Записные книжки (1951–1959)

Предисловие к «И. и Л.».

«…и тогда я полюбил искусство с той неистовой страстью, которая с годами не только не утихала, но становилась еще исключительней… Эта болезнь создавала для меня новые препятствия, и подчас очень трудные. Но она развивала свободу сердца, способность отвлекаться от человеческих интересов, всегда спасавшую меня от горечи и злопамятства. С тех пор как я живу в Париже, я понимаю, что это королевская привилегия (ибо речь идет именно о привилегии). Но дело в том, что я пользовался ею беспрепятственно. Как писатель я сразу же оказался в атмосфере восхищения, и это, в некотором смысле, было раем на земле. Как человек я не испытывал страстей «наперекор». Моя страсть всегда была обращена к тем, кто лучше и значительнее меня».

Безумие XX века: смешивать абсолютное и логическое. Даже для таких разных умов, как Парен и Арагон.

11 июня 1951 г.

Письмо от Режин Жюнье: она заявляла о своем намерении покончить с жизнью.

Творец. Разбогател на своих книгах. Но они перестали ему нравиться, и он решает создать Великое Творение. Он занят исключительно своим Творением, неустанно переписывая его. Постепенно в доме воцаряется безденежье, потом нищета. Все рушится, а он живет, и жизнь его ужасающе счастлива. Болеют дети. Приходится снимать квартиру, вся семья ютится в одной комнате. А он все пишет и пишет. Жена становится неврастеничкой. Идут годы, и в этом тотальном запустении он все пишет и пишет. Дети бросают его. В тот день, когда жена умирает в больнице, он ставит последнюю точку, и человек, сообщивший ему о несчастье, слышит в ответ: «Наконец-то!»

Роман. «Его смерть была лишена романтизма. Двенадцать человек посадили в двухместную камеру. Он стал задыхаться и потерял сознание. Он умирал, прижатый к засаленной стене, а все остальные отвернулись от него, устремившись к окну».

N.R.F.. Любопытное место, призванное вдохновлять писателей. Но именно здесь они утрачивали радость письма и творчества.

Счастье требовало от нее всего, даже смерти.

Естественность не может быть врожденной – она может быть только приобретенной добродетелью.

Отвечая на вопрос о десяти самых любимых словах: «Мир, боль, земля, мать, люди, пустыня, честь, нищета, лето, море».

Голоса вечности: Деметра, Навсикая, Эвридика, Пасифая, Пенелопа, Елена, Персефона.

О свет! Так восклицают герои греческих трагедий, брошенные на произвол смерти или ужасного рока.

Человек 1950 года: занимался блудом и читал газеты.

У меня всегда было впечатление, будто я в открытом море: чувство опасности на пике высшего счастья.

Г., или симулятор. Считая себя не от мира сего, он делает вид, будто живет в реальности. Играет и не скрывает своей игры. Да так хорошо, что невозможно поверить, что он всего лишь играет. Он симулирует дважды. И еще раз: часть его самого совершенно реально связана с плотью, наслаждениями, властью.

Принимать все, как есть, – разве это признак силы? Нет, скорее рабства. Принимать то, что уже случилось. А в настоящем – борьба.

Истина – не добродетель, а страсть. Поэтому ей никогда не быть милосердной.

Языковые автоматизмы М.: Вообще. – В общем и целом. – При всем при том… Ну, знаете ли, да… ну знаете ли… – Мне кажется, она совсем не интересна. – Она никому не верит, это неприятно. – Да что вы говорите! Не могу поверить, это надо увидеть своими глазами. – Уникально. – Когда ее должны были оперировать… – Как вилки и ложки из разных сервизов. – Все это болтовня, вот и хорошо, платить будешь ты. – Ты только вспомни, знаешь, у нее был шик. – И пятое и десятое. – И вместе с тем… – Ты как эксгибиционист (мужу, выходящему без свитера).

Там же. Один солдат, подшефный Огюсты, выразил ей признательность в следующих словах: «Мадам Пельрен, вы были для меня хуже, чем мать». Она рассказывает о бомбардировке Нанта. Застигнутая врасплох на улице, она с подругой спряталась под какой-то дверью. «На мне были лисьи меха и новый костюмчик. Когда все закончилось, я обнаружила на себе одну комбинацию. Подруга исчезла под развалинами. «Я стала вытаскивать ее за волосы. От нее осталось лишь…». «А в это время муж мой предавался любовным утехам и вряд ли думал о том, что я выбираюсь из-под обломков… Накануне мне сделали паспорт. В графе «особые приметы» я поставила прочерк, на следующий день моя физиономия была неузнаваема».

Баптист, просидевший пятьдесят дней и пятьдесят ночей в темном карцере Бухенвальда. «Когда я вышел, концентрационный лагерь показался мне таким же прекрасным, как свобода».

«Единым существом они живут – те, кто в любой момент находят силы, чтоб расставание избрать». Гёльдерлин, «Смерть Эмпедокла».

Там же. «Ведь ты рожден для светлых дней».

Там же. «Пред ним в час радостной кончины, в священный день Божественное скинуло покровы».

Жестокость адмирала Колчака, как считает Виктор Серж, позволила чекистам в русской компартии взять верх над теми, кто выступал за гуманность.

1920 год. Отмена смертной казни. В ночь перед объявлением декрета, чекисты убивают заключенных. Через несколько месяцев смертная казнь была восстановлена. Горький: «Когда мы прекратим убивать и проливать кровь?»

Виктор Серж. «Все, созданное в СССР, было бы сделано гораздо лучше, если бы этим занималась советская демократия».

Предисловие к «И. и Л.». Мой дядя. «Как и все в ту эпоху, он был вольтерьянец и проповедовал самое жестокое презрение к людям вообще и к собственной буржуазной клиентуре в частности. Блистал в жанре сатиры и анафемы. У него был сильный характер, и под его влиянием я стал трудным человеком. Теперь, когда он умер, мне грустно, когда я в Париже вспоминаю о нем».

Как войны способствовали распространению социализма в XX веке: Война 14 года воспламенила революцию 17 года. Война с захватчиком и гражданская война произвели Мао Дзе Дуна – 1939 год принес советскую власть в польскую часть Украины и Белоруссию, прибалтийские государства и Бессарабию. Война 1941–1945 приводит Россию на Эльбу. Война против Японии дает ей Сахалин, Курилы, Северную Корею. И еще были Финляндия и Южная Корея.

Персонаж романа. Раванель. Абсолютный интеллект. Бухгалтерия терроризма. Светская скука. Воинственность. Полиция. Прокурор. См. также выше – новелла – Прокурор.

Принципы надлежит применять к великим делам. А для малых – достаточно сострадания.

Позиции цинизма и реализма позволяют рубить сплеча и презирать. Все остальное принуждает к пониманию. Поэтому для интеллектуалов первые более почетны.

В наше время мы работаем, не надеясь на настоящее вознаграждение. А они героически трудятся во имя персональной вечности.

Чего бы ни желал наш век, его главная цель – поиск аристократии. Но ему невдомек, что надо будет отказаться от той цели, которую громогласно назначил сам себе: от благополучия. Аристократия не может возникнуть без жертвоприношения. Аристократ – это прежде всего человек, который дает, не получая ничего взамен. Он сам себя обязывает. Старый режим рухнул именно потому, что забыл об этом.

Уайльд. Он хотел поставить искусство превыше всего. Но величие искусства не в том, чтобы воспарить над всем и всеми. Наоборот, искусство должно во все вмешиваться. В конце концов, Уайльд понял это благодаря страданию. Его эпоха виновата в том, что без боли и рабства было невозможно узреть истину, а ведь она может быть и счастьем, если сердце его достойно. Век рабства.

Там же. Талант к жизни и талант к творчеству не существуют по отдельности. Талант един. И, разумеется, талант, создающий неглубокие произведения, способен лишь на легкомысленную жизнь.

Роман. К. и ее платье в цветочек. Вечерние поля. Косой свет.

Я начинал с произведений, в которых отрицалось время. Постепенно я отыскал источник времени и понял, в чем заключается созревание. Этим долгим созреванием было само произведение.

Они отрекались от красоты и природы во имя интеллекта и его всепобеждающей силы. Фауст захотел породить Эвфориона без Елены. Чудо-ребенок оказался уродливым чудовищем, гомункулом из пробирки. Чтобы сотворить Эвфориона, недостаточно ни одного Фауста без Елены, ни Елены без Фауста.

Бунт – истинное горнило богов. Однако он порождает еще и идолов.

Смерть-бунт. История человечества – это история мифов, которыми люди прикрывали эту реальность. Традиционные мифы исчезли, и вот уже два столетия история бьется в конвульсиях, ибо смерть лишилась надежды. И все же достичь человеческой истины можно только, если мы, в конце концов, согласимся с идеей смерти без надежды. Не слепое смирение, но принятие границы в высшей точке напряженности бытия, совпадающей с точкой равновесия.

Роман. Погожий день. «Она шла по набережной Круазетт, покачивая телом на высоких каблуках. Еще раз посмотрела на себя в зеркало перед тем, как выйти из комнаты. Конечно, эти брюки из мягкой фланели слишком сильно облегали фигуру. И бедра казались шире плеч. Ну и что же – именно такими и должны быть настоящие женщины. И еще – слишком большая грудь. Но и это не катастрофа – только прибавляет женственности. А вон другие тела – там, внизу, где играли в волейбол: к ним надо еще хорошенько присмотреться, чтобы определить, кому они принадлежат – мужчинам или женщинам.

Маленький черный силуэт шагал на фоне моря. Между платком и очками можно было увидеть только две черточки, прорисованные кисточкой, на том месте, где раньше были брови, и еще белое выпуклое пространство лба, напрасно пытавшееся хмуриться под сверкающим солнцем.

Маленькая пьеса о соблазнителе.

Нет, я пью только воду – Поешьте – Я мало ем. Если я и выпиваю иногда, то только из соображений гигиены.

Что к желанию может добавить любовь? Неоценимое – дружбу.

Я не соблазняю, я уступаю.

Почему женщины? Не переношу общества мужчин. Они или льстецы, или судьи. Не выношу ни того, ни другого.

Полночь – ничего не случилось, командор не явился. Соблазнитель опечален. Собирается уходить. «Подойдите», – говорит Анна. «Нет, быть правым и счастливым в один и тот же день невозможно…» спохватывается. «Однако же, если вы правы, не остается ничего, кроме счастья. И любви, в которую вы никогда не верили, хотя всегда верили в свои сны, которые называли Богом». Он смотрит на нее. «Значит поднимающееся во мне чувство и есть любовь? Наверное, да. Отодвиньте потихоньку все, что окружает это хрупкое растение. Тише, тише – освободите место для счастья».

Роман. Одна из тайн Б… заключалась в том, что она никогда не умела принимать, выносить или просто забывать болезнь и смерть. Отсюда ее глубинная отрешенность. Она заранее устала жить – просто жить, как живут другие, и хоть немного притворяться беззаботной и наивной для того, чтобы продолжать жить. И в глубине души она никогда не могла забыть. Ей не хватало наивности, чтобы совершить настоящий грех. Для нее жизнь – это время, сведенное лишь к болезни и смерти. И она не могла смириться со временем. Упорствовала в заведомо проигранной битве. А если и уступала, то ее уносило течением, тогда она походила на утопленницу. Она не от мира сего, она всем своим существом отвергала этот мир. Вот в чем причина.

Дордонь. Розовая земля, камни телесного цвета, красные рассветы, увенчанные чистым пением. За день цветок умирает и уже снова возрождается под косыми лучами солнца. По ночам заснувший карп спускается по плодовитой реке; стайки подёнок вспыхивают, словно факелы, подлетая к лампам на мосту, они оставляют на руках живое оперенье и покрывают землю своими крылышками и воском, из которых снова будет бить фонтаном неуловимая жизнь. То, что здесь умирает, не может исчезнуть навсегда. Это прибежище, верная земля. Путник, ты должен возвращаться сюда, в дом, где хранятся следы и память, и все, что в человеке не умирает с его смертью, но возрождается в его детях.

Неправда, что сердце изнашивается – эту иллюзию создает тело.

О тех, кто жертвуют счастьем во имя принципов. Они отказываются быть счастливыми помимо тех условий, которые заранее придумали для своего счастья. А если они случайно его обретают, их охватывает чувство растерянности, и вот они уже несчастны, потому что лишились своего несчастья.

Трагедия о целомудрии.

Роман. В. (она была выразительницей и моей истины): Я ничего не хочу помимо того, что уже имею. Мое несчастье и наказание – в моей неспособности радоваться тому, что у меня уже есть.

Там же. Когда он был подростком, да и много лет спустя, в любви его привлекала одно – неизвестность. Он стремился к познанию. Отсюда множество приключений. Но приключения эти никогда не были абсолютно животными, у них всегда было начало, пусть и очень краткое. Этого начала зачастую вполне хватало для познания, особенно когда было мало что познавать, и если он все-таки соглашался на связь, он заранее знал, что она не принесет ничего большего.

Так, люди, достаточно высокомерные, чтобы с бо́льшим или ме́ньшим основанием верить в собственную самодостаточность, путали любовь и познание. Другие же осознавали свою ограниченность, и любовь их была единственной, ибо требовала от них всего, и требовала скорее бытия, чем познания.

Роман. А.В., молодой американец, воевавший на войне (он был брошен на войну счастливым студентом-конформистом), приезжает в Париж. Он живет в Париже, проклиная Америку и страстно ловя отблески величия и мудрости, которые еще можно было прочесть на лице старой Европы. Богемная жизнь. С его лица сошел характерный для американцев лоск, оно утратило четкость. Появились круги под глазами. В конце концов, он заболел и умер в грязном отеле. И тогда он воззвал к той Америке, которую все это время он не переставал любить, и к лужайкам Гарвардского университета в Бостоне, и звукам от ударов битами, и вечерним крикам, раздававшимся вокруг реки.

Роман. Первая часть: футбольный матч. Вторая часть: коррида.

Бывают вечера, сладость которых может длиться. Легче умирать, если знаешь, что такие вечера вернутся на землю и после нас.

Женщина, любящая действительно, всей душой, отдавая любви всю себя, без остатка, вырастает так безмерно, что нет ни одного мужчины, который не стал бы, по сравнению с ней посредственностью, ничтожеством и скупердяем.

Роман. В темной комнате уткнувшись носом в светящийся экран радиоприемника слушал музыку ребенок.

Роман. Два персонажа: немецкий друг. – Марсель Э.

Абсурд – не в мире и не в нас, но в противоречии между миром и голым опытом. И точно так же мера – не в реальности, не в желании, но… Мера есть движение, преобразование абсурдного усилия.

Дневник графини Толстой.

С. 45. Как Т. писала дневник.

Т.: «Опять дневник, скучно».

Графиня, 9 октября 1862 г. (свадьба была 23 сентября): «Так противны все физические проявления», – и в декабре настоящий крик женской души: «Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то бы сделала с удовольствием».

Апрель 63 г. «У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив».

63 г. «Где я такой, какой я был», – говорил Т.

Сент. 67 г. «…я жалкая, растоптанная гадина, никому не нужная, никому не милая, ни на что не способная, с тошнотой и испорченными двумя зубами, с брюхом, дурным духом… и т. д.».

78 г. Мы узнаем, что Толстой читает за столом.

87 г. Он кричит, что его давно преследует мысль бросить семью.

90 г. Она тайком читает дневник мужа, который запирает его на замок.

Дек. 90 г. Он пишет: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни».

91 г. «Мне и так мучительно, что мы окружены прислугой».

91 г. Графиня рассказывает о том, что она не может привыкнуть к грязи и дурному запаху, исходящему от графа. Там же, с. 283 (97).

92 г. Графиня рассказывает, что Л.Т. был способен радоваться только физической любви.

Все, как она говорит, ей сочувствуют и считают ее жертвой.

Потом споры по поводу авторских прав с. 81 и 97, 131–137, 216, 145.

С. 88. Признание в двойной любви.

«…Люди, почему-либо болезненно сбившиеся с пути обыденной жизни, люди слабые, глупые, – те и бросаются на учение Льва Николаевича…»

«…этой ходульной фальши, которую он сам себе создал среди своих темных».

97 г. Он уходит из дома и возвращается только наутро.

97 г. Каждое утро он играет в теннис.

В 70 лет, проехав на лошади по снегу 35 верст, он признается в своей страсти к графине, которая пишет об этом с изумлением.

Прозвище, придуманное Сталину его товарищами (в 17 г.): «серая клякса».

Вершина счастья – и мне навстречу выходит ночь.

Никто не стремился так сильно, как я, к гармонии, отказу, окончательному равновесию, но мне всегда приходилось добираться до них самыми опасными путями – через хаос, борьбу.

«Конечно, – говорил он, – мне страшно, что если я буду умирать, то умру не до конца, и под землей мне будет не хватать воздуха. Но я пытаюсь себя урезонить. Если я боюсь, что мне не будет хватать воздуха, значит я боюсь умереть. Надо выбирать что-то одно. Или я не умру и мне по-прежнему будет не хватать воздуха, но тогда это не должно меня тревожить. Или же я умру, но тогда к чему тревога?»

Роман. Жанна П. и ее машинальный жест.

Там же. Военные кладбища на Востоке. В 35 лет сын подходит к могиле отца и замечает, что тот умер в 30 лет. Он стал старше его.

Здесь покоятся арабы. Забытые всеми.

Роман. Мечтания в автомобиле по дороге в Берар.

В. Признаю, что действительно существуют люди более великие и истинные, чем другие. И в мире из них образуется невидимое и видимое общество, и это действительно оправдывает жизнь как таковую.

М. Смешная смерть после смешной жизни. Только смерть великих сердец не может быть несправедливой.

Испанские беженцы. Доменеч (гражданская война – война 39 г., Сопротивление, Бухенвальд – безработица), Гарсиа (которому А.Б. простил долг в 140000 франков. «Да ты – как я, никогда не разбогатеешь»), Гонсалес (существует два класса – и они не могут работать вместе – Не приемлет любезности хозяина – Он хочет, чтобы с ним обращались сурово), Бертомеу: Хорал (а потом он жарит сардины прямо у себя в кабинете).

Джеймс («Послы»). «Ненавижу себя, когда думаю обо всем, что мы, наверное, забрали из жизней других людей, чтобы стать счастливыми, и что даже так мы не достигли счастья».

Мориак. Восхитительное доказательство мощи его религии: прийти к милосердию, минуя щедрость. Он не прав, бесконечно напоминая мне о страхе Христа. Кажется, я уважаю его больше, чем он, ибо никогда не позволял себе разглагольствовать о мучениях Спасителя по два раза в неделю на первой странице газеты для банкиров. Он называет себя писателем плохого настроения. Похоже, так и есть. Но плохое настроение порождает неодолимое желание использовать крест в качестве метательного оружия. Поэтому журналист он блистательный, но писатель второго ряда. Достоевский-жирондист.

Роман. «В такие моменты, закрывая глаза, он принимал удар наслаждения, подобно паруснику, внезапно взятому на абордаж в тумане: потрясенный от корпуса до киля, он бился в конвульсиях – от палубы до фока и всех его снастей и вант, идущих к бортам корабля, который еще долго продолжал трепетать – пока не начинал медленно ложиться на бок. Потом было кораблекрушение».

Роман. Его поразило тогда, как мало у него дома было вещей. Только самое необходимое, никогда еще это слово не было более точным. Когда в одной из комнат жила его мать, она не оставляла за собой ни следа, разве что, изредка, носовой платок.

«Я жаждал самых возвышенных страданий, я взывал к ним, уверенный в том, что отныне обрету заключенное в них счастье (и буду способен насладиться им…)».

Если начинаешь дарить, то обрекаешь себя на невозможность подарить достаточно, даже когда отдаешь все. Да и возможно ли все отдать…

Никогда не говорите о человеке, что он обесчещен. Обесчещены могут быть поступки, общества, цивилизации. Но не личность. Ибо если личность не осознает бесчестья, она не может лишиться чести, которой никогда не имела. А если все-таки осознает, то получает страшный ожог, словно раскаленным докрасна железом провели по воску. Человек плавится, разрывается в огне невыносимой боли, но благодаря ей он может возродиться снова. Этот огонь есть пламя чести – она борется и утверждает себя в чрезмерности своей боли. Вот самое малое из того, что я ощутил в тот день, точнее, в ту секунду, когда поверил, по недоразумению, что действительно совершил низкий поступок. Потом все оказалось неправдой, но в ту единственную секунду я научился понимать всех униженных.

Терпеливо жду медленно надвигающейся катастрофы.

Мои заявления по радио. Прослушав их, я нахожу себя отвратительным. Вот каким сделал меня Париж, несмотря на все мои усилия. Слишком долго я был один, с момента исчезновения «Комба» мне негде было говорить, защищать, свидетельствовать, если необходимо – оправдывать. Меня никогда не согревало душевное тепло других людей или хотя бы созерцание их щедрости. В конце концов, я превратился в лед, и ко мне пришел этот ледяной тон, слишком презрительный, чтобы передать настоящее презрение, но совершенно отвратительный, когда его слушаешь. Если я хоть на секунду ощутил бы настоящее доверие, я бы рассмеялся, и все уладилось бы.

Я понял, что такое вульгарность, благодаря некоторым великим буржуа, гордящимся своей культурой и привилегиями, как, например, Мориак: в определенный момент они начинают демонстрировать своего раненое честолюбие. И стремятся ранить других в то же место, куда ранили их, и, тем самым, обнажают настоящий уровень, на котором они живут в реальности. Тогда в них впервые торжествует добродетель смирения. Совершенно верно, маленькие нищие – но в злости.

Я никогда особенно не подчинялся обществу и мнению. А если и подчинялся, то в самой малой степени. Но только что я сделал решающее усилие. Я верю, что в этом смысле моя свобода тотальна. Свободен, следовательно, благожелателен.

С каждым днем я все более и более ужасаюсь себе.

Жизнь Веласкеса. Комментарий к Веласкесу.

Мера. Они считают меру способом разрешения противоречий. Мера может быть только утверждением противоречия и героическим решением прожить его и преодолеть.

Лучшая защита СССР от атомной бомбы – международная мораль, каковую он сам проповедует в своих публичных обвинениях. Единственный свой недостаток СССР компенсирует отсылкой к моральному суждению – тому самому, которое отрицается в его официальной философии.

Лицемерная несправедливость приводит к войнам. Неистовое правосудие ускоряет их приближение.

Марксизм ставит в упрек якобинскому и буржуазному обществу то же, в чем христианство упрекало эллинизм: интеллектуализм и формализм.

Пьеса. Он возвращается с войны. Все осталось по-старому, только он заговорил стихами.

Эмерсон. Всякая стена – это дверь.

Никогда ни на кого не нападать, особенно когда пишу. Время критики и полемики кончилось: Творчество.

Уничтожить тотально критику и полемику – отныне только постоянное утверждение.

Понять – всех. Любить и восхищаться – избранными.

Наихудшая судьба – дурное настроение. Знаю по собственному опыту. Это было настоящим искушением после многих лет блистания и силы. Я много раз уступал ему и узнал о нем предостаточно, а потом избавился от него.

Овербеку казалось, что безумие Ницше не более чем симуляция. У меня было такое впечатление от сумасшедших вообще. Возможно, такова и любовь. Наполовину симуляция.

«Предел» – это, наверное, всеобщая истина. Моя – если я считаю себя одним из многих. Но для меня одного – это невыразимая истина.

Гийу о Шамсоне: «Для него другой – это лишь потенциальный прерыватель».

На весь мир обрушиваются извергающиеся из миллионов чудесных механизмов потоки печальной музыки.

Иуда возводит в принцип предательство и ненависть ради того, чтобы свидетельствовать о Христе, хотя бы косвенно. Результат: XX век. Лагеря – из-за недостатка любви.

Журналистика – это умственный бордель, как считал Толстой. Он хотел написать роман о том, что «нет в мире виноватых». Письмо умирающего Тургенева Толстому: «Я был рад быть вашим современником».

Роман (или пьеса) – Персонаж: Эллан – Fur. cм. Heliosang.

Миф об Эвфорионе. Дитя современного титанизма и античной красоты. Гёте заставил его умереть. А он мог бы жить.

Встретил вчера Ф. Вианнэ, которого не видел со времен оккупации и чудесных дней освобождения Парижа. И тут же безмерная, до слез, ностальгия соратников.

Man of Aran. Кошмарная жизнь рыбаков. Они вызывают отнюдь не жалость, а восхищение и уважение. Падение человека происходит вовсе не из-за бедности или беспрерывной работы. Его провоцирует подспудное порабощение на заводах и жизнь в пригородах.

Два часа ночи. Два любимых сна, которые я вижу многие годы. Один из них – постоянно являющийся в самых разных формах – о смертной казни. В эту ночь я внезапно проснулся, поэтому у меня в памяти осталось много подробностей.

Я иду на казнь. Со мной Скотто Лавина (алжирский друг, я мало с ним вижусь, но очень его люблю). Он говорит мне на ухо (группа ускоряет шаг): «Еще вчера жена мне говорила о N. и о N.». И я отвечаю: «Не надо произносить имен, ни в коем случае никаких имен собственных». Он говорит очень мягко, словно обращаясь к больному: «О! Простите». Кто-то из группы (там были надзиратели, чье присутствие я слабо замечал, и А. – она то возникала, то исчезала) спросил меня, почему не надо произносить имен собственных, и я ответил, подойдя к огромной лестнице: «Хочу оставаться в сердце общего имени», – и повторял эту фразу с чувством какого-то умиротворения. Мои дети стоят на верху лестницы, по которой я поднимаюсь, по-прежнему, в быстром темпе, вокруг меня по-прежнему много людей, и, кажется, у меня связаны руки. (Еще у меня было такое впечатление, что меня подталкивали – все мы шли, наклонившись вперед). Жан идет к укромному месту, и я говорю при виде него (но зрение во мне словно еще не вполне развито, я вижу скорее нечто вроде зари – это было восторженное и тревожное открытие): «А потом он начнет все сначала». Я обнимаю детей и впервые плачу. Они, кажется, говорят мне, как обычно: «До свидания». Мы отходим от лестницы и оказываемся в здании, некоем подобии вокзала, из которого я выхожу только с А. и Верой. Вера сопровождала меня уже некоторое время – во сне я не знал, кто она такая, но после пробуждения я стал думать, что это была С.. На ней была крестьянская одежда, в духе Центральной Европы, как у всех окружающих. Современный пейзаж, вокзалы, стройки, ночь, наполненная легким ветерком. Из вокзала, я направляюсь к месту казни, по-прежнему решительно и без охраны, моя тревога усиливается и становится невыносимой. Но я догадываюсь, что у Веры есть старинный пистолет, который она украла на вокзале (у кого?). Убедившись в этом, кричу от радости: «О! Вера, я знал… (подразумевалось: ты все правильно сделала). Я так люблю тебя». Я беру пистолет и возобновляю свой бег. Мы приближаемся к группе работающих мужчин. Мне кажется, я немного колеблюсь, словно желая подождать еще, пожить еще. Но я вижу, что другие меня немного обгоняют. Пистолет оказался слишком длинный, и мне трудно приставить его точно к виску. Я поспешно стреляю, у меня мелькает мысль, что я так и не попрощался с А., да и вообще ни с кем. В моей голове раздается страшный треск. И я слышу фразу, что-то наподобие протеста, произнесенную одним из работающих мужчин (наверное, начальником), но ее содержание забыл в тот момент, как закончился мой сон.

Плутовской Роман. Журналист – От Африки ко всему миру.

Пьеса о любви.

Ваша мораль – не моя мораль. Ваше сознание – больше не мое сознание.

В. «Если сегодня нашли бы лекарство от смерти, я не согласилась бы его принять. Моя боль (смерть его отца и матери), мое счастье (его любовь) имеют смысл, только если я тоже должна буду уйти».

Эмерсон. «Может случиться, что сторонник этой доктрины (согласно которой у человека есть душа) обратится в бегство при виде дневника, написанного в ночи каким-то неизвестным негодяем, который и не ведал, что творил, обмакивая перо в грязь и тьму».

Там же. «Что нам еще остается, кроме того, чтобы считать достоверным следующее: избегая лжи и гнева, мы завоюем человеческий голос и язык».

Там же. «Человек станет великим вовсе не благодаря своей совестливости. Величие происходит от воли Бога, как хорошая погода».

Роман. Оккупация, поезд Сент-Этьен – Дюньер, зимний вечер. Поезд переполнен, два купе отведены для германской армии. Незадолго до станции Фирмини один немецкий солдат обнаруживает, что у него украли штык, когда он отлучался в туалет. Крики бешенства. Тут же были схвачены двое рабочих, торопившихся к выходу, чтобы вернуться домой после трудового дня – их задержали в коридоре, и поезд уже стал отъезжать от станции. Протестовали они слабо, но было ясно, что они не виновны. На следующей станции солдаты высадили их. Они удалялись в ледяном тумане, смирившись с худшим.

Из поезда вышел очевидец произошедшего, он чувствовал себя несчастным. Он не мог следовать за ними. Он не знал, как их освободить. Он провел ночь в зале ожидания, думая о них. Не оставалось ничего другого – только продолжать борьбу, чтобы такое не повторилось. А этих людей будут избивать и, возможно, они умрут.

Торо. «Пока человек остается верен самому себе, ему подчиняется все – правительство, общество, и даже солнце, луна и звезды».

Там же. Эмерсон. «Почитание человеком своего гения – лучшая религия».

Ницше – сестре, о проблеме с Лу: «Нет, я не создан для вражды и ненависти… До сих пор я никого не мог ненавидеть. И только теперь я чувствую себя униженным».

Необходимость, по его мнению, тех, кто устраивал заговор «против Александра», – они «завяжут новый гордиев узел греческой цивилизации после того, как он был разрублен».

То, что я сказал – я говорил ради блага всех людей и той части меня самого, что принадлежит повседневности. Но другая часть меня знает тайну, которая никогда не должна быть раскрыта, и с ней мне суждено умереть.

«Лабиринтный человек ищет не истину, но всегда и исключительно Ариадну».

В Йенской клинике Ницше подолгу и в ясном сознании беседует с Овербеком обо всем, кроме своих произведений.

Гений – это здоровье, высокий стиль, прекрасное настроение на вершине разрыва.

Творчество. Чем больше оно дарит, тем больше получает. Растрачивать себя и тем самым обогащаться.

Бессмертен лишь тот, для кого все кругом бессмертно (Э.).

По мнению Эмерсона, американцы – чудесные механики, потому что боятся усталости и усилий: благодаря лени.

Каждый писатель, большой или малый, ощущает потребность сказать или написать, что гений обязательно бывает освистан современниками. Естественно, это неправда, так происходит случайно и редко. Но такая потребность многое объясняет.

Эмерсон 1848. «Как у нас получилось, что развитие механизации послужило на пользу всем, кроме рабочего. Прогресс нанес ему смертельную рану».

Там же. «Всякий человек имеет право на то, чтобы его отличали и судили о нем по тому лучшему, что было в его влиянии на других людей».

Древние и классики представляли природу женственной. В природе растворялись. А наши художники делают ее мужественной. Она сама врезается в наши глаза и раздирает их.

«Никакой психологии в искусстве». «Ибо вам самому ее не хватает». «Может быть, но таков закон творчества: Создавать из того, что есть. Потом вы должны будете судить не о том, что у меня есть, но о том, что я сделал».

Чтобы остаться в современном мире человеком, нужны не только неослабевающая энергия и постоянное напряжение, но еще и просто немного везения.

Роман. «Вопрос о любви отменился не сегодня. Вопроса о любви вообще никогда и не было. Я взывал к тебе из самых глубин своего сердца – многие годы после твоей любви. И взывал еще – после твоего внимания. Я не добился ни любви, ни внимания».

Пьеса. Д. Высокомерный, презрительный, отчаявшийся, категоричный.

Г. прекращает писать роман из-за сцены, которую устроила жена. Он приезжает работать в Париж, но продолжение романа не получается. На самом деле, он и не хочет отыскивать нить повествования, чтобы сохранить мысль и оставить нетронутой всю свою злобу.

Он казнил их собственными руками: «Надо, – говорил он, – расплачиваться собой».

Тем немногим людям, которые открыли мне возможность восхищаться, я отдаю высочайший в моей жизни долг признания.

Благодаря сексуальной свободе мы можем теперь хотя бы осознать ценность целомудрия и превосходства воли. Опыт – какой угодно, женщины – сдержанные или свободные, пылкие или мечтательные, и ты сам – разнузданный или осмотрительный, торжествующий или вовсе не способный на желание. Круг замкнулся. Больше нет ни тайны, ни вытеснения. Свобода духа стала почти полной, мастерство – почти всегда возможным.

Проект. Возобновляемый словарь («для Хроник»). Написать «Каприччо» (в духе Гойи).

В глубине моей души царит испанское одиночество. Выйти из него человек может лишь на «мгновения», но дальше он снова возвращается на свой остров. Потом (начиная с 1939 г.) я снова попытался быть вместе с людьми, заново пережил все этапы эпохи. Но тяжелым шагом, на крыльях воплей, под кнутом войн и революций. Сегодня я на пределе – и мое одиночество переполнено тенями и творениями, принадлежащими мне одному.

Игуапи. Мужчина на носу парома. Город, процессия. Мужчина, камень падают на землю. Гость берет камень, но проходит мимо церкви и идет к реке. Он загружает камень в длинную лодку и поднимается по реке к девственному лесу, где исчезает.

У меня будут оспаривать даже смерть. И все-таки мое самое глубокое желание сегодня – тихая смерть, которая оставила бы в покое тех, кого я люблю.

Однажды вечером, рассеянно листая восхитительную книгу, я прочитал без запинки: «Как у многих страстных душ, пришел момент, когда ослабела вера в жизнь». Через секунду эта фраза снова зазвучала во мне, и я разрыдался.

Одна моя половина безмерно презирала эту эпоху. Даже когда я впадал в худшие свои заблуждения, честь всегда оставалась для меня высшей ценностью. И я зачастую приходил в отчаянии при виде чрезмерного упадка, охватившего наш век. Но другая моя половина готова была взять на себя и упадок, и общую борьбу…

– Нюансировать? Если я найду в вашем словаре еще одно подобное слово, то выставлю вас за дверь.

(Театральному критику) здесь у этого автора нет друзей. Значит, вы скажете, что дело в идеях. Сегодня во Франции, достаточно одного только подозрения в наличии ума, чтобы потопить человека. А вы будете на каждом шагу писать, что мы самый умный народ на земле. Публика допускает ум только внутри идиотских фраз.

Конец. На следующий день он напишет разоблачительную статью.

У публики нет памяти. Ее память – мы.

Сцена с читателем.

Обзор газет: тот, кто выставляет Христа напоказ на первой странице газеты для сытых. Прогрессист – друг лагерей и т. д.

3 действие – у него дома. Аскетизм.

Секретарю идеалистической редакции.

– Вашей газеты не заметно.

– Но ее читают.

– Газета создана для того, чтобы ее читали, но на расстоянии. Надо иметь возможность читать ее у соседа в метро.

– Тот, кто читает у соседа, не будет ее покупать.

– Нет, но он будет о ней говорить.

28 февраля 1952.

Открытие Бразилии, Вилла-Лобос – здесь к музыке возвращается величие. Шедевр – величия достиг только де Фалья.

Если мне суждено умереть сегодня вечером, я буду умирать с ужасным чувством, неведомым мне прежде, но сегодня причиняющим боль. Это ощущение того, что я приходил на помощь, и притом многим людям, но никто не придет на помощь ко мне… Мне нечем гордиться.

«Медея», сыгранная труппой театра «Антик». Не могу без рыданий слушать этот язык, мне кажется, что я наконец возвращаюсь на свою родину. Это мои слова, мои чувства, моя вера.

«Какое несчастье быть человеком, лишенным города». «О, сделайте так, чтобы я не остался лишенным города», – говорит Хор. Я – человек без города.

Немезида. Опьянение души и тела – не безумие, но комфорт и оцепенение. Истинное же безумие пылает на вершине бесконечной ясности.

Пресса не может быть истинной, потому что революционна. Она может быть революционна только потому, что правдива.

Ибсен («Кесарь и галилеянин»). После Олимпа и Голгофы – Третья Империя.

Полемика против Б.Ч.. Это подъем целой массы тенебрионов. Читаю в словаре «Литтре»: «Тенебрион» – 1) друг интеллектуального мрака. 2) Вид жесткокрылых насекомых, которые в состоянии личинки живут в муке. Другое название – моль.

У наших проклятых поэтов два правила: проклятия и интриги.

Любовь к Богу – наверное, единственная, какую мы еще способны вынести, ибо несмотря на самих себя, мы всегда хотим быть любимы.

См. Ромен Роллан «Жизнь Толстого». С. 69. «Жизнь» в романе.

Там же. «Трудно любить женщину и не сделать ничего хорошего».

«Вакханки». Пенфей должен был бы сказать: «Мне не надо вашей чрезмерности. Я хочу умереть от своей».

Они – воплощение бунта, гордости, они – непоколебимая стена, встающая на пути поднимающегося духа рабства. Эту роль они не уступят никому – а тот, кто посмеет бунтовать иначе, будет отлучен.

Так что же происходит? Один человек мечтал о самой честной газете своего времени, созданной самоотверженным и тяжелым трудом сотни людей, и он, так сказать, дождался, что эта газета перешла в руки одного продажного финансиста, и ему пришлось продавать свои услуги этому торговцу, с того момента, как все свободные люди покинули редакцию. А в это время другой человек, настраивавший и науськивавший против меня своего старого друга, пишет мне, что не стоит слишком верить словам этого старого поэта, а потом, внезапно испугавшись, снова пишет, умоляя не разглашать его письмо и маленькое предательство. Еще один человек сначала просит меня об услуге, а, получив желаемое, тут же бежит домой и крапает статью с оскорблениями в мой адрес, но потом, правда, он отправит мне новое письмо, чтобы смягчить впечатление. А вот еще один – из страха, что о нем будут плохо думать, поскольку он долгое время представлял издательство, злоупотребившее моим доверием – просит меня дать ему возможность объясниться; он получает письмо, в котором я отказываюсь, из чистого благородства, смешивать его с работодателем, и не теряя ни мгновения, настругивает эссе, в котором грустит по поводу того, что такие моралисты, как я, в один прекрасный день превращаются в полицейских.

Вот они, наши чемпионы, наши проклятые, спрятавшиеся под комфортабельной крышей проклятости и готовые выйти из-под нее только ради новых интриг. Вот кто гарантирует нам свободу, и они заявляют, что будут твердо держать знамя при надвигающейся грозе. Да ладно, первая же пощечина заправского полицейского поставит их на колени!

Нас очень мало. Но истина предшествует действенности. Надо определить истину прежде, чем заботиться о действенности. К чему нам было бы быть миллионами, если первой заповедью нашей «церкви» было: «Ты солжешь?» Это вовсе не означает, что действенность не имеет значения. Ее значение – вторично. Выживание истины – не менее важная проблема, чем сама истина. Эта проблема возникает потом. Вот и все. И ее тоже надо решать… Христиан было сначала двенадцать, а марксистов – двое.

Письмо А. Маке.

Кажется, мне удается идти по жизни и как художнику, и как человеку, в равной мере. Что вовсе не очевидно. Это возможно благодаря доверию, с каким, при всем смирении, отношусь к своему призванию… Мои будущие книги не отвлекут меня от злободневных вопросов. Но я бы хотел, чтобы они не подчинялись им, но подчинили их себе. Иначе говоря, я мечтаю о более свободном творчестве, с тем же самым содержанием… Тогда мне станет понятно, настоящий ли я художник.

Согласно Мелвиллу, рыбы южных морей – прилипалы – плохо плавают. Поэтому единственный для них способ передвижения – прицепиться к спине большой рыбы. Они опускают в желудок акулы нечто вроде трубки, откачивают оттуда пищу и преспокойно размножаются за счет усилий охотящейся хищницы, ничего не делая самостоятельно. Таковы парижские нравы.

Некоторая разновидность людей знает, кем она может свободно распоряжаться. Прежде всего, теми, кто проявляет, насколько хватает сил, щедрость и верность и кому благопристойность не позволяет использовать все эти преимущества.

«Вакханка». Два Диониса:

1) Бог земли. Черный Бог, мужественный Бог. Иакх, персонификация крика.

2) Азиат-декадент: вино и сладострастие, болтовня. Тот, кого не признавал Пенфей.

Убийцы не могли проходить инициацию в Элевсине (Нерон не осмелился), а также те, «чей голос был несправедлив».

Второй день мистерий: «В море, мисты».

Дионис сам налегал на весла, чтобы попасть в ад.

3 бога в Элевсине: Иакх, Деметра (мать), Триптолем.

Смысл: смерть не приносит боли. Вся земная жизнь – суть смерть, смерть – избавление.

Отголоски у Луки: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие».

Дионис I воссоединит Пенфея: «Вот твой Бог, радуйся, но поклоняться мне может только тот, кто доказал, что никогда не уступит разврату души и тела, ложному богу, которого я всегда заставляю идти передо мной. Отныне тебе открывается мудрость.

– О, я сгораю от нетерпения ее узнать.

– Вот она: теперь ты завоевал право на безумие…»

Пенфей и Вакханка безостановочно кричат в то время, как падает занавес.

Или еще: «…Подожди же, пока все спят. Послушай. Все замолкает. Вот теперь ты имеешь право на безумие. Ты один. В одиночестве. И пусть оно убьет только тебя!»

Входит Дионис II, а за ним Дионис I, переодетый в скептика-дилетанта (Силен?)«Наслаждаться, наслаждаться!»

Начало: старцы бегут к вакханкам.

Философ (Он убивает? Как он убивает? Хорошо ли, и т. д.? Он, умеющий так хорошо убивать, и я, умеющий так сильно рассуждать… Вместе мы сотворим чудеса. Я одолжу ему свои аргументы, и он убьет для меня.)

Поэт.

Жрец: жрец, что ты будешь с ним делать?

Торговец.

Нигилисты.

Вакханка: Она хочет туда пойти. Пенфей возражает: «Город надо сохранить. Город не должен быть принесен в жертву любви».

Дионис I и Пенфей: «Кто ты такой, чтобы выставлять напоказ столько добродетели? – У меня нет добродетели. – Разве ты страстно не желал женщин? Да. – Разве ты не брал их? – Да. – Разве ты не жесток? (Бьет его.)»

Пенфей разорван на куски. Дионис II и вакханки празднуют жертвоприношение.

Внезапно появляется Дионис I и заставляет их замолчать.

II – Кто заставит умолкнуть крики безумия?

I – Тот, кому ведомо безумие и кто умеет его подчинить.

Там же. Такой человек, как я, раб, если бы ты только мог понять, что в нем. У меня достаточно гнева, чтобы дать Богу пощечину, и желания… чтобы заставить жену моего лучшего друга… Но мне противны эти псы, бегущие друг за другом, требующие от чужого желания, чтобы оно заменило их собственное. Я, добродетельный! (взрывается от хохота) По правде говоря, я хотел бы быть добродетельным, но кровь моя в огне, а мой ум, со всей его мощью, способен на всё.

В сорок лет смиряешься с отторжением части себя. О, если бы небу было угодно, чтобы вся нерастраченная любовь возродилась снова, и от нее расцвело бы в будущем произведение, на которое у меня сейчас больше нет сил!

…Все мужчины и женщины наваливаются на меня, чтобы уничтожить, без устали требуя своей доли, и никогда, никогда не подают мне руки, не приходят на помощь, наконец, никогда не любят меня за то, что я есть, и не хотят, чтобы я оставался собой. Они ценят мою безграничную энергию и считают, что я должен им отдавать ее и обеспечивать их жизнь. Но все свои силы я уже отдал изнурительной страсти творчества, а в остальном я самый нищий и самый нуждающийся из всех существ.

Роман. «У него не было больше сил любить ее. Живой в нем оставалась лишь способность страдать от любви, он испытывал только чувство лишения или отсутствия. Она не могла уже дать ему ничего, кроме страдания. А радость давно умерла».

Там же. «Можно было подумать, что она вся – воплощенная непокорность, и действительно, это существо, увенчанное пламенем, пылало, как мятеж. Но в еще большей мере она была воплощением всеприятия. “Я согласилась бы с тем, чтобы умереть сегодня (в тридцать лет), ибо я уже испытала много радостей. И если мне пришлось родиться снова, то я хотела бы прожить такую же жизнь, несмотря на все ее величайшие горести”».

Я не верю тем, кто говорит, что от отчаяния они бросаются в сладострастие. Настоящее отчаяние всегда вызывает лишь боль или апатию.

Ну вот, и вы такая же шлюха, как все остальные!

Кто ничего не дает, ничего и не имеет. Самое большое несчастье не в том, что тебя не любят, а в том, что не любишь сам.

Я разрываюсь между бытием, тотально отвергающим смерть, и бытием, принимающим ее тотально.

Слишком много белых телец, недостаточно красных, а еще они пожирают друг друга: Франция в состоянии лейкемии. Она больше не в состоянии вести войну или произвести революцию. Реформы – да. Но зачем обманывать, обещая ей что-либо. Прежде всего ей надо обновить кровь.

Стиль. Недоверие к готовым формулам. Они подчас словно гром: грохочут, но света не дают.

Бухари – Джельфа – Небольшая пустыня. Нищета – крайняя, без единой капли воды – и она царственна. Черные палатки кочевников. Сухая и жесткая земля, и я на них похож: и у меня ничего нет, и я не могу ничем обладать.

Лагуат. Перед скалистым холмом, покрытым сложенными слоями кремня (это огромное пространство), из глубины горизонта черной волной набегает ночь, а в это время запад краснеет, розовеет, зеленеет.

Неутомимые ночные собаки.

Посреди оазиса стены грязи, над которыми сияют золотые плоды. Тишина и одиночество. Потом выходишь на площадь. Тучи веселых детишек вертятся, словно маленькие дервиши, и смеются во весь рот, сверкая зубами.

Может быть, пора поговорить о пустыне, где я нашел себе прибежище – Из глубины горизонта… И я надеюсь увидеть, как возникают сказочные животные, а может быть, просто найду там не менее сказочную тишину и очарование…

Г-жа В.Р. о Мальро, который собирался в Японию: «Туда едут только для того, чтобы вернуться». Но все мы немного такие.

Наивность интеллектуала 1950 года: он думает, что надо стать тверже, чтобы возвыситься.

Летнее солнцестояние. Новелла, в которой действие будет происходить в самый долгий день в году.

Цветы над высокими стенами вилл в богатом алжирском квартале. Другой мир, из которого я всегда чувствовал себя изгнанным.

Смерть консьержа. Его жена больна, она уже не вставала с большой кровати. В единственной комнате на маленькой раскладушке рядом с ней лежал мертвец, а еще недавно с ним можно было встретиться пару раз в день, заходя за почтой.

«До свидания, – говорила она, – мой дорогой, мой дружочек. Какой он большой! Это потому, что он действительно был большой…» Гроб выносили наскоро и в вертикальном положении. В траурной процессии шли только соседи. «Надо же, только три дня назад я пил с ним лимонад с мятой». – «Только я собрался заменить его двигатель на газовый».

На кладбище нас было четверо. Могильщик дал каждому по гвоздике, которые мы должны бросить на гроб того, кому теперь уже все безразлично.

Едва переступив порог Бухенвальда, маленький француз просит разрешения поговорить с глазу на глаз со встречавшим его служащим, который тоже был заключенным: «Потому что, видите ли, мой случай исключительный, я невиновен».

Новость о дне ужасной жары в Париже.

Роман. Депортированный. Его жена и дети тоже были высланы. Они погибли. После возвращения этот мужчина, очень умный и мягкий, посвящает себя поиску убийц… Он вталкивает его в комнату. Говорит ему: «Я понял это там – нельзя убивать в том же месте, где унижают. Так будет чище. Вот телефон. Звоните. У вас есть время».

Пьеса о Возвращении и Истине.

Сцена I – Женщина и подруга ждут его.

Сцена II – Он возвращается и признается жене в присутствии подруги, что та была его любовницей.

Новая Бразилия. Урубу захрипел, раскрыл клюв, стал тщательно готовиться к полету, дважды похлопал по телу пыльными крыльями, поднялся на два сантиметра над краем крыши, упал и почти сразу заснул.

Одна за другой падали в море звезды, из неба выплескивались последние капли света.

В конце концов, он принес камень в самый нищий дом. Местные жители, не слова ни говоря, потеснились, чтобы дать ему дорогу. В тишине был слышен только шум реки. – Здесь мы последние, последние среди последних.

– Европа… Собаки.

– И я тоже собака. Я разнюхивал и блудил.

– Не вижу разницы.

– Очень маленькая. Мне стыдно.

– О! Да Вы богаты!

– Нет, не очень. Но даже будучи очень бедным, я всегда жил, как богач.

– Этого вы и стыдитесь?

– Именно. И того, что лгал о разнюхивании и блуде.

– Хорошо. Ничего не поделаешь.

– Нет.

Там же. – Мы не можем помешать себе. Мы не можем помешать себе. А потом приходит момент, когда мы не можем больше ничего.

Новелла «Высокие Плато». Мужчина приходит и сам объясняет, в чем состояло его преступление.

«Вот. Это дорога к Джельфе. Увидишь машину. Остановишь. В Джельфе есть жандармерия и поезд. А эта трасса, наоборот, проходит через Высокие Плато. В одном дне пути отсюда ты увидишь первые пастбища и кочевников. Они примут тебя. Они бедны и несчастны, но гостю они готовы отдать всё.

Молчавший со вчерашнего дня мужчина только сказал:

– Это короли?

– Да, – ответил Пьер. – Они и есть короли.

Рабочие возвращаются из мастерской (бочарное дело) после провала забастовки. Они молчат. Так проходит день в мастерской.

Во второй половине дня хозяина внезапно разбил паралич. Мастер сообщает об этом рабочему. Рабочий не разговаривает. После работы он начинает рыдать, положив руки на стол. «Надо же, надо же».

Сборник новелл – стремительный, на одном дыхании.

Побережье Тихого океана. Немая девочка. Она не сумела сказать ему, что беременна. Он берет ее на руки и бежит. Она умирает.

Новеллы под названием «Новеллы изгнания».

1) Лагуат. Неверная жена.

2) Игуапи – человеческая теплота, дружба чернокожего кока.

3) Высокие плато и приговоренный.

4) Художник, ограничивающий себя (название: «Иона»).

Потом он перестает писать. Он ждет, положив руки на колени. Теперь я счастлив.

5) Интеллектуал и тюремщик.

6) Смятенный дух – миссионер-прогрессист хочет приобщить варваров к цивилизации, а они отрезают ему уши и язык и отравляют в рабство. Он ждет приезда следующего миссионера и с ненавистью убивает его.

7) Новелла о безумии.

«Смятенный дух». «О лжецы, о лжецы! Уж я-то его знаю. Он подставлял подножки слепцам, называл нищих грязной рванью. Его прибили к стене гвоздями, о лжецы, и содрогалась земля. Только что мы убили праведника». Мораль была спасена. Вон он, его голова в стене. Когда они приколачивали его, один гвоздь пробил голову насквозь, – я физически чувствую в своей голове, как в нее входит этот гвоздь. Какая каша! Какая каша! И потом, под конец, ему отрубили язык. Это после того, как он сказал: «Почему ты покинул меня?» Ему не позволили продолжать, не подпустили к столу, не дали перейти к признаниям…

Ненависть – вот слово: я открыл ненависть. Ненависть напоминает мне мятную пастилку, когда во рту ледяной холод, а в животе огонь. Нужно быть злым, быть очень злым. Но я раб, это очевидно. Но если я зол, то я больше не раб. Мне наплевать на их доброту.

…Вот он. В пустыне раздается большой взрыв. Он падает носом на камни, голова всмятку, но тело еще корчится. «Руки крестом, крестом руки», – прокричал было я. Но в тот самый миг в ненасытную синеву небес хлынули гейзеры серых и черных птиц. Где-то вдали шакал втягивал носом ветер и подкрадывался маленькими шажками к мертвецу.

В конце концов он был распят. Отче наш, иже еси…

Как можно получить прощение, если мы лжем, а другой и не ведает, что надо прощать. А значит, необходимо сказать правду хотя бы раз перед тем, как умереть, или принять смерть без прощения грехов. Можно ли придумать смерть более одинокую, чем смерть человека, исчезающего, запертым наглухо в своих обманах и преступлениях.

Анти-Европа. Чилийское побережье Тихого океана. Пятнадцатилетняя девочка не отрывает от него глаз. В той лачуге она одна. Он расспрашивает ее. Она не отвечает, но пристально смотрит на него. Она немая. Безмолвная любовь на фоне моря.

Роман. «При виде ее самозабвенного наслаждения, я долгое время верил, что мы сообщники в сфере желания. И мне понадобилось много лет, чтобы понять: она и большинство женщин никогда не признавали никакого сообщничества, кроме любви».

Я всегда любил море и пляжи. А потом пустынные пляжи моей молодости заполонили торговые лавки. Теперь я люблю только океан – там, где кажется невероятным даже само существование берегов. Но однажды на бразильских пляжах я снова понял, что для меня нет большей радости, чем идти по девственно чистому песку навстречу звучащему свету, наполненному свистом волн.

Роман. Во время оккупации он заметил, до какой степени он невольно становился националистом, когда любовался на бродячего пса, бегущего радостно за немецким солдатом.

Г.. Он крайне обходителен, и трудно догадаться, насколько он раним. Для этого нужно время. И в течение всего этого времени рискуешь его ранить.

Роман. Разница ритмов у разных существ, а также разница ритмов в одном и том же существе. Начав соблазнение, Д. тянет время. Потом внезапно звонит ей по телефону, проезжает 1500 километров, ведет ужинать и той же ночью овладевает.

Отныне я действительно одинок, но по собственной вине.

Мы хотим прожить чувства прежде, чем их ощутим. Мы ведь знаем, что они существуют. Традиция и современники приносят нам доходы с них – постоянные, но, впрочем, всегда ненастоящие. Выходит, мы проживаем чувства по доверенности. Используем их, так ни разу и не прочувствовав.

Роман. «Будучи бесконечно перед ней виноват, он каждый раз искал малейшего случая, когда она проявляла недостаточно, если не любви, то внимания. Тогда он осыпал ее упреками, но не потому, что мог надеяться смягчить свою вину, но чтобы она разделила с ним состояние виновности и продолжала жить рядом, но теперь уже на пустынной земле, лишенной любви».

От всего этого уныния меня спасало только одно: я никогда не переставал верить в то, что за неимением лучшего слова, я называл «своей звездой». Но сегодня я больше не верю и в нее.

Саш («За пятью прутьями решетки»). «Без католицизма можно прекрасно прожить, но я совершенно не могу жить без мысли о Христе».

Цитирует Монтескье: «Если бы люди были абсолютно праведны, у них вовсе не было бы друзей».

Цитирует Бальзака: «Гений похож на всех, а на него – никто».

«Хорошо предает любовь только тот, кого любят».

«Каждый получает такую смерть, какую заслуживает».

«Больше всего неприятностей не от людей, которых ты обидел, но от свидетелей, которые хотят играть роль добровольных судей».

Моя трагедия не в том, что я одинок, но в том, что не могу быть один. Порой мне кажется, что отдал бы, наверное, весь свет, чтобы разорвать связь с миром людей. Но я сам – часть этого мира, самое мужественное – было бы принять и его, и свою трагедию.

Дать описание постановки «Дон Жуана» Мольера.

Пьеса. Человек, который не может ненавидеть.

Люди постепенно учатся жить. А я, для кого жизнь была столь естественна, постепенно разучивался жить, и так происходило до тех пор, пока мои мысли и деяния не вступили в резонанс со страданиями и бедами других людей или меня самого, с невыносимой тяжестью этого мира, которым я так наслаждался вначале.

Своры собак – они собираются в городах и глодают идеи.

Воклюз. Вечерний свет становится тонким и золотистым, как ликер, и медленно растворяет болезненные кристаллы, которыми порой было изранено сердце.

Пара. Только одно требование может ограничить все остальные. Оно требовало лишь не умирать, и я взывал к жизни.

Он хромал, поэтому надевал обычно шляпу набекрень.

Русский критик Разумник говорил по поводу пьесы Маяковского «Мистерия-буфф»: «Вопрос о глубочайшей мировой связи враждебно стоящих друг против друга исторического христианства и исторического социализма».

Шар предлагает в качестве девиза: Свобода, Неравенство, Братство.

Материальный прогресс в очень большой мере улучшает человеческую природу сверх необходимого. Но он начинает вредить, если выходит за рамки этой меры, когда возникает богатство. На этой границе и держится истинное равновесие морали.

Век ясности. Опасность катастрофы настолько высока, что она начинает совпадать с неизбежным уделом человеческого существования вообще. Принять правила игры сегодняшней эпохи – то же самое, что принять правила смерти. Наш век самой крайней опасности есть век высшей ясности.

«Тан Модерн». Они допускают идею греха и отказываются от благодати. Жажда мученичества.

Ад – это рай плюс смерть.

Ад здесь – в том, чтобы жить. Избежать его можно только тому, кто исключит себя из жизни.

Что будет свидетельствовать о нас? Наши творения. Увы! Тогда кто? Никто, никто, разве только те друзья, что видели нас в мгновение озарения, когда сердце целиком доверялось другому человеку. То есть те, кто любят нас. Однако любовь – это молчание. Каждый человек умирает в неизвестности.

Сентябрь 52.

Полемика с «Т.М.». Атаки со стороны «Ар», «Каррфур», «Ривароль». Париж – джунгли, где дикие звери несчастны.

Парвеню революционного духа, нувориши и фарисеи правосудия. Сартр вероломен и в человеческом, и в духовном плане.

«Лучший Друг». Одно действие. N. в гостях у семейства Z. Они говорят об Y., лучшем друге N., который опаздывает. N. долго расписывает его добродетели. Семейство Z. напоминает о недомолвках Y. по поводу N. N. постепенно разоблачает те самые добродетели, которые оказываются недостатками. Семейство Z. обращает внимание на благожелательное высказывание Y. об N. N. начинает обратное движение. Приходит Y., N. бросается к нему и обнимает. «О, – говорит Y., – как хорошо оказаться среди друзей».

Духоборы. Христианство – внутри человека. Оно умирает и воскресает в нас самих. У каждого христианина два имени. Одно телесное, другое духовное, данное Богом при его духовном рождении и в зависимости от его деяний. Это второе имя на земле не известно никому; его узнают в вечности.

Наш брат не умер, он изменил имя.

Духоборы. По-русски, это те, кто борются с помощью духа.

Собственность – это убийство.

Никогда не обращаться в суд.

Деньги дарить или терять. Не извлекать из них прибыли, не заниматься их поисками, не требовать их у кого-либо.

Название: «Маленький трактат о практической морали» – или (для провокации)«О повседневной аристократии».

Полемика с «Т.М.». – Плутовство. Единственное их оправдание – ужасная эпоха. В конечном счете, в них чувствуется склонность к рабству. Они мечтали прийти к рабству каким-нибудь благородным путем, с большим количеством мыслей. Но королевского пути к рабству не существует. Есть жульничество, оскорбление, предательство брата. А потом тридцать динариев.

Теплая вода на побережье Орана. Свет Африки: жадное пылание, сжигающее сердце. Я был слишком молод.

Порой глубокой праздничной ночью, когда алкоголь, танцы до самозабвения быстро приводили нас в состояние счастливого утомления, мне, по крайней мере на какой-то миг, казалось, что именно в той крайней усталости я наконец постигну тайну человеческого бытия и смогу когда-нибудь ее выразить. Но усталость исчезала, вместе с нею и тайна.

Брюнетьер еще задолго до Сартра выступал за театр ситуаций и против театра характеров. Тогда Копо сводил эту проблему к одной фразе: «Ситуация стоит того, чего стоят характеры».

Там же. Копо по поводу «ремесла» и «хорошо сделанной пьесы». Не смешивать «рецепт» и «ремесло». См. «Рассуждение о драматической поэме» Корнеля.

Любое общество, и в особенности литературное, стремится пристыдить своих членов в их высших добродетелях.

«Любовь издалека» в комедии дель арте. Романтическая «Принцесса Клевская».

Роман. «Все эти дни он ненавидел не ее. Ненавидеть в ней было нечего, зато почти все можно было любить. Он ненавидел в ней себя – и несостоятельность, и бедность, и бессилие любить то, что нужно было любить, и жить в том, что должно было быть достойным ее и его…»

Нация с денежными трудностями и любовными огорчениями.

«Непостоянство в любви так же чудовищно, как несправедливость в душе». Паскаль.