8

Тбилисский союз писателей пригласил нас на небольшой прием. Надо признаться, что мы были немного напуганы этим предложением, потому что подобные собрания обычно превращаются в нечто крайне литературное, а мы – люди не очень литературные. Кроме того, мы уже знали, что грузины очень серьезно относятся к своей литературе: их поэзия и музыка значительно обогатили мировую культуру, и притом поэзия у них очень древняя. Стихи здесь читают все – не только отдельные ценители. Осматривая места захоронений на холме, мы поняли, что поэтов здесь хоронят рядом с царями, и нередко поэта помнят даже тогда, когда царь давно забыт. А одного древнего поэта, Руставели, написавшего пространную эпическую поэму под названием «Витязь в тигровой шкуре», в Грузии почитают как национального героя. Его стихи читают и помнят наизусть даже дети, а портреты Руставели можно видеть повсюду.

Итак, мы опасались, что встреча с писателями будет для нас весьма утомительной, но все же пошли. Нас ожидали двадцать мужчин и три женщины. Мы зашли в большую комнату, сели в кресла, поставленные в круг, и начали рассматривать друг друга. Сначала прозвучала приветственная речь в нашу честь, а потом без всякого перехода ведущий сказал: «А теперь господин такой-то сделает краткий обзор грузинской литературы».

Человек, сидевший справа от меня, достал кипу страниц, и я увидел, что все они заполнены текстом, напечатанным через один интервал. Он начал читать. Я настроился на перевод, однако после того, как он прочитал один абзац, вдруг понял, что говорит он по-английски. Я пришел в полный восторг, потому что понимал примерно одно слово из десяти. У оратора было столь любопытное произношение, что, хотя все слова были английскими, в его устах их звучание и отдаленно не напоминало английский язык. Так он прочитал двадцать машинописных страниц.

Потом я взял рукопись и просмотрел ее – это действительно было краткое и четкое изложение истории литературы в Грузии с древнейших времен до наших дней.

Поскольку большинство людей, сидевших в комнате, вообще не говорили по-английски, они сидели и благосклонно улыбались, ведь им казалось, что их коллега читал доклад на превосходном английском языке. Когда он закончил, ведущий обратился к присутствующим:

– Какие есть вопросы?

Поскольку я очень мало понял из того, что говорилось, то был вынужден признать, что никаких вопросов у меня нет.

В комнате было довольно жарко, а у нас с Капой разболелись животы, поэтому нам стало немного не по себе.

Затем с места поднялась женщина, которая тоже держала в руках кипу бумаг.

– А теперь, – сказала она, – я почитаю вам переводы на английский язык некоторых грузинских стихотворных произведений.

Она хорошо говорила по-английски, но у меня совсем разболелся живот, и потому я запротестовал. Я сказал ей, что предпочитаю читать стихи сам, поскольку так лучше их воспринимаю (что, кстати, правда). Я попросил ее оставить мне стихи, чтобы я смог их прочитать и оценить по достоинству. Наверное, это больно ранило ее чувства – хотя, надеюсь, что не очень больно. Несмотря на то что я говорил правду, я чувствовал себя ужасно. В свою очередь, ее ответ был несколько резковатым. Она сказала, что это у нее единственный экземпляр и что она не хотела бы с ним расставаться.

Как водится, снова посыпались вопросы об американской литературе. И, как обычно, мы почувствовали себя совершенно неподготовленными. Если бы перед отъездом мы знали, что нам будут задавать такие вопросы, то, конечно, немного подучились бы. А так… Нас спрашивали о новых именах, начинающих авторах, и мы промямлили что-то о Джоне Херси и Джоне Хорне Бёрнсе, который написал «Галерею», а также о Билле Молдине, который вроде бы вырисовывается как романист. В этих вещах мы оказались абсолютными профанами, поскольку мало что читали из современной художественной литературы. Тогда один из хозяев спросил нас, кого из грузин знают в Америке. Единственные имена, кого мы могли вспомнить, кроме хореографа Джорджа Баланчина, были три брата, которые получили миллионные состояния, женившись на богатых американках. Но фамилия Мдивани почему-то не вызвала большого энтузиазма у современных грузинских писателей.

Они очень строги и возвышенны, эти грузинские писатели, и нам было очень трудно объяснить им, что, хоть Сталин и назвал писателя инженером человеческих душ, в Америке писатель никогда не считался инженером чего бы то ни было. Там писателя вообще еле терпят, а когда он умирает, его тщательно пытаются забыть лет этак на двадцать пять.

Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении к писателям и в отношении писателей к своей системе. В Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и всячески укреплять советский строй, а в Америке и в Англии хороший писатель – это сторожевой пес общества. Его задача – высмеивать глупость, бороться с несправедливостью, клеймить ошибки. Вот почему в Америке и общество, и правительство не очень-то любят писателей. В двух нынешних системах исповедуются полностью противоположные подходы к литературе. Надо сказать, что во времена великих русских писателей – Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького – то же самое, что об американских, можно было сказать и о русских писателях. Только время покажет, сможет ли политика в отношении писателей как «инженеров человеческих душ» дать такую же великую литературу, как политика «сторожевых псов общества». Пока что, надо признать, «инженерная школа» великих литературных произведений не породила.

К тому времени как закончилась наша встреча с писателями, в комнате стало уже так жарко, что в промежутках между рукопожатиями приходилось вытирать ладони о брюки, потому что с нас буквально лил пот.

Задали нам и еще один вопрос, о котором захотелось мне поразмыслить позже:

– Любят ли американцы поэзию?

Нам пришлось ответить, что в Америке единственным показателем отношения к тому или иному виду литературы служит то, как расходятся книги, а поэзию не очень раскупают. Поэтому мы вынуждены были ответить, что американцы, похоже, поэзию не любят.

И тогда нас спросили:

– Это потому, что американские поэты далеки от народа?

Но это тоже неверно, поскольку американские поэты примерно так же близки к народу, как американские романисты. Вроде бы Уолт Уитмен или Карл Сэндберг совсем недалеки от народа – просто этот народ не очень читает их стихи. Мы также сказали, что не имеет особого значение, любят американцы поэзию или нет. Наверное, для грузин с их традиционной любовью к поэзии не любить поэзию – это почти преступление.

Как ни стар Тбилиси, это – новая столица Грузии. Полторы тысячи лет тому назад центр власти находился на расстоянии тридцати километров к северу от Тбилиси. Именно туда, в старую столицу, отвез нас после обеда кавалерист на своем джипе. Вверх вела хорошая дорога со щебеночным покрытием, но она была забита маленькими тележками, которые тянули ослики, армейскими грузовиками и солдатами на немецких мотоциклах с колясками. На холмах по обе стороны дороги возвышались крепости и древние церкви, к которым было практически невозможно подъехать. Какое-то общее ощущение древности исходило из этих ущелий, которые охраняли людей от нашествий в течение трех тысяч лет. Дорога шла вдоль реки, на которой стояли две гидроэлектростанции, но когда Капа захотел их сфотографировать, он мгновенно получил отказ. Чуть выше плотины мы видели остатки моста, который построил Помпей, когда в это ущелье пришли римляне. Одна из центральных опор моста до сих пор стоит посреди реки.

Древняя столица Грузии называется Мцхета – я это слово пока произносить не научился. Над городом, на высокой горе, стоит храм пятого века – даже полуразрушенный, он производит очень сильное впечатление. Чтобы добраться до него, нужно карабкаться по козьей тропе. В самом городе, за высокими стенами, тоже была воздвигнута красивая церковь. И эти зубчатые стены тоже были построены для обороны.

На огромном дворе, который окружали эти стены, росла трава. Стены были выстроены уступами – так воинам в старину было легче охранять церковь. Железная дверь церкви была заперта на гигантский замок. Мы увидели здесь много маленьких свечей, прилипших к каменной стене. Прикрепляют их к стене так: сначала зажигают один конец свечи, и пока она горит, прижимают ее к камню так, чтобы она прилипла. Затем зажигают другой конец свечи – и в результате горящая свеча держится на каменной стене храма.

Сухой горячий ветер с ревом преодолевал перевал, на котором стоит старый город, и со свистом обдувал церковь. В одном из углов двора мы наблюдали любопытную сцену. Длинный, худой, жилистый мужчина, одетый в лохмотья, кружился в танце. Он был из тех, кого принято называть «юродивый». В костлявой руке он держал большое перо. Размахивая пером, мужчина что-то громко доказывал трем козам. Козы смотрели на него и задумчиво жевали. Тогда он взмахнул пером, остановил поток слов и двинулся к козам. Те пренебрежительно отошли в сторону, как боксеры на ринге, а потом остановились и снова стали смотреть на человека, который с ними разговаривал.

СССР. Грузия. Мцхета. Лето 1974. Хранительница церкви

Наконец появился смотритель церкви – смуглая женщина с орлиным профилем. Она была одета в черный костюм и черный головной платок, обернутый вокруг шеи так, что было видно только ее лицо. У нее были темные и задумчивые глаза – глаза, если можно так сказать, светской монахини. Женщина взяла большой ключ, повернула его в навесном замке, открыла церковь, и мы вошли в полумрак древнего здания.

Стенные росписи оказались грубыми, старыми, примитивными и выгоревшими. Более поздние иконы в золотых рамах под золотой филигранью тоже показались нам темными. Хранительница начала рассказывать нам об истории церкви.

Здесь мы впервые столкнулись с «перепасовкой» перевода. Женщина говорила по-грузински. Хмарский по-грузински не понимал, поэтому обращалась она к нашему грузинскому спутнику, который переводил сказанное на русский язык, после чего Хмарский переводил его слова на английский. В общем, все это занимало гораздо больше времени, чем обычный рассказ.

Женщина в темном рассказала, что строительство этого храма была закончено в пятом веке, но началось оно задолго до этого времени. А еще она поведала нам любопытную историю об основании храма – это одна из тех невероятных историй, которые на Востоке можно услышать довольно часто.

Жили-были два брата и сестра. И услышали они от неба или от ветра, что Иисус Христос родился и достиг возраста зрелости. И были им предзнаменования и видения, которые рассказывали о нем. Наконец, два брата отправились в Иерусалим, оставив сестру дома. И пришли они туда в день распятия, так что увидели Иисуса только мертвым. Брата из ущелья в горах Грузии были так убиты горем, что попросили кусок ткани из одеяния Иисуса и принесли его домой сестре. Услышав скорбную весть о распятии, она схватила ткань и умерла от горя, а рука умершей прижимала ткань к ее сердцу. Когда братья попытались высвободить ткань, рука ее не отпустила, и не смогли они отсоединить ткань от нее. Так, с куском хитона в руке, ее и похоронили в том месте, где сейчас стоит церковь. Почти сразу же над ее могилой вырос гигантский кедр. Много лет спустя люди захотели построить здесь церковь в память об этих событиях. Но когда дровосеки попытались срубить дерево, после первых же ударов их топоры разлетелись вдребезги. Многие потом пытались срубить дерево, но не смогли сделать на нем ни одной зарубки. Наконец появились два ангела, срубили это дерево, и на этом месте была воздвигнута церковь. Женщина в темном указала нам на характерное образование из глины, напоминавшее шатер. По ее словам, оно отмечает то место, где была могила бедной сестры и где росло это дерево. А под глиняным шатром, несомненно, до сих пор покоилось тело святой женщины, все еще сжимавшей в руке кусок ткани из одеяния Иисуса.

Суровым скрипучим голосом женщина в черном рассказала и другие легенды, но история о строительстве церкви понравилась нам больше других.

Рассказ женщины прерывал только вой ветра за скрипучей железной дверью. По ее словам, хотя сейчас здесь никого нет, но бывают дни, когда у церкви собираются тысячи людей. Тогда двор переполняется настолько, что никто не может не только пройти по нему, но даже присесть, и люди взбираются на стены. Во время таких праздников в древней церкви идет служба, на которую стекаются паломники, проделавшие очень долгий путь. А церковь, к стенам которой прикреплены маленькие горящие свечки, светится в ночи.

Мы вышли из церкви, женщина опять заперла железную дверь на замок, а в углу двора юродивый по-прежнему размахивал пером, обращаясь с проповедью к козам.

Потом мы заглянули в расположенный на окраине города монастырь, где до сих пор в кельях обитает монашеская братия.

Христианство пришло в эти места еще в те времена, когда Франция, Германия и Англия оставались языческими. И христианские легенды имеют здесь свой аромат.

Длинное ущелье, расположенное к северу от Тбилиси, – подлинный рай для археолога, ибо хранит следы цивилизаций, существовавших здесь в течение тысяч лет. Высоко на скалах видны квадратные отверстия – это остатки древних захоронений. Здесь постоянно работают археологи. Совсем недавно они нашли гигантский кувшин для масла, наполненный золотыми монетами, – это были деньги, предназначенные для выплаты войскам древнего правителя, который был убит в бою и похоронен здесь. Каждый день археологи находят предметы, которые отодвигают историю Грузии все дальше в глубь веков, к истокам немыслимо древних цивилизаций. На фоне такой древности мост Помпея кажется сравнительно новым сооружением, а здание гидроэлектростанции – вообще юнцом.

Капа выстроил композицию, которая должна была объединить в одном кадре четыре объекта: плотину ГЭС, памятник Ленину, церковь пятого века и квадратное отверстие шумерской могилы. Но ему не позволили сделать этот кадр, поскольку главную роль в нем играла плотина гидроэлектростанции, фотографировать которую было нельзя.

К вечеру мы стали обладателями обветренных лиц и заболевших желудков. Они расстроились и у Капы, и у Хмарского, и у меня. Дело в том, что мы пили минеральную воду под названием «Боржоми», которая имела приятный щелочной вкус. Другую ее особенность мы обнаружили только после того, как она начала выполнять свою функцию мягкого слабительного средства – а в количествах, которые мы выпили, это было нечто гораздо больше, чем мягкое слабительное. В общем, пока мы выяснили причины нездоровья, мы уже достаточно ослабли. В Америке есть не одна сотня домов, где ночевал Джордж Вашингтон. В России существует множество мест, в которых побывал Иосиф Сталин. На внешней стене железнодорожных мастерских в Тбилиси тоже висит украшенная цветами гигантская мемориальная доска, сообщающая о том, что здесь когда-то работал Иосиф Сталин. Сталин – грузин по происхождению, и его родина, город Гори, расположенный примерно в семидесяти километрах от Тбилиси, уже стал национальной святыней. Мы решили туда съездить.

Езда в джипе всегда создает ощущение большей скорости, чем на самом деле, но путь все равно показался довольно долгим. Мы снова проехали через продуваемый ветрами перевал, через ущелья и наконец прибыли в город Гори, который со всех сторон окружают горы. В центре города возвышается так называемая меса, столовая гора, – высокая уединенная и округлая. На ней стоит большая крепость, которая не однажды защищала город и становилась убежищем для его жителей, а ныне находится в руинах. Гори – это город, где Сталин родился и провел годы ранней юности.

Место, где родился Сталин, сохранено в первозданном виде, только закрыто огромным куполом для защиты от непогоды. Верх этого купола сделан из цветного стекла. Сталин родился в крошечном одноэтажном домике, построенном из оштукатуренных камней. Дом состоит из двух комнат и маленькой веранды, которая идет по всему фасаду. Семья Сталина была так бедна, что занимала только половину этого домика – все теснились в одной комнате. Через дверь протянут шнур, но каждый может заглянуть внутрь, увидеть кровать, небольшой платяной шкаф, маленький стол, самовар, кривую лампу. Эта комната служила и гостиной, и кухней, и спальней. Купол из цветного стекла опирается на золотистые мраморные колонны. Все это сооружение находится в большом розарии. За цветником расположен музей Сталина. Здесь сохраняется все, что только можно было найти из предметов, связанных с его детством и юностью, – ранние фотографии, картины, написанные на сюжеты о его жизни и деятельности, снимок, сделанный полицией при его аресте. Он был очень красивым молодым человеком с дикими, горящими глазами. На стене висит огромная карта, где отмечены его путешествия, тюрьмы, в которых он находился в заключении, и места его ссылок в Сибири. Здесь же его книги, бумаги и передовые статьи, которые он писал для маленьких газет. Его жизнь последовательна – от начала до сегодняшнего дня.

Во всей истории примечательно то, что мы не найдем человека, которого бы так почитали при его жизни. В этом отношении можно вспомнить разве что Августа Цезаря, но мы сомневаемся в том, что он при жизни имел такой авторитет, такое поклонение и такую огромную власть над людьми. То, что говорит Сталин, – для них истина, даже если это противоречит законам природы. Его родина уже превратилась в место паломничества. В музее Сталина мы наблюдали, что посетители говорят шепотом и ходят на цыпочках. В тот день ответственной по музею была хорошенькая молодая девушка. После экскурсии, которую она провела для нашей группы, девушка зашла в сад, срезала розы и преподнесла каждому из нас по бутону. Все осторожно спрятали цветы, чтобы сберечь их как сокровище на память о посещении святого места. Нет, во всей человеческой истории мы не сможем найти ничего похожего!

Если Сталин при жизни обладает такой властью, то чем он станет, когда уйдет? Во многих речах, которые нам пришлось слышать в России, ораторы приводили цитаты из Сталина в качестве главного доказательства справедливости своей мысли – так для средневековых схоластов последним аргументом была цитата из Аристотеля. В России слово Сталина – это истина в последней инстанции; что бы он ни сказал, никто не возразит. Чем бы ни пытались это объяснить – пропагандой, воспитанием, постоянными упоминаниями, вездесущими портретами – это непреложный факт. Мощь этого давления можно ощутить, только когда услышишь, как это слышали мы много раз: «Сталин никогда не ошибался. За всю свою жизнь он ни разу не ошибся». И человек, который это говорит, преподносит это безапелляционным тоном. Тут спорить не о чем, он изрекает это как абсолютную истину, не подлежащую сомнениям.

Мы снова сели в джип, и наш кавалерист повез нас в одну из соседних долин, поскольку мы хотели увидеть виноградники, дававшие знаменитые грузинские вина. Мы въехали в узкое ущелье, и снова по склонам замелькали крепости; часто встречались и маленькие фермы. В виноградниках, которые карабкались вверх по склонам гор, уже начинал поспевать виноград. Встречались здесь и фруктовые сады, в которых росли апельсины, яблоки, сливы и черешни. Дорога была узкая и неровная, во многих местах ее пересекали горные ручьи. Наш водитель вопил от радости – ему такая езда очень нравилась. Он мчался по узкой дороге на бешеной скорости и одновременно внимательно наблюдал за пассажирами: страшно нам или нет. А нам было страшно; приходилось держаться обеими руками за сиденья, чтобы не вылететь из джипа, как ковбой из седла. Он врезался в потоки на такой скорости, что вода перехлестывала через машину и заливала нас. Мы проехали через несколько ухоженных долин, разделенных горными перевалами, и на каждом перевале стояли укрепления, в которых в старину крестьяне спасались от нападения врагов.

Наконец мы остановились у домов, примыкавших к горному винограднику, – здесь был запланирован обед. Около одного из домов спокойно стояло около сотни человек, одетых в явно лучшие наряды. Вскоре четверо мужчин вошли в этот дом и вынесли из него… гроб. Вся группа двинулась вверх по склону, петляя то влево, то вправо. Покойника провожали к месту его последнего успокоения, которое находилось где-то высоко на склоне. Мы еще долго смотрели им вслед; фигурки людей, поднимавшихся по извилистой тропинке к горному кладбищу, становились все меньше и меньше.

Мы зашли в виноградник и съели чудовищных размеров обед, привезенный с собой: черную икру и колбасу, жареное седло барашка, свежие помидоры, вино и черный хлеб. Мы рвали уже созревший виноград и запихивали его в рот. И все это, кстати, не порадовало наши ослабевшие желудки. Маленькая долина буйно зеленела, а воздух был восхитительно теплым, напитанным ароматом зелени. Еще немного – и мы снова сели в джип и по той же дороге рванули вниз, в Гори.

Гостю американского города всегда показывают торговую палату, аэродром, новое здание суда, бассейн и арсенал. В России его ведут в музей и в парк культуры и отдыха. Парки культуры и отдыха есть в каждом городе, и мы уже к ним привыкли. Скамейки, длинные цветочные клумбы, статуи Сталина и Ленина, каменные памятники героям революции. Отказ пойти в местный парк культуры и отдыха считается такой же бестактностью, как отказ осмотреть в американском городке районы новой жилой застройки. Мы устали, нас едва ли не до смерти растрясло в джипе, мы обгорели на солнце, потому что не взяли шляпы. Ну и что? Нам все равно пришлось идти в парк культуры и отдыха города Гори.

Мы брели по посыпанным гравием дорожкам, разглядывая цветы, как вдруг услышали странную музыку, которая доносилась из глубины парка. Было похоже, что играют на волынках и барабанах. Мы пошли на звук и увидели трио: двое мужчин играли на флейтах, а один – на маленьком барабане. Вскоре мы поняли, почему музыка напоминала игру на волынке: флейтисты надували щеки, а когда переводили дыхание, то из-за того, что щеки были надуты, флейта звучала без перерыва. Музыка показалась нам какой-то варварской, дикой. Музыканты стояли у входа на площадку, окруженную высоким дощатым забором. Деревья вокруг забора были облеплены детьми, которые с интересом заглядывали за ограждение. Тут мы обрадовались, что оказались в парке, потому что в этот день здесь проходил финал национальных состязаний по грузинской борьбе. Эти соревнования шли уже три дня, и сегодня должны были определиться чемпионы республики.

Оказывается, дощатый забор окружал нечто вроде арены с сиденьями для зрителей. Сам борцовский круг, засыпанный толстым слоем опилок, имел в диаметре около тридцати пяти футов (чуть более десяти метров). Возле него стоял судейский стол, а позади стола находился маленький домик – раздевалка для участников.

СССР. Грузия. 1947. Состязания по грузинской борьбе

Нас встретили как очень дорогих гостей: освободили место на скамейке и проход, чтобы Капа мог фотографировать участников состязания.

Музыканты уселись в первом ряду, затем были вызваны участники. Они были одеты в странные костюмы: короткая холщовая куртка без рукавов, холщовые ремни, короткие трусы. Обуви на них не было.

Бойцы попарно подходили к судейскому столу, отмечалась, а потом становились друг против друга по разные стороны круга. В этот момент музыканты начинали играть свою дикую мелодию, сопровождаемую громким барабанным боем. Соперники подходили друг к другу – и завязывалась схватка.

Это была любопытная борьба. Мне показалось, что более всего она походила на джиу-джитсу. Участникам не разрешается прикасаться к телу соперника, хвататься можно только за куртку и ремень. После фиксации захвата в дело идут подножки, перенос центра тяжести с целью вывести соперника из положения равновесия, броски и туше. На протяжении всей схватки звучит та самая дикая музыка. Она прекращается только тогда, когда одному из борцов объявляется поражение. Поединки были недолгими: для того чтобы один из борцов оказался на земле, хватало одной минуты. В тот момент, когда поединок заканчивался, к столу судей подходила и отмечалась другая пара. Этот вид спорта требует невероятных скорости, силы и техники. Некоторые атаки были настолько яростными и быстрыми, что соперник пролетал по дуге и приземлялся на спину.

СССР. Грузия. 1947. Болельщики на состязании по грузинской борьбе

Соревнования продолжались, и по мере того, как участников становилось все меньше и меньше, публика возбуждалась все сильнее. Но нам пора было уходить. Нужно было успеть на вечерний поезд к Черному морю, а перед этим мы были приглашены на открытие Тбилисской оперы. Правда, до начала этого мероприятия нам предстояло еще преодолеть семьдесят километров, а нашему верному коню седло стерло спину. Проще говоря, в джипе что-то не заладилось с подачей горючего, и весь обратный путь мы плелись, хромая и ковыляя, и то и дело останавливались, чтобы продуть бензопровод.

К тому времени, как мы добрались до Тбилиси, мы очень устали – устали так, что отказались идти на открытие оперы. Моему поврежденному колену сильно досталось во время гонки в безумном джипе, так что я вообще еле ходил. Хотелось полежать часок в горячей воде, чтобы снять боль в разбитом суставе.

На железнодорожной станции, куда мы в конце концов приехали, было жарко и людно. Мы долго шли вдоль переполненного состава, пока наконец не добрались до своего вагона. Это был доброй памяти wagon-lit, спальный вагон первого класса 1912 года выпуска. Его зеленый бархат был таким же зеленым, каким он сохранился в нашей памяти. Мы сразу же вспомнили и отполированное замаслившееся темное дерево, и блестящий металл, и затхлый запах. Интересно, где носило вагон все эти годы? Бельгийцы, выпускавшие эти вагоны много лет назад, делали их на века. Сорок лет назад это был лучший железнодорожный вагон в мире, но он и сейчас удобен, и до сих пор в хорошем состоянии. Его темное дерево с каждым годом становится все темнее, а зеленый бархат – зеленее. Вот оно, наследие эпохи великолепия и величия!

В поезде было очень жарко, и мы открыли в нашем купе окно. Сразу же появился проводник, хмуро посмотрел на нас и окно закрыл. Как только он ушел, мы снова открыли окно, но он явно почувствовал, что мы готовим мятеж, тут же вернулся, закрыл окно и, размахивая пальцем перед нашими лицами, прочитал по-русски целую нотацию. Он так рассердился на нас из-за этого окна, что мы больше не осмелились его открыть, хотя и задыхались от жары. Нам перевели его гневную речь. Оказывается, ночью мы будем проходить через множество туннелей, а если окно открыто, то паровозный дым попадает в вагон и пачкает зеленую обивку. Мы стали умолять проводника позволить нам оставить окно открытым, стали убеждать его, что поможем отчистить обивку, но он еще строже погрозил нам пальцем и прочитал еще одну нотацию. Да, если уж в России установлено правило, то никаких исключений из него нет и быть не может.

Это напомнило нам историю, которую рассказал один американский военный в Москве. Однажды во время войны, когда американский самолет, на котором он должен был лететь, приземлился в Москве, к нему был приставлен часовой, получивший приказ никого в самолет не пускать. По словам американского военного, за попытку пройти в салон его чуть не застрелили – и это несмотря на все его пропуска и удостоверения. В конце концов проблема была решена, причем приказ остался в силе – просто сменили часового! Старший офицер объяснил, что если приказ дан, то легче сменить часового, чем отменить приказ. Часовой № 2 получил приказ пускать людей в самолет, часовой № 1 имел приказ никого в самолет не пускать. Два приказа или отмена приказа только запутывают солдата, гораздо проще сменить его. Да и с точки зрения воинской дисциплины это гораздо лучше: человек, которому дан один приказ, выполнит его четче, чем тот, кому придется выбирать между двумя приказами.

То же и в этом случае: не должно было быть никаких сомнений в том, что проводник нашего поезда ни за что не позволит нам открыть окно. Пусть мы задохнемся, это дела не меняет. Мы не знали, какое наказание полагалось за открытое окно в купе во время поездки, но судя по строгости, с которой проводник к этому относился, мы решили, что проступок тянет по меньшей мере лет на десять лишения свободы.

Наш поезд наконец тронулся, и мы стали устраиваться на ночь в нашем маленьком, пропахшем потом «ящичке». Однако почти сразу после начала движения поезд остановился – и так он останавливался через каждые две мили всю ночь. Обливаясь пóтом, мы в конце концов уснули и стали смотреть сны о том, как нас завалило в угольной шахте.

Проснувшись рано утром, мы обнаружили, что находимся в совершенно другой местности, вокруг абсолютно другие пейзажи. Мы попали в тропики, где лес подступает прямо к рельсам, где растут бананы, где воздух напоен влагой. В районе Тбилиси и земля, и воздух были совершенно сухими.

Маленькие домики вблизи железной дороги утопали в цветах и очень густой листве. На склонах цвели гибискусы, повсюду были цитрусовые деревья. Это богатейший и очень красивый край. На маленьких полях, тянувшихся вдоль дороги, росла кукуруза – почти такая же высокая, как в Канзасе, а в некоторых местах – вдвое выше человеческого роста. Мы видели также бахчи, на которых росли дыни. Было раннее утро, но люди выходили к дверям своих просторных и открытых домов, чтобы посмотреть на проходящий поезд. Женщины были одеты в яркие одежды, как всегда одеваются люди, живущие в тропиках. На них были красные, синие и желтые платки и юбки из живописной узорчатой ткани. Мы проезжали через бамбуковые рощи, через заросли гигантских папоротников и через поля высокого табака. Дома здесь были на сваях, с крутыми лестницами, ведущими на второй этаж. А около домов в свете утреннего солнца играли дети и собаки.

На холмах густо росли огромные деревья и буйная зеленая трава, которая ковром покрывала землю.

Потом мы въехали в район чайных плантаций. Чай – это, наверное, самая красивая сельскохозяйственная культура в мире. Низкие чайные кусты рядами тянулись на мили вдаль и поднимались на самые вершины холмов. Даже в этот ранний час женщины уже собирали молодые листочки с верхушек чайных кустов, и их пальцы мелькали среди зелени, словно птички.

Мы проснулись очень голодными, и это обстоятельство не сулило нам ничего хорошего. В поезде было совершенно нечего есть. Вообще за все время нашего пребывания в России мы не смогли купить в общественном транспорте ни крошки еды. Или вы везете съестное с собой, или голодаете. Этим объясняется и то огромное количество узлов, которые берут с собой местные путешественники: на долю одежды и багажа в них приходится одна десятая, а девять десятых – это еда. Мы снова попытались открыть окно, но впереди были тоннели, и нам снова запретили это делать. Вдалеке, намного ниже нас, синело море.

Поезд спустился к Черному морю и пошел вдоль береговой линии. Все побережье представляло собой гигантский летний курорт. Большие санатории и гостиницы стоят здесь очень тесно, и даже с утра пляжи заполнены отдыхающими – ведь сюда приезжают почти со всего Советского Союза. Теперь наш поезд останавливался, кажется, через каждые несколько футов, и на всех остановках с поезда сходили люди, которые приехали на отдых в тот или иной дом отдыха. К такому отпуску стремятся почти все советские трудящиеся: это вознаграждение за долгий тяжелый труд; здесь же восстанавливают здоровье раненые и больные. Глядя на восхитительный пейзаж, на спокойное море и вдыхая теплый воздух, мы окончательно поняли, почему люди, которых мы встречали в России, все время повторяли нам: «Подождите, вот увидите Грузию!..»

Батуми – очень приятный маленький тропический город, город пляжей и гостиниц, а также важный порт на Черном море. Это город парков и тенистых улиц, которым не дает накалиться морской бриз.

Здешний «Интурист» оказался лучшим и самым роскошным отелем Советского Союза. Номера были очень приятные, недавно отремонтированные, и в каждом номере был балкон, на котором стояли кресла. Окна от пола до потолка позволяли открыть для воздуха целые комнаты. После ночи, проведенной в купе старого музейного вагона, мы с тоской посмотрели на кровати, но сейчас они были не для нас. Мы едва успели помыться. У нас было совсем мало времени, а посмотреть нужно было очень много.

Днем мы посетили некоторые дома отдыха. Это были огромные дворцы, стоявшие среди великолепных садов, и почти все они выходили на море. В подобных ситуациях весьма опасно считать себя экспертами, а сегодня почти каждый, кто когда-то путешествовал по России, стал считать себя экспертом, и почти каждый такой эксперт не согласен со всеми остальными экспертами. Поэтому нам надо быть очень осторожными в том, что мы говорим об этих домах отдыха. Мы здесь пишем только то, что нам рассказывали там, где мы сами побывали. Но даже в этом случае, уверены, всегда найдется тот, кто будет доказывать обратное.

Первый дом отдыха, который мы посетили, выглядел как роскошная гостиница. Вверх с пляжа к нему вела большая лестница, он был окружен высокими деревьями, а огромная веранда выходила прямо в море. Дом принадлежал московскому отделению профсоюза электриков, и все, кто здесь остановился, были электриками. Мы поинтересовались, как они смогли сюда попасть, и нам ответили, что на каждом заводе и в каждом цеху существует профсоюзный комитет, куда входят не только представители рабочих завода, но и заводской врач. Комитет, рассматривающий кандидатуры тех, кому предстоит отпуск, принимает во внимание многие факторы: и стаж работы, и состояние здоровья, и степень усталости, и необходимость наградить человека за работу. Так, если рабочий перенес болезнь и ему требуется длительный отпуск, то заводской комитет отправляет его в дом отдыха.

Одна часть этого дома отдыха предназначена только для мужчин, другая – только для женщин, а третья – для семей, которым на время отпуска предоставляются квартиры. Есть ресторан, где все обедают, игровые комнаты, читальные залы, музыкальные комнаты. В одной игровой комнате люди играли в шахматы и шашки; в другой шел быстрый поединок в настольный теннис. Корты для большого тенниса были заполнены игроками и зрителями, а по лестницам шли вереницы людей, возвращавшихся с моря или спускавшихся вниз поплавать. Гостиница имела свои лодки и рыболовные снасти. Многие просто сидели в креслах и смотрели на море. Здесь были также выздоравливавшие после болезни и пострадавшие от несчастных случаев на производстве, которых послали поправиться на целебном воздухе Черного моря. В среднем отпуск длится двадцать восемь дней, но в случае болезни пребывание здесь может быть продлено на столько, на сколько посчитает нужным заводской комитет.

Нам рассказывали, что очень многие профсоюзы содержат на море дома отдыха для своих членов. В частности, этот дом отдыха мог одновременно принять около трехсот человек.

Потом мы проехали несколько миль по побережью и попали в санаторий, который тоже выглядел, как большая гостиница. Это был государственный санаторий для больных туберкулезом и другими легочными заболеваниями. Он представлял собой частично больницу, а частично – дом отдыха. Это было очень приятное солнечное место. Кровати лежачих больных стояли на балконах с видом на сады и море, амбулаторные больные гуляли, слушали музыку и играли в неизменные шахматы – игру, которая уступает здесь по популярности только футболу.

Пациенты в этом санатории были направлены сюда медицинскими организациями своих районов. Это было место реабилитации после болезни. Поначалу санаторий показался нам пустым, поскольку почти все пациенты спали, но потом в здании раздался звонок, и постепенно они стали выходить на прогулку.

Нам рассказали, что вдоль берега моря построены сотни таких санаториев – и действительно, двигаясь по прибрежной дороге, мы часто видели эти здания, скрытые среди деревьев на склонах холмов. Санаториев было очень много.

В дороге нас застиг сильный тропический дождь, мы вернулись в нашу гостиницу и, наконец, пару часов поспали. Разбудила нас необычная музыка. Сначала звучал пассаж на кларнете в неповторимом стиле Бенни Гудмана. Потом он замолкал, и начинал звучать второй кларнет, который проходил тот же пассаж, но уже отнюдь не в стиле Бенни Гудмана. В полусне нам потребовалось некоторое время, чтобы понять, что происходило в одной из соседних комнат. А происходило там вот что: кто-то слушал отрывок из записи Бенни Гудмана, а затем пытался подражать ему – причем абсолютно безуспешно. Но музыкант упорно продолжал свои попытки.

Только увидев, во что превращает американский свинг большинство европейцев, человек способен понять, какого мастерства и определенного настроя требует исполнение уникальной американской музыки. Возможно, наши музыканты столкнулись бы с такими же трудностями, встретившись с запутанными ритмами и мелодиями грузинской музыки, не знаю. Но можно с уверенностью сказать, что, несмотря на энтузиазм русских, они при исполнении нашей музыки сталкиваются с множеством проблем. Мы не часто встречали американский свинг в Тбилиси, но в Батуми слышали хорошее исполнение. Такая музыка нередко звучит в гостиницах, поскольку многие их постояльцы приехали из Москвы, где ее играют чаще.

Вечером мы были приглашены на концерт на берегу моря. Выступал музыкальный коллектив, который здесь называют «Тбилисский джаз-оркестр». Заняв свои места на маленькой эстраде рядом с пляжем, музыканты сыграли свои версии американских джазовых композиций – «Shine», «China Boy» и «In the Mood» – как всегда, «In the Mood». Перед концертом нам с Капой вручили огромные букеты цветов, из-за которых мы почувствовали себя немного глупо. Ни он, ни я не относимся к тому типу людей, которые готовы слушать концерт, выглядывая из-за горы гладиолусов весом пятнадцать фунтов. Это были очень большие букеты, и мы ничего не могли с ними сделать. Положить их на пол тоже было нельзя, так что мы были вынуждены глядеть на эстраду с оркестром сквозь частокол цветочных стеблей.

Мы поняли, почему они не справляются с американской музыкой. Наш свинг – это изобретательность и импровизация. Музыкант вкладывает в исполнение себя, свое воображение, в то время как музыканты местного оркестра рабски подражают записям, которые они слушают, – а эти записи неподражаемы. Если они хотят играть свинг, то нужно взять одну тему, например «Dinah», и импровизировать на нее. Вот это была бы музыка! Конечно, не американский свинг, но вполне мог получиться грузинский.

Наконец оркестр обратился к своей музыке и заиграл горячие танцевальные мелодии грузинских гор. Все вздохнули с облегчением – и мы тоже, потому что музыканты почувствовали себя дома, и это была их музыка. После окончания концерта руководитель оркестра и несколько музыкантов приехали к нам в гостиницу поужинать. Мы разговорились с сухопарым, подвижным руководителем и попытались через трехступенчатый перевод с участием Хмарского рассказать ему об американском свинге: как он возник, как развивался и что это такое вообще. Он был восхищен теорией возникновения свинга, и вместе с музыкантами они то и дело врубали в разговор экспансивные комментарии на грузинском языке. Для него оказалась новой сама идея, что музыканты, импровизируя на тему простой мелодии, становятся творцами музыки, которую не нужно записывать, не нужно сохранять, а нужно просто играть. И чем дольше они слушали нас, тем больше будоражила их эта идея. Мы сказали, что нет никаких причин использовать для импровизации только американскую музыку – с тем же успехом можно взять грузинскую тему, да и импровизировать на ее основе им будет легче. Немного погодя они внезапно вскочили, быстро попрощались с нами и убежали, а мы представили себе, как сейчас где-то в ночи на берегу Черного моря проходит дикий музыкальный эксперимент с импровизацией в американской манере.

Казалось, мы никогда не выспимся, но нас это нисколько не угнетало. Мы все время куда-то бежали, и у нас просто не было времени думать о таких мелочах. Фотоаппараты Капы щелкали, как петарды на салюте, и он был завален горами заснятой пленки. Мы… Попытаюсь сформулировать точнее, ну, что-то вроде этого: мы все время на что-то смотрели и что-то осматривали. При обычном, очень неэффективном существовании мы смотрим на вещи изредка, а в остальное время просто расслабляемся и ни на что не смотрим. Но поскольку в этой поездке у нас было очень мало времени, нам приходилось каждую минуту на что-то смотреть – а это утомляет. И еще об одном. В последнее время мы жили такой добродетельной жизнью, которая в истории человечества наблюдалась только раз – ну, может, два. Частично это было сделано намеренно, потому что у нас было слишком много дел, а частично – потому, что порок был нам сейчас не очень доступен. Вообще-то, мы довольно нормальные особи. Нам нравится любоваться точеными женскими щиколотками, особенно если они вложены в хорошо сидящий нейлоновый чулок, и даже ножками на несколько дюймов выше щиколотки. Мы любим все ухищрения, все виды лжи и все приемы, которыми пользуются женщины, чтобы обмануть и заманить в ловушку невинных и глупых мужчин. Нам очень нравятся все эти штучки – и великолепные прически, и духи, и красивая одежда, и лак для ногтей, и помада, и тени на глазах, и накладные ресницы. Мы определенно жаждем быть обманутыми и одураченными. Мы любим сложные французские соусы и марочные вина – да, и шампанское Perrier-Jouët, лучше 1934 года или около того. Мы любим душистое туалетное мыло и мягкие белые рубашки. Нам нравится цыганская музыка, которую играет целый батальон людей со скрипками. Нам нравится безумный, пронзительный звук трубы Луи Армстронга и истерический смех кларнета Пи Ви Рассела. Но мы вели кристально чистую и добродетельную жизнь. Мы сознательно были очень осмотрительными. По сообщениям советской прессы, чаще всего нападения на иностранцев случаются на почве пьянства и разврата. Мы же пока пьем умеренно и ведем не более развратный образ жизни, чем большинство людей. Хотя… все в мире меняется, и, может быть, мы потом преисполнимся решимости вообще вести жизнь святых. Возможно, нам даже удастся это сделать – отнюдь не к полному нашему удовлетворению.

Наверное, надо назвать еще одну вещь, которая нас в России утомляла: разговоры с нами постоянно поддерживались на высоком интеллектуальном уровне. Мы не будем категорически настаивать на том, что русские – чопорные, непьющие и неразвратные люди, ибо не знаем, как они ведут себя в более неофициальные моменты. Может, да, а может – нет. Но вполне вероятно, что мы немного красовались друг перед другом, как надуваются домохозяйки на вечеринке. Во всяком случае, сейчас мы не только очень устали, но и почувствовали внутри себя шевеление чего-то декадентского.

Утром шел сильный, но теплый легкий дождь. Мы перевернулись на другой бок и снова уснули. Только около десяти часов утра проглянуло солнце, и за нами пришел сопровождающий, который повез нас на государственную чайную плантацию.

Сначала мы ехали вдоль побережья, потом через расселину в зеленых горах проникли в длинную долину. Здесь на мили тянулись темно-зеленые чайные кусты и кое-где виднелись кроны апельсиновых деревьев. Это было очень приятное место – и первое государственное хозяйство, которое мы посетили.

СССР. Грузия. 1947

И в этом случае мы не можем делать обобщения, мы рассказываем только о том, что видели и слышали. Это государственное предприятие управлялось, как американская корпорация. Оно имело управляющего, совет директоров, сотрудников. Рабочие предприятия жили в новых, чистых и красивых многоквартирных домах. Каждая семья имела свою собственную квартиру, а работавшие на чайных плантациях женщины могли устроить детей в детские ясли. У работников плантации был такой же статус, как и у заводских рабочих.

Это была очень большая плантация с собственными школами и даже с собственными оркестрами. Управляющий был деловым человеком и легко мог бы руководить филиалом американской компании. Этим предприятие очень отличалось от коллективных хозяйств, где каждый крестьянин имеет долю с дохода всего коллектива. Здесь же была просто фабрика, предприятие по выращиванию чая.

Мужчины в основном обрабатывали землю, а женщины своими ловкими пальцами собирали чай. Они медленно двигались вдоль длинных рядов чайных кустов. За работой они пели, перекликались и выглядели очень колоритно. Капа сделал множество их фотографий. Здесь, как и везде, были предусмотрены награды за высокие профессиональные показатели. Так, среди работниц была девушка, которая получила медаль за скорость сбора чая. Действительно, когда она собирала свежие зеленые листочки и складывала их в корзину, ее руки летали над чайными кустами со скоростью молнии. Темная зелень чайных кустов и цветные женские одежды на склоне холма создавали живописно картину. А у подножия холма стоял грузовик, на котором свежесобранный чай увозили на перерабатывающую фабрику.

Мы последовали за грузовиком на чайную фабрику, которая была полностью механизирована. Измельчители разминали чай, после чего он окислялся и на транспортерах проходил через сушильные установки. На фабрике работали почти исключительно женщины – директором была женщина, дегустаторами – женщины. Они же обслуживали машины, на которых измельчался и окислялся чай, женщины же его сушили в печах и упаковывали. Мужчины только перетаскивали ящики с упакованным чаем.

Директор фабрики, красивая женщина лет сорока пяти, – выпускница сельскохозяйственного учебного заведения по специальности «Чай». Ее фабрика производит много сортов чая – от лучших, состоящих из маленьких верхних листочков, до плиточного чая, который отправляют в Сибирь. Поскольку чай является главным напитком русского народа, чайные плантации и чайные фабрики принадлежат к одной из самых важных отраслей региона.

Когда мы уезжали, директор подарила каждому из нас по большой пачке замечательного местного продукта. Это был отличный чай! Мы уже давно бросили пить кофе, потому что тот напиток, который здесь называли «кофе», совершенно никуда не годился. Мы уже привыкли пить чай, и с этого времени стали сами себе его заваривать на завтрак. Наш чай был намного лучше того, что продавался.

Мы остановились возле небольших детских яслей, где полсотни крошек танцевали на зеленой траве – это были дети женщин, которые работали на чайной плантации. Капа отыскал красивую маленькую девочку с длинными локонами и огромными глазами и хотел ее сфотографировать, но она смутилась и заплакала так, что никто ее не мог успокоить. Тогда он сфотографировал маленького мальчика, который тоже заплакал. Одним словом, Капа – друг детей. Воспитательница сказала, что девочку было трудно успокоить, потому что она – не грузинка, а украинская сирота, которую взяли в грузинскую семью. Пока она чувствовала себя скованно, потому что еще не могла говорить по-грузински. Многие грузинские семьи приняли детей из разрушенных районов, поскольку эту богатую землю не затронула война и люди чувствовали ответственность по отношению к остальной стране. То и дело мы останавливались у маленьких домиков и заходили внутрь. Возле каждого дома были огород и сад. И в каждом доме нас угощали горстью фундука, или каким-то местным сыром, или свежим черным хлебом, или хозяин просто срывал грушу с дерева, которое росло за домом, или дарил нам гроздь винограда. Нам казалось, что мы и так непрерывно едим, но отказаться не было никакой возможности. Мы также попробовали грузинскую водку, которую не рекомендуем никому, ибо это жидкий огонь, это страшно крепкий напиток, и наши желудки просто не смогли ее принять. Строго говоря, это вообще не водка, а то, что мы привыкли называть граппой, то есть продукт перегонки выжимок винограда, которые остаются после производства вина. Для нас она оказалась слишком жестоким испытанием.

Когда еда перестала помещаться в желудки, нас нашел руководитель хозяйства. Это был высокий стройный человек, который ходил в форме без погон и жесткой фуражке. Оказывается, он хотел попросить нас зайти к нему в дом и перекусить чем бог послал. Через Хмарского и еще одного переводчика мы объяснили, что если съедим еще хоть кусочек, то нас точно разорвет. Тогда он объяснил нам, что вся еда будет чисто символической – «сущие крохи» – и что на самом деле он просто хотел пригласить нас в свой дом выпить с ним по бокалу вина, и, если мы согласимся, то это будет для него великая честь.

Мы потихоньку начинали верить, что у русских (в широком смысле) есть секретное оружие, действующее, по крайней мере, на гостей, и это оружие – еда. Мы, конечно, не смогли отказаться перекусить и выпить бокал вина, и мы пошли с ним к его дому, аккуратному маленькому домику, который стоял на холме.

Это можно было предвидеть. Перед его домом, во дворе, на аккуратно подстриженном газоне, находилось множество людей, приглашенных на «сущие крохи» и бокал вина. Две красивые девушки вышли из дома с кувшинами воды. Они полили воду на наши руки – так мы умылись. Девушки протянули нам белые полотенца с красной вышивкой – так мы вытерлись.

А потом нас пригласили в дом. Пройдя через коридор, мы оказались в большой комнате. Комната была увешана яркими ткаными ковриками; некоторые из них напомнили нам индийские покрывала. Пол был покрыт циновками, напоминавшими мексиканские petate. При виде стола мы чуть не умерли. Стол был длиной около четырнадцати футов (под четыре метра), он ломился от еды, а вокруг него сидело два десятка гостей. Я думаю, что мы в первый и последний раз в своей жизни присутствовали на ужине, где в качестве закусок подавали жареных цыплят, причем на каждую порцию приходилось по половине цыпленка. Затем перешли к холодной вареной курице, залитой вкусным холодным зеленоватым соусом со специями. Потом были сырные палочки, салаты из помидоров и грузинские соленья. Потом подали рагу из ягненка под густым пряным соусом. Потом был какой-то местный жареный сыр. Был плоский грузинский ржаной хлеб, нарезанный как фишки для покера. А в центре стола громоздились фрукты: виноград, груши и яблоки. Самое страшное – все это было невообразимо вкусно. Вкус каждого блюда был для нас в новинку, и нам хотелось перепробовать их все! От переедания мы едва не отдали концы. Капа, гордящийся своей талией в тридцать два дюйма (восемьдесят сантиметров), ни за что не хотел ослаблять брючный ремень, в результате чего заработал распухший подбородок и выпученные покрасневшие глаза. Я чувствовал, что без пары-тройки дней полной голодовки мне никогда не вернуться к нормальной жизни.

Я вспомнил – и, наконец, понял суть – историю, которую мне рассказывал один англичанин. Во время войны он был командирован в Америку для закупки чего-то там, и оказался на Среднем Западе. Всюду, где он появлялся, его кормили до отвала. Он поедал по три-четыре ужина в день. Его замучили обедами, а в промежутках между ними люди все время старались его чем-то подкормить. Им было его жалко – «ведь в Англии совсем нечего есть». Видимо, они хотели откормить гостя до такой степени, чтобы он смог некоторое время продержаться на запасах накопленного жира. Через три дня он уже был серьезно болен, но от него не отставали. К концу недели командированный впал в глубокое отчаяние. Его желудок, привыкший к простой английской еде, восстал против такого обращения. Но люди, видя, что он заболел, все сильнее жалели его – и все больше кормили. Будучи честным человеком, он пытался объяснить, что изобилие пищи его убивает, но ему просто не верили. Потом он стал привирать, рассказывая, что не может столько есть, зная, что многие люди в Англии лишены подобных яств, но над гостем смеялись и продолжали его кормить. Он рассказывал, что, когда приближался к какой-нибудь ферме, там сразу начиналась массовая резня кур, а однажды утром, за бритьем, он обнаружил куриные перья на своей бритве. В конце двухнедельной командировки он потерял сознание и был доставлен в больницу, где его еле привели в чувство. Лечащий врач предупредил его, что в таком состоянии нельзя много есть – даже если он чувствует сильнейший голод. Больной дико захохотал и зарылся головой в подушку. В свое время я полагал, что в этой истории много преувеличений, но теперь начинаю верить, что все это была истинная правда.

За грузинским столом у нас тоже начались проблемы. Если мы не ели, нас заставляли, а если мы ели, то нам мгновенно подкладывали новые порции. Над столом летали графины местного вина. Это было восхитительное вино, легкое и полнотелое – наверное, оно спасло и наши жизни. После нескольких бокалов вина хозяин встал. С кухни пришла его жена, красивая черноглазая женщина с волевым лицом, и встала рядом с ним. Хозяин выпил за наше здоровье и за процветание Соединенных Штатов. А потом назначил своего лучшего друга тамадой – ответственным за речи гостей. Как нам рассказали, это старинный грузинский обычай. С этого момента за столом никто не может произнести тост без его разрешения. Если кто-то хочет предложить тост, то он должен передать слово тамаде, которого обычно и выбирают за его талант произносить речи. После этого тамада произносит предложенный тост. Говорят, при таком подходе гости меньше говорят не по делу.

Тамада произнес довольно длинную речь. Тут следует пояснить, что в данном случае даже короткая речь становилась долгой, ибо каждое предложение нужно было перевести с грузинского языка на русский и с русского на английский. И бог весть какие идеи в ходе такого перевода были утрачены или искажены – особенно по мере того, как обед подходил к кульминации. Тамада работал в хозяйстве экономистом. После обычных вежливых пассажей в первой части тоста он перешел к своему хобби. Он выразил сожаление по поводу несчастных случаев и недоразумений, которые вынуждают американцев и русских отдаляться друг от друга. По его словам, у него есть ответ на вопрос, как это исправить, и этот ответ – торговать. Он сказал, что между Россией и Америкой нужно заключить договор о торговле, потому что Россия крайне нуждается в том, что может производить Америка: в сельхозтехнике, тракторах, грузовиках, локомотивах. Он предположил, что Соединенные Штаты, возможно, испытывают потребность в некоторых продуктах, которые производит Россия. Он упомянул драгоценные камни и золото, целлюлозу, а также хром и вольфрам. По-видимому, экономист долго размышлял над этой проблемой, но, похоже, не догадывался о многих трудностях, стоявших на пути такого соглашения. Впрочем, нужно признаться, что и мы о них ничего не знали.

СССР. Грузия. 1947

Поскольку мы были иностранцами и не могли направить свое предложение тамаде в письменном виде, нам разрешили ответить на его тост. Мы предложили тост за упразднение штор всех видов – железных занавесов, нейлоновых занавесок, политических драпировок, завес лжи и предубеждений. Мы считаем, что занавес – это прелюдия к войне. Если война начнется, то произойдет это только по одной из двух причин: либо по глупости, либо по злому умыслу. Если это произойдет по злому умыслу со стороны каких-то руководителей, то их нужно отстранить от власти. Если же это произойдет по глупости, то нужно более внимательно рассмотреть такую причину. Мы предположили, что поскольку все, даже самые глупые и воинственные люди, не могут не понимать, что в современной войне победить нельзя, то любой руководитель с любой стороны, который всерьез предлагает начать войну, должен быть выслежен и обезврежен как безумец и преступник. Капа видел большую войну, я тоже немного видел войну, и мы оба испытываем к ней схожие сильные чувства.

В конце нашего тоста вино рекой полилось из графинов, все встали, и каждый чокнулся бокалом с каждым из остальных присутствовавших за столом. Выпили очень по-грузински: каждый взял бокал так, что его рука сплеталась с рукой соседа, и пил из своего бокала. Женщины вышли из кухни, у входа собрались соседи – им тоже передали графины с вином.

Грузины, с которыми мы общались, очень похожи на валлийцев. В любой группе, состоящей, скажем, из десяти человек, всегда найдется по крайней мере семь человек с прекрасными голосами. За нашим столом тоже вспыхнуло пение, великолепное хоровое пение. Здесь пели песни грузинских пастухов, живущих высоко в горах, и старые военные песни. Голоса были настолько хороши, а многоголосье настолько слаженно, что казалось, будто перед нами почти профессиональный ансамбль – хотя, конечно, никакого ансамбля не было. Потом темп песен стал более быстрым. Двое мужчин взяли стулья, перевернули их, положили на колени, стали стучать по ним, как по барабанам, и начались танцы. Танцевали пришедшие с кухни женщины, танцевали выскочившие из-за стола мужчины… А музыкальным сопровождением им служил хор мужских голосов, стук по перевернутым стульям и хлопки руками.

Это был великолепный вечер танцевальной музыки. Иногда солировал мужчина, иногда – женщина, а иногда они танцевали вместе, делая маленькие быстрые шаги, как это принято при исполнении традиционных грузинских танцев… Вот что получается, когда заходишь в грузинский дом «только перекусить и выпить бокал вина». Но увы – нам нужно было прощаться.

Пока наша машина мчалась по холмам вниз к Батуми, снова полил дождь.

Этим вечером мы должны были сесть на поезд до Тбилиси, но до этого нам предстоял поход в театр. Мы были так измотаны едой, вином и впечатлениями, что спектакль не оставил в нас большого следа. Давали «Царя Эдипа» на грузинском языке, и мы еле открыли глаза, чтобы разглядеть, что Эдип – это красивый мужчина со сверкающим золотым зубом, а его рыжий парик – не просто рыжий, а ослепительно рыжий. Действие происходило на лестнице, так что Эдип метался по ней вверх-вниз, громко и с выражением декламируя текст. Но к тому времени, как он выколол себе глаза и разорвал на себе окровавленные одежды, наши глаза уже почти закрылись, так что требовались невероятные усилия, чтобы их открыть. Половину всего спектакля зрители смотрели на нас, американских гостей: приезжие американцы встречаются здесь ненамного чаще залетных марсиан. Однако мы не могли выглядеть достаточно представительно для такого момента, так как пребывали в полусне. Наш сопровождающий вывел нас из театра, затолкал в машину, а потом перегрузил в вагон. Мы все это время вели себя, как лунатики. В ту ночь мы даже ни разу не поспорили с проводником по поводу открытых окон. Мы просто повалились на свои полки и почти мгновенно уснули.

Эти потрясающие грузины превзошли все наши ожидания. Они могли переесть, перепить, перетанцевать и перепеть кого угодно. В них бушевали яростное веселье итальянцев и энергия бургундцев. Все, за что они брались, они делали очень лихо. Они ничуть не похожи на русских, с которыми мы встречались, и легко понять, почему ими так восхищаются жители других советских республик. В тропическом климате их жизненная энергия только усиливается, и ничто не в силах стереть их яркую индивидуальность и сокрушить их волю. Многие столетия это пытались сделать завоеватели, царские армии, деспоты или мелкая местная знать. Все разбивалось об их непоколебимый дух.

Наш поезд прибыл в Тбилиси около одиннадцати часов, и мы проспали почти до самой остановки. С трудом втиснувшись в свою одежду, мы поехали в гостиницу и еще немного поспали. Мы совсем не ели, не выпили даже чашки чая, потому что до отправления в Москву на следующее утро нам предстояло посетить еще одно мероприятие. Вечером интеллигенция и деятели культуры Тбилиси устраивали прием в нашу честь. Если вам показалось, что мы установили рекорд по обжорству, то знайте – вы абсолютно правы. Если у вас создалось впечатление, будто мы практически все время ели, то знайте – именно так оно и было.

Подобно тому, как пресыщенный организм становится невосприимчивым к изысканной еде и винам и перестает различать оттенки вкуса и букеты вин, так и голова, переполненная впечатлениями и информацией, перестает ощущать цвет и движение. А мы страдали разом и от переедания, и от перепоя, и от обилия увиденного. Говорят, что в незнакомой стране впечатления остро воспринимаются, а информация легко впитывается лишь в течение месяца, потом они начинают расплываться и снова становятся яркими только через пять лет. Поэтому в стране нужно оставаться или на месяц, или на пять лет. Итак, у нас было чувство, что мы уже не так остро воспринимаем окружающее. В тот вечер мы испытывали некоторый ужас перед ужином с грузинской интеллигенцией. Мы устали и не хотели слушать речи, в особенности умные речи. Нам не хотелось думать об искусстве, политике, экономике, международных отношениях, и главное, мы не хотели есть и пить. Больше всего нам хотелось лечь в кровать и проспать до отлета. Но грузины были так добры к нам и так приветливы, что мы знали: все равно придется пойти на прием. В конце концов, это была единственная официальная просьба, с которой они к нам обратились. Забегая вперед, скажу, что нам следовало бы больше доверять грузинам и их национальному духу, потому что ужин отнюдь не превратился в то, чего мы так боялись.

Наши костюмы пришли в ужасающее состояние. Мы не брали с собой много вещей – когда летишь самолетом, это просто невозможно. Наши брюки не встречались с утюгом с момента прибытия в Советский Союз. На пиджаках оставались следы пищи. Рубашки были чистыми, но плохо отутюженными. В общем, мы являли собой далеко не лучшее зрелище и не соответствовали стандартным представлениям о расфуфыренных американцах. Но Капа помыл голову (за нас двоих), мы губкой стерли с одежды пятна, которые поддались легче других, надели чистые рубашки и пришли в состояние готовности.

Нас подняли на фуникулере в большой ресторан на вершине горы, откуда была видна вся долина. Когда мы добрались туда, уже наступил вечер, и город под нами засверкал огнями, а за черными силуэтами кавказских вершин начало светиться золотом вечернее небо.

Это был большой прием. Стол, накрытый человек на восемьдесят, казалось, вытянулся на целую милю. Здесь были и грузинские танцоры, и певцы, и композиторы, и кинорежиссеры, и поэты, и писатели. Прекрасно сервированный стол был уставлен цветами; улицы сверкали внизу под утесом, словно бриллиантовые. Среди гостей было много красивых певиц и танцовщиц.

Как и все подобные приемы, ужин начался с официальных речей, но для грузинской натуры это было нестерпимо, и официоз моментально рассыпался. Грузины – люди не чопорные и не могут долго притворяться такими. Они начали петь, соло и хором, а потом и танцевать. Ходило по кругу вино. Капа станцевал своего любимого «казачка» – не очень грациозно, но замечательно уже то, что он вообще смог это сделать. Кто знает, может быть, сон придал нам второе дыхание, может быть, немного помогло вино, но мы легко пережили прием, который затянулся далеко за полночь. Я помню грузинского композитора, который поднял бокал, засмеялся и сказал: «К черту политику!» Я помню, как пытался станцевать грузинский танец с красивой женщиной, которая оказалась величайшей грузинской танцовщицей. Наконец, я помню, как все пели хором на улице, а милиционер, который подошел узнать, что происходит, присоединился к хору. Даже Хмарский немного повеселел. Он был таким же чужаком в Грузии, как и мы. На этом вечере рухнули языковые барьеры, разрушились национальные границы, и никому стали не нужны никакие переводчики.

В общем, мы замечательно провели время, и прием, на который мы шли с ужасом и отвращением, оказался превосходной вечеринкой.

До гостиницы мы дотащились только на рассвете. Ложиться спать не было никакого смысла, потому что через пару часов уже должен был вылетать самолет. В полумертвом состоянии мы как-то уложили чемоданы и доехали до аэропорта, но как именно – мы не узнаем никогда.

Как обычно, до аэропорта пришлось добираться в предрассветной темноте. Наши хозяева приехали за нами в большой машине. Они выглядели немного позеленевшими, да и мы были не лучше. Ночная вечеринка высосала из нас остатки энергии, а она в конце визита очень пригодилась бы. Итак, в предрассветный час мы приехали в аэропорт с нашим багажом, фотоаппаратами и пленками и, как обычно, пошли в ресторан и стали пить чай с большими бисквитами. На другом конце летного поля пáрами поднимались русские истребители, отправлявшиеся на патрулирование.

Уставший господин Хмарский стал несколько невнимательным. На нашей стороне поля стоял большой транспортный самолет – это снова был C-47. Самолет разогрел двигатели, в него потянулись люди. Мы спросили, не наш ли это самолет, и нам ответили, что не наш. Самолет взлетел. Через час мы снова поинтересовались, когда будет наш самолет, и тут выяснилось, что улетевший самолет как раз и был нашим. Кремлевский гремлин снова вышел на работу. Мы слегка огорчились – почему никто не сказал нам, что нужно садиться в тот самолет? Возмутился даже Хмарский, у которого произошел долгий и бурный разговор с комендантом аэропорта. В этой беседе использовалось множество энергичных жестов и слов русского языка, которые мы не можем произнести из-за обилия в них согласных. В общем, это звучало как обмен бросками ручных гранат. Господин Хмарский пригрозил сообщить об инциденте «куда следует», и комендант загрустил. Но потом его лицо вдруг просветлело, и он сказал:

– Полетите на специальном самолете. Сейчас он будет готов.

На нас это высказывание произвело сильное впечатление, потому что никогда в жизни мы не летали на специальном самолете и скорее могли представить себе, что сейчас прямо здесь растянемся на полу и уснем. Самолет должен был вылететь через час, который уйдет на его подготовку. Мы вернулись в ресторан и взяли еще чая и бисквитов.

Через час мы снова спросили о самолете. Как оказалось, что-то случилось с двигателем. Совсем немного работы – и максимум через тридцать пять минут мы будем сидеть в своем «специальном самолете».

Наши хозяева тем временем совсем потеряли присутствие духа и засыпáли на ходу. Мы попытались отправить их обратно в Тбилиси, поспать, но они очень вежливо сказали, что никуда не поедут, пока мы не вылетим в Москву. Прошло еще два стакана чая и сорок пять минут, и мы снова спросили, как там наш самолет. Оказалось, что сейчас на пути в Москву находится турецкая правительственная делегация, которая примет участие в праздновании восьмисотлетия Москвы. Если мы не возражаем, то они хотели бы полететь вместе с нами нашим «специальным самолетом». Мы не испытывали большой симпатии к турецкому правительству, но, когда вопрос был поставлен перед нами таким образом, не смогли отказать представителям суверенного государства в праве долететь до Москвы на нашем маленьком «специальном самолете». Мы были очень горды собой, что предоставили туркам такую возможность.

– Ладно, пусть они садятся в самолет и летят с нами, – согласились мы.

Была только одна маленькая проблемка – турки еще не приехали сюда, они пока находились в Тбилиси и должны были прибыть в течение получаса.

Мы вернулись в ресторан, взяли еще два стакана чая и крупные бисквиты. Взошло солнце, воздух раскалился, взлетали и садились патрульные самолеты. Мы почувствовали у себя в глазах песок, что, как известно, свидетельствует о полном переутомлении. Через час мы снова подошли к коменданту, и даже господин Хмарский был к этому времени весьма возбужден. Где же турки, где?!

Оказалось, что их поезд еще не прибыл в Тбилиси. Он задержался где-то в пути, и так как им было обещано лететь с нами, комендант подумал, что было бы не очень хорошо оставлять турецкую делегацию здесь без самолета. Не сможем ли мы подождать еще полчаса?

Уровень чая в наших организмах достиг горла. Мы вернулись мы в ресторан, выпили еще по стакану, и полился чай из наших уст. Хмарский опустил голову на руки, а я напомнил ему о нашем определении гремлинов и о его ответе, что, дескать, «в Советском Союзе в призраков не верят».

Я сказал ему:

– Ну что, господин Хмарский, теперь-то вы верите в привидения?

Он поднял на меня усталые глаза, а потом вдруг ударил кулаком по столу и с криком кинулся к коменданту.

Наши хозяева из Тбилиси сидели на корточках под деревом в саду аэропорта и крепко спали. Но нам было не до сна, потому что наш самолет должен был вылететь через тридцать пять минут.

Через два с половиной часа прибыл багаж турок – грузовик с двадцатью толстыми чемоданами. Но не сами турки. И тогда выяснилось, что после того, как турки всю ночь ехали на поезде, они почувствовали себя немного уставшими, немного утомившимися они себя почувствовали, и заехали в гостиницу, чтобы принять ванну, съесть легкий завтрак и немного отдохнуть. Коменданту было очень жаль, но тут уже речь зашла о международных отношениях, и если бы мы не возражали и позволили туркам полететь на нашем самолете, то мы бы сделали его самым счастливым человеком на свете, а заодно, между прочим, сохранили бы ему должность и репутацию.

Мы снова оказались великодушны. Вот только обнаружили мы при этом одну научную истину: теперь мы точно знали, сколько может вынести человек, ибо уже достигли этого порога.

Турки прибыли в двенадцать часов тридцать минут. Это были толстые турки – четверо мужчин и две женщины. Мы не поняли, зачем они взяли с собой двадцать больших чемоданов максимум на две недели пребывания. Может быть, они везут с собой складные гаремы? Турки вразвалочку прошли через аэропорт, скрылись в самолете и уже стали закрывать за собой дверь, когда к самолету подбежали мы. У двери возникла небольшая перепалка, но в конце концов турки впустили нас внутрь. И оказалось, что это вообще был не наш «специальный самолет», это был самолет турок. И не мы позволили им лететь с нами, а они согласились лететь с нами, хотя и с большой неохотой. Не хотелось напоминать им, что это мы как американские налогоплательщики снабжаем их долларами, чтобы сохранить демократию в их великой державе. Все, чего мы хотели, – это сесть на этот самолет и убраться наконец к чертям собачьим из этого Тбилиси. Господин Хмарский к этому моменту чуть не плакал и грозил кулаком всему, что двигалось. У него созрел план написать об этом инциденте во все московские газеты.

Наконец нам разрешили сесть в самолет, и турки – а это были округлые и весьма упитанные турки – кряхтя, обосновались в своих креслах, явно раздраженные нашим присутствием. Они с подозрением косились на наш багаж. Надо сказать, что это были самые прекрасно пахнущие турки из всех, с какими мы когда-либо сталкивались. От каждого из них разило так, как будто он только что постригся за два доллара. У меня сложилось впечатление, что, пока мы ждали в раскаленном аэропорту, они принимали ванны из розового масла.

Мы энергично помахали нашим тбилисским хозяевам. Они были очень добры к нам и гостеприимны, а ведь мы доставили им столько хлопот. Наш друг кавалерист, он же водитель, яростно помахал нам в ответ. Он никогда не уставал.

В самолете было душно, потому что вентиляция, как обычно, не работала, к тому же в салоне стоял одуряющий запах розового масла. Машина тяжело поднялась в воздух и стала быстро набирать высоту, чтобы пролететь над Кавказскими горами. На горных хребтах мы видели древние крепости и укрепления.

Грузия – это волшебный край, и в тот момент, когда вы покидаете его, он сразу становится похожим на сон. И люди здесь волшебные. В самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на земле, и грузины его достойны. Теперь мы, наконец, поняли, почему русские, с которыми мы общались в Москве, всегда нам говорили: «Пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего».

Мы пролетели над Черным морем и снова приземлились в Сухуми, но на этот раз наш экипаж купаться не пошел. Шеренга из продавщиц фруктов была на месте, и мы купили у них большой ящик персиков, чтобы подарить их в Москве корреспондентам. Мы специально выбрали твердые плоды, чтобы они не созрели все сразу. Грустно, правда, что они не созрели никогда – так и сгнили в том состоянии, в каком мы их купили.

Мы пролетели над отрогами Кавказа и вышли на бескрайние просторы. Посадки в Ростове не было – мы полетели прямо в Москву. В Москве было уже холодно: быстро приближалась зима.

Господин Хмарский был очень активным человеком, но на этот раз мы его почти что доконали. Даже гремлин Хмарского подустал. В московском аэропорту все прошло как по маслу. Нас встретили! Машина уже ждала нас, и мы добрались до Москвы без всяких проблем. Как же мы обрадовались, когда увидели в «Савое» наш номер с сумасшедшей обезьяной, безумными козлами и пронзенной рыбой! Когда мы поднимались по лестнице к себе в номер, Безумная Элла нам подмигивала и кивала, а медвежье чучело на третьем этаже встало навытяжку и отдало честь.

Капа залез в ванну со старым английским финансовым докладом, и пока он там сидел, я уснул. Насколько я понял, в ванной он провел всю ночь.