Я один, передо мной целый день для размышлений. Вечером ужин с Б. М. На месте М. – пустота, и я мучаюсь весь день. Пишу ей.

Ничего. Записывал на магнитофон «Падение». Письмо Ми («жестокие и чистые ночи»). Вчера вечером бродил по Сен-Жермен-де-Пре – в ожидании чего? Разговаривал с пьяным художником: «Что вы делаете в жизни? – я не в тюрьме – это плохо – нет, это хорошо», – и он пожирал по пять яиц вкрутую, запивая коньяком. Я в отчаянии от своей неспособности работать. К счастью, есть «Живаго» и нежность, которую я испытываю к автору. Отказался от поездки на юг.

Ничего. Запись «Падения». Распределение ролей в «Бесах». N.R.F. Ужин с А.К.. Ее любовь к М., который бессилен со своей женой. Но М. он доверился целиком. «Ему стало лучше», – говорит она. – «То есть?» – «Ну хорошо, это еще не мужчина, но уже больше не старик». Темная сторона жизни. Каждой жизни. Я проводил ее, потом прошелся по Сен-Жермен-де-Пре. Я просто жду – какая глупость. О! Если бы ко мне вернулись силы работать, это был бы свет, наконец-то. Маленькие хулиганы, переодетые в Джеймса Дина, повторяют его специфический жест, сложив руку ложечкой и поправляя безымянным пальцем слишком тесную ширинку на облегающих джинсах. Я думаю о голых и коричневых телах, которые видел прежде – в своей потерянной стране. Те были чисты.

Запись «Падения». Написал немного для предисловия к «Островам». Обед с К. – ленивым и циничным человеком, которого заботят только собственные удовольствия. Но он сам себе голова. Писатель он второстепенный. Но ни на кого не похож. Вскоре мы расстаемся. Он идет играть в покер, что наводит на меня тоску. А я возвращаюсь домой. По дороге видел, как девушка, довольно грубая, за которой шел араб, отталкивает его. «Я расистка», – запросто говорит она.

Закончил запись «Падения». Дон Джованни. Весь день серое небо. Вечером фильм о кубке мира по футболу. После своей победы молодые чернокожие бразильцы рыдали и прятали лицо от объективов. Это еще больше трогает меня и волнует, как прежде.

Ужин с Б.М. К нам присоединяется А.К. Над городом нависает гроза – и никак не разражается.

Утром неотступные мысли об Алжире. Слишком поздно, слишком поздно… Моя земля потеряна, и я больше ничего не стою.

Одинокий день. Бесформенная работа. Вечером у Набокова, Нараян, будущий преемником Ганди, объясняет нам, что такое деревенское и аграрное социалистическое движение в Индии (Виноба). Я восхищаюсь на расстоянии. По возращении, проходя перед Эглоном, на световой рекламе вижу имя А.М. Вхожу. Я был счастлив с ней одиннадцать лет назад. Теперь она замужем за стюардом «Эр-Франс» и ездит с ним на рыбалку. И каждый вечер поет.

А.М. зашла ко мне на полчаса во второй половине дня. При дневном свете стали заметны отпечатки одиннадцати лет. Ей было 22 года, значит сейчас ей 33. Но мы много смеялись вместе.

1 августа.

Обед у Барро в Шамбурси. Небо все время черное от бесконечных гроз. Б. снова предлагает совместное творчество в духе Данченко – Станиславский. Во второй половине дня Колин Уилсон – младенец, по-видимому Европа завоевала теперь и Англию. «Сегодня надо привлечь к вере в» [… неразб.], – я это прекрасно знаю. У меня та же вера, она никогда меня и не покидала. Но я выбрал путь своей эпохи со всеми ее горестями, чтобы не обманывать и чтобы утверждать свои идеи, пройдя через страдание и отрицание, так, как я это, впрочем, всегда и ощущал. Теперь я должен перейти к преображению: мне становится страшно перед ненаписанной книгой, я чувствую себя связанным. Может быть, мое поколение полностью исчерпало себя в живописании некоей тоски, и мы разучились говорить о нашей настоящей вере. Возможно, мы лишь готовим путь для мальчиков, идущих нам на смену. Об этом я и говорил К.У., и «если у меня не получится, я, в лучшем случае, оказался бы интересным свидетелем. Если у меня получится, я стал бы творцом».

Вечером я ужинаю с А.Е. и Карин, потом мы гуляем по Монмартру уже только вдвоем с Карин. Ночные сады омыты под луной, но темны. Карин 18 лет. Ее родители развелись. Она, не знаю почему, уехала из Швеции и зарабатывала на жизнь, работая моделью у одного второразрядного кутюрье, который эксплуатировал ее беспощадно. Тридцать пять тысяч франков за семичасовой рабочий день. Я всегда восхищался храбростью этих девушек середины века. В ее слегка мальчишеской красоте было что-то неторопливое, словно не от мира сего. Возвращение. Ее естественность. Она быстро подставила свой свежий рот, потом ушла, четкая и сдержанная.

Заставляю себя писать этот дневник, но чувствую сильнейшее отвращение. Теперь я знаю, почему никогда не вел настоящего дневника: для меня жизнь – это всегда тайна. Тайна отношений с другими (что всегда так расстраивало N.) и тайна по отношению к себе самому: я не должен раскрывать ее словами. Тайна – глухая и не подвластная словам, этим-то она и ценна для меня. И если я все же заставляю себя писать дневник, то лишь потому, что панически боюсь недостаточности своей памяти. Но я не уверен, что смогу продолжать. Впрочем, я все равно забываю многое записывать. И не говорю ничего из того, что думаю. Например, мои долгие думы о К.

Вечером встречаю М. на вокзале, она будет до вечера воскресенья. Усталая и чужая. К вечеру она воскресает, и я счастлив.

Обед с М. Во второй половине дня Доктор N. Он считает, что чувство долга, которое я испытываю, заботясь о здоровье N., заставляет меня жить «в стеклянном шаре». Его рецепт: свобода и эгоизм. Замечательная рекомендация, скажу я вам. И не такая простая для исполнения. Вечером К.

Во второй половине дня М. Долгий разговор. Мало кто зашел так далеко, как она в принятии жизни. 6 августа. Вечером вышли с Мишелем, Анн и г-ном Дансом. 7 августа. Снова ощущение, что М. отдаляется. Самое обжигающее существо, какое я знал, – на самом деле самое целомудренное. Ужин с Брисом Пареном у него дома, вместе с русской сиделкой и ее девятилетней дочерью. Как все религиозные умы, Б.П. пытается оправдать все несчастья необходимостью искупления. Я сказал ему, что в лучшем случае мы достигнем всего наихудшего, что было в диалектике. Он знает. Он думает над этим.

Одинокий день, как и почти все предыдущие. Пытаюсь организовать свою работу. Дождь идет уже 2 дня. Письмо от N.: «стандартные и бесформенные разговоры» (по телефону). Она горячая, свободная, правдивая.

Заболел. Воскресенье. 10. Понедельник 11. «Веревка». Ложусь в постель и засыпаю с ужасной головной болью. Дурная ночь. Днем из Марселя позвонила Ми; она в страхе и панике мечется из города в город. Советую ей вернуться в Париж.

Утром ко мне приходит К.. Среда 13 августа. Обед с Шаром. Мы много смеемся. Во второй половине дня Ивернель. Вечером ужин в гольф-клубе с М.Г., Анной и Р.Г.. Вечер в полях для гольфа. Четверг 14 августа. Телефонный разговор с Ивернелем. Он читал ночью мою инсценировку «Бесов» и не мог оторваться. Он согласился на роль Шатова. Вечером ужин с Р. Он физически не меняется уже 20 лет. Но с тех пор, как у него обнаружилась нервная болезнь, что-то сломалось. Кажется, что он живет автоматически. Мы встречаем К. От ее естественности перехватывает дыхание (сразу подает руку, потом «заходите» – «нет» – «отчего же?» – «у меня встреча»), она беспрестанно что-то ест.

Все это время со второго числа было пустым. Невозможно писать, пока не обретешь снова вкус к жизни и энергию. И сердечное здоровье, которое в данный момент по меньшей мере трагично. Закончил читать «Живаго» с чувством какой-то нежности к автору. Неправда, что эта книга продолжает художественную традицию русской литературы XIX века. Она сделана гораздо менее умело, но это, впрочем, соответствует современной фактуре – длинные зарисовки отдельных мгновений. Но главная ее заслуга в другом: она воскрешает русское сердце, разбитое сорока годами лозунгов и бесчеловечной жестокости. «Живаго» – книга о любви. О любви, охватывающей сразу все сущее. Доктор любит жену, и Лару, и других тоже, и Россию. И умирает потому, что разлучен с женой, с Ларой, с Россией и всем остальным.

Пастернак не побоялся заново открыть этот истинный источник творчества и спокойно выпустить его на свободу посреди той пустыни.

Что еще? два вечера – 16-го и 15-го – делали запись вместе с М. Поэмы Шара. Ночь 15-го – прогулка по набережным Сены. Под Новым мостом молодые иностранцы (северяне) устроили концерт: лежа прямо на улице, обнявшись парами, они слушали импровизации двух своих соотечественников, которые играли на трубе и банджо. Немного дальше, на скамьях моста Искусств разлегся араб с портативным радио у головы, которое наигрывало ему арабские мотивы. Самый обыкновенный городской мост под горячим и дымным небом августовского Парижа.

Для «Жюли». Гибер – благородный прогрессист. Мора – образ старого мира.

18 августа.

Обед с М. Она нашлась. Вечером ужин с Р. Не пришел в себя. Депрессия.

Письмо от N. – печалит меня в очередной раз.

Ми. Она наполнила эти дни красотой и нежностью. Долгая радость вовсе не отвлекла меня от работы, но, наоборот, повернула к ней. Сестра Ми умерла в 22 года от рака печени. Отец приказал ей смотреть на закаты: «Потому что ты – художник».

Смерть Роже Мартена дю Гара. Я все откладывал с визитом в Белем, и вот внезапно… У меня перед глазами этот человек, которого я нежно любил: он рассказывал мне тогда в мае в Ницце о своем одиночестве и о смерти. Его большое тяжелое тело, разбитое пополам кресельным столиком. И его прекрасные глаза… Его можно было любить, уважать. Как грустно.

Ужин с Брисвилем (и Терезой). Б.М. (и Виветт).

Пример Джакометти. Ах! И М., и ее жизнь: «Тот, кто, подобно нам, в ранней молодости уже познал крайности жизненного опыта (в том числе славу и любовь), подходит к зрелости, не желая ничего исключительного – просто жизни».

Возвращение К..

2 сентября в Л'Иль-сюр-ла-Сорг. Лучшим принципом для этой тетради будет резюмировать время от времени (2 раза, например?) важнейшие события за прошедший период. В субботу, 30 видел Жамуа и договорился с ней, что мы не будем сразу показывать «Бесов» в театре «Монпарнас». Несмотря на сухость и желчный вид, в ней есть несомненный шарм – строгие сандалии, маленькие и превосходно сложенные ноги, длинное тело и прекрасный печальный взгляд. Потом я позвонил Барро и сообщил о своем согласии. Спать лег рано. Ночью мне так и не удалось поспать, заснул в 3 часа, проснулся в пять, плотно поел и отправился в путь под дождем. Я был за рулем одиннадцать часов подряд, время от времени перекусывал печеньем, и дождь не отрывался от меня, пока я не доехал до Дрома, где он стал пореже, а около Ньона накатилась волна сильнейшего аромата лаванды, пробуждая и тревожа мое сердце. Знакомый пейзаж придает мне новые силы, и я приезжаю счастливым. Иль, где я внезапно почувствовал себя защищенным и умиротворенным в бедной комнатке отеля «Сен-Мартен».

В Иле я встречаю Рене Шара. Печально видеть его изгнанным из своего дома и парка (на этом месте теперь воздвигнут уродливый квартал дешевого жилья) и вынужденным ютиться в комнатушке отеля «Сен-Мартен». В Камфу посещаю семейство Матье; г-жа Матье, постаревшая Клитемнестра, носит очки. Что касается г-на Матье, то из деятельного распорядителя сельскохозяйственными угодьями он превратился в бессильного старика, не контролирующего даже свои естественные надобности. Я занимаюсь арендованным домом, он немного печален, но все-таки мил, с видом на Люберон. N. он наверняка не понравится. Но я постараюсь сделать его более комфортабельным. 3 сентября большая прогулка с Р.Ш. по дороге вдоль гребней Люберона. Я прихожу в восторг от неистового света, бесконечного пространства. Мне снова хочется здесь жить, найти подходящий для себя дом, наконец-то хоть как-то обосноваться. Вместе с тем, я много думаю о Ми и ее здешней жизни. За ужином г-жа Матье говорила: «Поглупели даже ласточки. Вместо грязи они берут для своих гнезд плодородную землю. Двенадцать из тринадцати гнезд Камфу развалились, и яйца погибли – это в первый раз за десятилетия». И Шар: «А мы-то надеялись, что хотя бы птицы поддержат честь».

4 сентября я по-прежнему жду телеграммы или телефонного звонка от N. по поводу ее прибытия вместе с детьми. Потом г-жа Матье передает мне, что N. задержится здесь только на четыре дня, а семья ее будет в Париже. Во мне поднимаются гнев и чувство отчуждения против нее и против себя самого, – я ведь по-прежнему ждал знаков нежности там, где их нет и не может быть.

Потратил месяц на осмотр Воклюза и поиски дома. Купил дом в Лурмарене. Потом отъезд в Сен-Жан, чтобы повидаться с Ми. Сотни километров – в полной экзальтации – через ароматы урожая винограда. Потом большое пенящееся море. Удовольствие, подобное этим длинным разбивающимся волнам, которые сдирают кожу. Утром отъезжаю в Париж, розовый вереск в сосновых лесах. Еще двенадцать часов за рулем, и Париж.

О том, как успешный писатель приходит к нищему интеллектуалу (трущоба на Фобур Сен-Дени).

Пастернак: «…был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовскою стихией».

Ж. де Беер. «За адюльтер следует наказывать смертью. Тогда настоящих любовников можно было пересчитать по пальцам». И это даже неправда. Зачастую слабость сильнее страха.

Отъезд в Воклюз. Я потом обязательно опишу вкратце прошедшие 18 дней.

18 октября.

Выхожу из ночного поезда в Л'Иль-сюр-ла-Сорг – и попадаю в сухой и холодный мистраль. Прекрасная и большая экзальтация – целый день при сверкающем свете. Я это чувствую – ко мне возвращаются все мои силы.

Непрекращающийся свет. Я стою в пустом доме, без единого предмета мебели, и долгими часами смотрю, как в комнаты залетают гонимые неистовым ветром мертвые красные листья девственного виноградника. Мистраль.

Возращение в Париж. В ночи обнадеживающие голоса, объявляющие названия станций. Станция «Насьон».

Не жаловаться. Не пользоваться тем, что ты есть, ни тем, что ты сделал. Если ты даешь, считай, что это уже было получено.

Письмо от мужа Э.Б., в котором он сообщает, что его жена хочет покончить с жизнью, и просит меня вмешается. И я, так легко и часто – так глупо – чувствовавший ответственность за других людей, на этот раз ничего не ощущаю. Напротив, такое впечатление, что это настоящая засада. Впрочем, надо вмешаться.

45 лет. Как я и хотел, день одиночества и размышлений. Прямо сейчас – начать отрешение, которое должно быть завершено к пятидесяти. В тот день я буду царствовать.

Демократия – не закон большинства, но защита меньшинства.

Обед с Шаром и Сен-Жон Персом. Острова. Во второй половине дня Уолдо Фрэнк в печальной комнате.

Репетиции «Бесов».

Кюни, с которым мы одного возраста, кажется, слишком стар, чтобы играть Ставрогина.

М.: Изменим роли, вот и все.

Л.: Да, но женщины будут бежать от нас, и мы умрем.

Ми. Ее чудесный аппетит.

Бьюсь, как рыба, запутавшаяся в сетях.

Смерть Пауля Оэттли в 69 лет. На следующий день кончает с жизнью его старая мать (93 года).

Болезнь Катрин. Я отменяю свой отъезд на юг Франции. На сердце тяжело.

Маму оперировали. Телеграмма Л. дошла до меня в субботу утром. На следующую ночь самолет, отправление в три часа. В Алжире семь. Знакомое ощущение, когда подлетаешь к Мезон-Бланш: моя земля. Но при этом серое небо, сладкий и пористый воздух. Останавливаюсь в клинике, расположенной на возвышенной части Алжира.

В чистейшей палате – белые и голые стены: ничего. Носовой платок и маленькая расческа. На простынях ее узловатые пальцы. Снаружи – восхитительный пейзаж, спускающийся к заливу. Но ей больно от света и пространства. Она хочет, чтобы в комнате был полумрак.

Она говорит о Филиппе, с которым недавно обручилась Поль: «У него хороший отец, хорошая мать, хорошая сестра. Это люди старой закалки. А он отслужил в армии. Он увидел Поль на нефтеперерабатывающем заводе (скрещивает два указательных пальца). Тем лучше».

«Потом, когда я буду дома, доктор даст мне что-нибудь для восстановления». Она говорит: «Спасибо, господин доктор». Она не может ничего: она не умеет читать, не может шить и вышивать из-за пальцев, и слушать, потому что глуха. Время течет, тяжело, медленно…

У нее исчезли губы. Но ее нос – такой тонкий, такой прямой, большой благородный лоб, черные и блестящие глаза под гладкой костяной аркой.

Она страдает молча. Она подчиняется. Вокруг нее сидит семья – тяжело, безмолвно, и ждет… Брат Жозеф, моложе ее на несколько лет, тоже ждет – словно ждет своей очереди – смиренно и печально.

23 марта.

Плохая ночь. Утром над заливом и холмами идет дождь. Глицинии: они заполнили мою молодость своим ароматом, своей таинственной и богатой страстью… Снова и неустанно. В моей жизни они были более живыми и настоящими, чем многие из людей… кроме того человека, который страдает рядом со мной и молчание которого не переставало говорить со мной половину моей жизни.

Всякую минеральную воду она называет «Виши».

Плоть, бедная плоть, ничтожная, грязная, падшая, оскорбляемая. Святая плоть.

Леопольд [Ф… неразб.] о Ницше: «согласие с жизнью, к которому привел союз между терпением и бунтом, есть вершина великого полудня жизни».

У нее всю жизнь была странная привычка сопровождать свою фамилию приставкой «вдова», и даже сегодня именно так и записано в ее больничных бумагах.

Она прожила в неведении о стольких вещах, кроме страдания и терпения, и сегодня продолжает испытывать физические страдания с такой же кротостью…

Люди, которых не затронула никакая техника, – ни газеты, ни радио. Они были такими сто лет назад и совсем не изменились в окружающем обществе.

Можно подумать, я осуждаю свою кровь. Нет? А! Ну, хорошо.

Запах шприцев. Холм покрыт акантами, тростником, кипарисами, соснами, пальмами, апельсиновыми деревьями, мушмулой и глициниями.

Возвращение в Париж.

Софокл танцевал и хорошо играл в мяч.

«Detras de la cruz esta el demonio».

Уничтожить в моей жизни все, что не относится к этой бедности. Разориться.

Пастернак о Скрябине: «Это испытано каждым. Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, свое обещанье сдержала».

Там же. «…Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожденьи».

Там же. «…И мне посчастливилось узнать, что можно день за днем ходить на свидание с куском застроенного пространства, как с живою личностью».

Ницше. «Никакое страдание не могло и не сможет заставить меня давать ложные свидетельства против жизни, такой какой я ее знаю».

Там же. «Ему были знакомы шесть одиночеств,

Но даже море не было так одиноко…»

Об использовании славы в качестве прикрытия, за которым «наше собственное «я» снова сможет невидимым образом играть и смеяться над собой».

«Завоевать свободу и духовную радость, чтобы иметь возможность творить и не подчиняться тирании иностранных идеалов».

Исторический смысл не что иное, как замаскированная теология.

Н., северный человек, оказавшись внезапно под солнцем Неаполя, однажды вечером воскликнул: «И ты мог бы умереть, не увидев этого!»

Письмо Гасту 20 августа 1880 года, в котором он сожалеет по поводу дружбы с Вагнером: «…зачем мне эта правота по стольким вопросам – против него».

Человеку с большим сердцем нужны друзья, по крайней мере если у него нет Бога.

Люди, обладающие «долгосрочной волей».

Ницше открыл Достоевского в 87-м году благодаря «Подпольному духу», он сравнивал это с открытием «Красного и черного».

Он открывает в 88-м году «Рассказы о браке» Стриндберга.

1 апреля.

Наоборот, любовь, но любовь невозможная. Прекратить поиски? Принимать. Сверхмощность в творчестве.

Ницше в 1887 г. (43 года): «В этот момент моя жизнь находится в точке полудня: одна дверь закрылась, отворилась другая».

Приехал в Лурмарен. Серое небо. В саду чудесные розы, тяжелые от воды, сочные, как плоды. Цветет розмарин. Прогулка, и вечером по-прежнему пронзительно темнеют фиолетовые ирисы. Я разбит.

Многие годы я стремился жить, подчиняясь всеобщей морали. Принуждал себя жить, как все, быть похожим на всех. Говорил, что́ надо было сделать для всеобщего единения, даже когда сам чувствовал себя посторонним. И, в конце концов, катастрофа. Теперь я брожу среди обломков, вне закона, истерзанный, одинокий и согласный на одиночество, смирившись со своей исключительностью и со своими недостатками. И теперь я должен восстановить истину – после целой жизни, прожитой в каком-то смысле во лжи.

Меня поддерживает хотя бы театр. Пародия – лучше, чем ложь: пародия ближе к истине: она ее играет.

Май.

Вернулся к работе. Продвинулся в первой части «Первого человека». Признательность этой стране, ее одиночеству, ее красоте.

Поездка в Арль. Сияющая молодость М. Троицин день, поездка в Тулон.

Телевизионная передача. Я не могу «показаться», не возбуждая при этом реакций. Я должен без конца напоминать и повторять себе, что надо отказаться от всякой напрасной полемики. Возвеличивать то, что должно быть возвеличено. Обо всем остальном – молчать. Если не следовать этому правилу, то мне придется, при текущем порядке вещей, согласиться на то, чтобы платить и быть наказанным. Понимать, как делать шаги к выздоровлению. Сохранять драгоценное трепетание, полное молчание, обретенное мною здесь. Все остальное – не существует.

Вот уже пять лет я критикую себя, свои мысли и жизненные принципы. Поэтому те, кто разделял со мной такие же идеи, считают, что я имею в виду их, и очень сердятся на меня; они не правы, – я объявил войну самому себе, я разрушу себя или буду возрожден, вот и все.

Марсельские любовники. Под ясным небом сочное море, кричащий и пестро раскрашенный город, и бесконечно новое желание, утомительное поначалу и превращающееся – под конец – в непрекращающееся опьянение… Только маленькие бухточки, белые камни и жгучее море света – целомудренны.

Гренье. «Маронитские отшельники» («Одно лето в Ливане»). «В том же самом гроте можно увидеть, к сожалению, почти стершееся, значительно более древнее маленькое распятие – на нем Христос с полусогнутыми ногами изображен в чем-то наподобие шаровар; оно сопровождается надписями на странжело (что это за язык, странжело)». Написать малопонятный рассказ под названием «Странжело».

Красный сезон. Вишни и маки.

В полдень шум трактора в долине Лурмарена… Он напоминает шум корабля в порту раздавленного жарой Хиоса, а я тогда пережидал в кабине полной тени; да, да, как сегодня, переполняясь беспредметной любовью.

Я люблю этих маленьких ящерок, сухих, как камни, по которым они бегают. Они как я, состоят из кожи и костей.

Я отверг моральную точку зрения. Мораль ведет к абстрагированию и несправедливости. Мораль – мать фанатизма и слепоты. Если ты добродетелен, ты должен рубить головы. Не говоря уже о том, кто проповедует мораль, не будучи сам на высоте. Головы летят, и неверный стряпает законы. Мораль разрубает надвое, разделяет, истощает. Ее следует избегать: лучше быть судимым самому и не судить более, говорить «да», объединять людей, а пока – мучиться в агонии.

Датчанка из Жоски.

Город, пьяный от жары.

Венеция с 6 по 13 июля.

Жара, тяжелая и мертвая, словно огромная губка, наваливалась на лагуну, отрезая пути отступления через мост Свободы, и повиснув над городом, давила на него, загромождая выходы из улиц и каналов, заполняя все свободное пространство между домами, близко стоящими друг от друга. Нет выхода – ни одной двери, ни одной лазейки, душная ловушка, в которой приходилось как-то жить и ходить по кругу. Целая армия безобразных туристов – озлобленных, одичавших, потных, рассвирепевших, разряженных в причудливые наряды, так и кружила, словно ужасная труппа огромного цирка, внезапно, к своему собственному страху, оказавшаяся праздной. Весь город был пьян от жары. Утром в «Иль Гадзеттино» можно было прочитать, что венецианцев, сошедших с ума от жары, препровождали в психиатрическую лечебницу. Повсюду валялись кошки. Иногда одна из них вставала, рисковала сделать несколько шагов по жгучему кампо, но ее подстерегало рыхлое и злое солнце, тут же валившее с ног. Над стоячей водой каналов возникали крысы, и через три секунды они кучами падали в воду. Эта рыхлая и испепеляющая жара кажется изглодала до самых костей и весь дряхлеющий город, и облупившуюся роскошь дворцов, и раскаленные кампо, и гнилые фундаменты и причальные сваи, и Венеция все больше и больше утопала в своей лагуне.

А мы все бродили, не в силах ничего съесть, и питались кофе и мороженым, и не способны были спать, и не знали, когда начинаются и кончаются дни и ночи. День мог застать нас на пляже в Лидо, в теплой и вязкой утренней воде, или на гондоле, плутавшей по потерянным каналам, в то время как небо становилось розовато-серым над черепицей, окрасившейся неожиданно в бирюзовый цвет. В те моменты город был пуст, но жара не слабела, – и в этот час, и вечером, она была всегда одинакова – жгуча и влажна, и Венеция продолжала выдерживать осаду, а тем временем мы, вырванные из жизни, с измученными от кофе и бессонницы нервами, отчаявшись когда-либо выбраться, старались хотя бы лишний разок-другой подышать, чтобы как-то просуществовать в этом странном времени без ориентиров и пауз. Мы – существа вне времени, но мы, как никто в мире, не желали ничего иного, кроме продолжения этого безумия – блуждающего и неподвижного среди неподвижного пожара, пожиравшего Венецию, час за часом, неустанно, и мы желали этого так сильно, мы буквально ждали мгновения, чтобы город, только что еще яркий, многоцветный и ослепляющий своей красотой, обратится разом в пепел и просто осядет, и даже не будет унесен отсутствующим ветром. Мы ждали, привязанные друг к другу, не способные разойтись, и тоже сгорали, но с некоей бесконечной и странной радостью, на этом костре красоты.

Д.Ж. разглядывает молодую и, кстати сказать, довольно некрасивую датчанку на террасе кафе, потом в театре. Подходит к ней, подсаживается рядом, потом проходит несколько мгновений – и они вместе встают. У меня сжимается сердце, когда я вижу, как смиренно она за ним идет. Подобное смирение – типично для всех девушек в такие моменты.

Ж. сообщает мне, что она беременна от П.; я ей советую рассказать об этом ему. Он смеется и через час возвращается в отель – на глазах у Ж. – вместе с N. Ж. остается с N., который любит ее и молчит.

Роман. Между ними вспыхивает любовь – как страсть тела и сердца. Один пламенный день сменяет другой, и полное слияние, когда плоть так же чувствительна и взволнована, как и сердце. Они везде вместе, на яхте, и каждый раз желание возрождается со все большим трепетом. Для него это борьба против смерти, против самого себя, против забвения, против нее и ее слабой природы, и, в конце концов, он расслабляется и отдает себя в ее руки. И после нее не будет никого – он это знает, он клянется в единственном месте, где находит хоть немного святости. Церковь Святого Юлиана Бедного, где Греция сочетается с Христом, – здесь он решает исполнить свой обет, вопреки всему на свете; и за этим существом, которое он прижимает к себе, остается только пустота, и он сжимает ее все сильнее и сильнее, растворяясь в ней, раскрывая ее и почти раздирая на части, чтобы наконец спрятаться в ней и навечно жить в ней – в наконец-то обретенной любви, там, где чувства сами распускаются пышным цветом и очищаются в негасимом пламени, там, где фонтан наслаждения – увенчан безграничной наградой. Это час, когда исчезают телесные пределы и в полной обнаженности сокровенного дара рождается наконец единое существо.

13 августа.

Отсутствие, болезненная фрустрация. Но сердце мое живет, сердце мое наконец живет. Значит неправда, что победило равнодушие. Благодарность, сильнейшая признательность Ми. Да, ревность – выступает в пользу духа. Ревность – это страдание от того, что видишь, как другой низводится до уровня объекта, и желание, чтобы все и всё признали бы в нем человека. Невозможно ревновать к Богу.

На долину спускался вечер, старые стены, бойницы, спокойные дома. Шуршание травы под моими ногами.

Сентябрь.

И. Прентан просыпается в 11 часов, лежит в постели, обедает в постели около 13 или 14 часов, и потом еще остается в постели до конца дня в окружении «Франс диманш», «Матч», «Нуар и Блан», «Синемонд», и т. д. и т. п., которые она поглощает.

Полушутя-полусерьезно я рассказываю Ми о глубокой старости, когда уже не будет ни восторга перед сущим, ни чувственных радостей, и т. д., и она начинает рыдать: «Я так люблю любовь!»

Прежде чем начать писать роман, мне нужно на несколько лет исчезнуть. Ежедневная концентрация, интеллектуальная аскеза и предельное самосознание.

Виновность одного народа? (Франция, как и Германия – Иуда – те, кто спят, и т. д.)

Как поживает Ваша дорогая матушка? Я имел несчастье ее потерять 3 месяца назад. О, я не знал этой подробности.

Сто сорок тысяч умирающих в день; девяносто семь в минуту; пятьдесят семь миллионов в год.

Левые, с которыми я был вместе, несмотря на себя, несмотря на них.

Во Христе кончается смерть, начавшаяся в Адаме.

Самым опустошающим в моей жизни усилием было укротить свою натуру, чтобы поставить ее на службу самым большим замыслам. Мне удавалось это изредка, только крайне изредка.

Зрелому человеку продлить молодость может только счастливая любовь. Все иные разновидности любви ввергают в старость.

Большое несчастье, если не сможешь утратить чувствительности, достигнув тех лет, когда ты вынужден за все отвечать. Ведь именно благодаря этой утрате и получаешь свободу по отношению к ответственности, когда можно лишний раз не оглядываться на других людей.

Г-н Матье, преподаватель литературы, вышел на пенсию. Чтобы встретить смерть лицом к лицу, есть только рецепты классического гуманизма.

В каменных городах, где только ветер и дождь приносят воспоминания о лугах и небе.

Физическая любовь всегда была связана для меня с неотразимым чувством невинности и радости. Я не смог бы любить в слезах, я всегда люблю в экзальтации.

Море, божество.

На первобытной земле много веков без перерыва шли дожди.

Жизнь зародилась в море, и в течение долгих незапамятных времен, пока первая живая клетка превращалась в организованное морское существо, континент, еще не освоенный животной и растительной жизнью, был пространством камней, заполненным лишь шумом дождя и ветра среди великого и неподвижного безмолвия, через которое проносилась разве только быстрая тень больших облаков и вод, бегущих в океанские просторы.

После миллиардов лет первое живое существо вышло из моря и встало на твердую землю. Оно походило на скорпиона. Это было триста пятьдесят миллионов лет тому назад.

Летающие рыбы гнездятся в морских безднах, чтобы отложить в них свою икру.

В Саргассовом море два миллиона тонн водорослей.

Большая красная медуза рождается величиной с наперсток и вырастает к весне до размеров зонта. Она перемещается толчками, оставляя на свободе длинные щупальца и давая кров под своим зонтиком целым стайкам молодой трески, сопровождающих ее повсюду.

Рыба поднимается все выше и выше в своем ареале, она проходит через невидимую границу, взлетает и падает на поверхность.

В отличие от кальмаров, обитающих на поверхности и выбрасывающих чернила, кальмары морских глубин извергают из себя светящееся облако. Они скрываются в свете.

Твердая земля, в конце концов, – это лишь тонкая плита в море. В один прекрасный день будет царствовать океан.

Есть волны, которые доходят до нас с мыса Горн, пройдя путь в десять тысяч километров. В 358 году в восточной части Средиземного моря поднялась огромная волна и затопила все острова и низкие берега, забросив корабли на крыши Александрии.

Я – писатель. Не я, но мое перо вспоминает или совершает открытия.

Я не могу подолгу жить с людьми. Мне нужно немного одиночества – частицы вечности.

В окрестностях Люберона сбежала домашняя лошадь – она живет на свободе и в одиночестве в течение нескольких лет. Новелла? Один человек, который слышал о ней, пошел ее искать. Он обратился в свободную жизнь.

Конь черный, конь белый – человек одной рукой удерживает обе стихии. Веселый бег сломя голову. Истина лжет, прямота скрывает. Скройся в лучах света.

Тебя наполняет мир, и ты – пуст: такова полнота.

Тихий шепот пены на утреннем пляже; он может заполнить мир, как грохот славы. Ведь и то и другое происходит из молчания.

Отказывающийся – выбирает себя, алчущий – предпочитает себя. Не просит, не отказывается. Принимает, чтобы отказаться.

Дни увенчаны пламенем льдов; спи в неподвижном пожаре.

Равномерно твердый, равномерно мягкий склон – склон дня. А наверху? Единственная вершина.

Ночь – сжигает, солнце – погружает во мрак. О, земля, которой хватает на всех. Если ты свободен от всего, ты в рабстве у самого себя. Если – раб других, ты ни от чего не свободен. Выбирай свое рабство.

За крестом – демон. Оставь их вместе. Твой пустой алтарь – где-то в другом месте.

Потоки наслаждения и морские воды одинаково солены. Даже когда штормит.

На троне – изгнанник, властитель – на коленях. В пустыне – конец одиночеству.

По морю без передышки – через порты и острова, над водяными пропастями – бежит в лучах света радость – долгая радость, словно длинная-длинная жизнь.

Ты скрываешься под маской, а они обнажены.

В тот краткий день, что подарен тебе, согревай и освещай, не отклоняясь от курса.

Для отдохновения твоего взойдут миллионы иных солнц.

Под могильной плитой веселья первый сон.

Ветром сеянный, ветром скошенный, но при этом творец, – вот человек на все века, гордящийся своей мгновенной жизнью.

«Тщеславие человека возводит эти величественные жилища лишь для того, чтобы принять в них неминуемую гостью – Смерть – со всеми церемониями суеверного страха» (Конрад, «Ожидание»).

Святой Игнасий (духовный дневник) был «оскорблен»: он не получил от неба подтверждения того, что он был избран Святой Троицей. Но он желает «скорее умереть с Иисусом, чем жить с другим». В аду он чувствовал бы себя несчастным из-за хулы, которой там предают имя Бога, а вовсе не из-за физических страданий.

Там же. Он говорит дьяволу-искусителю: «На место!». И еще: Бог – неизменный, а дьявол – неподвижный и меняющийся.

Для «Дона Фауста». Дон Жуанов больше нет, теперь любовь вообще свободна. Просто некоторые мужчины нравятся сильнее, чем другие. Но больше нет ни греха, ни героизма.

Дон Жуан Лопе де Вега: «Исполненное обещание» (перевести, и еще Зорилью). Роман Филиппа IV с монахиней Маргаритой де ла Круа (см. «Знаменитые судебные процессы в Испании»), см. также (с. 189 и след.) Дон Жуана и еще Дон Жуана, описанного Грегорио Мараньоном.

В «Притче» (с. 388) приговоренный к смерти сначала утверждал, что невиновен, потом признал свою вину и смирился. Над ним петля, а он увидел, как к ветке подлетела птичка, села на нее и начала петь, и он схватился за петлю и закричал, что невиновен.

Итак, я выбрал тебя, и это поможет мне пройти трудный период, не страдая больше по поводу деталей того, что я признаю в принципе справедливым и законным…

Что еще мне помогало – справедливость – трудное принятие себя и других – это и есть творчество. Но с тех пор как я впал в кризис и бессилие, я стал лучше понимать то подлое желание владеть, которое всегда меня шокировало в других людях. Победить другого хочешь тогда, когда не можешь победить самого себя. И действительно, именно в этот момент мне необходимо чувство принадлежности, которое ты мне подарила. Поэтому мне больно не только от твоего исчезновения, но и от твоей лжи. Но это пройдет. Еще чуть-чуть пессимизма, и несчастье засияет во всем своем блеске: я снова стану самим собой.

Мне было больно от того, что ты сказала; это свершившийся факт. Но грусть моя не должна тебя печалить. Я был не прав, признаю. Я не мог сдержать пристрастность своего сердца, но я сумею сделать его справедливым. Мне будет легко опровергнуть тот несправедливый суд, который я совершил над тобой в своем сердце. Знаю, что я сделал все, чтобы ты от меня отдалилась. Всю свою жизнь, едва кто-нибудь начинал проявлять ко мне чувство привязанности, я делал все, чтобы он отступился. Конечно, виновата и моя неспособность давать обязательства, моя любовь к людям вообще, к разнообразию, мой пессимизм по отношению к себе самому. Но, может быть, я не так уж легкомысленен, как говорю. Первое существо, которое я любил и которому был верен, сбежало от меня, утонув в наркомании, в предательстве. Может быть, многое происходило из тщеславия, из боязни страдать еще, при этом я принял много страданий. Но мне тоже удалось от всех сбежать, и в некотором смысле я хотел, чтобы все тоже сбежали от меня. Я сделал все, чтобы довести до отчаяния N. Не думаю, чтобы она сбежала от меня или отдалась, даже если мимолетно, другому мужчине. Я не уверен […неразб.]. Но она этого не сделала благодаря своему внутреннему героизму, а не чрезмерной любви, которая всегда дает, ничего не прося взамен. Я делал все, чтобы ты сбежала от меня. И чем сильнее было обаяние того старого сентября, тем больше мне хотелось разрушить очарование. И ты действительно в некотором смысле сбежала от меня. Такова ужасная справедливость этого мира. Предательство за предательство, бегство любви за маску любви. Как человек, боровшийся за свободу и проживший все виды свободы, я знаю и признаю в данном случае важность и справедливость того, что тебе тоже, в свою очередь, удалось прожить одну или две свободы. И это не полный счет.

Во всяком случае, я постараюсь утешить себя, не только вспоминая об этой холодной справедливости, но и о привязанности и нежности, которые остались во мне. Иногда я обвиняю себя в неспособности любить. Может быть, это и правда, однако я был способен избрать несколько существ и верно хранить для них все лучшее, что было во мне, несмотря ни на какие их поступки.