Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Самоопределение и свобода. Ловушки нравственного самосовершенствования. Практики себя и заботы о себе в истории и современности.
В современных исследованиях разделяют идентичность (отождествление себя с кем – то или чем – то) и самоидентичность (понимание своей самобытности, неповторимости, отличия от других).
В самосознании, представлении о себе (самости, Я – концепции) различают персональную и социальную идентичность, то есть самоопределение человека относительно своей индивидуальности и сознание своей принадлежности к различным социальным категориям. Дисбаланс между ними, чаще всего выражающийся в подавлении социальной идентичностью персональной, приводит к деперсонализации – преобладанию групповых норм и прототипов над личными установками.
Кроме того, актуальные представления о себе могут дополняться ожидаемыми представлениями о себе в будущем. Различие между ними может приводить к депрессии на основе противоречия между тем, кем человек действительно является, и тем, кем, по его мнению, он может и должен быть.
Проблема в том, что Я–концепция процессуальна, формируется в связи с самореализацией личности, которая и определяет формирование Я–концепции личности. А реализация самого себя не может быть перепоручена другим людям, как не может быть перепоручена им вся жизнь. Поэтому решающим фактором самореализации выступает ответственность – даже отказ от нее является формой ее проявления. Стоит напомнить, что и воля, как необходимое условие поступка, по сути дела проявляется в решении, как принятии на себя ответственности, как выработке решения, так и его осуществлении, и последствиях этого осуществления. Неспроста В. Франкл полагал ответственность в качестве сущности человеческого существования.
Идея самоопределения как установления себе предела метафизична. Она непосредственно связана с онтологией свободы. Это особенно ясно видно на примере несомненного с рационалистической точки теософского противоречия между человеческой свободой и всемогуществом Божиим. Если Бог всемогущ (и добавим – всеведущ), то свобода невозможна – в мире царит Предопределение. Если же свобода несомненна, то под вопрос ставится всемогущество и всеведение Бога. Нечто вроде соотношения всесокрушающего ядра и несокрушимого столпа – существование одного отрицает возможность другого. Недаром все рационалистические попытки разрешить это противоречие приводят к экстремистским итогам: либо к полному унижению человека (М. Лютер), либо к отрицанию всемогущества Бога (Д.С. Милль), либо самого Его бытия (Н. Гартман). Теологически понятый детерминизм с неизбежностью ведет к кальвинизму с его учением о вечном предопределении, со всеми вытекающими рационалистическими следствиями. Например, если все предопределено, то в жизни нет места добродетели и не существует никакой вины в пороке. Можно согласиться с С.А. Левицким, что такой теологический детерминизм по своим выводам «страшнее материалистического детерминизма».
Единственным защитным аргументом против теологического детерминизма может быть одновременное указание на факт человеческой свободы и на догмат о творении мира. Более того, без всемогущества Божества с теологической точки зрения оказывается загадочной природа самой свободы. Утверждение же всемогущества Божьего хотя бы принципиально проясняет ее: только Всемогущий мог сотворить свободу.
Однако предпринятый еще Августином и Молиной анализ этой антиномии показывает, что идея свободы требует свободы и от Абсолютного. Бытие Божие не требует свободы как своего условия. Бог вполне самодостаточен, и Он мог бы не творить ни мира, ни свободных существ. Но раз сотворив их, Он свободно ограничил свое всемогущество и свое всеведение. Не потому, что он не может быть всемогущим и всеведущим, а потому, что Он восхотел сотворить свободу, выражающую автономию творения от Творца.
Свобода оказывается выражением свободного самоограничения Абсолюта. Человеческая свобода, с этой точки зрения, оказывается проявлением свободы божественной, которая, чтобы проявить себя полностью, реализует это в самоограничении.
Так что, с любой точки зрения, но И. Кант был прав: упования наши на Господа должны быть на столько полными, что не должны его примешивать к нашим делам. Самоопределение, как и собирание себя – дело человеческое, и дело личностной ответственности. Согласно Р. Гвардини можно говорить о трех основных добродетелях: 1) серьезность и серьезное желание правды, сути дела, необходимые для принятия ответственности; 2) личная духовная храбрость противостояния надвигающимся хаосу и лжи; 3) аскеза – не отталкивающее мир юродствование, а внутренняя бдительность, сосредоточенное самоограничение как источник главной власти – власти над собой. Только через преодоление самого себя, отказ от себя человек может стать хозяином своей жизни и судьбы, стать свободным. И только на этой основе свобода дает серьезное отношение к подлинному выбору.
«Наукой из наук», «искусством из искусств» называли святые отцы путь смирения и послушания, владения собой, работу устроения души. Самоограничение, «перегиб» в его сторону – истинный путь самоутверждения, путь святости и свободы. Более того – это путь любого конструктивного самоутверждения – вплоть до предпринимательского. Достаточно напомнить советы Дейла Карнеги. Никто тебе ничего не должен, но ты должен всем – правило свободного человека, желающего владеть собой, утвердить себя достойно среди других, сохранить гармонию души, а возможно – и спасти ее. Но самоограничение и самоотдача предполагают наличие того, что надо ограничить и отдать.
В конечном счете, самоопределение проявляется и реализуется именно в поступках. Иногда – post factum, нередко – к удивлению самой личности. В этом плане, поступок предстает событием, в котором человек осуществляет восхождение к субъектности, к собственной самости.
Как сама личность может понять, что ею совершен именно поступок? По мнению Н.Я. Большуновой, «это происходит через переживание подлинности события поступка; быть критерием подлинности (или не подлинности) – это одна из функций переживания. Переживание подлинности не отягощено страхом, завистью, местью, стыдом, то есть при подлинности поступка человек переживает состояния чистой совести, бесстрашия и любви, что собственно и может быть расценено как полнота и целостность жизни. Если в основании действия лежит страх (перед последствиями, перед другим человеком и т. д.), зависть, месть, безысходность, если оно сопровождается чувством стыда и «нечистой совести», то такое действие нельзя назвать собственно поступком». Думается, что такая квалификация излишне ригористична. Стыд, «нечистая» совесть», месть, ревность и даже страх – выступают эмоционально – мотивационным фоном поступков не менее значимым, чем ценности Добра, Счастья, Долга, Красоты, Истины и т. д. Сущность поступка – не в «качестве мотивации», а в его вменяемости, ответственности. Причем, этот критерий действеннен как от 1 – го лица (как понимание личностью своей ответственности), так и от лица 3 – го, когда эта ответственность личности вменяется.
Поступок – акт не только «подлинности бытия» личности, но и порождения новых смыслов, их реализации, воплощения. Случается и что отдельный, вроде бы – частный поступок может оказаться важным как для всей последующей жизни самого индивида, так и для социума, если не человечества в целом. человека, так и для сообщества людей. «В особых состояниях неустойчивости социальной среды действия каждого отдельного человека могут влиять на макросоциальные процессы». Но и это становится ясным только со временем.
Как уже говорилось выше, поведение, жизнедеятельность в целом, реализуются в двух режимах: автоматически – рефлекторном и как результат сознательной рефлексии я. Еще В.В. Розанов говорил о двух видах человеческой жизни: бессознательная жизнь определяется причинами, а сознательная – целями, которые ставит сама личность, Cовременные психологи говорят об этом как о бинарности психики, наличии в ней двух систем: низших и высших психических функций (Л.С. Выготский), быстрые и медленные системы (Д. Канеман), горячие и холодные системы (У. Мишел), Наиболее удачно их назвал Ч. Карвер – рефлекторные и рефлексивные контуры регуляции. С сознанием и свободой, а значит – поступком, наиболее явно связаны именно вторые компоненты этой бинарности. С.Л. Рубинштейн писал, что, когда возникает рефлексивное отношение к собственной жизни, всё меняется. Согласно В.П. Зинченко, «осознание жизни превращает ее в подлинное бытие, отсутствие осознания оставляет ее всего лишь существованием». А В. Франкл видел основной корень и основание человеческой свободы в способности занять позицию по отношению ко всему, что нас детерминирует. Он описывал свободу по отношению к среде, наследственности, влечениям. Можно говорить и про свободу по отношению к собственной жизни.
Д.А. Леонтьев различает в отношении личности к своей жизни, помимо осознанности (рефлексиности), еще два измерения: активность (субъектность) и гармония Я с собственной жизнью. Активность по отношению к жизни делает человека актором своей жизни: не «жизнь его живет», а он ее.
Каков источник нравственного совершенства – общественные формы и структуры или добрая душа и чистое сердце человека? Сам этот вопрос и возможный спор достаточно бессмысленны. Вл. Соловьев уподоблял его вопросу о том, что лучше – зрение или глаза. Само нравственное начало предписывает человеку заботиться об общем благе, вне этой заботы человек вне – и без – нравственен. И наоборот – социальные формы, подавляющие личность, столь же аморальны. Исторический опыт убедительно показывает разрушительные для культуры, личности и нравственности последствия смещения акцента на социальную справедливость, понимаемую вдобавок в плане уравнительного долженствования.
Оспаривая позиции сторонников социально – уравнительной нравственности, Вл. Соловьев писал, что «ревнителям русского народного идеала следовало бы возвыситься, по крайней мере, до той степени нравственного разумения, какая свойственна русским бабам, говорящим "жалеть" вместо любить». Разумеется, никакое нравственное совершенство не может быть личным в смысле «для себя» – оно непременно есть забота о других, ответственность за них, что в условиях земного существования есть главным образом сострадание и жалость не только и не столько в чувствах и переживаниях, но и в действительной помощи другим в их страданиях. «Между справедливостью и любовью нет противоположности. Справедливость есть объективная форма субъективности, чувства любви: кого я истинно люблю, к тому не могу быть несправедлив». Но – что значит «истинно люблю»? Любовь может приобретать характер любви – желающей – быть – любимой, а следствия этого уже были продемонстрированы. Они особенно вероятны, когда заходит речь об «истинной любви». Защитные, оправдательные рационализации всегда найдут основания для «лучшего знания счастья любимого» в духе Иудушки Головлева или Сомса Форсайта, а то и ревнителей блага народного.
Христианский нравственный идеал – святость – кенозис означает в переводе с греческого (kenoo) самоограничение, (буквально – самоопустошение, самоистощание), как выход из себя вовне. Таким образом, кенозис есть самоограничение как выход из себя вовне. Т. Горичева в работе, посвященной содержанию святости в русской культуре, обстоятельно проследила ряд коннотаций кенозиса – истощания: его творческое начало; испытание ума адом; амбивалентность стыда и бесстыдства, «светлой мглы», творящего ничто и т. д.; любовь как жалость и сострадание; неотмирность и бесполезность; своевольная спонтанность; детская непосредственность; несистематичность и разбросанность образа мысли и жизни; нищета; сиротство…. Уже из простого перечня этого смыслового содержания идеи святости видно, что кенозис, как самоистощание, есть отказ от этого мира во имя мира другого, мира высших ценностей, с которым отождествляет себя святой. Он предстает иноком, иным, не таким как все, представителем другого мира в мире сущем.
Поэтому святой – это одновременно и посредник между миром земным и миром горним, и вследствие этого заступник в горнем мире за страдальцев мира земного. Более того, он сам, прежде всего – страдалец. Будучи чуждым этому миру он не противится страданию и насилию, добровольно принимает мучение подобно Христу. Святой – страстотерпец Христа ради. Сам факт страдания рассматривается святым как знак неизжитого зла. Поэтому путь святости как путь преодоления зла одновременно ищет страдания и проходит сквозь них.
Мир полон страданий, но человек не может ставить свою жизнь в зависимость от «чувственного плюса или минуса». Это было бы, по словам Н.А. Бердяева, разновидностью, особым видом гедонизма в той же степени, как и любой гедонизм – вывернутая наизнанку идеология страдальчества, бессильного перед источниками и причинами мучений. Само по себе страдание не есть ни зло, ни добро. «Страдание не есть первоначальная основа творения; страдания нет в идее Творца. Творение создано для блаженства, и соединение творения с Творцом есть блаженство. Если творение не блаженствует, а страдает, то в этом виновно само творение, его отпадение от Творца: план страдающего мира не есть план Творца». Поэтому человеческое страдание – лишь симптом содеянного зла, результат отпадения от абсолюта целостности и целостности абсолюта.
Освобождение же от страдания может быть только активным преодолением зла, утверждением добра. Эта идея религиозна по своим истокам, но внерелигиозна и внеконфессиональна в своей нравственной глубине. Она – следствие человеческого не – алиби – в – бытии, абсолютности ответственности. Страдание – результат зла, который может и должен быть изжит. Поэтому главное – не следствия, то есть страдания, а причина их, то есть существование зла, приносящего страдания. Бороться надо не со страданием, а со злом. Что возможно только в том случае, если человек видит источник собственных страданий в себе самом. Вот почему обречены на неудачу любые безумные попытки победить страдание с помощью научно – технического прогресса или политического переустройства. Ответственность за зло и страдание не на внешних силах и других людях. Наоборот – «ответственны мы сами… наше творческое бессилие порождают дурную власть и социальные несправедливости, и ничто не улучшится от одной внешней перемены власти и условий жизни. Социальные несправедливости не потому плохи, что от них страдают люди, а потому, что изобличают существование злой воли».
Страдание не может быть поставлено выше добра. А именно это происходит, когда внешние проблемы становятся во главу угла. Идея мученической смерти довлеет в революционаристском самосознании. Это искушение и соблазн – как самозванных Данко, их двойников типа Шигалева или Великого Инквизитора, так и их двойников в реальности. Не борьбы, не подвига, не победы спасения, а именно смерти. Корни воцарившегося при сталинизме смертобожия коренятся здесь. «И как один умрем…». Капища жертв. Марсово поле в Санкт – Петербурге, на котором проходили парады, а потом гуляния, превращено в кладбище. Красная площадь – главная площадь в центре столицы – собирательницы земель русских – кладбище, в центре которого незахороненный труп, над которым возведена трибуна, с которой вожди приветствуют радостно праздничные демонстрации и парады, марширующие по …кладбищу. В Киеве только в 1970 – е годы спохватились: улица в центре города называлась «Жертв революции» – настолько жертвенный синдром въелся в сознание, что не сразу дошла до ума двусмысленность названия. Назвали «Героев революции». И улице вернули первоначальное название – Трехсвятительская.
Из того, что кто – то в мире уклоняется к небытию, отнюдь не следует, что и я должен стремиться туда же, к гибели, а не стремиться к спасению. «Никто не ответственен за избрание кем – либо зла и за его страдание на злом пути – только он сам виновен в том. Но есть круговая соборная ответственность всех людей за всех, каждого за весь мир…».
Страдание может быть пассивным претерпеванием и активным творческим деянием. Пассивность есть обожествление страдания, обожествление небытия. Главное – вырвать сам корень страдания, освободиться от него победой над злом. Не бежать от мира и его страданий, а принять всю тяжесть мира во имя преодоления страданий. Именно поэтому Иисус Христос – величайший пример и идеал святости. Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над ним. Подвиг Христа не в страдании – все люди и всякая тварь страдает, – а в победе над ним: смертью смерть поправ. Нести свой крест, смиряться в высшем смысле слова означает активно противиться власти зла, не подчиняться и не прельщаться его искушением. «История мира есть история страдальческая, но смысл мира в исходе из страдания, то есть в победе над злом».
Практики себя, заботы о себе привлекают все более пристальное внимание философов, психологов.
Во все времена практики себя включали телесный опыт (хаптичность). Один из принципов педагогики и воспитания: без тела научения. Телесный опыт, подражание, наглядность убеждают лучше и больше любых слов.
В этой связи практики себя могут пониматься как многоуорвневое самоочищение (grooming). Согласно яркому образу, предложенному М.Н. Эпштейном, весь культурный опыт саморазвития может быть представлен как система уровней груминга: гигиена – как очищение тела, организма от физической грязи; этика, мораль – как очистка от телесной индивидуальности; знание, логика – как очищение интеллекта от страстей; духовный опыт – как очистка сознания, души до сопричастности Абсолюту.
Практики себя как практики телесного и духовного саморазвития хорошо известны в традициях восточных культур. Практики самоограничения, самоопределения, как само – определивания, осознания своих границ – суть практики выхода за эти границы, отхода от себя, самоотдачи, а то и самоотречения, переживания трансцендентного опыта: мистический опыт, медитация, как путь от себя к себе. Даосизм, йога, во – многом буддизм – теперь эти практики прочно вошли в общемировой цивилизационный контекст, развиваются, дифференцируются, иногда – благодаря массовой культуре – профанируются.
В истории европейской традиции к античным практикам себя можно отнести не только физическое и умственное совершенствование эпохи античности, когда граждане полисов или представители знати проходили подготовку воина и ремесленника, учились логике и риторике. Это также и такие практики, которые легли в основу философских школ эпикурейства, кинизма, стоицизма. Все эти телесные и интеллектуальные практики способствовали формированию возможности быть хозяином своей судьбы и ответственности за эту судьбу.
Христианской традиции свойственна установка на аскезу, кенозис как самоотречение, самоограничение, отказ от себя, сопричастность вере и глубокая рефлексия поиска и признания ошибок, свидетельствующих о твоем личностном несовершенстве. Единый Бог – Создатель всеблаг. Источник зла – отступление от пути Добра, не в мире, а самом человеке и в его выборе. Я – не в мышлении (некое общее качество), а в воле и ее проявлениях. А идеал задан Спасителем – смирение и подвижничество. Исповедальность, публичное покаяние и открытие помыслов, уход в монастырь – все это разветвленные практики досмотра сознания перед лицом и властью общего этического принципа, противостояния искушениям и соблазнам отклонений от этого принципа. Это не просто признания и демонстрации веры, публичная презентация собственной недостаточности, но обязательности исправления и недопущения отступлений. При этом велика была и роль пастыря, заботящегося о непрерывной и неустанности такого досмотра, находящегося в курсе всех движений души подопечного и паствы. В 817 году был выработан Бенедиктинский устав, включавший 20 часов в неделю тихого чтения, исповедь, покаяние, писание писем и ведение дневника.
В светской жизни, политической и культурной элите формировались гендерные идеалы мужчины (монаха – воина, аристократа и офицера, образованного царедворца) и женщины (матери, хозйяки дома, помощницы, игрушки – любовницы).
С Возрождением (Миранделло, Брунеллески) появляется интерес не только к воспроизводству нравственного идеала, а к человеку – творцу и самодостаточному хозяину своей судьбы. Этот вектор сохранился в Новое время. М. Монтень в «Опытах» писал об изменчивости Я. А Мэри Шелли (дочь первой феминистки Мэри Уолстонкрафт) в 19 лет написала повесть о Франкенштейне – создателе своего двойника.
В наши дни практики себя становятся все более делом свободного выбора и самоопределения в широкой палитре иногда оказываемых услуг. Это и манипулирование с телом – от простой физкультуры и фитнеса до бодибилдинга и пластических операций. Это и практики «расширения сознания», различные психотренинги, ролевые игры, реконструкции, и психодрамы, дающие возможность побыть другим, добиться успеха, выразить эмоции, канализировать гнев, агрессию. Сюда же можно отнести и широкие возможности самопозиционирования и самопродвижения в социальных сетях. Жизнь современного человека становится непрерывным перформансом, хэппенинггом.
«Истинное знание достигается не размышлением. Оно есть то, чем вы являетесь, оно есть то, чем вы становитесь» – учил Шри Ауробиндо. Жизнь – не созерцание, а проживание пути. Можно называть это приключением, можно, как Паскаль – развлечением, можно, как Л.Я. Гинзбург – отвлечением. Но во всех случаях речь идет о том, что человека надо куда – то и от чего – то оттаскивать – от ужаса, от страдания, от жути бытия. Но ведь существо дела – в самой ткани жизни, в ее плетении. Поэтому практика себя всегда, как и вся жизнь, как любой поступок – суть happening, действие, деятельность. Абсурдная и ритуальная одновременно. Как мода и как детская игра. Как политический митинг и аттракцион. Синтез творчества и самой жизни, творца и предмета творения, дистанции и сопричастности, самой реальности и ее альтернативы.
Ткань бытия, которую я называю happening, русского названия не имеет. Жизнь и путь в ней – творчество. Жизнь не кино и ты не зритель. Она – happening, а ты его участник и каждую секунду творишь его и себя в нем. Happening – охота за самим собой, пересмотр опыта, сталкинг. Happening – стиль, наиболее полное, интегральное выражение мировоззрения, миропонимания. Целостное мироотношение. Сам человек.
Happening – игра здесь и сейчас. По заданным правилам и себя самого по собственным правилам.
Человек потерял близкого. Узнал о собственном безнадежном диагнозе. Выручает привычка – делать что – то, лишенное, на первый взгляд, смысла. Человек спасся от катастрофы, остался один в лесу, на острове, на земле. Чтобы жить, он ищет занятия, цели, задачи, иногда абсурдные, но обязательно и строго соблюдает их. Человек оказался в тюрьме, в ирреально регламентированном мире. Его ждет деградация и распад личности. И он придумывает себе зону автономного поведения, занятия, никем и ничем не заданные, кроме него самого, решения о которых – свободны. И человек сочиняет наизусть романы и поэмы, играет в уме в шахматы, путешествует в своем воображении …
Жизнь менее ужасна, чем потеря близкого – их так или иначе теряешь всегда. Менее ужасна, чем одиночество – ты изначально обречен на него. Менее ужасна, чем тюрьма – чем она сама не тюрьма человеческого духа. Все они: и тюрьма, и одиночество, и утраты – вышелушивают главное в жизни, оставляют человека наедине с нею, глаза в глаза, наедине с самим собой. И видит человек, что нет у него защиты, что вся его жизнь, если имеет смысл, то как happening. В жизни нет целей, нет «надо», вся она – сплошное средство, «не могу иначе», happening.
Happening – игра, а значит – переживание и всегда – отношение. Поэтому он – итог, переживание, окрашенное моим к нему отношением, остранение я для других, остраненное я для других. Остраненное потому, что не может иначе. Иначе – как все. Остраненное, но не отстраненное. И потому – иное, не как все, странное. Именно happening в основе иночества.
Речь идет о творческом самоутверждении во имя сохранения всечеловеческой истины как истины каждого, то есть во имя устранения несправедливости как метафизической (смерть), так и конкретной (насилие, бедность и т. д.). Эта надежда на лучшее, эта вера в добро и любовь к нему реализуется не столько в «не могу иначе», сколько в happening, юморе, иронии, шутовстве, юродстве, празднике. Homo sapiens есть homo ludens. Жизнь – это праздник, на который тебя пустили и в котором ты участвуешь. Ты и поэтому – только ты сам можешь сделать этот праздник для себя и для других. Оформляя себя, остраняя себя в happening, я становлюсь собой. Не на потребу для других, а в себе для них и для себя в них.
Happening делает меня сопричастным общей мистерии, делает самоценным в ней, окликнутым. Это праздничный карнавал – прорыв повседневного опыта, выход в мистерийное пространство и время. Как у Достоевского герои сходятся в беспредельности, так общаются в Касталии и «мире бессмертных» Г. Гессе – в «большом времени» М.М. Бахтина. Разве останемся в истории мы – какие есть, какими были? Останется только то, что мы сделали, живя свою жизнь, наш happening. И домыслы потомков, связующие наши со – творчества. Легенда. История. Вечно возобновляющийся happening. И прав был В.В. Шкловский – не историю надо делать, а биографии, из которых и складывается история.
Войти с помощью соц. сетей: