Аномальное
Инспектор видит чей-то сон, ленивый и спокойный. Она лежит в более мягкой и широкой постели, чувствует в руке бесконечно дивную и привлекательную эрекцию своего любовника. В полусне она бездумно поглаживает член, а потом, завладев вниманием мужчины, расслабленно откидывается, чтобы они могли заняться любовью. Он шепчет ее имя, но она не может его расслышать — слишком много других приятных ощущений: его запах, его вкус, его ладони — одна на бедре, другая на груди, напряжение внутри, приближение кульминации. Она смотрит на себя, потом на него. Она двигается неторопливо, ловит его пальцы и прижимает их к своему телу, покачивается, изгибается в поисках лучшего пути. Столько обходных тропок, и каждая по-своему интересна. Но не сегодня. Она чуть поворачивается, смеется, когда слышит, что у него пресеклось дыхание, замечает то же в своем голосе. И тогда у них все получается, а напряжение — уже неподходящее слово. Время течет — медленное, как мед. Секунды, минуты, больше. Наконец она говорит что-то на языке, которого не знает, и на миг застывает в полной неподвижности, тягучая вспышка физического света накапливается в костном мозге, а потом достигает кожи.
— Диана, — шепчут его губы у ее плеча. — Ана, Ана, Ана. Звезда моя.
— Да, — соглашается она, — я тебя тоже люблю.
Глаза Нейт невольно распахиваются и видят слабое мерцание ночного города, потрескавшийся потолок ее комнаты. Тонкая, с волос, трещинка бежит от одного края к другому, местами почти незаметная. Ничего серьезного — последствия жаркого, сухого лета два года назад, вызвавшего перемещение глинистой почвы Лондона. Нейт приказывает своему телу успокоиться и взять себя в руки. Сон оказался до боли реалистичным: немутные, неполные и бесцветные образы, но кристально-ясные мгновения бодрствования. Она почти ожидает ощутить позади тяжесть его тела, и быстро поворачивается, желая убедиться, что она на самом деле одна. А если бы нет? Схватка в горизонтальном положении? Арест и допрос? Или снова секс?
Ох, Джонатан Джонс. Человек с собакой. Где ты, когда так мне нужен? В цифрах на экране, разумеется. Этот узор не заменит физического присутствия, но лучше, чем ничего.
Джонатан Джонс и его плечи — чуть шире среднего. Специалист по разрешению конфликтов; хобби — гончарное дело и прогулки на велосипеде. Ему нравится итальянская кухня, и он не ест креветки, потому что отравился ими в детстве. Не сильно, ничего серьезного, просто больше он это в рот не возьмет, как вы не станете жевать кровельный картон.
Нейт знает, что он тоже смотрел ее историю — аккуратно, как и следует человеку, который делает вазы из мокрой глины. Его прикосновение к ее цифровому «я» полностью соответствует ее интересу к его профилю. Позвольте? Милости прошу. Мне бы хотелось узнать… Да. Может быть, вы?.. Да, конечно. А если да, то чай или кофе?
Он любит чай: зеленый или улун, без молока. И терпеть не может лапсанг сушонг, который когда-то назвал «пошлым». Она никогда не пила улун. Он никогда не пробовал циветный кофе, но она знает, что хочет попробовать. Может, они и не говорят друг с другом, но все равно общаются на поле открытых поисковых запросов. Молчаливые разрешения для взаимного изучения: тонкий язык тела в бестелесном обществе.
Человек с собакой. А вдруг его пес меня невзлюбит?
Нейт рычит и уходит в ванную, чтобы плеснуть водой в лицо; старается не глядеть себе в глаза в зеркале. Когда она так просыпается — точнее, не так, раньше такого не бывало, просто посреди ночи, — не включает свет в квартире, чтобы не провалиться в дневной режим, который не позволит ей опять уснуть. Это уютная темнота, в которой Нейт передвигается с привычной уверенностью. Босые ноги знают все зазоры между половицами, дыры от сучков и торчащий гвоздь в двух футах от двери спальни. Потри его каблуком на удачу или чтобы убедиться, что стоишь там, где стоишь, но не наступай. Она касается притолоки, слышит голоса снаружи, в коридоре: загулявшие жильцы возвращаются домой. За окном она видит огни Пикадилли, электронные билборды с поздравлениями то ли по-китайски, то ли на иврите, какой-то незнакомый алфавит — может, хинди или санскрит. На картинке появляется женщина на фоне африканских гор, потом бутылочка с духами, затем опять непонятный текст. Нейт отворачивается и идет в ванную.
Она открывает кран, но вода не течет: обалденные викторианские строители. Затем ее внимание привлекает скрип внутри. Нейт знает, что он идет не совсем внутри, не в квартире. Знает, но сердце все равно начинает тревожно биться.
Глупость. Это труба в западной стене, в подвале включился котел, гонит тепло в доисторические батареи, что по иронии судьбы означает, что в доме выживет только новая, современная мебель: антиквариат полопается от постоянных резких перепадов температуры.
Нейт оставляет кран в покое — когда в трубы прокачают, что там в них качают, воздушная пробка сама уйдет, и потечет вода — и вскидывает голову, прислушивается к мышиной возне (а может, это крысы), к порывам ветра за окнами, к открывающейся двери подъезда тремя этажами ниже, и холод все равно пробирается в квартиру, хоть она и наклеила везде уплотнитель. Ноги покрываются гусиной кожей. Паранойя шепчет, что сквозняк был слишком сильный, что в эту комнату он не мог пробраться, если бы входную дверь не открыли. Нейт сама не уверена, что это правда.
Она — инспектор Свидетеля, занимается высокоприоритетным делом. Такую работу не все любят. Она пока не решается задать себе вопрос: кому может не понравиться ее расследование. Скажем, преступникам. Или злодеям. Злодеи всегда ненавидят копов. Не обязательно представлять себе Лённрота, крадущегося, словно белый паук, по коридору.
Наверное, я могу проходить сквозь стены.
Замедлив дыхание и открыв рот, она прислушивается.
Тишина.
Разумеется, тишина. Но какая? Как отличить пустую тишину безлюдного дома, где одна женщина тихо стоит посреди ночи, от тишины, в которой замерли два смертельных врага, и каждый пытается услышать другого?
Батарея начинает тарахтеть, звук нарастает из глубины, будто заключенный колотит ботинком по трубе. Здесь он громче всего, а значит, Нейт фактически оглохла. Значит ли это, что убийца пойдет сюда, чтобы узнать источник шума? Или он (она) пойдет дальше своей дорогой, опознав его природу? Тот скрип, например, мог оказаться предательской половицей в кухне. Приглушенный шелест — крылья голубей. Или что-то другое.
Нужно двигаться. Или замереть. Напасть — или спасаться. Жизненно важно что-то сделать, даже если это значит не делать ничего. Если смерть застанет ее врасплох посреди мучительных колебаний, это полный провал.
Нейт отводит взгляд в сторону и в тот же миг чувствует губами касание воздуха, секунду боится снова посмотреть вперед и увидеть кого-нибудь. Она воображает Лённрота едва ли в дюйме от себя: огромные черные глаза, кривой рот распахнут и вот-вот укусит. Сексуальные хищники кусаются. Как и тюремные бойцы. Или животные. Кто из них Лённрот? Никто из перечисленных.
Она вытягивает вперед руку, и та не встречает сопротивления, затем чувствует спиной щекотку и гадает, не забрался ли невидимый гость ей за спину, в мертвую зону между лопаток. Если перевести взгляд, можно посмотреть в зеркало, но если она так сделает, увидит, что происходит. Вдруг увидит Лённрота, бледного и призрачного, но лишь в отражении? Белая рука тянется из зеленоватого посеребренного стекла. Белые зубы в ухмылке.
Нейт выдыхает и отшатывается, затем садится, обнаружив себя в предсказуемо полном одиночестве и столь же предсказуемо в своей постели.
Она встает, включает свет и варит кофе. Что проку от проверки на сон, ругает себя инспектор, если во сне ты забываешь ее провести? Затем, поднося чашку к губам, она вспоминает и улыбается. Пусть снились кошмары, сегодня ночью она кое-что узнала. Смит и Хантер. Хантер и Смит. Допрос, да. Но и раньше. Она называла его Оливером.
Это Оливер. Он делает что-то у меня в голове.
Как он сумел сохранить это в тайне? Диане Хантер было достаточно спросить, кто это, даже в кресле, и Система ответила бы, как сообщила бы ей время дня или температуру воздуха. Она ведь собирает и распространяет факты. Не воротит от них носа.
Роберт. Он у меня в голове.
А это кто, хотела бы я знать? Кто такой Роберт, способный помочь ей бороться с Оливером?
Оливером, не Смитом.
Они дружили.
И она хотела, чтобы я об этом узнала.
Инспектор касается терминала и смотрит, как на стене собирается схема дела.
* * *
Некоторое время Нейт чувствовала нарастающую уверенность, что в записи допроса скрыто осмысленное и осознанное послание, адресованное если не ей лично, то кому-то вроде нее. Все в построениях Дианы Хантер имеет двойное дно. Она сама сдалась: хорошо. Но чего еще она добилась этим? Она знала, что будет сопротивляться, а сопротивление может стоить ей жизни. Значит, понимала, что начнется расследование обстоятельств ее смерти — или любого другого тяжелого увечья, — и вести его будет инспектор.
Я иду туда, куда ведут улики, но какие? Те, что я хочу отыскать, или те, которые для меня оставили?
И какая между ними разница?
Но даже не в этом вопрос. Думаем дальше: в конце пути должно быть что-то — вещь, место или время, к которым Диана Хантер хотела привести инспектора.
Схождение, точка перехода. Давай произнеси вслух: символически говоря, Хантер хочет, чтобы Мьеликки Нейт нашла Чертог Исиды.
Правда в том, что богиня съела тебя — за то, что ты не был ей верен.
Для человека, любящего говорить обиняками, о последствиях Диана Хантер высказывается предельно ясно.
Рука инспектора тянется к ширинке брюк, на миг Нейт решительно сжимает ее в кулак. Это возмутительная привычка Константина Кириакоса почесывать яйца, о которых он всегда помнил — с такой четкостью, какой прежде она не встречала в воспоминаниях. Даже теперь, когда появились другие персонажи, а сама она долго пробыла собой, Нейт чувствует фантомное и раздражающее желание поскрести в промежности.
Это не пустое наблюдение. Воспоминания Дианы обладают соблазнительной глубиной. Они не могут быть по-настоящему бесконечными, но инспектор интуитивно чувствует, что могла бы остановить все, выйти на воображаемую улицу и гулять по целому миру грез. Это невозможно. Может, ложная память расширяется только в ту сторону, куда смотришь; тонкая, как бумага, реальность, создающая себя на пределе одолженных чувств. Нейт решает, что нужно спросить — и в то же время решительно отбрасывает фантастический вопрос, который пришел ей в голову лишь миг назад: откуда мы знаем, что реальная Вселенная устроена иначе?
Она снова ловит себя на том, что тянется рукой к ширинке, и раздраженно выпускает воздух сквозь зубы. Она — Мьеликки Нейт, работает над сложным делом, и, хоть она обладает многими достоинствами и определенными недостатками, ни в одном из списков не фигурируют тестикулы.
И она забыла провести проверку на сон.
Тщательно, стараясь не воспроизводить по памяти, она читает стихи с распечатки, до конца, а потом еще раз — на удачу. «Посреди лобзаний и вина…» — и того и другого в последнее время было чертовски мало. Нейт заводит фонарик и улыбается, как всегда, трещине на стене. Она неуклюже роняет мячик, и тот, глухо стукнув об пол, катится в угол. Законы физики работают, большего утешения Вселенная ей не даст. Другие, более узнаваемые признаки снов труднее отделить от бодрствования. Бесконечное появление одних и тех же людей, например эхо-повторы одних и тех же разговоров, вплоть до того, что начинает казаться, будто на земле живет всего несколько человек, а остальные миллиарды — лишь тени или манекены, — все это характерно для жизненного опыта жителя постиндустриального общества и мировоззрения социопатов.
С чувством легкой тошноты она смотрит на стихотворение на стене, читает название.
«Non Sum Qualis Eram Sub Regno Cynarae» — «Я уж не тот, каким был под властью Цинары». Совершенно невинные стихи, выбранные простым скриптом. Кроме одного слова, которое стало сейчас — и на срок ведения дела — именем: Regno.
Что же она такое — или что же такое мир — sub Regno Lönnrot?
Она — инспектор, раздраженно напоминает себе Нейт, и вовсе не под какой-то властью. «Цинара» тоже щекочет мозг: что-то неприятное. Медуза? Она спрашивает Свидетеля. Нет, медуза — Суапеа. Перед ней возникает анимированное изображение: медуза бесстыдно надувается. Нейт смотрит на масштаб и понимает, что размера твари хватит, чтобы ее проглотить целиком, чувствует приступ омерзения.
Ладно, в тексте все-таки Цинара, за которой ухаживает отчасти верный кавалер, а не Цианея с миллионом ртов — и на том спасибо.
Нейт распечатывает новое стихотворение, прикрепляет его над монитором и спрашивает себя, сколько таких осиротевших историй она теперь носит в себе. Наука утверждает, что мозгу требуется около сорока восьми часов для адаптации к новому сенсорному восприятию, вроде зеркальных очков, которые всё показывают вверх ногами. К концу этого срока вверх ногами становится нормой, и человек ведет себя вполне естественно. Потом их снимают, и все снова переворачивается — еще на двое суток. Это никогда не рассматривалось в связи с просмотром материалов допросов, поскольку данные в них еще не были такими объемными и интенсивными. Что ж, если Диана Хантер оказалась в этом деле первопроходцем, то и Нейт откроет новые горизонты, распутав обстоятельства ее смерти.
Для начала, вроде как на нейтралке, она проверяет, что о ней пишут в СМИ, узнает безжалостную оценку общества. С такой дистанции засада Лённрота не очень испортила ей репутацию, хотя крикливое меньшинство явно считает — и Нейт с этим согласна, — что инспектор должен был проявить большую осторожность. Чаще всего люди выражают коллективный ужас оттого, что кто-то проявил такую наглость и злобу, чтобы, по выражению Лайонела Джеффриса, «вмочить подляну» офицеру при исполнении. Граждане не упустили в этом выборе намек на тяжкое преступление, вероятную попытку замести следы и даже совершить убийство. Главный вопрос на повестке дня: неужели какая-то иностранная разведка осмелилась вмешаться во внутреннюю работу Системы? Инспектор не видит на то указаний, но не может игнорировать общественное беспокойство и запрашивает у Свидетеля оценку релевантных зарубежных обсуждений. Ответ приходит мгновенно, отрицательный, хотя сам по себе не служит признаком отсутствия злого умысла.
Это дело заведет вас в такие места, где вы не будете в безопасности.
Инспектор пожимает плечами, пытаясь сбросить груз других «я».
Теперь давай поговорим о Гномоне.
* * *
Контрнарратив выглядит неожиданно. Это единственная история о будущем, единственная, которая по определению не может быть исторически достоверной. Она представляет себя как человеческий разум, состоящий из других разумов, способный к когнитивному каннибализму или осмосу. Он чужд остальным творениям Дианы Хантер, странный голос в голове, притом, что личность самой Дианы сравнительно чужая в сознании Нейт. У Гномона сухой, неорганический привкус, как у воздуха после фейерверка. Его гордыня так велика, что могла бы заполнить всю Вселенную.
Гномон: тот, кто знает, призванный убить другие нарративные линии, используя Чертог Исиды как портал. Одного этого довольно для предположения, что его задача — обрушить отдельные истории Хантер друг в друга и вызвать реинтеграцию ее истинной личности. Явно и демонстративно, но, может быть, в этом суть. Вероятно, Смит решил на белом коне проломить все стены ее лабиринта. И это сработало, по крайней мере на первом этапе. Нейт уверена, что там проявилась настоящая женщина, пусть на миг, прежде чем она провалилась на более глубокий, невообразимый уровень психологической маскировки, передав всё, кроме базовых частей своей когнитивной архитектуры, под управление машины, чтобы скрыться в этих слоях своего внутреннего океана, куда не доходит дневной свет.
Инспектор поводит плечами. Она вынуждена признать, что у нее есть нечто общее с Гномоном. Им обоим поручено выявить настоящую Диану Хантер, нырнуть в прошлое, чтобы отыскать во тьме эту женщину. Такое отождествление не слишком ее радует, но это привычно. Она ведь детектив, а Гномон, в совершенно реальном смысле, может оказаться убийцей.
Точнее, с учетом того, что Гномон — искусственный конструкт, — причиной смерти.
Если верен анализ Пахт, Смит заставил Диану Хантер принять внешний нарратив как часть своей логики, наполнив его отсылками к текущим историям — акула Кириакоса, волшебная комната Афинаиды, видения Бекеле. И Чертог Исиды стал открытой дверью, через которую Смит мог забраться внутрь и делать все, что пожелает. В данном случае это привело к истощению и смерти Дианы Хантер, но, похоже, не к ее поражению, поэтому результат можно счесть ничейным. Хотя до сих пор непонятно, за какой приз они боролись.
Какой бардак.
Если только Хантер не заманивала Смита туда, куда хотела, и не оставила эти двери специально, чтобы он их нашел. Если она знала столько, что смогла назвать его по имени и опознать метод противодействия, не так уж нереально допущение, что она могла и то и другое предвидеть. В конечном итоге почти все остальное она предсказала правильно. Предсказала или спровоцировала?
А если смысл ее послания — сам Смит? Смерть же — средство его передачи? Это был бы любопытный пример оптографии: Хантер смотрит на Смита в надежде, что на ее сетчатке в смерти запечатлеется образ убийцы и причина для убийства.
Однако нет причины — нет настоящего мотива. Почему Смит пошел на такой риск с этой женщиной? Кем она была, что пришлось подставиться? Тут есть недостающее звено, тайная школа в Бёртоне или какая-то другая, менее фантастическая правда. Но каким бы ни оказалось это звено, в нем суть, раз за него стоит умирать и убивать.
— Она вызвала у него панику, — с удивлением слышит свой голос инспектор и понимает, что сказала правду. — Сделала что-то, чего он не ожидал, и толкнула к опасным действиям. С того мгновения он пустился в бега.
Да. Смит так старался выглядеть невозмутимым и спокойным. Вот уж точно — надушенным. Он воспользовался всеми средствами контроля над ситуацией именно потому, что контроль оказался иллюзией. Такой воспитанный Оливер Смит и вправду бегом бежит, босиком, поскальзываясь на неверной лондонской брусчатке, но при этом скрипит зубами и пытается сохранять уверенный вид. Костюм в стиле старой империи, непринужденная встреча. Всё в надежде отвлечь ее внимание, чтобы успеть…
Вот, опять. Чтобы успеть сделать что?
Хантер. Все возвращается к Диане Хантер. Это реакция, и она, вероятно, означает, что и Смит гонится за ней, возможно лишь на шаг или два опережая инспектора.
Он не должен восстановить равновесие. Даже то, что ему известно о расследовании, значит, что он привлек ее внимание, хоть она предпочла бы, чтобы было иначе. Все служит своего рода преимуществом, признаком утечки. Он не сумел заткнуть рот Диане Хантер, и это выбило его из колеи. Нейт никогда не являлась сторонницей школы мускулистого детектива, которую любили в Голливуде, где следователь преимущественно ходит кругами и все громит, пока преступник не попытается избавить его от мучений. Впрочем, если это сработает, инспектор не будет жалеть, что наступила подозреваемому на ногу.
* * *
— Мне очень жаль, Мьеликки, — вполне искренне говорит Пиппа Кин мгновение и несколько часов спустя, стоя в дверях с двумя положенными согласно процедуре медсестрами, — сама знаешь, как это бывает. Выборка случайная. Я понимаю, время неподходящее, и мы буквально только что виделись. Если хочешь, можем отложить.
Нейт гадает, знает ли она про кошмар, и, если да, откуда. Пожелтевшие синяки на теле инспектора густой усталостью обволакивают легкие так, что трудно дышать. Все верно: алгоритм выбирает офицеров Свидетеля для регулярных проверок на эмоциональные и поведенческие реакции, каждого это касается примерно раз в два года. Данная проверка случилась рановато, но в целом — ничего необычного.
— За пределами погрешности, — шепчет ей в ухо Свидетель, хоть Нейт и не спрашивала. Интересно, он сам предугадал ее вопрос или это Кин?
— Нет, — спокойно отвечает инспектор, — всё в порядке. Пойдемте в гостиную?
— Гостиная — отличный выбор, — соглашается Кин, поскольку ее пациентка только что прошла первую проверку. Они идут в гостиную и садятся под бдительным надзором медсестер. — Шарлотта, принеси нам кофе, пожалуйста?
Шарлотта, низенькая, чистенькая, в туфлях без каблуков, безмятежно улыбается:
— Конечно, Пиппа. Из кофейни на Кэпитал-стрит?
Кин пожимает плечами: façon du chef. Шарлотта уходит, а Кин устраивается в кресле.
— Шарлотта у нас временно, — сообщает она, будто по секрету, — но очень хороша. Из спецслужб. Говорят, может мужчину в бараний рог скрутить и в чемодан запаковать. Я, правда, представить не могу, откуда они узнали такое.
Инспектор интересуется вслух, значит ли эта уступка, что Кин спокойна насчет эмоционального состояния своей пациентки, а Кин отвечает, что не видит непосредственной угрозы нападения. Вторая медсестра сохраняет профессиональную невозмутимость, но Нейт позволяет себе рассмеяться.
— Расскажи мне про дело Хантер, — говорит Кин, когда они заканчивают обсуждать недостаток настоящего общения, за который Кин ее пожурила, как двадцать месяцев и пятнадцать дней назад, а также посоветовала развлечься.
(«Государственный праздник, — отзывается в голове воображаемый голос Дианы Хантер, — все патриотичные граждане будут веселиться под страхом расстрела». Инспектор роняет эту ремарку где-то на нейтральной полосе между собой и памятью мертвой женщины. «Эреб», — успевает подумать она, прежде чем связь разрывается.)
— Пока неутешительно, — отвечает инспектор. — Боюсь, есть указания на то, что мы несем за это ответственность.
Она не хочет вдаваться в подробности. Понятия не имеет, кто будет читать отчет Кин — он будет доступен общественности, а она не хочет вспугнуть Смита. К тому же следует учитывать возможность того, что у него есть сообщники. Коррупция всегда выплескивается за свои границы. По определению, она редко остается в одном месте. Нейт надеется, что ее ответ будет воспринят как проявление профессиональной сдержанности.
— Ой-ой-ой, — бормочет Кин с профессиональной неопределенностью, которая предполагает, что она не удивится, если окажется, что это правда, но и не значит, что она в это сразу поверила.
Похоже, пока ей больше нечего сказать, и Нейт сразу узнает липкий тип молчания, в который можно провалиться, и задумывается, нужно ли ей это. Инспектор не чувствует острой необходимости его нарушить, но Кин это может воспринять как нездоровое отклонение от нормативного поведения. С другой стороны, Кин будет читать ее с помощью Свидетеля — проклятым кинесическим анализатором Смита, да еще с несколькими расширениями отдела соцобеспечения — и узнает, что сейчас Нейт думает, а не чувствует, так что попытка сымитировать эмоциональную реакцию точно покажется обманом. Она пожимает плечами.
— Такая у меня работа, Пиппа. Мне не обязательно радоваться тому, что я выясню. Обязательно только следовать за уликами.
— Только это ты и делаешь?
— Да. Всегда.
— А ты правда, — легкий намек на улыбку возникает на длинном невыразительном лице, — держала на мушке студента семиотика?
— Это был электрошокер, — уточняет инспектор. — Да.
Поразмыслив, она добавляет:
— Как я понимаю, он забыл упомянуть, что нарядился Гитлером? Или Чаплином? Свидетель его отметил как угрозу — довольно похоже на мое описание Лённрота, я полагаю.
— Эта деталь выпала у него из памяти. Но я, конечно, видела.
Нейт вздрагивает:
— Я выглядела совсем чокнутой?
— Довольно эксцентричной. Но любой человек, который дал бы себе труд ознакомиться с твоим личным делом, понял бы. Думаю, у тебя синяки еще ого-ого какие.
— Не проверяла?
Пиппа Кин кивает:
— Проверяла. Мои соболезнования.
— Я отдыхала. Теперь работаю. Это помогает. Дело важное.
Кин снова кивает. Нейт можно понять. Все можно понять, если посмотреть с правильной точки зрения.
— Ты выдала ордер на арест Регно Лённрота. Но, как я понимающего не поймали.
— Это меня расстраивает.
— У тебя есть предположения, как этот Лённрот умудряется избегать задержания?
— Свидетель предполагает применение средств технического противодействия.
— А твои собственные воспоминания, видимо, не слишком годятся для доказательной базы с учетом произошедшего. Но все равно… ладно, не надо. Не буду тебя учить делать твою работу.
Кин искоса поглядывает на инспектора.
Нейт пожимает плечами:
— Если мы скоро не получим результатов, я попрошу снять с меня образ.
Ей приходило в голову, что побои могли испортить воспоминания. Должны были. Может, ради этого все и делалось.
Пару десятков лет назад это само по себе было бы уликой: «Подозреваемый не хочет, чтобы его опознали, и считает, что мы это сразу смогли бы сделать, то есть мы ранее встречались». Увы, вездесущий Свидетель делает такое рассуждение почти тавтологическим.
Кин кивает и ставит галочку в квадратике бланка. Инспектор слышит скрип шарика в ее ручке.
— Ты недавно встречалась с Оливером Смитом.
— Я хотела услышать, что он скажет о деле Дианы Хантер.
Дословно это правда.
— Смит — одаренный человек.
— Да, я знаю.
— И к Чейз Пахт ты ходила.
— В деле Хантер есть некоторые технические аспекты. Свидетель может предоставить данные и научную экспертизу. А мне требовалась… гипотеза. Человеческий взгляд. Интуиция.
— Своей ты не поверила?
— Я верю своим умозаключениям. Но не полагаюсь только на них. Точки зрения, полученные за пределами собственных контекстуальных рамок, бесценны.
— Ты провела самодиагностику, — Кин бросает взгляд вверх и в сторону: картина в картине. — Повторно.
— В записи дознания есть травматичный сегмент. У Дианы Хантер был инсульт. Это не отмечено в файле — видимо, до меня его никто толком не просматривал. Система… очевидно, расценила его как безопасный, но переживание было не из лучших. Я проверяла, могу ли я по-прежнему исполнять свои обязанности на должном уровне.
— И получила подтверждение.
— Да. Идеальный результат. Наверное, нужно было пройти этот тест до начала расследования — может, я так и буду поступать впредь. В нашей работе главное — ясность мысли, как ты сама знаешь, особенно когда расследуешь беспрецедентное дело.
— Люди умирают, находясь под арестом. Это статистическая неизбежность.
— Я имела в виду допрос высокой интенсивности. Он мог стоить ей жизни. Нет, это слишком мягко. Я все больше убеждаюсь, что в финальном отчете укажу: он стоил ей жизни. Вопрос в том, мог ли кто-то заранее знать, что погубит ее, и оправдывали ли такой риск наличные доказательства против нее.
Этот ответ явно закрыл какой-то раздел опросника, и Кин перешла к следующему:
— Ты чувствуешь личные негативные последствия от взаимодействия с таким объемом материала, взятого у другой личности?
Инспектор представляет себе, как Хантер поджимает губы в ожидании ответа.
— Да, — говорит она. — Я устала, раздражена. Произошедшее — в лучшем случае, преступная халатность. Мой отчет будет включать требование установить более высокие пороги безопасности, кроме того, я ожидаю некоторых изменений в личном составе. И, если говорить о моем личном опыте, замешательство при переключении между записью и реальным миром сильнее, чем обычно. Мне сказали, причина в том, что ее много. Это неприятно, но работа есть работа. Я понимаю, звучит напыщенно, но так и есть. Мы входим в головы к другим людям и находим то, что ищем, потому что там скрывается правда. Я провела нейромедицинский тест, потому что та же мысль пришла и в мою голову. Мне сказали, это не проблема. У меня нет внутреннего… — она делает ударение на следующем слове, потому что оно необычное, — …чувства, которое бы этому противоречило. Я осторожна, ведь мы оказались на неизученном поле. Но пока это еще один ужасный случай в мире, где их больше, чем мы были бы рады признать, и моя работа — разобраться с ними по очереди. Это я и делаю: шаг за шагом.
Путь в тысячу миль не начинается с первого шага, он и есть один шаг.
Нейт отбрасывает это воспоминание, она не уверена — ее собственное или комментарий Свидетеля; надувает щеки и шумно выпускает воздух.
— И я по-прежнему раздражена чертовым биллем о наблюдении, — добавляет она, сама себе удивляясь. — Люди относятся к нему несерьезно.
Нейт надеется, что ее слова прозвучали с возмущенным равнодушием, грубовато и профессионально. Умышленная смена темы будет выглядеть плохо.
Но Кин это, кажется, не беспокоит:
— Думаешь, плохо кончится?
— Нет. Но ты сама сказала на днях, что это вопрос здравого смысла, и ты думаешь, что особых споров не будет. Да, безусловно, у этой технологии есть преимущества. Да, безусловно, могут возникнуть проблемы. Доверяй, но проверяй. Испытывай и оценивай. Но настроения не такие. Много пены. Вроде все должно быть прямолинейно, но нет.
— Люди часто нас удивляют, — воркует Кин. — Всегда есть подвижка — большая или меньшая, когда дело доходит до голосования. Часть граждан испытывает нестерпимое желание проверить или почувствовать себя лучше, исполнив гражданский долг.
Нейт фыркает:
— Да уж, понадеемся.
Кин вскидывает бровь, не без иронии:
— Инспектор Нейт, мне кажется, вы лично вовлечены.
— Да. И так всегда. Потому я и работаю эффективно. Нарушения меня бесят.
— Да. Но на этот раз ты слегка эмоциональна. По отношению к голосованию тоже.
Она улыбается, подтрунивает.
Мьеликки Нейт думает о человеке с собакой. Такой эмоциональной вовлеченности ей не хватает. Нужно позвонить ему, когда все закончится. Или раньше. Они как раз входят в размытое окно, где такое возможно, а потом будет слишком поздно и слишком далеко от случайной встречи у дома Дианы Хантер.
Она проводит ладонями по лицу, чувствуя внезапную усталость:
— Это плохо?
Кин качает головой:
— Нет, Мьеликки. Вовсе нет. Этого я от тебя и ожидала бы в таких обстоятельствах, и хороший урок тем, кто хотел бы, чтобы ты немного расслабилась при исполнении. — Она поднимает палец, будто подытоживает. — К числу которых я, кстати, принадлежу.
— Я знаю.
— Хочешь, я дам отвод от дела?
Этот вопрос прозвучал вполне естественно. Никакого обвинения в голосе, ни намека на то, как Кин советует отвечать. Просто вопрос.
Инспектор почти ответила «нет», без раздумий. А потом задумалась: может, ей этого хочется? Возьмет отгул, выбросит из головы этот бардак. Пусть он станет проблемой для кого-то другого.
— Нет, — наконец говорит она, и Кин снова кивает в ответ на ее взвешенный ответ и прячет ручку.
— Так, теперь мы можем несколько часов говорить о слишком узкой сфере самореализации, что, как мне кажется, будет непродуктивно, или ты можешь выйти на улицу и поиграть с другими детьми как-нибудь на этой неделе, притвориться, что тебе весело, чтобы мне не пришлось сюда возвращаться и силком тащить тебя в какой-нибудь бар, где много людей с высокими показателями личной совместимости с тобой.
— Нет такого бара, — отвечает Нейт, потому что знает это как факт.
Кин таращит на нее глаза, но лишь наполовину в шутку:
— Есть, если я говорю, что есть.
Да. Если Кин это рекомендует и Система сочтет данную рекомендацию эффективной, это может произойти хоть завтра. Нейт наверняка сквозь землю провалится от стыда. Если, конечно, подход не сработает. Она думает, блеф ли это? Может, заставить Кин вскрыться? Потом отказывается от этой затеи. Но и про нарождающийся контакт с Джонатаном Джонсом тоже не скажет. Кин наверняка знает, что он есть, но получила совет не упоминать о нем: пусть все идет своим чередом, в державном темпе.
— Ладно, — соглашается Нейт. — Я буду веселиться.
— И пойдешь в город.
— Пойду.
— В злачный бар?
— Да.
— Сегодня же вечером?
— У меня встреча сегодня вечером.
Кин наверняка знает об этом. И знает, что никаких дел вечером у Нейт нет, и завтра утром, так что она сможет отоспаться, если ночь выдастся бурной. Кин это кажется идеальным исходом. Работник службы соцобеспечения Свидетеля и без имплантированного устройства отлично читает ее мысли.
Нейт размышляет. Если скажет прямо, отступить не получится. Кин проверит. Она набирает полную грудь воздуха:
— Да!
Кин радостно щелкает языком, будто пробка выскочила из бутылки.
— Ага! Хорошо. Здесь моя работа закончена. Работайте, инспектор Нейт.
Кин прощается и уходит, а инспектор думает, огорчится Кин, если она внезапно умрет, или только удивится.
Тревожный звоночек, который просыпается у нее в голове через двадцать минут, — по сути, эхо паранойи Дианы Хантер. Но все равно Нейт не может избавиться от мысли — беспокойной и в той же степени абсурдной, — что визит Пиппы Кин создает бумажный след глубокой официальной обеспокоенности, который может впоследствии пригодиться, чтобы заменить ее или дискредитировать.
* * *
— Не длина важна, — говорит Табмен, — а качество. Верно?
На шее у него висит марлевая маска, так что он похож на врача. Нейт не смеется, он вздыхает и ворчит что-то про «молодежь». Он где-то лет на десять старше ее.
Свидетель справедливо заключает, что она запрашивает разницу в возрасте между ними, и ответ появляется в углу ее поля обзора: девять лет и четыре месяца.
— Нейропластический синдром ложного тела, — сообщает Табмен.
— Я не знаю, что это значит.
— Ну, желание почесать яйца. Нейропластический синдром ложного тела. Может еще время от времени проявляться неловкость. Плохой почерк, все такое, — пожимает плечами Табмен. — Такое происходит, когда слишком долго бываешь не собой. Проприоцепция все портит. А тут трое не-тебя, как я понимаю, да еще жертва. Так?
— Четверо.
— Да твою ж медь.
Руки взлетают к небу: почему же вы мне приносите поломанные вещи? Нейт все равно не понимает. Тогда он фыркает:
— Твой мозг физически реагирует на происходящее. Приспосабливается к новым потокам данных. Обычно такого не происходит, потому что требуется много дней. И, честно говоря, у людей столько просто не хранится тут. — Он постукивает себя пальцем по виску. — Знаешь, что самое страшное в моей работе? Я вижу, какие маленькие выходят файлы. Живая личность должна быть огромной и сверкающей. А по большей части — влезает в баночку от йогурта. Пара светлячков кружатся друг с другом, и всё. Иногда можно получить, ну, зеркальный шар с дискотеки. Редко, но можно. А потом смотришь на людей на улице и думаешь: ты вообще настоящий? Баночка от йогурта или целая лампочка? А потом задаешься тем же вопросом о себе.
Нейт отгораживается от него ладонью:
— Таб. Пожалуйста, не надо. Я думала, всё в порядке.
Табмен неловким жестом указывает на машины у себя за спиной:
— Всё в порядке, правда. Но качество впечатления ты заметила наверняка. Реальность? Она кристально ясна — множество нюансов, бездна деталей. Там есть глубокие цвета, настоящие текстуры. В большинстве случаев, если остановить кадр в записи дознания и осмотреться, можно увидеть, как мозг собирает восприятие вокруг слепого пятна при зрительном нерве, раскрашивает края в другие оттенки и все такое. Все, что не попадает точно в центр поля зрения, теряет цвет. Ты знала об этом? По краям фактически видишь картинку в оттенках серого. Зрение композитно. Ты еще не потерялась?
Она снова кивает. Да.
— Постоянство зрения.
— В точку. В общем, вот. Твоя жертва получше справилась с визуализацией. Намного лучше — это как сцена в кино, а не фотография. Симуляция до ужаса натуральная. Да, блин, она более реальна, чем твои реальные ощущения в жизни, потому что все там, только посмотри. Она явно долго и сосредоточенно готовилась, но не могла сосредоточиться во время процедуры, верно? Мы ведь не совершаем волевые акты в состоянии агонии.
Табмен пожимает плечами. Инспектор почти видит, как Свидетель отмечает это его замечание тегом «аномальное».
— Обычно не совершаем, — соглашается инспектор.
— Не совершаем, — твердо повторяет Табмен с учительской уверенностью, — но эта запись, она, как говорят, информационно плотная.
Нейт вспоминает, как акула плыла в море зеленых цифр.
— И что? Там есть скрытое послание?
Табмен пожимает плечами:
— Теоретически — миллионы посланий. Или одно громадное. Или одно маленькое и множество мест, где его можно спрятать. Но, как я понял, она не прячет сообщение, так? «Идите в жопу», — говорит она вполне внятно. Я видел снимки ее дома. Очень миленько. Все по-простому, неряшливо. Как Маргарет Гамильтон оформила Гринэм-Коммон. Такие девочки мне нравятся.
Табмен женат на строгой и светской женщине, враче из Венесуэлы. Инспектор закатывает глаза: давай уже выкладывай.
— Нет, ладно. Может такое быть, стеганография, криптография и все прочие мерзкие игрушки. Но я бы сказал, что нет. Смысл-то какой? Если ты на самом деле хочешь что-то спрятать, так не делается. Если хочешь что-то надежно закрыть, нужно брать несколько ключей, много уровней безопасности, а не детскую игру «ку-ку». Это… называется шифр-бикини. Выглядит секси, но ничего не скрывает. Вспомни, что мы делаем с доступом к самым важным объектам инфраструктуры. Все начинается с биометрии, затем подкатывает коннектом нового поколения, и всё лишь для того, чтобы войти в двери. Слава Богу, это не моя головная боль. А замутнение, о котором ты говоришь… спрятаться у всех на виду, разбить на части послание — думаю, это можно назвать искусством. Можно такое сделать, но тут требуется талант и самоотверженный труд. И капелька безумия, наверное.
Ровно те три слова, что описывают качества, которых никто не хочет видеть в своем противнике, если, конечно, Диана Хантер — противник.
— Опиши его мне. Это «замутнение».
Нейт знает ответ, но суть не в нем. Суть в мозгах Табмена, в том, как он видит все вокруг — не абстракции, но инструменты.
— Все способы замылить главное, можно сказать. Сперва, например, тем, чтобы проявить очуменную неуклюжесть. Лет двадцать назад была школа мысли, которая считала, что инструкции нужно писать так, чтобы их было тяжело прочесть. Чтобы пользователям приходилось их изучать, а не обращаться к инструкции по факту возникновения проблемы. Омерзительно, но логика железная — необходимо включать голову. Затем — перемешивание, это делается уже в коде. Машине все равно, в каком порядке расположены части, только люди всё читают подряд. Машина видит инструкции, человек — белый шум. Двусмысленность: прячешь намерение, подбираясь с неожиданного угла. Затенение: прячешь, блокируя обзор, как при затмении. Стеганография: прячешь сигнал в белом шуме. Шифрование: послание становится нечитаемым, если у тебя нет ключа. Все возможно, но на этом уровне трудно знать наверняка.
— Система должна знать.
— Хм. Это, в первую очередь, зависит от того, сколько человек, пожелавших что-то спрятать, знали о Системе. Это потрясающая софтина, но не Бог. Как и другие, может смотреть на два черных профиля и видеть белый подсвечник — на своем языке, конечно.
Что ж, если бы вылавливать тайные послания было легко, все бы сами это делали.
«Все» — это, например, Смит, который заглядывает ей через плечо. Или Кин.
— Мьеликки? Про остальное.
Фактура голоса Табмена изменилась. При встречах он всегда был громким и грубоватым, особенно когда встревожен. Таб из тех, кто прячет неуверенность за жизнерадостными шуточками: Флэш Гордон жив!
А теперь он будто стоит на одной ноге и мнет плащ в руках, как первоклассник, который боится холодной воды или темноты.
Она его не торопит. Информация приходит, когда ты позволяешь ей прийти. Протянешь руку — отражение исчезнет, рыбка уплывет.
— Был у меня знакомый кабельщик по фамилии Керрингтон. Провода тягал, как и я, но такой был, записной механик. Ничего о себе не воображал, в отличие от вашего покорного, всякие технические детали запоминать не трудился. Керрингтон занимался только клеммами да пассатижами. Всегда с бычком в зубах. Мы с ним выпивали, и на утро бывало невесело. Оттягивались по полной: выпивка, курево, танцы на столе, девочки в перьях. В пять утра тебя выставляют, а ты еще помахаешься с вышибалами. Ему такое нравилось.
Нейт кивает: это почти вымерший вид, слава Богу.
— В общем, Керрингтон и другие парни того же разлива иногда говорили, что при проверках находили всякое. Лишние провода, которых не должно было быть. Запасные, например, на случай теракта, когда все должно работать. Порой им приходилось прорубаться мимо таких штуковин, а иногда их даже разбирать. Понятно, что они заглядывали внутрь, потому что — кто бы не заглянул? По их словам, вроде Система говорит сама с собой, как ты говоришь, когда смотришь в зеркало, а там — незнакомый человек. У всех ведь так бывает, да? У всех бывают маленькие приступы безумия. Но у Системы их быть не должно. Она вообще не должна смотреться в зеркало.
— И что они думали об этом?
— Да они не думали вовсе. Я же говорил: люди без иллюзий. Но была среди них одна женщина, другая. Из этих, знаешь, в шапочках из фольги. Она говорила, мол, Система меняет сознание. Просыпается или ворочается во сне.
Это был еще один излюбленный сюжет развлекательных программ: а если Система живая и даже влюбилась в рассеянную библиотекаршу, которая недооценивает свою физическую привлекательность? Вдруг компьютер обезумеет и начнет убивать всех мужчин, которые осмелятся приблизиться к ней?
Инспектор криво улыбается, наклоняется вперед, выдвинув челюсть, и пародирует американский акцент:
— Тысяча сто человек оказались за бортом, и лишь триста шестнадцать спаслись. Остальных сожрали акулы.
Цитата повисла в воздухе, совсем не так смешно, как ей бы хотелось. Акулы. Черт.
— А ты такое видел когда-нибудь? Хотя бы провода?
— Нет. Они мне всегда обещали, мол, позовем-покажем в следующий раз, но это все чепуха, верно? Разговорчики за пивом в пабе. Призраки в проводах. Разводы для новичков.
— А он еще работает?
Табмен качает головой:
— Почти вся их команда погибла десять лет назад. Промоина. Даже в новостях показывали. Их вынесло наверх возле «Кристал Пэлас». Потонули в жидкой грязи.
Нейт не может отвести от него глаз:
— Господи боже, Таб.
— Прости.
— Жуть какая, хуже в жизни не слышала.
— Ага, так и есть. Но все равно. Лучше, чем рак в яичках все же.
— Господи боже, Таб!
— Он никогда мне не нравился, если честно.
Нейт сурово сверлит его взглядом. Табмен не отводит глаз, откашливается.
— Говоришь, вся запись у тебя в голове? Полная установка и развертка?
— Да. Это проблема?
Табмен втягивает воздух, затем качает головой:
— Нет. Всё в порядке — ты же делаешь упражнения, правда? С таким уровнем достоверности у тебя беда с переливом. Как с софтом. Превысишь лимит, можешь вывалиться в командную строку.
— Я не знаю, что это значит, — говорит она, понимая, что повторяется.
— Кошмары. Если бы ты психанула и все разом посмотрела в реальном времени, думаю, нарушилась бы координация движений. Тебя бы сорок восемь часов шатало. Две недели головные боли и раздражительность, как при сотрясении. Но с учетом переключения от одной личности к другой, сессии должны быть ограничены.
Нейт замирает в нерешительности, думает о Лённроте.
— Таб?
— Мьеликки?
— Сколько времени заняло это дознание?
Нахмурившись, он кажется толстым, кожа на бледном лбу пошла буграми.
— Не знаю. Не могу сказать. Дольше, чем обычно. Намного дольше. А почему ты сама не посмотришь? — говорит он, кивая на потолок.
Нейт понимает, что желает услышать ответ человека. Она не хочет увидеть его на экране. Хочет услышать, как его произносят. Вслух.
— Черт, — шипит она.
Она была уверена, что Лённрот ошибся. Хотя нет, не была. Но все равно надеялась.
— Только ты не об этом должна спрашивать.
— А о чем я должна спрашивать?
— Как она смогла загрузить в свой мозг ложную память такого уровня? Кто может такое сделать?
— Кто может?
— Ну, до сегодняшнего дня я бы сказал, что никто.
Секунду ей не хочется уходить. Табмен безопасный, надежный. Но в том-то и суть.
— Ты что-то невеселая, — говорит он.
— Я одно и то же делаю снова и снова. Не работает.
Словно мы оказались в плену двухмерной плоскости.
— Понимаю, работа следователя. Ну, или взросление. Или определение безумия. Тут мнения расходятся.
— Ох, спасибо.
— В некоторых кругах я известен как очень духовный человек.
— А эти круги получают помощь, которая им нужна?
— Упражнения делай, — повторяет Табмен, провожая ее к выходу.
И — как никогда прежде — коротко обнимает ее, точно обеспокоенная мать, прежде чем закрыть дверь.
* * *
Инспектор входит в лифт, поднимается на три этажа, идет по синей полосе на полу к комнатам дознания. Миновав четыре из них, она входит в пустую пятую и включает свет. Прежде она всегда ходила по этому зданию с чувством гордости, но не теперь. Теперь это место преступления, и злодеяние — она почти уверена, что это было злодеяние, пусть Диана Хантер и спровоцировала его, — пятнает стены и отравляет воздух. Тревога усиливается, когда теплый яркий свет заполняет комнату дознания от прикосновения ее пальцев к выключателю. Пустое кресло в центре — эргономичное, подстраиваемое и выверенное под самые успокаивающие контуры по меркам большинства населения — стало в ее глазах чем-то хищным, так что вспомнился старый лабораторный эксперимент «Проволочная мать». В нем мышат убеждали, что их родительница — бритвенно острая конструкция, и они поверили, принимая еду и вознаграждение за приближение к ней, вскоре привыкли к неизбежным ранениям. Анализ показал, что со временем их мозги начали воспринимать увечья как форму любви.
Инспектор вздыхает, узнает след реакций Дианы Хантер на эту комнату, наложившийся на ее собственные. Она набирает полную грудь воздуха. Этот феномен сотрудники Свидетеля называют «глазировка», как на торте; научное сообщество полагает, что его не существует. Идентификация неизбежна, но изменение структуры личности — нет. Она не Хантер. Хантер — не Нейт. Одна жива, другая мертва, и единственная связь между ними — запись, не более живая, чем вощеный цилиндр. Она пришла сюда не случайно, у нее есть цель: выяснить правду, свершить правосудие. Только это ей и нужно, чтобы вернуть себе твердое понимание того, кто она на самом деле.
Нейт прикасается пальцами к сенсорному экрану. Каждое прямое нейральное дознание записывают камеры снаружи так же неизбежно, как изнутри, чтобы лучше понимать причины несчастных случаев и задержек. Информация становится доступна общественности, но получить к ней доступ могут не все. Как и в случае других данных с ограниченным распространением, каждый может обратиться с запросом на просмотр, но обязательно предъявить кворум избирателей, обосновавших причину запроса. Разрешение обычно выдается, кроме случаев, когда собираются откровенные зеваки. В данном случае дело еще находится в производстве, а значит, попадет в общий доступ лишь после того, как инспектор закончит расследование, хотя надзорная группа, выбранная случайным образом из граждан, которые были сочтены здравомыслящими и рациональными, может собраться, чтобы получить доступ к ее файлам, если возникнет острая необходимость. Сотрудники Свидетеля обладают определенной независимостью в работе, в полном соответствии с положением, которое в быту именуется принципом Ван Риппера: «Пусть работу делают лучшие, и не мешай им, заглядывая через плечо».
Разумеется, она могла бы просмотреть запись откуда угодно, но раз оказалась здесь, посмотрит отсюда. В том месте, где все произошло.
Не обращая внимания на физическую боль, инспектор опускается в кресло в центре комнаты. Тут же зажигается центральный монитор, а когда она закрывает глаза, воспроизведение накладывается поверх ее чувств. Инспектор смиренно вздыхает: архивная запись сохраняется в среднем качестве, и смотреть ее — как полировать зуб.
Нейт запускает воспроизведение и видит комнату с точки зрения Свидетеля, глазами архивных камер, утопленных в стены и потолок. В следующий миг не сопротивляющуюся Диану Хантер поднимают и усаживают на то место, где сейчас находится тело инспектора.
* * *
Нейт переключается между важнейшими звеньями в цепи решений, которая привела к смерти Дианы Хантер. Она видит, как это произошло. Смотрит, как техники отмечаются, а затем сваливают на пол форменные куртки и ботинки, уходят, а им на смену являются другие. Таймеры на мониторах переходят со спокойно-зеленого к тревожно-желтому, потом к пронзительно-красному и наконец к светло-синему, который символизирует что-то вроде идейного замешательства. Когда этот код писали, никто не думал, что цвет появится на экране, поэтому у него нет соответствующего языкового сообщения. Инспектор воображает, что кто-то из разработчиков в прошлом выбрал синий в том смысле, что «мы в синем море, без руля и ветрил».
Время записи бежит — она то замедляет его и ныряет внутрь, то отступает и проматывает, — лица меняются, но центр неизменен: Диана Хантер, безмолвная и неподвижная в кресле.
Но ее расслабленная поза — обман. Она вымотана, выгорела, истратила последние резервы под напором постоянных искусственных стимулов в мозгу. У нее в крови плещутся гормоны стресса, органы не способны толком работать. Она не спала. Людям нужен сон, но он не предусмотрен процедурой прямого нейрального дознания, потому что никогда прежде такой проблемы не возникало. Нейт пытается вообразить, каково это — почти двое суток бороться в собственном мозгу с врагом, которого невозможно победить, от которого не сбежать: война на истощение, в которой сама Диана стала одновременно осажденным защитником и полем боя.
Ерунда какая-то. Что ей нужно было скрыть настолько, чтобы выносить это, если не вечно, то, по крайней мере, так долго? Не может же человек быть настолько упрямым, чтобы умереть из принципа? У нее была мирная жизнь, чудесный дом. Она общалась с соседями, вела меновую торговлю и заключала черные сделки, чинила и заново использовала старые вещи. У нее была подпольная школа для маленьких отказников, местных детишек, которым она читала умеренно неподходящие истории. Сама Нейт помнит некоторые из них с детства: безобидные шуточные сюжеты, построенные на инверсии ценностей: добрые чудовища и противные рыцари. Диана Хантер злилась, но прежде добивалась своего, и там, где ее не любили, оставляли в покое. Зачем ей так запираться?
За такое время родные могли бы сбежать. Друзья — соучастники, заговорщики — скрыться. Но этого не произошло. Никто не пропал бесследно. Все на месте, все при деле, все спокойны. Никого ее смерть особо не потрясла. Мир идет дальше так, будто не было на свете никакой Дианы Хантер — печальный итог для целой жизни?
Значит, была какая-то тайная цель, необходимость выиграть время для соратников, чтобы они сменили пароли, цель, средства. Чтобы успели нанести удар!
Вот только удара не было.
Появляется новая фигура, в маске, но она безошибочно опознаёт Смита по привычным властным движениям. Он спорит со специалистом, который отвечает за дознание, явно хочет, чтобы тот ушел, но затем недовольно принимает его в качестве неумелого секретаря. Через несколько часов в комнату врываются медики, суматоха. Открывается запасная дверь, вкатывается реанимационная команда, возвращает ее к жизни, затем она снова отключается, и врачи вскрывают ей череп, чтобы установить перепускную трубку для крови, а затем устанавливают хитозановый чип, чтобы позволить Системе связать те части ее мозга, которые сами не способны поддерживать связь. Компьютер не просто поддерживает в ней жизнь, он думает вместе с ней: полумашинное мышление. Это одновременно заоблачно дорогое и мощное решение, как ветряную мельницу подключить к турбинному двигателю. Хантер теряет сознание, потом спит. Затем — ничего: процедура продолжается как ни в чем не бывало. Снова безвольное тело становится центром постоянного, неспешного течения людей.
Инспектору приходит в голову, что, проживая события, происходившие в сознании Дианы Хантер, она выстраивает ее отражение. Хантер вдохнула жизнь в маски, и Нейт, живая, подстраивается к ней, как трансплантированное лицо, прикрепленное к мускулам и костям пациента, принимает его характер. Абсолютная симметрия: маска Мьеликки Нейт смотрит в глаза трупа.
* * *
Архивная запись идет своим чередом, инспектор смотрит ее в ускоренном режиме, не ожидая увидеть что-то важное. Никто ведь не вломится в комнату, чтобы ее застрелить. Она так и умрет под препаратами.
Но Нейт все равно досмотрит. Это ее дело.
Во все времена данный аргумент приводили против принуждения на допросе, даже когда это означало пытки: если таймер на бомбе тикает, террористу нужно продержаться лишь до срока. Что ты готов стерпеть, что вынести, если будешь знать, что тебе надо продержаться на дыбе лишь день, чтобы спасти родных, послужить своему богу или святому делу?
И наоборот, что, если у Дианы Хантер не было никаких секретов? Что, если она просто была отчаянно, яростно, патологически «замкнутой»? Могла она продержаться ради такого глупого рекорда, из одного упрямства и в этом видеть свою победу?
Зловещий ответ. Сколько продлилось дознание? Еще час? Еще полдня? Нейт запрашивает Свидетеля. И изумленно смотрит на цифры на экране.
Не тридцать часов, не тридцать пять. Не сорок пять. Даже не пятьдесят.
Нейт протирает глаза. Наверное, она ошиблась. Но нет.
Допрос Дианы Хантер длился 261 час.
Мьеликки Нейт знает, что открыла рот. Так в комиксах изображают крайнее потрясение. Но закрыть его она пока не может. Ей холодно и страшно. У нее дрожат руки.
Двести шестьдесят один час. Разделить на двадцать четыре — легко: 240 — это десять суток и еще 21 час. Она чувствует, как кивает Константин Кириакос; его голова тяжелее, чем у Нейт, шея и спина пропорционально крупнее. Она поднимает лицо к потолку и удивляется, что кожа на затылке не собирается складками, как на аккордеоне.
Почти одиннадцать суток.
И Нейт не может выбросить из головы мысль, возникшую вместе с этим невозможным сроком, что одиннадцать суток под допросом — это казнь. В самой мягкой формулировке — злоупотребление властью. Она зачем-то копирует весь файл на свой сервер с материалами дела.
Она сказала Кин, что это было. Она уже знала. Но все-таки это другое дело.
Вы спросите: «Убили они ее или нет?» — так сказал Лённрот.
Похоже, этот вопрос встанет.
* * *
Когда сумрак зимнего вечера сменяется темнотой, Свидетель напоминает Мьеликки Нейт, что она обещала провести приятный вечер — под страхом неодобрения Пиппы Кин. И по доброй традиции борцов с преступностью инспектор решает совместить приятное с полезным.
Группа «Огненные судьи» в Лондоне не выступает — да и нигде в мире, такой просто нет, — но Нейт находит «Герцога Денверского», бывшую насосную станцию на Темзе, где теперь играют живую музыку. Вот и хорошо. По всем статьям получится приятный вечер отдыха. Нейт идет пешком на юг, просматривая дневные новости. Сосредотачиваться на чем-то одном — дурная привычка; преступность не существует в полном отрыве от остального мира.
По стеклам ее очков скользят полупрозрачные изображения и заметки — открытия, закрытия, светские новости, рейтинги справа, международные новости слева. Ее редакцию билля о наблюдении атакуют с двух сторон — и те, кто хочет поскорее распространить эту технологию на всю страну, и на удивление большое число осторожных скептиков, подчеркивающих «существенную и неотъемлемую биологичность человеческого тела». У Нейт возникает злобное подозрение, что в такую формулировку можно втиснуть все, что угодно, зато она завуалированно осуждает хирургические вмешательства, протезирование и вакцинацию, и она читает весь текст. Поначалу данные приведены точные. Ладно. Еще через несколько абзацев Нейт закрывает новости. В обычных обстоятельствах ей нравится вездесущий поток информации, но сейчас вдруг захотелось побыть в белой зоне: погрузиться в медленный бестекстовый ритм сердцебиения и прогулки.
Бесконечную четверть часа спустя она входит в «Герцога Денверского». Из зала открывается вид на грязные бревна — то ли разобранный пирс, то ли остатки какого-то старинного сооружения, призванного сдерживать ил. В этом неприятно сыром помещении играет квинтет под названием «Цепь ферритовой памяти» — и играет хорошо.
Инспектор пьет скотч и слушает. Исполнители и выглядят привлекательно. В частности, солист — великолепно взъерошенный парень лет тридцати с небольшим, сценический псевдоним Разрыв; но стоит их услышать, и это уже не важно.
Нейт позволяет взгляду остановиться на пальцах Разрыва на грифе, изгибе мускулов в глубоком вырезе поэтически не застегнутой рубашки. Ну, по большей части не важно.
Когда-то, в студенческие годы, Нейт поехала на остров Санторини и ныряла там с аквалангом среди развалин на близком дне Средиземного моря. Вода была совершенно прозрачной, и она все время забывала, что вокруг не воздух. Мозг настаивал, что она летает, а не плавает, как в невесомости перепрыгивает с камня на камень в разрушенном храме, а пестрые рыбки — птички или насекомые. В таком состоянии она металась туда-сюда, смеялась в загубник от чистой, ясной радости, а потом почувствовала что-то вроде удара током. Уши заложило, все тело взвыло и загудело, будто к нему прикоснулись высоковольтным кабелем. Нейт услышала звук внутри себя, вода передавала его скелету и легким, уши слышали его из-за близости к источнику. На ней кто-то играл, и от этого она потянулась наверх, поплыла к яркому греческому солнцу и безоблачному небу. Звук раздался снова, другая нота, и еще одна — последняя — завершающая гармонию. Потом все стихло.
Некоторое время она медленно всплывала, а потом услышала, как ее окликают инструкторы, сбегаются к ней зодиакальным кругом. Она помахала им рукой, забралась на борт, по-прежнему поглощенная ошеломительным аккордом.
— Землетрясение, — объяснил инструктор, когда они направились к берегу. — Сильное, в кальдере. Вы целы?
Она сказала, что да. Это было красиво. Инструктор бросил на нее обеспокоенный взгляд и отвел в пункт первой помощи на берегу, чтобы проверить на наркотики, декомпрессию и еще полдюжины неполадок, которых не обнаружили. Наконец врачи ее отпустили, и Нейт бродила по берегу среди перевернутых лежаков и сломанных зонтиков, заглядывая в пляжные наливайки, искала кого-то, с кем можно было бы поговорить, кого-то, кто понял бы ее чувство радости и трагической неполноты. С тем звуком она была единым целым.
Нейт не смогла найти больше никого, кто слышал бы его, ни тогда, ни потом, и в конце концов оставила эту мысль, решила, что это лишь сон, навеянный морем.
«Музыкальное приношение» Баха Фридриху Великому, которое играла «Цепь ферритовой памяти», оказалось первым музыкальным произведением, которое вызвало у нее воспоминание о том дне, тронуло ее точно так же.
— Фридрих и Бах были одновременно слегка очарованы и возмущены друг другом, — говорит в перерыве Разрыв густым контральто. — Фридрих с ума сходил от новой музыки, а Бах был неоспоримым мастером старой.
Длинные пальцы легко касаются клавиш, и рождается короткий стон, который кажется отзвуком сыгранной темы.
— И когда между ними состоялось прилюдное состязание, Бах потерпел поражение! Прежде никогда такого не бывало. Ох, как он разозлился. Можете себе представить? Седой маэстро, которого публично отшлепал молодой король, фанатевший от тогдашнего аналога бой-бэндов. Лучший в мире композитор, который не смог исполнить пожелание противника и сочинить невозможную фугу. Эту…
Дрожащие ноты, удивительным образом не сочетающиеся друг с другом, будто две разные темы в них каким-то образом перемешались, — а потом Разрыв сделал что-то, и мелодия зазвучала бодро, даже издевательски.
— Но Бах не сдался. Черта с два. И в последовавшей битве умов и учености старый владыка Изысканного Контрапункта надрал задницу своему монарху!
Смех. Опять дрожащие ноты, будто случайные.
— Пока Фредди кипятился, Иоганн Себастьян готовил такой музыкальный эликсир, какого никто никогда не видывал и вообразить не мог. Он две полных недели трудился над пьесой, которая теперь по праву считается одним из самых сложных и удивительных произведений в своем роде.
Музыка затихла, Разрыв отодвигается от инструмента ближе к слушателям, будто лично к ней, хоть Нейт и понимает, что это иллюзия исполнителя, и все остальные тоже ловят блеск его глаз, видят усмешку на полных губах и думают, что они адресованы лично им.
— Вот тебе, Фредди.
Секунду спустя пальцы вновь касаются клавиш, и Разрыв изображает удивление.
— Например, модулирующий канон заканчивается на тон выше, чем начинался, предлагая исполнителю — то есть мне — продолжать играть все выше и выше, уходя в иное пространство выражения, в Небесное Царство, в дальние пределы ультразвука, к образу внутренности человеческого тела, к музыке, которую можно сыграть лишь на солнечной плазме.
Он резко отрывает пальцы от клавиш, словно обжегся, и дует на них. Смех. Разрыв продолжает, но уже спокойнее:
— Он замыкается сам на себе, все время стремится ввысь, как алхимический символ огня. Поэтому его иногда называют «Вечным» или «Небесным каноном».
Спонтанно она вдруг делает то, чего никогда раньше не делала, — запрашивает у Системы местоположение Джонатана Джонса. Недалеко. Он один. Читает и пьет вино над тарелкой ньокки в кафе, о котором она никогда не слышала. Наверное, недавно открылось. Обзоры восхваляют его до небес. Джонс еще не добавил свою оценку, которая много значит, благодаря его репутации.
Нейт осознает, что сделала очень смелый шаг, выйдя на тот тревожный миг, когда рука коснулась руки, и другой не отвел ладонь. Назад пути нет, как нет смысла изображать равнодушие. Если после этого она с ним не свяжется, покажется капризной и взбалмошной. Нейт думает: а может, он поставил на нее флажок и теперь сам о том же размышляет, решает, стоит ли действовать первым.
— Я в «Герцоге Денверском», — говорит она и отсылает сообщение. Думает, не добавить ли «голодная», но он это и так узнает. Проверит ее расписание и поймет. Может, даже что-нибудь ей закажет.
Разрыв улыбается залу:
— Альбом называется «Катабасис для масс». Будьте внимательны, когда записываете. Автокоррект заменит на «дата базис».
Дата базис. Катабасис. Инспектор морщится. Впервые за последние годы у нее возникает чувство, что работа мешает чему-то важному. Кин обрадовалась бы.
Джонатан Джонс иронически замечает, что закуски в «Герцоге» — не то, за что его хвалят.
Разрыв снова говорит:
— «Музыкальное приношение» — не просто произведение, это вызов! Цикл лекций, очень вежливое аристократическое «иди в жопу» и личный девиз мастера. — Он играет высокую ноту и позволяет ей позвучать. — Бах не отдал Фреду полную партитуру, а выдал ему что-то вроде заархивированной версии — имплицитную фугу. Если Фредди желал узнать, что приготовил Бах, если хотел знать наверняка, что его задание выполнено, а такие люди, как Фред, людям на слово не верят, — ему нужно было обучиться тому, что считал нужным знать старикан. То есть сделать то, чего он прежде не удосуживался делать. «Музыкальное приношение» переворачивает гамбит Фреда с ног на голову. Чтобы отразить выпад Баха, Фридриху пришлось обучиться всему, что Бах полагал необходимым для короля, и таким образом стать таким, каким его хотел видеть Бах. Старый пердун буквально изменил его — сделал более похожим на себя. Ищите и обрящете — так говорит Бах Фридриху. Quaerendo invenietis.
Легкий смех в зале. Нейт не смеется.
Черт.
«Quaerendo Invenietis» — последняя книга Дианы Хантер и официальное название подложного свитка Афинаиды. Библейская заповедь — или приглашение для детектива. Она вдруг слышит легкий запах сандалового дерева и аниса — не здесь, не в зале, но в голове, и он почему-то связан с Лённротом. Да. Она слышит запах невозможно чистой черной ткани, неприметное отсутствие человеческого запаха на слишком бледной коже.
Она думает о Джонсе и о том, куда постепенно идет их диалог — ужин. Встреча.
Но вот Разрыв снова говорит это слово — катабасис. Многообещающие губы, темные, как вино, усмехается, как Лённрот. «Вы — женщина, которая счищает шелуху с луковицы». Она чувствует губы Бекеле — разом молодые и старые, — его видение облекает Вселенную в пять концентрических кругов — очень простая луковица. Оба эти образа могут воплотиться в музыке Разрыва, в его «Вечном каноне» из «Музыкального приношения» Баха — произведения, призванного изменить Фридриха, не переубедить, но научить. Заставить его мыслить по-баховски. Изменить его коннектом. О да. Этого от нее и хотел Лённрот, чтобы она увидела, как складываются кусочки головоломки Дианы, будто на пятичленных картинах Бекеле — пять в одном, и каждая словно включает в себя все остальные.
Она оглядывается, почти ожидает увидеть жуткое белое лицо на сцене или у бара, почти выискивая маленькое, но мощное взрывное устройство под одним из столиков. Через несколько секунд она чувствует, как вибрирует терминал — потайной сигнал тревоги, и чуть не бросается сломя голову вон из зала. Опуская взгляд, она видит на экране красный квадратик: индикатор ближайшего сотрудника. Он означает, что Нейт — ближайший к месту серьезного преступления офицер Свидетеля, поэтому ее назначили на дело. Ее слегка раздражает перспектива браться за новое преступление, огорчает, что ее вырвали из музыкальной проповеди Разрыва.
— Необходимо ваше срочное присутствие.
Голос Свидетеля звучит почти напряженно. Интересно, этот голос специально научили изображать тревогу?
— Ясно.
— Система возместит вам сорванный концерт. Транспортный поток был перенаправлен, к вам едет автомобиль.
— А что на визитке написано?
И снова Свидетель говорит будто с неохотой, почти запинаясь:
— Произошло убийство. Оливер Смит мертв.
На секунду инспектор останавливается, замирает. Снаружи она слышит ругань, двое топ-менеджеров вылезают из машины, которая несколько секунд назад была их такси. Свидетель заверяет их, что в скором времени подадут другую машину, и благодарит за помощь ровно тем невыразительным голосом аудиозаписи, который предшествует предупреждению о недопустимости нарушения общественного порядка.
Ближайший сотрудник.
Теперь она понимает, зачем Лённроту нужно было заманить ее сюда, в «Герцога Денверского». По крайней мере одну причину. В этом деле все не то, чем кажется.
— Я напишу от вашего имени мистеру Джонсу.
«Милый человек с собакой, надеюсь, ты такой же терпеливый, каким мне показался».
— Нет, не нужно, я сама.
Через двадцать минут она стоит на холодном ветру и смотрит на труп, лежащий на асфальте тоннеля под Темзой.
* * *
Лондон всегда стоял на запутанном улье переходов и каверн, и каждая новая итерация столицы требовала все больше места под землей. Там, где другие города рвутся к небу или растекаются вширь, Лондон закапывается во тьму. Под городом теперь растянулись решеткой восемь тоннелей, с севера на юг и с востока на запад; их называют, соответственно, Уток и Основа. Это главные транспортные артерии, которые позволяют хоть как-то проехать через перенаселенный мегаполис; без них город просто замрет. Убийство произошло в Основе 3, на самом популярном маршруте из Оксфорда в Сити. Из конца в конец в нем почти семьдесят миль, сразу после строительства ему потребовалось собственное подразделение полиции и пожарной службы, хотя впоследствии многие из их функций были переданы Свидетелю. Если в нем вдруг пропадет электричество — и в связи с этим все устроено так, чтобы такая катастрофа была в несколько раз менее вероятной, чем прямое попадание метеорита, — воздух внутри станет смертоносным всего через несколько минут. Это самодостаточный мир, освещение в нем динамическое, иначе ровный ритм света и тени может вызвать псевдоэпилепсию у водителей. Его почти никогда не закрывают. Сегодня весь город встанет в пробках.
Инспектору не нужно показывать значок, чтобы пройти через толпу. Человеческая природа неизменна, а Система, по крайней мере в теории, открыта и публична, так что подобные происшествия всегда собирают толпу зевак, но ей уступают дорогу, потому что все знают — это инспектор Свидетеля. На миг ей хочется, чтобы не знали. Нейт задается вопросом: сколько в их любезности искреннего уважения, а сколько — страха?
Она проходит за оградительную линию и чувствует, что ее рот открывается в форме буквы «О», как в мультфильмах; поспешно закрывает его и начинает напевать «Иерусалим» Блейка. Это первое, что приходит в голову. Она читала о многих способах подчинить биологические порывы сознательной воле, и один из самых полезных гласит: тебя почти наверняка не стошнит, если будешь напевать себе поднос.
Тело Оливера Смита, мягко говоря, расчленено. А если говорить менее бескровно — а тут уж ничего не назовешь бескровным, — придется сказать, что его разорвали на куски дикие звери.
Полицейские в форме смотрят на нее, и тут инспектор понимает — она не часто работает на таких вызовах, хотя прекрасно знает, что нужно делать; они ждут ее приказов. Нейт расправляет плечи и открывает особый канал для них.
— Внимание, говорит инспектор Нейт! Пожалуйста, отнесите оградительную линию во все стороны на десять метров. Используйте программу электронного опознания: всех, у кого в профиле обозначены склонность к насилию или нарциссизму, нужно внести в файл, а затем просмотреть каждую секунду их записей на неделю вперед и назад. Дополнительную разработку отложите. Повторяю: всё сохраняйте. Просто сваливайте в папку дела, потом разберем, но я не хочу кого-то заново разыскивать. Ясно? За дело!
Полицейские немедленно берутся за работу. Это радует. Она снова смотрит на Смита и понимает, что ей дали зеленый свет — полный доступ ко всем данным его биографии. Она открывает канал для всех следователей на месте:
— Убийство, приоритет. Жертва — Оливер Смит, ведущий сотрудник Дорожного траста. Нужно послать человека туда и забрать все с его рабочего места. Файлы сбрасывайте в папку дела. Нам потребуется последний месяц его жизни — целиком, до зернышка. Если он выходил за пределы зоны наблюдения хотя бы на пять минут, запрашивайте отраженный звук, анализ лиц в отражениях, все, что можно, причем срочно. Траст — частное предприятие, работающее на правительственных контрактах. Я сейчас выдам общий ордер на все, что вам покажется важным. Если они будут упираться, продавливайте, потом извинимся. Думаю, они не захотят делиться, но это головная боль юротдела, а вы пускайте в дело значки так, как всегда хотели, всю вину вешайте на меня. Ясно?
Подтверждения вспыхивают в очках, как растущий городской пожар. Ее подчиненные принимаются за работу. Нейт чувствует легкую гордость. Так и должно быть, так должна функционировать беспристрастная машина правосудия.
В голове пробегает предательская мысль, что сейчас нужно провести проверку на сон.
— Сейчас я официально связываю убийство Оливера Смита со своим текущим делом и объединяю папки под кодовым названием «ГНОМОН». Все запросы направлять непосредственно ко мне. Информацию не распространять без моего личного разрешения, этот приказ я готова защищать перед любым кворумом, вплоть до общенационального. Повторяю: по умолчанию — никакой информации. Возможно, это самое важное дело, над которым вам придется работать в жизни. Любому из вас. Гордитесь. Не бойтесь. Работайте ответственно.
И к Свидетелю:
— Значение: катабасис.
Потому что нельзя бросать тонкую, сложную улику только потому, что кто-то потряс у тебя под носом толстой и очевидной.
— Мистическое странствие Орфея в царство Аида, расширительно — путешествие во тьму. От греческого «ката» — против, «басис» — основа, то, на чем стоят. Буквально — пьедестал. Таким образом, «катабасис» — спуск вниз, под то, на чем стоишь.
И вот лежит Смит. Мертвый. В тоннеле. Трагедия, но он был злодеем.
Нейт чувствует дикое возбуждение, предвкушение долгожданных ответов и делает паузу, чтобы взять себя в руки. Постой, постой. Тут еще много работы. Нельзя на это полагаться, эту улику ей вручили, хотя, конечно, могли остаться отпечатки. Да, дело кусается, но Нейт его еще не раскусила. Пока.
Соберись. Этим огнем и питайся. До победного конца.
Инспектор вновь поворачивается к останкам на земле.
На этот горный склон крутой, там-дам та-дам там-дам та-дам, м-хм хм-хм хм-м м-хм, ХМ-ХМ М-ХМ ХМ-М-М М-М-М-ХМ…
Смита убили, выпотрошили, а потом разорвали на куски или, может, порезали ножницами. Без этого опыта ее жизнь точно обошлась бы: совсем необязательно смотреть в развороченную грудную клетку. Она оглядывается и находит Тризу Хинде. Нейт начинает ей кивать, затем вспоминает, что это может быть непонятный для Хинде жест или, наоборот, полный неочевидных смыслов, разобраться в которых — нелегкое дело. Так что инспектор просто говорит «здравствуйте».
— Истек кровью, — отвечает Хинде.
— Да, — соглашается инспектор.
— Но не исключаю, что шок.
— Да. Оружие?
Хинде раздраженно пожимает плечами и разводит руками, чтобы показать обычный хаос и недостаток данных.
— Сами угадывайте.
Инспектор не хочет гадать. Пока. Сперва она осматривает взаимное расположение частей тела. Они разложены идеально точно, каждая — в собственном круге света. Неподвижного, нединамического. Движение остановлено, и алгоритм освещения опознал внештатную ситуацию. Когда-то в детстве Мьеликки Нейт читала историю про старика, который жил в лесу и был добр ко всем животным, а когда он умер, весь лес смолк и помрачнел на год, так что люди в городе решили, будто он проклят, пока дочь старика, узнав о тьме, поселившейся в его любимом пристанище, не вернулась домой и не вышла замуж на ясной, солнечной поляне посреди леса. И птицы вернулись, а цветы расцвели. Будто сам тоннель заметил смерть Оливера Смита и по-своему почтил его память молчанием.
Нейт делает глубокий вдох, выдох и пытается увидеть картину преступления как текст.
Когда она вновь смотрит на место преступления, видит не освещение, а театральные прожекторы. Расположение световых пятен не случайное, в нем чувствуется рвение — и тут соображения Дианы Хантер о том, что надо разрываться на части, уважили буквально. Агония и немыслимый страх выписаны кровью на сером полотне дороги. Это демонстрация, победное шествие. Здесь преступление — не преступление, точнее, его преступность — побочный эффект, конверт, в котором ей доставили послание. Это код, шифр, и смерть в нем — лишь удобное средство.
Инспектор чувствует внезапный холод. Если Диана Хантер пожертвовала собой, чтобы наглядно показать свою точку зрения, а Смит стал орудием ее самоуничтожения, а теперь он убит, чье послание здесь написано? Начальства Смита? Его сообщники призывают друг друга к верности и молчанию под угрозой смерти? Или это работа Дианы, все было запланировано еще до ареста, а теперь воплощается в жизнь? Тогда — кто еще в ее списке? Помощники Смита при дознании? Нейт накладывает запрет на выезд для всех, у кого были со Смитом сильные профессиональные связи: его первый круг. Явиться для немедленной дачи показаний.
А потом, как разряд тока, она слышит слова в голове: «Катабасис для масс». Черт, вторую часть она не сразу поняла. Катабасис, да, вопросов нет. Но это не для масс. Неужели в представлении Лённрота все должны отправиться в дорогу через смерть? Может, следует ждать газовой атаки? Орфей вернулся, но без Эвридики: может, кто-то нацелился на две X-хромосомы? Или просто грубо — погибнет строго половина?
Нет. Она в это не верит. Нейт приказывает Свидетелю перейти в режим максимальной чувствительности к следам биологического, химического и радиологического оружия, переводит всю сеть в состояние повышенной готовности к терактам, но признает, что делает это из предосторожности, и тут же отправляет запрос на рассмотрение в отдел противодействия терроризму. Узел в животе ослабевает, сердцебиение замедляется. Нет, такой терроризм — это не похоже на Диану Хантер. Не похоже на Лённрота. Она пришла бы в ужас от мысли о массовых убийствах, а ему эта мысль показалась бы скучной.
Мы все вместе отправляемся в странствие по подземному миру, а Смит — наш провожатый. Кондуктор. Перевозчик. Верно?
Для Дианы точно.
Тогда — что за странствие? С гнетущим чувством Нейт оглядывается на Хинде, потом снова смотрит на раны. Можно ли их вообще назвать ранами, если в каждом куске больше раны, чем трупа? Смит не ранен: к его ранам кое-где пристали останки Смита.
Она косится на Хинде, та хмурится: не отвлекай меня.
Нейт запрашивает у Свидетеля вероятную причину смерти, подозревая, что услышит, и надеясь ошибиться.
— Нападение акулы, — говорит Свидетель, — в сорока двух милях от побережья, — затем добавляет почти сконфуженно: — Аномалия.
Да. Одновременно невозможно и очевидно. Не могла акула напасть на него здесь, в сухом воздухе тоннеля, но инспектор видит неоспоримые доказательства этого. Акула вышла вслед за Кириакосом на сушу, стала белокожей женщиной с очень темными волосами. Потом она обвалила экономику. Она никогда никого не убивала. По крайней мере до сих пор.
Нужно досмотреть остаток воспоминаний Дианы Хантер — и быстро.
Но пока инспектор прикрывает глаза от света, будто заглядывает внутрь почтового ящика.
— Покажи.
Реальный мир блекнет, когда терминал проецирует изображение прямо ей в глаза, так что Нейт чувствует еще один приступ тошноты, на этот раз вызванный не внутренностями, но резкой сменой точки зрения, которая не согласуется с ощущениями тела по размеру и положению в пространстве. Запись говорит, что она вдруг выросла до пятнадцати футов и смотрит на тоннель глазами, расставленными на девять дюймов — как богомол. Впервые столкнувшись с полной записью Свидетеля, многие падают. Но инспектор не новичок. Она переносит вес на пятки, чтобы почти не менять позу, разделяет чувство положения и зрение. Это трюк. Просто нужно научиться использовать мозг по-новому.
Машина Смита одна в тоннеле, движется со скоростью точно на один километр ниже разрешенной. Каким-то образом он тут оказался один: флуктуации транспортного потока. Нейт надеется, что ему это показалось любопытным.
Потом машина тормозит и останавливается. Смит, похоже, не знает почему. (Картинка в картинке: на него смотрит еще и камера с приборной доски.) Он раздраженно пыхтит и звонит в поддержку. Система просит его оставаться в машине и заверяет, что другие автомобили получат предупреждение или будут перенаправлены по другому маршруту. Это стандартное сообщение, и Смит расслабляется.
Потом, когда ничего не происходит, он понемногу начинает тревожиться. Оглядывается по сторонам, но явно ничего не видит и не слышит. Нейт вспоминает недавний кошмар, страх и руку Лённрота из зеркала, чувствует прилив сочувствия. Смит тоже испытывает обычную для млекопитающих реакцию на тишину и замкнутое пространство: тревожное и неприятное чувство, что за тобой наблюдают.
Конечно, за тобой всегда наблюдают. В этом суть Системы: ты никогда не останешься один, всегда будешь защищен. Не нужно больше бояться темноты.
Свидетель выключает изображение изнутри автомобиля. В тоннеле по-прежнему пусто, пылают бело-зеленые огни. Затем, когда управляющий алгоритм убеждается, что сюда не едут другие машины, свет меркнет: экономия электроэнергии. Из сияющего дня тоннель погружается в холодный серебристый сумрак.
Смит ерзает на сиденье. Он ведь знает, что внутри автомобиля безопасно. Даже окажись он в центре бального зала, людей вокруг было бы меньше. Впрочем, поправляет себя инспектор, на самом деле он в опасности. С другой стороны, если он не знает чего-то особенного об этой ситуации, должен так считать. Как Царь Обезьян никогда не сходил с ладони Будды, Оливер Смит по-прежнему заключен в объятия своей электронной матери: он настолько же в безопасности, насколько любой другой человек в мире.
Он пытается кому-то позвонить, но не может. Сигнала нет — усилитель отключился вместе со светом. Смит несколько раз переподключается, начинает оглядываться через плечо. Пока, по мнению инспектора, у него нет причин бояться нападения, как и подозревать, что нападающий окажется сзади.
В эти несколько секунд он куда более одинок, чем в принципе возможно внутри Системы. Порадовало бы это Диану Хантер?
На некотором расстоянии в тоннеле, как раз когда Смит в очередной раз поворачивается лицом к приборной доске, одна из ламп гаснет. Смит говорит: «Боже мой». На его лице отражается понимание, а потом уже не тревога — откровенный ужас. Он не гадает, знает наверняка, как мышь знает, что летит сова.
Гаснет следующая лампа. «О нет. Черт. Черт!» Голос Смита звучит напряженно и резко. На основании частотного анализа и выражения лица Свидетель предполагает, что он перебирает возможные причины и варианты, и все они ему не нравятся. В состоянии, которое машина с вероятностью 98 % определяет как отчаяние без рационального расчета на выживание, он расстегивает ремень безопасности и тянется на заднее сиденье за своим пальто. Люди иногда делают очень странные вещи, когда собираются спасаться бегством, но еще не бросились со всех ног. Нейт видела такое прежде: остаточное исполнение условностей. Как только пальто начнет ему мешать, он его выбросит, пожалеет, что взял его с собой, а потом и это забудет в панике, но в первую секунду Смит не может себе представить, что выйдет из машины без кошелька и ключей. Обыденная жизнь требует забрать пальто, потому что, когда он спасется от этого ужаса, захочет выпить, а потом попасть домой. Тот же глупый импульс губит пассажиров во время авиакатастроф: они пытаются открыть верхние отделения, прежде чем выскочить из горящего самолета.
Следующая секция тоннеля погружается во тьму. Смит бросает пальто на подлокотник между сиденьями и снова пытается дозвониться. Если бы отсюда можно было позвонить, ему не потребовалось бы вызывать помощь — она бы уже выехала, — но теперь Смит живет в ночном кошмаре: машины сломались, мир катится в тартарары.
— Нет соединения, — поясняет Свидетель.
Смит выскакивает из машины и отчаянно бежит. Туфли на нем неподходящие для бега, и он толще, чем ей показалось при встрече. Кожаные подошвы скользят по дорожному покрытию, он спотыкается. Оглядывается через плечо и снова бежит. Интересно, он тоже убеждает себя, что это просто кошмар, и, если так, проделывает ли он те же три проверки, что и она? На стенах тоннеля есть текст, какое-то предупреждение, если бы он осмелился остановиться и прочесть его. Наверное, так его и поймали. Но нет: он бежит с таким отчаянием и решимостью, что его почти жаль.
Смит оглядывается через плечо, затем происходит неизбежное. Как только он отвернулся, пять осветительных секций впереди гаснут одна за другой. Будто темнота прыгнула. И Смит вваливается в нее. Нейт видит часть сцены по данным пассивных инфракрасных датчиков: Смит больно падает лицом вперед, что-то хрустнуло в его колене. Он все равно поднимается на ноги и кричит: «Прости, я не хотел!» К сожалению, нет контекста, и он не считает нужным объяснить, за что именно просит прощения и у кого. Она вроде слышит шаги, а может, вода капает из трубы или что-то другое. Потом запись заканчивается.
— Энергосбережение, — поясняет Свидетель. — Аномалия. Дальше идет реконструкция события.
Нейт не думает о том, что будет в реконструкции, а когда видит, уже слишком поздно. На чересчур совершенной картинке, созданной Системой, чтобы заполнить пробел в данных, Смит снова стоит на коленях на асфальте. Он ничего не видит, не видит и зависшего над ним чудовища. Когда он просит прощения, оно ныряет в абсолютную подземную тьму, а потом нападает сзади, рассекая его торс пополам, белые зубы легко разрезают кости. Куски летят в разные стороны, кувыркаются и поливают дорогу яркими извержениями. Акула сплевывает, трясет головой, что-то блестящее падает из ее пасти в желоб у края дорожного полотна: идиотский брелок для часов.
— Конец, — сообщает Свидетель и добавляет снова, видимо, на случай, если Нейт прослушала: — Аномалия.
Но она ничего аномального уже не видит.
Нейт выпускает из легких воздух (она задержала дыхание) и отворачивается от тела, чтобы подумать. Глядя на него, она слишком ясно чувствует приторный запах, смесь транспортной пыли и грязи с мельчайшей взвесью крови, которую вдыхает. Чувствительные клетки в носу передают ощущение того, что является, по сути, свидетельством алой смерти Оливера Смита.
