Факт против вымысла

Выступление в Университете Майами в Огайо, 2005 год

Я взяла за правило не говорить на публике о «Правде и красоте». Когда она только вышла, я не поехала в книжный тур и не давала интервью, как поступила бы с романом. Не потому, что я не хочу говорить о Люси или потому, что это меня расстраивает; дело не в этом. На самом деле я люблю говорить о Люси. Но я не хотела рассказывать одни и те же истории снова и снова, пока они не износятся, не примелькаются, не станут рутинной рекламной кампанией книги. Приехать в Университет Майами в Огайо я решила, потому что меня чрезвычайно тронуло ваше желание прочесть и мою, и ее книгу. Я всегда представляла их обе как этакую путешествующую парочку, в том же смысле, в каком мы с Люси были парочкой. И все же не могу отделаться от мысли, как было бы здорово, если бы Люси была рядом, чтобы говорить вместо меня. Так было бы лучше, потому что писательство приносило Люси особенные страдания. В лучшем из возможных миров я бы писала книгу, а она могла бы выйти в свет и давать публичные выступления. Она это обожала. Люси принимала любые приглашения, если ей были готовы оплатить дорогу. У нее был врожденный талант находить общий язык с людьми. Куда бы она ни отправилась, неизменно встречала обожание, и была способна это обожание вместить. Впрочем, она часто опаздывала на рейсы или, едва прибыв на место, забывала, на какое время у нее запланирована лекция. Поэтому вы, к сожалению, получили менее колоритного, но более надежного члена команды, что, полагаю, можно счесть за относительное благо. Если бы я умерла первой, уверена, Люси захотела бы написать обо мне книгу. Правда, не уверена, что она бы за нее села.

Я познакомилась с Люси на несколько лет раньше, чем она со мной. Впервые я увидела ее в первый день нашего первого курса в колледже. Не помню, чтобы кто-то рассказывал мне ее историю, тем не менее она была мне известна, как нам бывают известны интимные подробности жизни кинозвезд. Мы не стремимся их узнать, они будто бы просто просачиваются в наше сознание. В детстве Люси перенесла рак. Она потеряла половину челюсти. Она была одним из первых детей, прошедших через химиотерапию. Она едва не умерла. Я наблюдала за ней со стороны – с интересом, но без желания вмешиваться. В течение первых учебных недель она часто бывала одна – крошечное существо с опущенной головой, прячущее свое уродство под плотной завесой волос, – но очень скоро она стала центром внимания. Она остригла волосы. Она вращалась в кругу самых популярных студентов, старшекурсников, а они советовались с ней и смеялись над ее шутками. Несмотря на то что у нее отсутствовала часть лица, я считала ее обворожительной. Даже не осознавая этого, я придумала историю о Люси, а затем эта история заменила мне знакомство с ней. Я превратила ее в смелую гламурную девушку. Она была подобна героине романа, которая встречается с собственной смертью и выходит из этой схватки еще сильнее, чем была, закаленная в огне собственного опыта. Иногда я здоровалась с ней, встречаясь в столовой, а она смотрела на меня, будто видела впервые, и ничего не отвечала.

Мы ни разу не общались, но я забывала об этом, ведь мне так много было о ней известно. Позже, когда мы подружились, меня искренне удивило, насколько сильно выдуманная мной история не соответствовала ее жизни, но также я была удивлена тем, как много всего угадала. Когда мы обе поступили в магистратуру в Айове, Люси стала поэтом, я писала рассказы. Осенью, перед тем как поле засыплет снегом, поэты играли в софтбол против прозаиков. Мы с Люси сидели у исходных линий – единственные писатель и поэт, сидевшие вместе. Стихотворцы всегда выигрывали, беллетристов это нисколько не заботило. Пускай у поэтов сильные подачи, в жизни им придется тяжелее. Едва ли вам посоветуют заниматься поэзией, если только вы не планируете едва сводить концы с концами. Когда мы выпустились из Айовы, Люси решила попробовать рассказать историю своей жизни, которую столь многие годами охотно рассказывали за нее. Первым делом она написала эссе для «Харперс Мэгэзин» о чувстве свободы, которое испытывала, надевая маску на Хеллоуин. За эссе последовал контракт на книгу, и этой книгой стала «Автобиография лица». Люси ворвалась на литературную сцену – как всегда и планировала; только помогли ей в этом мемуары, а не сборник стихов.

Нас часто спрашивали, соперничаем ли мы друг с другом. В конце концов, мы обе писательницы. Мы учились на параллельных курсах, часто выигрывали одни и те же стипендиальные программы; какое-то время у нас и издатель был один. Могут ли лучшие подруги раз за разом оказываться на одном и том же игровом поле, не испытывая некоторого напряжения по поводу того, кто же вырвется вперед? Мы действительно соревновались в определенных аспектах: кто больше и плодотворнее работал или кто смотрелся более эффектно в нашем одном на двоих бледно-зеленом платье; но когда дело касалось внешних признаков успеха, ни о какой конкуренции речи не шло. Раз уж на то пошло, то, чем мы занимались, было слишком разным: я писала романы, вытягивала истории из своего воображения. Люси была эссеистом, она писала нон-фикшн, опираясь на собственный опыт. Если коротко, она говорила правду, а я лгала.

* * *

Люси была моей ближайшей подругой на протяжении семнадцати лет. Я знала ее, как никто на свете, она, как никто на свете, знала меня. Она была невероятно сложным человеком: закомплексованной и раскрепощенной, требовательной и любящей, угрюмой и вместе с тем способной быть душой любой компании. Я знала, что мне не под силу удержать ее в моем сознании такой, какая она есть. Я знала, что с каждым годом после ее смерти память о ней будет размываться. Она сама будет казаться все мягче и милее, а мне бы не хотелось, чтобы это произошло. Именно бесстрашие и свирепость Люси я любила особенно сильно. Почти сразу после ее смерти я написала статью о ней в один журнал. Я подумала, что если запишу все это, нашу общую историю, историю нашей дружбы и того, что мы вытворяли, то смогу запомнить правду о ней. Так же, как это случилось с Люси, моя статья привела к контракту на книгу, и я была благодарна. Мне хотелось рассказать очень о многом. Снова и снова люди спрашивали меня: «Ну что, тебе уже легче? Выглядишь гораздо лучше». Но я не хотела, чтобы мне становилось легче. Я хотела быть с Люси, и книга давала мне эту возможность.

И вот теперь есть три истории: одну я сочинила до личного знакомства с Люси, другую она рассказала мне сама, третью я рассказала после ее смерти. Между этими тремя есть еще три сотни других: те, что Люси рассказывала незнакомым парням в аэропортах, те, что рассказывали о ней глянцевые журналы, те, что я узнала от нее, но не могу рассказать, и те, что она никогда мне не рассказывала, а еще досочиненные факты о ней, которыми делились друг с другом ее студенты и писали в интернете ее поклонники. Каждая из этих историй была портретом необыкновенной, сложной женщины, но не было двух таких, в которых наверняка говорилось об одном и том же человеке. Сам собой напрашивается вопрос: что же такое правда?

Люси говорила правду. А я прозаик. Сочинитель.

Что представляет собой вымышленная история? Раньше я немало гордилась тем, что люди, читавшие мои романы, даже те, кто прочли все мои романы, знают обо мне или моей жизни не больше, чем когда только начали читать, – то есть ничего. Я писала о матерях-одиночках из Кентукки, о черном музыканте из Мемфиса, писала о иллюзионисте-гее из Лос-Анджелеса, о захвате заложников в Перу. Общее количество реальных знаний, которыми я обладала по каждой из этих тем, имело не больше веса, чем выпуск журнала «Пипл». Я придумываю персонажи и их жизненный опыт, но эмоциональная составляющая моих книг реальна. Это моя эмоциональная жизнь. Полагаю, это верно для любого прозаика. Ярко-зеленый космический пришелец с тремя головами и семнадцатью пальцами-присосками из какого-нибудь новомодного фантастического романа, может не иметь сходства с реальным человеком, но при этом обладать теми же эмоциями, что и мать автора. Одно из моих персональных жизненных открытий заключается в том, что неважно, насколько разный у нас жизненный опыт, реагируем на те или иные события мы чаще всего одинаково. Вот почему в нас отзывается история ребенка, страдающего от рака, а впоследствии от унижений и жестокости окружающего мира Каждый когда-нибудь чувствовал себя униженным. Каждый из нас чувствовал, что недостаточно хорош собой или хорош собой не в общепринятом смысле. Мы все чувствовали себя непонятыми. Всем нам хотелось немного больше любви. Поэтому, даже не переболев раком, мы способны понять чувства Люси. Вот в чем заключалось ее искусство: она могла взять крайне специфическую тему и превратить ее в универсальную.

Выдумываю ли я диалоги своим персонажам? Безусловно, но также я верю, что это слова, которые люди сказали бы друг другу в подобной ситуации. Выдумывала ли Люси диалоги своим персонажам – реальным людям, действовавшим в реальные моменты ее жизни? Еще бы. Кто может вспомнить все сказанное?

Кто сочиняет? Кто говорит правду? Все мы превращаем наши жизни в истории. Это определяющая характеристика нашего вида. Мы пересказываем наш опыт. Мы быстро схватываем, какие события интересны другим, а какие лучше опустить, и в соответствии с этим выстраиваем наши истории. Это не значит, что мы лжем; мы просто знаем, о чем стоит умолчать. Каждый раз, рассказывая историю заново, мы не возвращаемся к исходному событию, не начинаем с самого начала; мы отталкиваемся от того, как история звучала в последний раз. Именно эту историю мы совершенствуем, придаем ей форму, не меняя того, что произошло на самом деле. Помимо прочего, это наш способ самозащиты. Это слишком больно – проживать свою детскую болезнь или смерть своей лучшей подруги каждый раз, когда об этом заходит речь. Отталкиваясь от самой по себе истории, а не от реальных событий, мы абстрагируемся от собственных страданий. Также в этом заключена возможность донести историю до других. Есть множество вещей, которые Люси не включила в «Автобиографию лица», главным образом касавшихся того, какой беспощадной и бесконечно долгой была ее болезнь, как тяжко, как выматывающе было проживать ее неделями, порой месяцами. Она в точности понимала, сколько читатель способен вынести, чтобы продолжать чтение. Она писала не о том, что ей самой пришлось пережить; она писала о том, что, по ее мнению, способен пережить читатель.

Подобно тому как каждая рассказанная нами история содержит собственные акценты, каждая прочитанная заключает в себе опыт другого человека. Неважно, что это – газетная статья или глава из школьного учебника, – автор принял решение по поводу того, о чем упомянуть и о чем умолчать. Это не значит, что он или она искажает правду; это означает лишь то, что всего в точности не передашь. События можно лишь трактовать. Даже работа фотографа ограничена рамками кадра. Четыре угла – не меньше, но и не больше. Кого вы предпочтете оставить за кадром? Кого запечатлеете?

Этот вопрос живо интересовал Люси. Создавать искусство было для нее гораздо важнее, нежели придерживаться голого факта, тем более что она понимала: факт невозможно запечатлеть во всем объеме. Об этом, в частности, она писала в эссе «Мой Бог»:

«Винсент Ван Гог в письмах своему брату Тео неоднократно акцентировал внимание на материальности мира. Ему было важно видеть, трогать, вдыхать, чувствовать на вкус окружающий мир. Увидеть нечто, а затем дать физическое воплощение возникшему чувству – при помощи угля или кисти. Руки были проводниками его разума, пытались расшифровать многочисленные зерна мысли, переживания, нащупать тонкую грань между действительным и воображаемым, между светом и тем, чего он касается. Хотя Ван Гог никогда не слышал ни о волновой, ни о корпускулярной теории света, он понимал, что мы не просто «смотрим» на стул или стол, – это свет, отражающийся от них, ласкает наши глаза. Цвет, будучи наиболее прямым визуальным воплощением, например, дерева, создается в том числе светом, которое дерево способно отразить. Оно впитывает все световые волны цвета, делает их частью себя; зеленый, что мы видим, – негатив, отраженная реальность, не имеющая прямого отношения к самой себе. Наше определение реальности начинается за пределами физической реальности как таковой».

Опыт, который вы получаете в колледже, делится на два вида. Пассивный и активный. В первом случае вы птенец, сидящий в гнезде с открытым клювом; профессор собирает всю необходимую информацию и вкладывает ее вам в глотку. Это может быть приятно – в конце концов, вы жаждете этой информации, – но ваша единственная роль состоит в том, чтобы принять то, что вам дают. Запомнить факты и позже повторить их на зачете: это обеспечит хорошую оценку; но это не то же самое, что интеллектуальное любопытство. Во втором случае вы учитесь находить информацию и составлять о ней собственные суждения. Вы учитесь задаваться вопросами и действовать. Вы понимаете, что одного ответа недостаточно и вам придется отыскать столько источников, сколько вообще возможно, чтобы из разрозненных частей сложить картину целого. В «Правде и красоте» я не поведала окончательную правду о жизни моей подруги, потому что это в принципе невозможно. Я рассказала одну из версий ее запутанной жизни. Она сама рассказала другую, ее семья рассказывает третью, ее читатели рассказывают что-то свое. Каждый добавляет к этой мозаике фрагмент цвета, и именно так начинает вырисовываться большой и объемный портрет.

В старших классах я ненавидела школу. Сидя на уроках, мечтала, как выпрыгиваю из окна на втором этаже и бегу, бегу, пока окончательно не теряюсь из вида. Отчасти это было связано с моим неприятием образовательного метода «один вопрос – один ответ – хватит об этом», который считался подходящим для южных девочек в католической школе. Отчасти я чувствовала себя непонятой, одинокой и затравленной – достаточно распространенное ощущение среди подростков. Когда мы с Люси стали подругами и проводили вечера за разговорами о нашем несчастливом детстве, она была взбудоражена тем, что я тоже ненавидела старшую школу. Для нее это было чем-то вроде связующего звена, тем важным, что нас объединяло. Я, в свою очередь, чувствовала юношеский экзистенциальный ужас перед лицом того, что пришлось пережить ей. Конечно, она ненавидела школу – дикие насмешки, ощущение себя изгоем. Когда она пожаловалась учителю, что никто из детей не хочет сидеть с ней во время обеда, он ответил, что она может взять свой сэндвич и съесть его у него в кабинете – что она и сделала; делала годами. Но даже несмотря на то, что обстоятельства нашей жизни решительно разнились, эмоциональные последствия были более-менее схожи. Мне это невероятно помогло, когда я начала писать прозу. Возможно, я не пережила того, о чем писала, но скорее всего в какой-то момент жизни испытывала те же эмоции.

Есть нечто неотвратимое в том, чтобы выступать перед первокурсниками. Вас согнали в эту аудиторию, вы здесь еще не освоились, вы, вероятно, в большей степени открыты для совета в этот самый момент вашей жизни, чем будете через месяц, или в конце семестра, или четыре года спустя, когда выпуститесь отсюда. Обе книги – «Автобиография лица» и «Правда и красота» – о том, сколько сострадания нужно, чтобы двигаться по жизни. Также это книги об истинной ценности дружбы. Когда вы забудете лекции, которые посещали, книги, которые прочли, учебные работы, которые написали, вы будете помнить ваших друзей. Некоторые из самых важных людей в вашей жизни сидят сегодня вместе с вами в этой аудитории, и, вполне вероятно, вы еще не знакомы. Но у вас есть время. Время – самый ценный дар, когда дело касается дружбы. Вы будете вместе обедать, вместе учиться; возможно, вы будете спать в одной комнате. Вы будете тратить время друг на друга. Вы обнаружите, как много вас связывает, и при этом успеете каталогизировать все ваши различия. Не стоит недооценивать жизненную необходимость дружбы, потому что именно это будет поддерживать вас в дальнейшем, когда времени станет значительно меньше.

После выхода «Правды и красоты» я получила сотни писем, которые в целом можно свести к двум категориям. В первом случае люди говорили, как они сочувствуют моей утрате, потому что у них тоже есть лучший друг, и они не представляют, как прожить без него, без нее. Письма второй категории тоже были сочувственными, но это сочувствие было замешано на печальном недоумении. Эти люди писали, что в их жизни не было близких друзей, и, хотя я потеряла лучшую подругу, по их мнению, мне повезло больше, чем им, ведь у меня в жизни была возможность любить кого-то столь сильно. И те и другие были правы.

Некоторые говорили, что не хотят читать «Правду и красоту», потому что, по их мнению, она окажется слишком грустной, но по большей части это вовсе не грустная книга. Печально, что Люси умерла, еще печальнее, что она умерла такой молодой, но правда в том, что всякой жизни приходит конец. Качество жизни измеряется не ее длиной, но ее глубиной, тем, что человек сделал и чего добился. Оно измеряется нашей способностью любить. В этом смысле Люси идеально распорядилась жизнью, что была ей дана. Она сражалась с чудовищной болезнью. Она написала две очень хорошие книги. И у нее было больше друзей, больше глубоких и длительных отношений, чем у любого, кого я когда-либо знала, и это не худший список достижений за тридцать девять лет.

Я написала эту книгу, потому что скучаю по моей подруге и хочу, чтобы все остальные скучали по ней и любили ее так же сильно, как я. Мне хотелось воспеть достоинства дружбы – нашей дружбы в частности и дружбы как таковой. Я хотела побудить людей задаваться вопросами, и это в точности то, что сделала бы Люси. Спасибо, что пригласили меня сегодня. Я желаю вам и вашим друзьям хороших четырех лет в колледже.