общий перечень документов оперативного плана войны, и такой порядок был прямо предписан соответствующими директивными документами. [104] Точным аналогом этому может служить вооруженный караул, который каждый день и каждую ночь заступает на охрану военного городка — даже если этот городок находится в сибирской тайге, за тысячи миль до ближайшего вероятного противника.

Одним из характерных примеров может служить упомянутая в предыдущей главе апрельская (1941 г.) Директива наркома обороны на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО. Напомню, что левый (южный) фланг фронта в составе 13-й и 4-й Армий должен был наступать на Варшаву и Люблин, центр и правый фланг имели задачу на оборону. Так вот, Директива наркома предписывала разработать: «план прикрытия и обороны на весь период сосредоточения; план сосредоточения и развертывания войск фронта; план выполнения первой операции 13-й и 4-й армий и план обороны 3-й и 10-й армий». Как видим, составители (и исполнители) Директивы совершенно четко разделяют понятия «план прикрытия» и «план обороны».

Операция прикрытия имеет строго ограниченные временные рамки. В соответствии с директивами советского командования операция начиналась в первый день мобилизации (в документах это обозначалось как «М-1») [34] и продолжалась 15 суток (до «М-15»); после этого завершившие сосредоточение и развертывание войска приступали к выполнению основной (для войск Юго-Западного и левого фланга Западного фронта — наступательной) операции.

Операция прикрытия всегда оборонительная по своим задачам, но это никак не связано с характером и целями основной операции, в интересах которой проводится отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск. Необходимость прикрытия развертывания предполагалась и на этапе подготовки к наступательным операциям.

Так, в плане разгрома Финляндии («Соображения по развертыванию вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией») от 18 сентября 1940 г. решительным и недвусмысленным задачам («ударом главных сил Северо-Западного фронта вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной частью Финляндии; этот удар сочетать с ударом на Хельсинки со стороны полуострова Ханко ») предшествует указание обеспечить «прочное прикрытие наших границ в период сосредоточения войск» . [105]

Накануне ввода советских войск в Иран, т. е. одно-значно наступательной операции, причем против противника, сопротивление которого считалось маловероятным, Директива Ставки № 001196 поставила войскам Средне-азиатского ВО такие задачи: «До 27.08 1941 г. частями прикрытия обеспечить границу с Ираном, не допуская прорыва противника на нашу территорию (выделено мной. — М.С. ) . Особое внимание уделить направлениям… По окончании сосредоточения основных сил армии с утра 27.08 1941 г. перейти границу Ирана и к 1.09 1941 г. занять… В дальнейшем быть готовым к наступлению на Тегеран. В случае вооруженного сопротивления со стороны иранских войск уничтожить войска и материальную часть противника, не допуская отхода их на Тегеран». [106]

Необходимость прикрытия процесса сосредоточения и развертывания (и обусловленная этим постановка оборонительных задач) отражена и в документах германского командования — и это при том, что наступательный характер операции «Барбаросса» еще ни у кого не вызывал сомнений. Так же, как и в Красной Армии, единого общего плана прикрытия (ПП) для всей сосредотачиваемой у границы группировки вермахта не было, а необходимые планы и приказы составлялись на уровне армий, корпусов и дивизий.

Первые упоминания «плана Берта» удалось обнаружить в документах 6-й армии (ГА «Юг»), и они относятся к 23 апреля 1941 г. В документах 8-го Армейского корпуса (9-я армия, ГА «Центр») «план Берта» появляется 6 мая 1941 г. [107] В последующие дни документов на эту тему становится все больше и больше.

Так, в 4-й армии вермахта (самая крупная во всей группировке, развертывалась у южного обвода «Белостокского выступа» с задачей наступления через Брест, Барановичи на Минск и Бобруйск) 5 июня за подписью начальника штаба армии генерал-майора Блюментрита была выпущена Директива № 0355/41 «Относительно операции «Внимание, Берта». Предполагаемые действия противника описывались так: «По совпадающим данным русские и далее продолжают выдвигать свои войска в приграничную полосу. Несмотря на усиление находящихся вблизи границы русских соединений, нападение представляется маловероятным. Если же оно произойдет, то следует ожидать внезапной атаки русских с применением ВВС, парашютных десантов и десантов на планерах». После чего формулировалась задача собственных войск: «В связи с этим, по приказу Верховного командования сухопутных войск, должны быть предприняты все меры для безусловного прикрытия приграничной полосы и, прежде всего, армейских складов… Корпуса 4-й армии обороняются на немецко-русской границе и немедленной контратакой отбрасывают вторгшегося противника назад…»

15 июня 1941 г. за подписью командующего 4-й армией генерал-фельдмаршала фон Клюге выпущен приказ № 0450/41 «О мероприятиях против возможного наступления русских». Оценка ситуации стала более тревожной: «Общее положение, наши собственные приготовления и возрастающая [в связи] с этим напряженность не позволяют считать невозможным, что русские, имея в первом эшелоне авиацию (а также парашютно-десантные войска), а отчасти наземными атаками и внезапными диверсиями смогут помешать нашим приготовлениям и сорвать развертывание. В этом, все же возможном случае, усилия противника в наступлении будут направлены, в первую очередь, против крупных мостов через Вислу, Буг, Нарев, а также против складов обеспечения. Предполагаемые атаки могут быть проведены не только днем, но прежде всего ночью». [108]

Далее шли конкретные указания соединениям армии, изложенные на четырех страницах машинописи. Особое беспокойство, как можно судить по документу, было связано с возможными диверсиями и/или высадкой воздушного десанта на стратегически важных для развертывания вермахта мостах.

Ближе всех к разгадке намерений советского командования приблизилось командование 1-й Танковой группы (ГА «Юг»), которое 16 июня задумалось, наконец, над угрозой, которую создает наличие двух обращенных на запад выступов границы. (Рис. 6.) Впрочем, и на этот раз возможность упреждающего удара Красной Армии оценена как весьма сомнительная: «Выдвижение русских [войск] в нашу сторону дает возможность предположить, что готовится нападение на нас. Можно предположить наступление [противника] из района двух выступов западнее Львова и Белостока фронтом [в направлении] к Сану и Висле. Хотя и представляется маловероятным, что русские склонятся к такому решению, все же мы ничего не должны здесь упустить (прозевать)… В случае такого развития событий прибывающие [в настоящее время] подвижные соединения должны быть постоянно боеготовыми. В таком случае важно как можно быстрее иметь в распоряжении боеготовые воинские части. Они должны быть в состоянии выйти навстречу мобильным соединениям противника на главных дорогах, особенно на дороге Львов — Перемышль…» [109]

Примечательно, что если во множестве других документов открывать огонь по советским самолетам разрешается лишь в том случае, «когда однозначно видно их намерение атаковать бортовым оружием или бомбами» , то в приказе по 1-й ТГр от 16 июня разрешено «открывать огонь по всем однозначно опознанным самолетам противника в 5 км к западу от границы».

Рис. 6. Приказ командования 1-й Танковой группы вермахта

При наличии определенного сходства с ПП советского командования, «план Берта» имел и существенные отличия. Отметим два из них. Во-первых, немецкий вариант ПП сугубо ситуативен, представляя собой реакцию на возможную атаку противника; если противник бездействует, то и действия немецких войск ограничиваются лишь усиленным наблюдением и разведкой. Во-вторых, предполагаемые действия противника не выходят за рамки крупномасштабной диверсии, высадки воздушного десанта, налета авиации; соответственно, и наряд сил, привлекаемых к операции прикрытия, весьма ограничен. Например, в 28-й пехотной дивизии (входила в состав упомянутого выше 8 АК) для «занятия линии обороны границы по сигналу «Внимание, Берта» выделялся усиленный разведбат и истребительно-противотанковый батальон, которые, в соответствии с планом, «в дальнейшем отходят перед превосходящими силами противника в район 7-го и 49-го пехотных полков».

Командование Красной Армии подошло к планированию операции прикрытия несравненно более серьезно. К операции привлекались войска западных приграничных округов почти в полном составе, причем непосредственно в первом эшелоне прикрытия, в полосе 20–30 км от границы, предполагалось развернуть (по разным округам) 50–60 % от общего числа стрелковых дивизий. [110] Такими силами, да еще и с учетом наличия пограничных рек и тысячи ДОТов «линии Молотова» можно было остановить не только диверсионные группы, но и попытку прорыва крупных соединений противника.

Далее. ПП всех западных округов содержали указания об активных, не ограниченных госграницами, действиях авиации: «Мощными ударами по основным группировкам войск, железнодорожным узлам, мостам и перегонам нарушить и задержать сосредоточение и развертывание войск противника». И эти слова не были голословной декларацией — удар авиации по транспортной сети противника был детально разработан. Так, в ПП Западного ОВО расчет наряда сил авиации (пикирующие и т. н. «горизонтальные» бомбардировщики по отдельности) занимает три страницы текста; даны конкретные указания по высоте бомбометания, используемым типам бомб, необходимому (по мнению составителей документа) числу звеньев и попаданий (в частности, ж/д узел в Аллен-штайне — 60 звеньев, 170 попаданий, ж/д узел Варшавы — 60 звеньев, 80 попаданий, Торунь — 40 звеньев, 70 попаданий, всего предполагалось задействовать 320 звеньев, т. е. без малого тысячу бомбардировщиков). [111]

Более того, активные наступательные действия предполагались не только в воздухе, но и на земле. В Директивах нар-кома обороны на разработку ПП западным приграничным округам ставилась задача: «При благоприятных условиях всем обороняющимся войскам и резервам армий и округа быть готовыми по указанию Главного Командования к нанесению стремительных ударов для разгрома группировок противника, перенесения боевых действий на его территорию и захвата выгодных рубежей». [112] Таким образом, оборонительная (в теории) операция прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск плавно перерастала в первую фазу основной, наступательной операции.

Разумеется, решение о начале столь «активной обороны» высшее военно-политическое руководство оставляло за собой, любая самодеятельность — даже на уровне командующих округами в генеральских званиях — категорически исключалась. «План прикрытия вводится в действие при получении шифрованной телеграммы за моей, члена Главного Военного совета, начальника Генерального штаба подписями следующего содержания: «Приступить к выполнению плана прикрытия 1941 г.». [113] Этой стандартной фразой завершались все Директивы на разработку плана прикрытия, направленные наркомом обороны СССР в военные округа. Командиры армий, корпусов и дивизий не имели даже права по собственной инициативе вскрыть «красный пакет», в котором хранились указания по действиям в операции прикрытия, включая заготовленный заранее Приказ № 1 [35].

Возвращаясь к сравнению операции прикрытия с вооруженной охраной военного городка, мы должны отметить принципиальную разницу в порядке введения в действие ПП (как он понимался в Красной Армии) и Уставом караульной службы. Каждый солдат знает (и ему это неустанно, при всяком выходе на дежурство напоминают), что в случае нападения на охраняемый объект часовой имеет право и обязан самостоятельно принять решение о применении оружия. Лишь после того, как нападение отражено, нападавшие уничтожены или задержаны, можно заняться написанием докладной записки для вышестоящего начальства, которое, в свою очередь, доложит еще выше по инстанции, и так тревожная волна докатится до Москвы. Порядок введения в действие ПП предусматривался в точности противоположный.

В этом нет ни случайности, ни ошибки. Просто надо, наконец, понять и признать, что план прикрытия ни в коей мере не был «планом отражения агрессии» — это план активного вооруженного обеспечения развертывания Красной Армии; такого развертывания, которое начнется раньше развертывания противника и завершится нанесением сокрушительного первого удара по немецким войскам. Если такой вывод еще нуждается в каких-то дополнительных подтверждениях, то они появились в июле 2009 года, после рассекречивания ряда исполнительных документов по плану прикрытия частей 5-й Армии (Киевский округ, в дальнейшем Юго-Западный фронт; опись документов подписал 4 июня 1941 г. заместитель нач-штаба 5-й Армии подполковник Давыдов). [114] Рассекреченные документы представляют собой те самые Приказы № 1, которые лежали в «красных пакетах» в сейфе командира каждой дивизии. Все приказы начинаются стандартной фразой: «Противник угрожает западной границе. Решением Советского правительства и Партии части прикрытия выдвигаются к госгранице». И ни одного слова про начавшуюся нападением противника войну!

Порядок введения плана прикрытия в действие («сверху вниз», по приказу из Москвы, а не в качестве ответной реакции на немецкое вторжение) был важным, но не единственным аспектом, делающим ПП практически бесполезным в ситуации внезапного нападения. Второй заключался в установленном ПП порядке (способе, тактике) решения оборонительной задачи: «Упорной обороной по линии госграницы и рубежу создаваемых укрепленных районов отразить наступление противника и обеспечить отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск округа». Именно такая фраза, без малейших вариаций, присутствовала в ПП каждого из западных округов.

В данном случае сочетание слов «упорная оборона» — это военный термин, а не прилагательное «упорный» рядом с существительным «оборона». В переводе со специфического военного языка на газетный термин «упорная оборона» означает «Ни шагу назад! Стоять насмерть!». В конкретной ситуации июня 1941 г. это означало: запрет на вывод войск из ловушки Белостокского и Львовского «выступов», безнадежную попытку оборонять границу, «очертание которой очень выгодно противнику и чрезвычайно невыгодно нам». Кстати, в ситуации реального нападения противника понять все это пришлось очень быстро: уже на четвертый день войны, в 15.40 25 июня командование Западного фронта отдает приказ об отходе всех армий на рубеж р. Щара (на линию Лида, Слоним, Пинск), 26 июня командование Юго-Западного фронта разрешило отход 6-й Армии из «Львовского выступа» на рубеж Почаев, Золочев (75 км восточнее Львова). [115]

Владимирский (накануне войны — зам. начальника оперативного отдела штаба 5-й Армии Киевского ОВО) недо-умевает и возмущается: «Планом прикрытия предусматривался только один вариант развертывания войск армии — на приграничном оборонительном рубеже. Совершенно не учитывалась возможность нападения противника (выделено мной. — М.С. ) до занятия этого рубежа нашими войсками, на этот случай не были предусмотрены и подготовлены запасные рубежи в глубине и возможные варианты развертывания на них войск армии». [143]

Было ли решение «обеспечить развертывание войск упорной обороной по линии госграницы» ошибкой? Нет. Ошибкой (в лучшем случае) является упорное нежелание видеть разницу между ПП и планом отражения агрессии. ПП, будучи частью общего оперативного плана, не мог не быть подчинен решению главных задач. И если главной задачей было наступление на Варшаву, Люблин и Краков, то и основная ударная группировка с неизбежностью сосредотачивалась в приграничной полосе; только там ее и можно (нужно) было прикрывать. В рамках общего наступательного плана Красной Армии другой ПП, предполагающий, например, оборону по восточному берегу Днепра, нельзя придумать даже теоретически.

Последнее по счету и первейшее по важности отличие ПП от плана отражения агрессии — состав группировки прикрытия. Операция прикрытия всегда выполняется лишь частью сил. Это неизбежно — так же, как неизбежно направление в караул лишь малой части личного состава охраняемого военного городка, как неизбежно участие в работе службы «Скорой помощи» лишь малой части имеющихся в городе врачей и медсестер. А теперь от метафор перейдем к конкретным цифрам и картам. (Рис. 7, 8, 9)

На схемах изображена группировка войск приграничных округов в прикрытии, причем не на первый день (М-1) операции прикрытия, а на один из последних (первые эшелоны войск прикрытия завершали сосредоточение в указанных в ПП районах на М-3/М-4, вторые эшелоны сосредотачивались в период с М-3 до М-13). Что же мы видим? Всего в приграничной полосе от Балтийского берега до Бессарабии в первом эшелоне прикрытия (с учетом частей ЗапОВО на восточном берегу р. Бебжа) 40 стрелковых и 3 кавалерийские дивизии [36]. Еще раз подчеркнем, что «так много» их будет только к М-3/М-4. Если же посчитать совсем строго, т. е. без учета т. н. «глубинных дивизий», которых в первый день войны у границы не было, и без учета 7 дивизий на южной кромке «Львовского выступа» (где в первые дни войны немцы наступательных действий не вели), то получается, что в первый бой могли вступить 29 стрелковых и 3 кавалерийские дивизии. Всего 30,5 «расчетных дивизий».

Рис. 7. Дислокация войск по плану прикрытия. Прибалтийский ОВО

Рис. 8. Дислокация войск по плану прикрытия. Западный ОВО

Рис. 9. Дислокация войск по плану прикрытия. Киевский ОВО

Какие задачи можно решить такими силами? В соответствии с п. 105 Полевого устава ПУ-39 стрелковая дивизия может вести упорную оборону на фронте в 8–12 км. При обороне в полосе укрепрайона считалось возможным увеличить ширину фронта вдвое, т. е. до 20–25 км максимум. Фактически же на одну дивизию первого эшелона приходилось 35–40 км границы. Но и эти, «средние по больнице» цифры не отражают весь трагизм ситуации: части прикрытия были растянуты вдоль границы почти равномерной «цепочкой», немцы же наступали, массируя силы в узких полосах прорыва. Так, на 45-км фронте обороны 128-й стрелковой дивизии (южный фланг Северо-Западного фронта) 22 июня границу пересекли 3 танковые и 2 пехотные дивизии вермахта.

Что это было? Ошибка, глупость, преступление, «заговор генералов»? Вовсе нет. ПП были вполне реальными — если использовать их по прямому назначению, т. е. в случае свое-временного введения плана прикрытия в действие. Своевременным же для такого ПП могло быть только время до начала развертывания армии противника . Например, представим себе ситуацию, при которой «днем М» стало 22 мая 1941 г. (этот день примечателен тем, что именно тогда железные дороги Германии были переведены на режим максимальных военных перевозок и началась крупномасштабная передислокация немецких войск на восток).

Утром 22 мая вводится в действие план прикрытия и соединения первого эшелона организованно (не под бомбами противника) занимают указанные им полосы обороны, на что по ПП уходит 6–12 часов [37]. Что может противопоставить этому противник? Непосредственно в приграничной полосе у немцев 22 мая войск нет вовсе (не считая пограничников). На 100-км глубине от границы до Вислы разбросано порядка 45 пехотных дивизий; только на то, чтобы выйти к границе, им потребуется 3–4 дня. Нужно еще время на оценку ситуации, на выявление факта начавшейся в приграничных округах СССР мобилизации, на принятие какого-то решения.

Даже если этим решением будет отчаянная попытка бросить все наличные силы в наступление, не дожидаясь сосредоточения предусмотренной планом «Барбаросса» группировки, то соотношение числа дивизий к западу и востоку от границы будет порядка 1,5 к 1. Плюс пограничные реки, мосты на которых уже успешно взорваны. Плюс тысяча ДОТов. Плюс подошедшие на М-5 к границе «глубинные» стрелковые дивизии (про 14 мехкорпусов мы даже не вспоминаем). Плюс мощные удары советской авиации «по основным группировкам войск, железнодорожным узлам, мостам и перегонам». И задача «восточных» становится уже совершенно реальной…

Что же помешало своевременному (в указанном выше понимании слова «своевременно») началу мобилизации и введению в действие планов прикрытия? Ответ на этот вопрос предельно прост: высшее военно-политическое руководство СССР понятия не имело о реальных планах противника, тем паче — о конкретной дате начала операции «Барбаросса». Вот и вся разгадка. Да, на страницах сочинений советских историков-пропагандистов все гораздо интересней. Некоторые из придуманных историками историй совершенно замечательны.

Так, например, в 1995 г. под эгидой ФСБ и СВР был выпущен в свет сборник документов под ошеломляющим названием «Секреты Гитлера на столе у Сталина». Под номером один шел украшенный грифом «совершенно секретно» отчет… о пресс-конференции английского посла в Москве С. Крипса. Следующим «секретом Гитлера» был отчет НКГБ СССР «об откликах в кругах дипломатического корпуса по вопросу о заключении договора между СССР и Югославией». [116] В последние годы книжки подобного сорта пошли косяком. Составлены подробные списки: «сорок неопровержимых предупреждений разведки», «сто сорок предупреждений…». В качестве одного из «неопровержимых» приводится донесение пограничников о том, что польские деревенские бабы с западного берега Буга кричали: «Русские! Берегитесь! На вас немцы скоро нападут…»

Как гласит замечательная французская поговорка, «даже самая красивая девушка не может дать больше, чем у нее есть». Содержание и достоверность донесений советских (как и любых других) разведслужб определялись прежде всего и главным образом наличием «источников», т. е. завербованных носителей секретной информации. Все остальные, все эти загадочные штирлицы и радистки кэт могли лишь с большими или меньшими искажениями и запаздыванием транслировать в Москву полученную от «источников» информацию; транслировать, но не генерировать ее. В контексте «тайны 22 июня» обсуждать сорок или сто сорок сообщений, полученных от вечно голодных журналистов, продажных депутатов, коммивояжеров и жены немецкого посла, нет ни малейшего смысла — подобные «источники» не имели и малейшего доступа к документам высшего военно-политического руководства Германии. Что они могли сообщить, кроме разнообразных сплетен, включая дезинформацию германских спецслужб, преднамеренно распространяемую в подобной среде?

Что же касается немецких генералов и офицеров, завербованных советской разведкой, то их перечень не займет у нас много места. Это один-единственный человек, обер-лейтенант Харо Шульце-Бойзен, сотрудник разведывательного отдела штаба люфтваффе [38]. Старший лейтенант старался изо всех сил, но по своему служебному положению он находился слишком далеко от тех кабинетов, в которых принимались решения; фактически он собирал и передавал советской разведке слухи, циркулирующие в коридорах штаба люфтваффе. Иногда (особенно в сугубо авиационных вопросах) эти слухи отражали реальные события, не менее часто Шульце-Бойзен становился «источником», через который дезинформация германских спецслужб потоком лилась в Москву.

В начале XXI века «соловьи ФСБ» встрепенулись и с гордостью сообщили доверчивой публике, что раньше они морочили ей голову байками про судьбоносные сообщения Рихарда Зорге («сами понимаете, товарищи, время было непростое, и не обо всем можно было говорить прямо…»), но вот теперь-то они вспомнили и расскажут Чистую Правду. Оказывается, был компетентный «источник», и было достоверное сообщение о дате начала «Барбароссы». 19 июня 1941 г. сотрудник гестапо, гауптштурмфюрер Вилли Леман (агентурный псевдоним «Брайтенбах») встретился с представителем советской разведки и рассказал ему о том, что война начнется 22 июня в 3 часа утра. Публике были сообщены мельчайшие подробности: где происходила встреча, какие условные сигналы использовались, как был в тот день одет Леман («усталый, в несвежей рубашке») и т. п.

Тем не менее, вопросы остаются. Вопрос первый — откуда сам Леман все это узнал? Запытал до смерти армейского полковника? Существует простое и незыблемое правило: секретная информация сообщается только тем, кому она нужна для исполнения служебных обязанностей, и только в том объеме, какой необходим для исполнения обязанностей. Гауптштурмфюрер гестапо (это звание соответствует капитану в вермахте) В. Леман занимался контрразведывательным обеспечением предприятий оборонной промышленности; проще говоря — следил за тем, чтобы на военном заводе ничего не взорвали и через проходную не вынесли секретный чертеж, его «невидимый фронт» пролегал в сотнях километров от Буга и Немана. Зачем, для какой надобности ему информация о дне (тем более — о часе!) начала наступления на Восточном фронте?

Дальше еще интереснее. Оказывается, шифровки с сообщением Лемана ни в одном российском архиве нет. Знаете, почему? «Она была направлена через посла Деканозова по линии НКИД, вызвала возмущение Берии (какое отношение Берия имел к НКИД, которым руководил Молотов — номинальный заместитель Сталина и фактически второй человек в руководстве страны?) и затерялась где-то либо в архивах МИДа, либо в бумагах Берии» . Занавес. Про бумаги Берии ничего сказать не могу, но в архиве МИДа работать приходилось; свидетельствую — там сохраняются даже бумаги с графиком встречи посла третьеразрядной азиатской страны 70-летней давности, а единственное документальное подтверждение успеха советской разведки «затерялось»? Никаких документальных следов сообщения В. Лемана в военных архивах также нет (скажем аккуратнее — их никто не счел нужным найти). После этого уже не приходится удивляться рассказам про то, что «Брайтенбах» 25 апреля 1941 г. сообщил советской разведке о готовящемся вторжении в Югославию (каковое вторжение произошло 6 апреля), а «в 1935 г. он лично присутствовал на испытании первой германской ракеты на жидком топливе Фау-1 на полигоне в Пенемюнде…» [39].

А теперь обратимся к реальным фактам и реальным датам. С декабря 1940 г. по март — апрель 1941 г. разработка плана «Барбаросса» происходила в очень узком кругу (один-два десятка человек) высшего военно-политического руководства Германии. Проникнуть в него — сказочная мечта разведчика, и не приходится удивляться (тем паче — возмущаться) тому, что нашим штирлицам совершить такое чудо не удалось.

К 1 мая план окончательно сформирован, установлена дата начала операции — 22 июня 1941 г. [117] С этого момента круг допущенных к информации о «Барбароссе» начинает медленно, но неуклонно расширяться. Некоторое (отнюдь не претендующее на окончательный диагноз) представление об этом процессе дают документы соединений вермахта, переводы которых представлены на моем сайте. [118] Наиболее ранней из обнаруженных дат является 4 мая. В этот день командование 48-го Танкового корпуса [40] получает «Указания по выходу на исходные рубежи согласно плану «Барбаросса» (Aufmarschanweisung Barbarossa)». Два дня спустя в штабе корпуса подготовлен «приказ на разведку, который содержал первые задачи на разведку дивизиям, артиллерийским и саперным штабам». [119] Разумеется, указания по выходу на исходные рубежи — это еще не план операции; про конкретную дату начала наступления речь тем более не идет.

В период с конца мая по 10–13 июня 1941 г. во множестве документов корпусов и дивизий отмечается появление «приказа о наступлении» и проведение совещаний с подчиненными командирами полков и отдельных батальонов. В совокупности это означает, что план вторжения (в части их касающейся) стал известен уже примерно тысяче офицеров вермахта. Точная дата начала «Барбароссы» им по-прежнему неизвестна, но сам факт ознакомления командиров тактического звена с такой информацией однозначно свидетельствует о том, что нападение запланировано отнюдь не на 1942–1943 и последующие годы («после победы над Англией»), а на ближайшие недели или даже дни.

С середины июня начинает расширяться и круг лиц, допущенных к самой главной военной тайне «третьего рейха» — информации о дне начала операции. 10 июня Верховное командование вермахта информирует об этом непосредственно подчиненные ему штабы армий и Групп армий. [120] Три Группы, семь армий, в каждой из них — командир, начальник штаба, начальник оперативного отдела штаба, плюс генералы и фельдмаршалы центрального аппарата вермахта; это уже порядка полусотни человек. 15 июня в Журнале боевых действий 3-й танковой дивизии (2-я Танковая группа) появляется такая запись: «Командир дивизии, начальники оперативного и тылового отделов, командиры групп прорыва и саперных батальонов принимают участие в командно-штабной игре в штабе 24-го Танкового корпуса, в ходе которой во всех деталях проигрывается предстоящая операция… 16 июня объявлен днем «В минус 6». [121] В последующие три дня записи аналогичного содержания появляются в документах многих других соединений.

Таким образом, к 17–19 июня точную дату начала вторжения знают уже командиры корпусов, дивизий и полков, начальники соответствующих штабов и отделов; по самой скромной оценке — порядка тысячи человек. Ни одного документального подтверждения того, что советская разведка смогла выявить этот факт, не существует . Да, можно было бы выразиться осторожнее: «на сей момент никто не опубликовал соответствующие документы», но мне такая деликатность представляется уже излишней. Было бы что публиковать — составители сборников «Секреты Гитлера на столе у Сталина» не отказали бы себе в удовольствии дополнить отчеты о пресс-конференциях чем-то более весомым…

Прискорбная неудача советской разведки («проспали нападение Гитлера») вовсе не говорит о том, что в начале лета 1941 г. «коллективный Сталин» погрузился в мирный сон. Ничего подобного, работа кипела. С конца мая 1941 г. Красная Армия перешла в особое, необычное, не соответствующее нормам мирного времени, состояние. Оперативная сводка Генштаба № 01 без лишних затей называет это «развертыванием» («Противник, упредив наши войска в развертывании, вынудил части Красной Армии…» ). Первым четверть века назад обратил внимание на это обстоятельство Виктор Суворов, затем к мнению о том, что Красная Армия находилась в состоянии стратегического развертывания, присоединились и некоторые «статусные» российские историки (в частности, П. Бобылев и М. Мельтюхов). С другой стороны, многие специалисты высказывают обоснованное суждение о том, что стратегическое развертывание в отрыве от мобилизации невозможно в принципе, поэтому корректнее говорить не о «развертывании», а о проведении в мае — июне 41-го г. «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий».

Личное мнение автора этой книги сводится к тому, что мне совершенно безразлично — как ЭТО должно называться. Интереснее и гораздо важнее выяснить — когда ЭТО началось и что успели сделать к 22 июня 1941 г.

Ответить на первый вопрос непросто. Строго говоря, вся жизнь сталинской империи была одним большим, нескончаемым «мобилизационным мероприятием». Тезис о «неизбежности военного столкновения первого в мире государства рабочих и крестьян с силами загнивающего капитализма» был намертво вбит в большевистский «символ веры». Всякий советский человек знал (обязан был знать), что враги, как голодные волки, рыщут у границ СССР. Если же говорить конкретнее, то следует согласиться с В. Суворовым, который начало процесса развертывания относит к августу 1939 г. С того момента начался резкий рост численности Вооруженных сил СССР, в результате которого к апрелю 1941 г. — т. е. еще до начала «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» — численность личного состава (с учетом ВМФ и ВВС) приблизилась к отметке в 4,7 млн человек. Армии мирного времени такой численности не было ни у одной страны Европы и Америки, а армия военного времени большей численности была только у гитлеровской Германии.

В соответствии с мобилизационным планом «МП-41» после проведения мобилизации по «западному варианту» (т. е. без полного отмобилизования дальневосточных и южных округов) численность Вооруженных сил должна была составить 7,85 млн человек. [127] Другими словами, в этом сценарии войны в ходе открытой мобилизации предстояло призвать «всего лишь» 3,2 млн резервистов [41] (и это действительно мало на фоне того, что в других европейских странах численность армии после проведения мобилизации возрастала в разы). Одну четверть от этого количества (802 тыс. человек) призвали под прикрытием «учебных сборов» в мае — июне 1941 г. В конечном счете, к 22 июня в Вооруженных силах числилось порядка 5,7 млн человек, в том числе в сухопутных войсках — 5,1 млн человек (из них в западных приграничных округах 2692 тыс., в армиях и отдельных соединениях РГК — 618 тыс.). [128]

Рассуждая арифметически, таким количеством людей можно было укомплектовать полностью, до последнего солдата, все 303 дивизии Красной Армии, включая соединения, дислоцированные в глубочайшем тылу. Реальность строительства Вооруженных сил значительно сложнее. Кроме дивизий, в Действующей армии есть еще корпусные, армейские и фронтовые части и подразделения, да и кроме Действующей армии в ВС есть огромные по составу, до 30–40 % от общей численности, тыловые (учебные, медицинские, научно-технические) структуры. Поэтому фактически к моменту начала войны в дивизиях западных приграничных округов было от 9 до 14 тыс. человек, в большинстве случаев — порядка 10–11 тыс. Явно меньше штата. Это непреложный факт. Оценить же его можно по-разному.

Традиционная советская историография (правда, не предупреждая об этом читателей прямо) оценивала ситуацию в категориях кулачной драки или побоища двух первобытных племен: если племя А выставило 160 мужиков с дубинами, а племя В — только 120 с такими же дубинами, то А имеет очевидное численное превосходство, делающее поражение В неизбежным. Мы же не будем спешить с выводами и вооружимся (благо, что первобытные времена прошли) не дубиной, а калькулятором.

Для того, чтобы артиллерийское орудие могло вести прицельный огонь, абсолютно необходимы два человека: командир расчета и наводчик. Очень желателен третий — заряжающий (чтобы первые два от наблюдения за полем боя и целью не отвлекались). Те, кому такое утверждение покажется спорным, могут посмотреть на любую фотографию любого танка периода 2-й МВ. В башне танка 2, иногда 3 человека, при этом 76-мм (а к концу войны и 85-мм) пушка стреляет, стреляет и стреляет. В башне советского гиганта КВ-2 была установлена аж 152-мм гаубица, с которой управлялись 3 человека (четвертым был командир танка, занятый своими обязанностями). Однако установленный штатным расписанием апреля 1941 г. расчет 76-мм дивизионной пушки состоит из 6 человек, расчет 122-мм дивизионной гаубицы состоит из 9 человек, 152-мм гаубицы — 10 человек.

Пойдем дальше. Для полного укомплектования расчетов всех орудий артполка стрелковой дивизии (8 гаубиц 122-мм и 16 пушек 76-мм) требуется всего-то 168 человек. А по штатному расписанию апреля 41-го года в этом полку должно быть 1038 человек. Из шести бойцов артиллерийского полка около орудий находится только один. Что же делают все остальные?

Меньшая часть выполняет самую главную, требующую высокой квалификации и длительного обучения работу: обеспечивают управление и связь, разведывают, корректируют огонь, готовят расчетные данные для стрельбы. Количественно большая часть бойцов выполняет работы, высокой квалификации не требующие: катает, копает, таскает, выгружает, моет и кормит лошадей, моет и кормит людей, читает им политинформации, принимает и выдает письма и денежное довольствие… Вот этих-то людей — безусловно нужных и совсем не лишних — и призывают по повестке из военкомата, причем в июне 41-го, в ходе «первой волны» открытой мобилизации призывали не вчерашних школьников (любимый сюжет советских «инженеров человеческих душ»), а резервистов, т. е. мужчин, отслуживших «срочную» и получивших необходимый набор военных знаний и навыков.

Те же пропорции соблюдаются и в любых других частях и соединениях. В трех стрелковых полках стрелковой дивизии по штату 9,5 тыс. человек, из них непосредственно из винтовок и пулеметов стреляют по врагу всего 4,5 тыс. (в это число включены и «вторые номера» пулеметных расчетов). В танковой дивизии из каждых семи человек внутри танка находится только один, и т. д. Эти цифры (наверное, странные для далекого от военного дела человека) объясняют тот эмпирически наблюдаемый факт, что на завершающем этапе войны, в 1944–1945 годах стрелковая дивизия успешно начинала операцию, имея в лучшем (!) случае 7–8 тыс. человек; именно в такой численности Красная Армия победоносно дошла до Берлина и Праги.

Будет вполне уместным сравнить дивизию Красной Армии, находящуюся в состоянии мобилизационного развертывания, с худым человеком. Это вполне живой человек, с руками, ногами, глазами и головой. Да, он не способен изо дня в день выполнять ту работу, с которой может справиться сытый крепыш, да, он нуждается в санатории с усиленным питанием — но в случае крайней нужды (например, когда горит свой собственный дом) пару часов можно поработать, и не дожидаясь санатория. Точно так же, при наличии желания, дивизия может несколько дней провоевать в 10-тысячном составе, с немытыми лошадьми, неработающей полевой почтой, без «красного уголка», полевой кассы Госбанка и даже — на войне как на войне — без кухни с горячей пищей.

Хуже — но отнюдь не безнадежно — обстояло дело с укомплектованием армии техникой: автомобилями и тракторами (артиллерийскими тягачами). По состоянию на 15 июня 1941 г. (т. е. еще до начала открытой мобилизации!) в Красной Армии числилось 272 тыс. автомобилей (всех типов) и 42,9 тыс. тракторов (тягачей). [129] Если сравнить эти цифры с расчетными по МП-41 (соответственно, 595 и 90,8), то выявляется отсутствие половины требуемого количества. И это, несомненно, плохо. Если же сравнивать со штатной численностью находившихся в составе пяти западных приграничных округов 110 стрелковых дивизий, 20 мехкорпусов и 10 ПТАБРов, то наличного количества оказывается в 2 раза больше потребного по тракторам и в 1,6 раза больше по автомобилям. И это, заметьте, по тем штатным нормам, когда в гаубичном полку обычной стрелковой дивизии на одно орудие приходится два тягача.

Таким образом, проблемой было не отсутствие людей и техники как таковых, а нехватка некоторого количества людей и техники в нужное время в некоторых местах. Что касается «времени», то на календаре Сталина стояла какая-та неизвестная нам дата в интервале от середины июля до конца августа [42].В любом случае, с 22 июня 1941 г. она ничего общего не имела. Что же касается «места», то крупномасштабная передислокация войск Красной Армии началась в конце мая 1941 г. Началась и продолжилась она весьма необычно — «задом наперед». Прежде всего пришли в движение войска внутренних округов, затем — вторые эшелоны приграничных округов. До первого эшелона приграничных округов очередь дойти не успела — началась война.

22 мая 1941 г. началась погрузка в эшелоны находившихся в Забайкалье и в Монголии соединений 16-й Армии и 5-го мехкорпуса; с учетом огромного расстояния и сохраняющегося графика работы железных дорог мирного времени они должны были прибыть на Украину, в район Бердичев, Проскуров, Шепетовка, в период с 17 июня по 10 июля.

Примерно в это же время (точные даты назвать не представляется возможным, т. к. процесс был покрыт беспрецедентной даже для Советского Союза завесой секретности) было принято решение о формировании четырех новых армий на базе командования и войск внутренних округов: 19-й (Северо-Кавказский округ), 20-й (Орловский округ), 21-й (Приволжский округ), 22-й (Уральский округ). Кроме того, в состав названных армий включались соединения Московского и Харьковского военных округов. Несколько позднее, в середине июня, формируются 24-я Армия (Сибирский округ) и 28-я Армия (Архангельский округ).

Итого — войска семи армий, погрузившись ночью на заброшенных полустанках, в заколоченных фанерными щитами вагонах двинулись на запад. Куда именно — решения об этом многократно уточнялись и радикально изменились после того, что произошло 22 июня. Первоначальное же решение (отраженное в упомянутой выше «Справке Ватутина» от 13 июня) предполагало, что 22-я Армия сосредотачивается в тылу Западного фронта в районе Витебска; 19-я, 20-я и 21-я сосредоточивались в глубине Юго-Западного фронта в полосе от Чернигова до Черкасс. 24-я и 28-я Армии развертывались, соответственно, юго-западнее и северо-западнее Москвы. Сроки завершения всех перевозок (а это порядка 3 тыс. железнодорожных эшелонов) приходились на 3–10 июля. [130]

Войска армий РГК (Второй стратегический эшелон) не только начали сосредоточение раньше Первого эшелона, но им и резервистов, призванных под прикрытием «учебных сборов», досталось больше, чем приграничным округам. Так, составленная 20 мая мобуправлением Красной Армии справка «О проведении сборов приписного состава в стрелковых дивизиях в 1941 г.» дает такие цифры: в четырех приграничных округах призывается 134 тыс. человек, а в тех внутренних округах, которые превращались в армии РГК, — 322 тыс. человек [43] (тут, правда, надо учесть, что в Справке не отражены данные по Прибалтийскому ОВО). [131] Это позволило еще в ходе «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» довести численность личного состава стрелковых дивизий в армиях РГК до штатного (или близкого к нему) уровня.

9 июня в кабинете Сталина состоялось очередное (предыдущие прошли 3, 6 и 7 июня), но совершенно рекордное по продолжительности (в общей сложности 6 ч. 25 мин.) совещание высшего военно-политического руководства. Кроме постоянных участников (Тимошенко, Жуков, Ватутин, Маленков) были вызваны маршалы Ворошилов и Кулик, главком ВВС Жигарев, начальник Госплана Вознесенский, начальник мобилизационно-планового отдела КО при СНК Сафонов, наркомы авиационной и танковой промышленности Шахурин и Малышев. Вполне ожидаемого для такого собрания решения о начале открытой мобилизации принято не было. Но и совещались в тот день не зря.

11 июня Василевский собственноручно пишет на бланке наркома обороны текст директивы для командующего Западным ОВО: «Для повышения боевой готовности войск округа все глубинные стрелковые дивизии и управления стрелковых корпусов с корпусными частями вывести в лагерь в районы, предусмотренные для них планом прикрытия [44] (директива НКО за № 503859). Приграничные дивизии оставить на месте (выделено мной. — М.С. ) , имея в виду, что вывод их на границу в назначенные им районы в случае необходимости будет произведен по особому указанию… Вывод указанных войск закончить к 1 июля 1941 года». [132] На следующий день директива аналогичного содержания была отправлена в Киевский ОВО.

Директива, отправленная в Киев, содержала прямое указание: «Передвижения войск сохранить в полной тайне. Марш совершать с тактическими учениями, по ночам». [133] В «минской» директиве таких слов не было, но необычайные меры к соблюдению строжайшей секретности были приняты и там. В Журнале боевых действий Западного фронта [45] события последних предвоенных дней описаны следующим образом: «Войска подтягивались к границе в соответствии с указаниями Генштаба Красной Армии. Письменных приказов и распоряжений корпусам и дивизиям не давалось. Указания командиры дивизий получали устно (выделено мной. — М.С. ) от начальника штаба округа генерал-майора Климовских. Личному составу объяснялось, что они идут на большие учения. Войска брали с собой все учебное имущество (приборы, мишени и т. д.». [134] Примечательно, что донесения о ходе выдвижения «глубинных дивизий» поступали из Минска в Москву в формате Оперативных сводок, причем их порядковые номера в середине года оказались 2, 3, 4, 5, 6 (номер первый обнаружить в архиве не удалось). [135]

Если тезис о том, что Красная Армия готовилась к нанесению внезапного первого удара по противнику, еще нуждается в каких-то дополнительных аргументах, то такой удивительный порядок развертывания войск сам по себе может служить исчерпывающим доказательством: для подготовки к отражению агрессии следовало бы прежде всего отмобилизовать и вывести на боевые позиции войска первого эшелона приграничных округов, затем т. н. «глубинные дивизии» и только после этого — если судьба даст такой шанс — заняться мобилизацией и выдвижением на запад войск внутренних округов. В реальном июне 41-го все было сделано точно наоборот. Страстное желание «не спугнуть Гитлера раньше срока» безраздельно завладело сознанием «коллективного Сталина».

Еще одним (пожалуй, самым невероятным из реально состоявшихся) проявлением желания «не спугнуть» стало сохранение режима работы железных дорог по мирному времени. Немцы, как мы помним, ввели особый режим военных перевозок за месяц до начала вторжения (22 мая 1941 г.). В ходе развертывания Красной Армии перед войной с полуразрушенной Польшей железные дороги европейской части СССР были переведены на особый режим работы 12 сентября 1939 г., за пять дней до начала операции. [136] В июне 41-го, несмотря на огромный объем предстоящих перевозок, ничего подобного сделано не было. Режим военных перевозок был введен не 22, и даже не 23, а только с 18–00 24 июня, на третий день войны! [137]

Сохранились и ныне рассекречены протоколы допросов командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова. Да, конечно, достоверность его показаний может быть оспорена — обреченный генерал пытался представить свои действия в возможно лучшем свете. С другой стороны, маршал Тимошенко (о телефонном разговоре с которым пойдет речь ниже) на момент ареста Павлова был вполне жив и занимал все тот же высокий пост, так что возводить на него напраслину для Павлова было, что называется, «себе дороже». Так вот, по версии Павлова, в час ночи 22 июня он доложил наркому о том, что «в течение полутора суток в Сувалкский выступ шли беспрерывно немецкие мотомехколонны», и по донесению командующего 3-й Армией, «во многих местах со стороны немцев снята проволока заграждения». На что маршал Тимошенко ответил якобы так: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите». [122] Интересная формулировка. «Что-нибудь неприятное». Это про вторжение 3-миллионной армии жестокого врага? Трудно не заметить, что нарком обороны или все еще сомневается в неизбежности нападения, или морочит голову своему подчиненному. Зачем?

Можно было бы «вывести за скобки» обсуждения один такой казус. Но он далеко не один! Исходящие документы Наркомата обороны и Генштаба последних мирных дней потрясают своей неадекватностью. Размеры нашей книги не безграничны, но несколько примеров стоит привести.

18 июня нарком обороны подписал Приказ № 0039 «О состоянии строительства оперативных аэродромов по основному плану строительства 1941 г.». [123] За четыре дня до начала вторжения противника строительство аэродромов в приграничных округах следовало бы прекратить — великая стройка не только создавала помехи для летной работы, но еще и демаскировала аэродромы; в 50-км приграничной зоне аэродромы уже можно было начинать разрушать, т. к. при сложившемся соотношении сил захват их противником был более чем вероятен. Однако приказ маршала Тимошенко совсем о другом. В констатирующей части отмечается, что строительство ведется недопустимо медленно. После чего нарком приказывает: «Военным Советам округов немедленно развернуть строительство аэродромов широким фронтом, с расчетом окончания строительства летных полей не позже 1 августа, и полного окончания аэродромов не позже 1 октября (выделено мной. — М.С. ) . График выполнения работ представить мне не позже 25.6.41 года…»

18 июня в кабинете Сталина состоялось очередное совещание с военным руководством. Присутствовали Молотов, Маленков, Тимошенко, Жуков и зам. наркома госбезопасности Кобулов. Совещались довольно долго (2 ч. 45 мин.). Судя по известным ныне фактам и документам, никаких принципиальных изменений в ходе проведения «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» (т. е. скрытного стратегического развертывания Красной Армии) не произошло. Просьбы командования округов/фронтов о форсировании выдвижения (об этом пишет в упомянутой выше докладной записке ЧВС Западного фронта Фоминых) были отклонены. Была прямо запрещена и такая назревшая и перезревшая мера, как эвакуация семей командного состава из приграничной (фактически — уже прифронтовой) полосы. И это при том, что порядок такой эвакуации, сроки, задействованный транспорт, места погрузки и выгрузки были подробно расписаны в приложениях к планам прикрытия округов. [138]

19 июня в 10.45 генерал-лейтенант Конев, командующий 19-й Армией, формирующейся на базе управления и войск Северо-Кавказского военного округа, отправляет телеграмму на имя наркома обороны: «Прошу разрешения на 3–5 дней выехать в Ростов-на-Дону для решения неотложных вопросов по делам округа» . Армия Конева с 10 июня сосредотачивалась в районе г. Черкассы, составляя стратегический резерв ГК в тылу Юго-Западного фронта. 20 июня в 19.57 уходит ответная шифротелеграмма: «Выезд в Ростов на Дону на 3–5 дней разрешаю. Тимошенко». [124] По меньшей мере до 24 июня армия Резерва ГК остается без командующего — но нарком обороны не видит причин для того, чтобы эту поездку запретить. Что же касается «неотложности вопросов по делам округа», то неотложность эта испарилась в ночь на 22 июня, и Конев самолетом (!) вылетел назад в Черкассы, в штаб Армии.

20 июня 1941 г. поздним вечером, в 23.25 заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Соколовский телеграфирует командующему Одесским ВО: «По агентурным данным, германский штаб авиации усиленно интересуется расположением штабов бронетанковых частей в Кишиневе. Предполагается, что замышляется какая-то диверсия. Начальник ГШ приказал предупредить вас об этом». [125] Диверсия. Возможность того, что германский штаб авиации вносит последние уточнения в перечень целей для бомбардировок, не предполагается.

21 июня, 18 ч. 48 мин. Группировка вермахта, развернутая на Восточном фронте, приступила к «открытому выполнению приказов». Бесчисленные колонны войск двинулись к границе, командиры рот (т. е. десятки тысяч человек!) получили текст приказа-обращения «фюрера» к солдатам, который они зачитают в своих подразделениях поздним вечером (как можно судить по имеющимся документам — с 20 до 22 ч. по берлинскому времени). В этот момент генерал Соколовский отправляет две телеграммы, в ЗапОВО и ПрибОВО: «Начальник Генштаба приказал допустить представителей Госконтроля т.т. Пономарева, Козаманова, Леонтьева к проверке строительства УР, не затрагивая оперативно-тактическую сторону вопроса». [38] Нет, кто бы спорил, учет и контроль — дело архиважное, самое время проверить, что ни один мешок народного цемента не ушел «налево».

Поздний вечер 21 июня. В кабинете Сталина составляют текст печально знаменитой Директивы Главного Военного совета. Той самой, которая начиналась словами: «В течение 22–23.6.41 г. возможно (!!!) внезапное нападение немцев». И даже это, трагически-абсурдное в реально сложившейся ситуации слово «возможно» дезавуировалось требованием: «Задача наших войск не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения».

Директива эта, несомненно, была. Соответствующее архивное дело рассекречено в мае 2002 г., и, ознакомившись с рукописным оригиналом (написан рукой Жукова на трех страницах), мы можем увидеть и оценить правку, которая были внесена в текст по ходу обсуждения. (Рис. 10.) В частности, вариант «в ночь на 22.6.41» в конечном счете заменен на менее конкретное «в течение 22–23». Из фразы «в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов и полевые сооружения на государственной границе» убрали слова «и полевые сооружения». Полевые сооружения (окопы, траншеи, укрытия, ДЗОТы) предполья УРов были расположены непосредственно у линии границы, и составители Директивы, видимо, все еще опасаются спугнуть немцев раньше времени.

Кстати, про время. Из кабинета Сталина Тимошенко и Жуков вышли в 22.20, а текст директивы был сдан в шифровальный отдел Генштаба лишь в 23.45. Нельзя сказать, что черный «паккард» мчался по центру ночной Москвы на бешеной скорости… И тем не менее, с момента передачи Директивы до шквала артиллерийского огня на границе оставалось еще несколько часов. Через р. Буг перебрался перебежчик — ефрейтор вермахта Альфред Лисков (в мемуарной литературе встречаются упоминания еще о двух перебежчиках, переплывших пограничные реки в ночь с 21 на 22 июня). Безвестные герои пытались в последнюю минуту спасти «родину мирового пролетариата». А что при этом делали в Наркомате обороны СССР?

Существует зафиксированное на бумаге описание реакции Сталина на сообщение о немецком вторжении. Оно принадлежит одному из главных участников события — маршалу Жукову. 19 мая 1956 г. он составил и передал для утверждения Хрущеву проект доклада на Пленуме ЦК КПСС. Пленум тот так и не состоялся, но текст непроизнесенной речи Жукова сохранился в архиве до наших дней: «Сталин, тяжело дыша в телефонную трубку, в течение нескольких минут ничего не мог сказать, а на повторные вопросы ответил: «Это провокация немецких военных. Огня не открывать, чтобы не развязать более широких действий…» Свою мысль о провокации немцев Сталин вновь подтвердил, когда он прибыл в ЦК. Сообщение о том, что немецкие войска на ряде участков уже ворвались на нашу территорию, не убедило его в том, что противник начал настоящую и заранее подготовленную войну». [126] Следует отметить, что свой доклад на Пленуме Жукову предстояло произнести в присутствии живого свидетеля (весной 1956 г. Молотов был еще членом ЦК), и поэтому есть серьезные основания поверить в правдоподобие данной версии.

Рис. 10. «Директива номер один», рукопись

21 июня 1941 г. глава Исполкома Коминтерна тов. Димитров записывает в своем дневнике: «Звонил утром Молотову. Просил, чтобы переговорили с Иос. Виссарионовичем о положении и необходимых указаниях для Компартий. Молотов: «Положение неясно. Ведется большая игра. Не все зависит от нас…» [139] «Большая игра». Но, быть может, вернее описали бы ситуацию слова «идет большая борьба»?

Большая, страшная борьба кипела в голове самого главного человека Страны Советов. Дураком он не был и не мог не понимать — что означает поток донесений, безостановочно множившихся в последние перед 22 июня часы. С другой стороны, очень не хотелось отрываться от любимого дела (подготовки к нанесению сокрушительного внезапного удара в спину своего берлинского конкурента), а опыт, личный практический опыт укреплял Сталина в мысли о том, что никто из людей не может, не посмеет противиться его воле. Здравый смысл и логика (которой он так гордился) подсказывали, что сравнивать Гитлера с такими ничтожествами, как Бухарин, Зиновьев или Ежов, ошибочно и опасно. Болезненно раздутое самомнение делало психологически невозможным даже косвенное, даже молчаливое признание собственных ошибок, тем паче — судорожные попытки исправить их. Обуреваемый такими терзаниями тов. Сталин необычайно рано, в 23.00 покинул свой кремлевский кабинет [46].

Завтра началась война. За проигрыш в игре Сталина советскому народу предстояло крупно заплатить.