Вячеслав Петкун: «Зачем душить людей?»

«АН» № 642 от 13.11.2018

«Свет озарил плою больную душу…» – эта ария Квазимодо в мюзикле «Нотр-Дам де Пари» прославила Вячеслава Петкуна из группы «Танцы Минус». Как, впрочем, его прославили и собственные песни: «Город-сказка, город-мечта», «Цветут цветы», «Иду за тобой», «Ты оставила мне половинку себя».

– Ещё в подростковом возрасте ты стал обладателем синей корочки Ленинградского рок-клуба, будучи вокалистом группы «Тайное голосование». Питерские музыканты, впоследствии вошедшие в пантеон русского рока, – старше тебя (в частности, Цой – на семь лет, Кинчев – на десять, БГ – на шестнадцать). Воспринимал ли ты их как кумиров или поводырей?

– Никто из этих людей-лидеров групп-музыкантом особенно-то и не был. Училище имени Мусоргского поколение за поколением выдавало музыкантов, которые обслуживали всё это хозяйство, а лидеры групп были персонажами. Насколько я помню, слово «музыкант» для этих парней звучало чуть ли не как ругательство. Мы, ребята помладше, относились к ним буквально так: «Какого хрена они, а не мы?!» Имела место поколенческая трещина. Внутреннее уважение к ним присутствовало, но чтобы признаться в этом среди друзей? Нет, западло.

Я не был сильно интеллектуальным подростком, любил подраться, нарушать всякие правила, и Гребенщиков в моих глазах выглядел слишком правильным, даже немножко комсомольским. Музыка группы «Алиса» мне очень нравилась, но Кинчев для меня – и не только для меня – являлся москвичом, подвинувшим из группы её основателя, ленинградца Славу Задерия (слово «москвич» тогда вообще звучало в Питере как клеймо). Наиболее симпатичны мне были Цой и Майк Науменко, а ещё группа «Странные игры».

– Разделяешь ли ты взгляд на русский рок как на высокую культуру? Или главная его задача – развлекать, и в этом смысле рокер не сильно отличается от музыканта в кабаке?

– Работать лабухом (играть в кабаке) участники рок-клуба считали для себя недопустимым. Что касается рок-поэзии, то бывает по-разному. Майк и БГ в плане владения словом – серьёзные величины, и я не представляю, откуда в нашей музыке взяться людям, которые бы сравнились с ними в этом. Рок-волна 1990-х гораздо проще, хотя и в ней есть группа «Сплин» Саши Васильева, которому в поэзии среди нас нет равных.

– То есть претензии к своим текстам ты воспринимаешь спокойно?

– Очень сожалею, если уровень моих текстов кого-то огорчает, и не понимаю, почему кто-то чего-то от меня в этом отношении требует. Когда в суровые 1990-е годы я решил профессионально заниматься музыкой (а это именно что означало серьёзное решение, поскольку заняться можно было много чем, включая не очень правильные вещи), – тогда я стал убирать из своих песен смысл. Грубо говоря, ты же не ищешь смысла в пении птицы – ты просто наслаждаешься им. В то же время я не позволяю себе запредельных вещей вроде того, что делает группа «Руки вверх» («ты целуй меня везде, 18 мне уже») или Шнуров («на лабутенахнах и в… штанах»). Конъюнктурщиком я никогда не был. Отчасти поэтому не пишу и околополитических песен.

– Значит, те, кто поёт околополитические песни, – конъюнктурщики?

– Разве я так сказал? Я говорю о том, что в моём случае это была бы конъюнктура, потому что у меня внутренней потребности писать такие песни нет. А тот же Шевчук, исполняя их, находится в своей органике. Он просто не может молчать. Помню, как он заглянул в гримёрку к группе «Корпус 2», игравшей инструментальный арт-рок, и произнёс: «Что вы всё мудите, мудите?! Хочешь сказать – скажи!» Тогда меня это в Шевчуке раздражало, но сейчас я его за это очень уважаю. Уважаю за умение писать такие песни. Я вот не умею, как не умею рисовать плакаты.

– Ты перепел лирическую песню Цоя «Несовременно» – почему бы не перепеть его социальную песню «Перемен!» или «Вместе со мной»?

– Потому что я себя гармонично ощущаю в лирике. Цой, кстати, был абсолютно аполитичен – и имел на этой почве конфликт с Кинчевым. И у Шевчука после переезда в Питер первый конфликт случился с Цоем.

– Ты аполитичен в творчестве, но не в жизни. Сейчас в моде обсуждать внешнюю политику правительства, восторгаясь или ужасаясь, а внутренней политике уделяют гораздо меньше внимания – давай поговорим о ней.

– Всё очень уныло. У нас сложился по сути государственно-монополистический строй, который, по дедушке Ленину, ведёт к загниванию. Отношения превратились в феодальные, когда всё решает сюзерен, а возможности и влияние зависят от степени близости к сюзерену, то есть к телу. Отсюда и все беды: неэффективная экономика, отсутствие правового государства, а значит, произвол, коррупция и так далее. По-другому при такой системе быть просто не может. Люди, забравшие себе возможность руководить, не хотят ничего, кроме власти и обогащения. Полагаю, они гораздо более жестоки, чем мы можем себе представить. Все эти истории с репостами, с разгонами мирных демонстраций – это только начало. Сейчас вот на слуху безумие, связанное с рэпером Хаски (в Краснодаре отменили концерт рэпера, после чего он влез на чей-то автомобиль и стал скандировать свои тексты, – в результате артисту дали 12 суток ареста, хотя он выражал желание возместить ущерб владельцу машины. – Прим. «АН»). Зачем эта борьба с инакомыслием? Зачем душить людей? Почему не дать им дышать нормально?

– Если ты рассуждаешь в первую очередь об инакомыслии – значит, в материальном отношении у тебя всё неплохо.

– Хуже, чем несколько лет назад, как и у всех остальных, – и налицо тенденция к дальнейшему ухудшению, как и у всех остальных. Про экономику я сказал бы властям то же самое, что и про инакомыслие: дайте людям свободу. Взять недавнюю историю с дальнобойщиками: государство поставило их в феодальную зависимость от частных структур, обязав платить им дань. Хорошо и спокойно там, где развиты мелкий и средний бизнес, когда люди могут легко открыть мастерскую, пирожковую и так далее. Не каждый способен преодолевать сопротивление наших надсадных органов – рискуешь разориться, не успев ничего открыть (я сам занимался бизнесом и знаю, о чём говорю). Экономика – лес, а не парк, этот лес вырастет сам, только не мешай ему.

– Ты либерал?

– Не знаю. Вряд ли я примкну к какому-нибудь политическому лагерю. Те, кого называют либералами, превращают Европу невесть во что. Всё очень цинично. Беженцы ходят по Германии и тыкают в лицо полицейским бумажку «меня пригласила госпожа Меркель»-те сразу же отскакивают, иначе их обвинят в смертных грехах. Запад полон ложных условностей. Любые взгляды, доведённые до крайности, превращаются в свою противоположность, и политкорректности это касается в первую очередь. Вся эта шумиха вокруг харассмента – всё это передавлено, пережато. Всё это ненастоящее, неестественное с точки зрения жизни, живого существа. Мы живые, и для нас нормально интересоваться противоположным полом, нормально иметь определённое отношение ко всему, нормально высказывать это отношение. Высказывать, не боясь, что тебя тут же напрягут. Причём налицо двойные стандарты: русских там не особенно любят, а беженцев – любят, потому что их нельзя не любить. Безработные – что мигранты, что местные – сидят в Европе на шее у трудоустроенных граждан. Безумие.

– У нас другая крайность социальной политики – выплаты очень низкие, а теперь ещё и пенсионный возраст подняли.

– Я бы на наше государство вообще не рассчитывал, оно в любом случае обманет. Для меня самое страшное – это стать бюджетником, попасть в зависимость.

– Мой любимый вопрос: почему наша эстрада – рок, попса, мюзиклы – зачастую неинтересны за рубежом?

– Ачто, китайская эстрада популярна за рубежом?

– То есть дело в языке? А не в том, что наши играют «отстой»?

– «Отстоя» и на Западе хватает. Другое дело, что люди там ведут себя уважительнее и не сыплют словами вроде «отстой» налево и направо. А у нас каждый думает, что всё понимает в музыке. И в футболе.

– Ты, кстати, понимаешь в футболе. Можно ли говорить, что мы почти выиграли домашний чемпионат мира?

– Обыграть Францию было бы крайне сложно: она прошла через чемпионат как нож сквозь масло. Наши ребята выиграли другое – веру в себя. Проигранный по пенальти матч с хорватами был лучшим матчем сборной. Просто фантастическая игра! Я устал ждать успехов России в футболе – и перестал ждать. А мои дети – мальчишки одиннадцати и девяти лет-с самого начала очень переживали за сборную, и я вместе с ними снова стал переживать. Они вернули мне интерес к футболу. Когда я высказывал скептические мысли относительно нашей команды, они говорили: «Папа, ну что ты! Надо верить в победу!» И оказались правы.

Со сборной происходят хорошие вещи раз в десять лет. В 1988 году выиграли Олимпиаду и вышли в финал чемпионата Европы. В 1999-м обыграли французов – чемпионов мира – у них дома со счётом 3:2. В 2008-м дошли в чемпионате Европы до полуфинала. Ну и теперь, в 2018-м, показали отличный результат. Надеюсь, нынешнее поколение сборной поломает эту парадигму.