Художник Жильбер Иона верил в свою звезду. По сути дела, только в нее он и верил, хотя испытывал уважение и даже своего рода преклонение перед верой других. Впрочем, в его собственной вере тоже имелся некий смысл: он был твердо убежден, что, пусть даже незаслуженно, многого достигнет. И вот, когда Ионе было лет тридцать пять, вдруг с десяток критиков внезапно стали оспаривать друг у друга славу первооткрывателя его таланта, он же при этом не выказывал ни малейшего удивления. Однако его безмятежность, которую некоторые приписывали самодовольству, напротив, объяснялась доверчивой скромностью. Иона скорее воздавал должное своей звезде, нежели своим заслугам.

Он удивился сильнее, когда один торговец картинами предложил ему ежемесячную сумму, которая могла избавить его от всех забот. Архитектор Рато, с лицейских лет любивший Иону и его звезду, тщетно доказывал ему, что эта сумма всего лишь позволит сводить концы с концами и что торговец ничего на этом не потеряет. «Все равно», – отвечал Иона. Рато, который только своими силами добивался успеха во всех начинаниях, распекал друга: «Что все равно? Торговаться надо». Ничего не помогало. В душе Иона благодарил свою звезду. «Как вам будет угодно», – сказал он торговцу. И оставил должность, которую занимал в отцовском издательстве, чтобы полностью посвятить себя живописи. «Какая удача!» – говорил он. А про себя думал: «Удача по-прежнему на моей стороне».

Сколько он помнил себя, везение никогда не покидало его. Так, он был глубоко признателен родителям за то, что они не слишком донимали его воспитанием и у него было время мечтать, а также за то, что они расстались по причине супружеской измены. Во всяком случае, именно этот предлог приводил отец, забывая уточнить, что речь шла о довольно необычной измене: он не мог перенести, что его жена, воистину святая мирянка, не видя в этом ничего дурного, посвятила себя благотворительности и жертвовала собой ради страдающего человечества. Однако муж претендовал на безраздельное владение добродетелями супруги. «Надоело, – говорил этот Отелло, – что мне изменяют с бедняками».

Для Ионы это недоразумение оказалось выгодным. Его родители, которые откуда-то узнали, что из детей разведенных часто вырастают убийцы и садисты, наперебой баловали сына, лишь бы задушить в зародыше возможность столь неблагоприятного развития. Чем менее заметными были последствия удара, как они думали, по психике ребенка, тем больше они тревожились: невидимые раны могли быть самыми глубокими. Стоило Ионе заявить, что у него все в порядке и день прошел удачно, как обычная родительская тревога становилась почти маниакальной. Они удваивали заботы, и у ребенка уже просто не оставалось никаких желаний.

Благодаря этому предполагаемому несчастью у Ионы наконец появился любящий брат в лице его друга Рато. Родители последнего, жалея бедного мальчика, часто приглашали его в гости. Их сочувственные речи внушили сильному и спортивному Рато желание взять под защиту друга, уже тогда восхищавшего его беспечным отношением к своим успехам. Из удачного сочетания восхищения и снисходительности родилась дружба, которую Иона со свойственной ему беспечностью принял как должное.

Когда Иона без особых усилий закончил учебу, удача вновь улыбнулась ему. Поступив на работу в отцовское издательство, он занял там прочное положение и нашел свое призвание художника, пусть и окольными путями. Отец Ионы, первый издатель Франции, считал, что в силу кризиса культуры книга более чем когда-либо открывает путь в будущее. «История показывает, – говорил он, – что чем меньше люди читают, тем охотнее они покупают книги». Соответственно, сам он очень редко читал присылаемые ему рукописи, решался издавать их только из уважения к личности автора или же исходя из бесспорной актуальности сюжета. Ввиду этого, поскольку единственным неизменно актуальным сюжетом был секс, издатель, в конце концов, стал специализироваться на этой теме и занимался исключительно поиском интересных вариантов оформления и бесплатной рекламы. Таким образом, у Ионы, работавшего в отделе лицензирования, оказалось много свободного времени, которое требовалось чем-то занять. Так он открыл для себя живопись.

Впервые в жизни обнаружив в себе внезапную, но настоящую страсть, он стал посвящать свои дни живописи и, все так же не прилагая особых усилий, показал себя в этом деле с лучшей стороны. Казалось, ничто больше его не интересовало, и ему с трудом удалось жениться в подобающем возрасте: живопись поглощала его целиком. На обычных людей и жизненные обстоятельства он реагировал лишь доброжелательной улыбкой, избавлявшей от необходимости принимать их всерьез. Потребовалась авария на мотоцикле, который Рато, с другом за спиной, вел слишком резво, чтобы Иона, заскучав от вынужденной неподвижности загипсованной правой руки, смог задуматься о любви. И снова он усмотрел в этом серьезном происшествии результаты доброго влияния своей звезды. Без него он не нашел бы времени посмотреть на Луизу Пулен так, как она того заслуживала.

Впрочем, по мнению Рато, Луиза вообще не заслуживала того, чтобы на нее смотреть. Будучи сам низеньким и сутулым, он любил только крупных женщин. «Не представляю, что ты нашел в этом муравьишке», – говорил он. Луиза и в самом деле была маленькая, смуглая, с темными глазами и волосами, но с ладной фигуркой и симпатичная. Большого и солидного Иону муравьишка умиляла, тем более что Луиза оказалась очень предприимчивой. Ее призванием была активная деятельность. Это призвание счастливым образом гармонировало с флегматичным характером Ионы. Вначале Луиза решила посвятить себя литературе, полагая, что Иону интересовала работа издательства. Она читала все подряд и через несколько недель уже могла говорить о чем угодно. Иона восхищался ею и решил, что теперь может окончательно отказаться от чтения, поскольку Луиза сообщала ему достаточно информации и держала его в курсе основных современных открытий. «Не следует говорить, – утверждала Луиза, – что кто-то зол или уродлив, он просто хочет казаться злым и уродливым». Этот важный нюанс мог привести по меньшей мере, как заметил Рато, к осуждению рода человеческого. Луиза резко опровергла это, показав, что данная истина находит подтверждение одновременно и в дамских, и в философских журналах, что она универсальна и не подлежит обсуждению. «Как вам будет угодно», – сказал Иона и тут же забыл об этом важном открытии, мечтая о своей звезде.

Поняв, что Иону интересует только живопись, Луиза забросила литературу. Теперь она посвятила себя пластическим искусствам, стала бегать по музеям и выставкам и таскала за собой Иону, который плохо понимал, что́ рисуют его современники, и стеснялся этого. Впрочем, его радовало, что он узнает так много обо всем, что касается области искусства. Честно говоря, на следующий день он даже не помнил имени художника, чьи работы только что посмотрел. Однако Луиза был права, безапелляционно напоминая ему одну из истин, усвоенных ею в период увлечения литературой, а именно что на самом деле никто ничего не забывает. Звезда, безусловно, защищала Иону, который мог без угрызений совести соединять удобство забывчивости с уверенностью памяти.

При этом чудеса преданности, которые демонстрировала Луиза, расцвечивали повседневную жизнь Ионы самыми невероятными красками. Этот добрый ангел избавлял его от необходимости покупать обувь, одежду и белье, что сокращает и без того короткую жизнь любого нормального мужчины. Она взяла на себя тысячи забот, изобретенных специально для пустой траты времени, от непонятных бланков службы социального страхования до бесконечно обновляемых правил налогообложения. «Да, конечно, – говорил Рато, – но она не может пойти за тебя к зубному врачу». Луиза не ходила, но звонила и назначала самое удобное время приема; она занималась сменой масла в машине, номерами в гостинице на время отпуска, углем для отопления дома; сама покупала подарки, которые собирался дарить Иона, выбирала и посылала цветы и еще иногда по вечерам находила время зайти к нему постелить постель, чтобы избавить его от этих хлопот, перед тем как отправиться спать.

И так же естественно, с тем же успехом она оказалась в этой самой постели, потом назначила время посещения мэрии, отвела туда Иону за два года до того, как его талант наконец признали, и организовала свадебное путешествие таким образом, что им удалось посетить все музеи. При этом Луиза заблаговременно, в самый разгар жилищного кризиса, нашла трехкомнатную квартиру, в которой они и поселились по возвращении. Затем она произвела на свет одного за другим двух детей, мальчика и девочку, согласно своему плану, который состоял в том, чтобы родить троих, и который был осуществлен вскоре после того, как Иона оставил работу в издательстве и целиком посвятил себя живописи.

Впрочем, родив, Луиза стала заниматься только детьми – вначале одним ребенком, а потом всеми. Конечно, она еще пыталась помогать мужу, но времени не хватало. Без сомнения, она сожалела, что забросила Иону, но решительный характер не позволял ей задумываться над этим. «Тем хуже, – говорила Луиза, – у каждого свое ремесло». Иона не скрывал, что эти слова привели его в восторг, потому что он, подобно всем художникам того времени, хотел, чтобы его считали ремесленником. Итак, ремесленника немного забросили, и ему пришлось самостоятельно покупать башмаки, хотя в этом не было ничего особенного, Иона не мог не порадоваться сложившемуся порядку вещей. Конечно, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы пройтись по магазинам, но наградой за это усилие стали часы одиночества, которые так ценят люди, живущие в счастливом браке.

Проблема жизненного пространства волновала его гораздо больше, чем все остальные проблемы семейной жизни, потому что и пространство, и время вокруг неизменно сужались. Рождение детей, новая работа Ионы, тесное жилье и скудость пособия, не позволявшая купить квартиру побольше, оставляли весьма ограниченное поле для активной деятельности Луизы и Ионы. Квартира находилась на втором этаже бывшего особняка восемнадцатого века, в старом квартале столицы. В этом округе жили многие художники, неизменно уверенные в том, что поиск нового должен вестись в окружении старины. Иона, разделявший их уверенность, очень радовался, что они поселились в этом квартале.

Их квартира, во всяком случае, была старинной. Правда, некоторые очень современные изменения делали ее оригинальной, прежде всего за счет того, что, несмотря на небольшую площадь помещения, люди могли наслаждаться в нем большим объемом воздуха. Невероятно высокие потолки и роскошные окна, украшавшие комнаты, свидетельствовали о том, что эти комнаты с величественными пропорциями предназначались для пышных приемов. Однако необходимость уплотнения городского жилья и высокие налоги на недвижимость вынудили прежних владельцев разделить слишком просторные залы перегородками, увеличив тем самым количество стойл, которые они сдавали за хорошие деньги стаду квартиросъемщиков. При этом они не позволяли снизить цену на то, что называли «большой кубатурой воздуха». Это достоинство не подвергалось сомнению. Просто нужно было связать его с трудными обстоятельствами, вынудившими владельцев разделить таким образом комнаты с высоченными потолками. В противном случае они, разумеется, пошли бы на необходимые жертвы, чтобы предоставить дополнительные жилые помещения молодому поколению, в то время очень склонному к браку и к продолжению рода. Впрочем, кубатура воздуха обладала не только преимуществами. Из-за нее становилось трудно обогревать комнаты зимой, что, к сожалению, вынуждало владельцев повышать надбавку за отопление. Летом из-за большой площади застекления свет вторгался буквально во все уголки помещения – жалюзи отсутствовали. Владельцы не позаботились об их установке, безусловно, напуганные высотой окон и стоимостью работ. В конце концов, плотные шторы могли играть ту же роль и не создавали никаких проблем с себестоимостью, так как их оплачивали жильцы. К тому же владельцы не отказывались помочь им и предлагали шторы из собственных магазинов по самым низким ценам. Можно сказать, что жилищная филантропия была для них любимым делом. В обычной жизни эти новые аристократы торговали перкалем и бархатом.

Иона пришел в восторг от достоинств квартиры и без труда смирился с ее недостатками. «Как вам будет угодно», – сказал он владельцу по поводу платы за отопление. Что касается штор, он соглашался с Луизой, считавшей, что достаточно будет повесить их в спальне, а остальные окна оставить незанавешенными. «Нам нечего скрывать», – говорила эта простодушная женщина. Ионе особенно понравилась самая большая комната, потолок которой оказался настолько высок, что не могло идти и речи об установке на нем системы освещения. Войдя в квартиру, вы сразу попадали в эту комнату, откуда узкий коридорчик вел в две другие смежные. В дальнем конце квартиры располагались кухня и места общего пользования с закутком, носившим гордое имя душевой. Он и в самом деле мог бы заслужить это название, при условии, что там установили бы соответствующее устройство, поставили бы его вертикально и кто-то согласился бы стоять под благотворными струями, сохраняя при этом полную неподвижность.

Невероятная высота потолков и теснота комнат превращали квартиру в странное нагромождение параллелепипедов с огромным количеством стекол в окнах и дверях, где не хватало места для мебели, а люди, терявшиеся в резком белом свете, казалось, колыхались, подобно поплавкам в вертикальном аквариуме. Более того, все окна выходили во двор, то есть находились на небольшом расстоянии от других таких же окон, за которыми можно было рассмотреть высокие очертания еще одних окон, выходивших уже во второй двор. «Это стеклянный кабинет», – восхищенно говорил Иона. По совету Рато было решено устроить супружескую спальню в одной из двух маленьких комнат; во второй в недалеком будущем предстояло поселиться ребенку. Большая комната днем служила мастерской для Ионы, а по вечерам и во время еды превращалась в гостиную. Впрочем, поесть можно было и на кухне, при условии, что один из супругов соглашался есть стоя. Рато, со своей стороны, увеличил количество полезных приспособлений в квартире. С помощью раздвижных дверей, откидных и складывающихся столиков ему удалось преодолеть недостаток мебели и в еще большей степени придать этой оригинальной квартире вид шкатулки с сюрпризами.

Однако когда комнаты заполнились картинами и детьми, настало время безотлагательно задуматься о новом жилище. Действительно, до рождения третьего ребенка Иона работал в большой комнате, Луиза вязала в супружеской спальне, а двое малышей обитали в последней комнате и по мере возможности разгуливали по всей квартире. Новорожденного решили поместить в уголке мастерской, который Иона отгородил, расставив картины в виде ширмы; это давало возможность слышать ребенка и сразу мчаться на его призывы. Впрочем, Ионе ни разу не пришлось побеспокоиться, Луиза его опережала. Она не дожидалась, пока ребенок раскричится, чтобы войти в мастерскую, конечно, соблюдая все меры предосторожности, и всегда на цыпочках. В один прекрасный день тронутый этой предупредительностью Иона заверил Луизу, что он вовсе не так чувствителен и звук ее шагов не отвлекает его от работы. Луиза ответила, что дело еще и в том, чтобы не разбудить ребенка. Восхищенный проявлением материнской любви, Иона от души посмеялся над таким пренебрежением. В результате он не осмелился сказать, что осторожные шаги Луизы мешали ему больше, чем если бы она внезапно врывалась в комнату. Во-первых, потому что они продолжались дольше, во-вторых, потому что сопровождались целым представлением, и не заметить Луизу, шедшую с широко расставленными руками, чуть откинувшись назад всем телом и высоко вскидывая ноги, было просто невозможно. К тому же этот способ противоречил заявленным ею намерениям, поскольку Луиза ежеминутно рисковала задеть какую-нибудь картину, которыми была заставлена мастерская. В этом случае шум будил ребенка, выражавшего неудовольствие доступным ему способом, кстати, весьма шумным. Отец, восхищенный силой легких своего сына, бросался его укачивать, но тут прибегала жена. Тогда Иона возвращался к своему полотну и с кистью в руке зачарованно внимал требовательному и властному голосу сына.

Именно в это время благодаря успеху у Ионы появилось много друзей. Друзья заявляли о себе по телефону или же наносили неожиданные визиты. Телефон, который, взвесив все обстоятельства, поставили в мастерской, звонил часто и всегда во время сна ребенка, чьи крики перекликались с требовательным сигналом аппарата. Если при этом Луизе еще приходилось заниматься другими детьми, она старалась прибежать вместе с ними, но чаще заставала Иону, держащего на одной руке ребенка, а в другой – кисти вместе с телефонной трубкой, из которой ему передавали радушное приглашение на обед. Иона поражался этому желанию людей обедать с ним, несмотря на его неспособность поддерживать интересный разговор, и предпочел бы ходить в гости по вечерам, чтобы день полностью посвящать работе. К сожалению, друг по большей части располагал временем только на обед, причем именно в определенный день; он непременно хотел разделить это время с дорогим Ионой. Дорогой Иона соглашался: «Как вам будет угодно!» – вешал трубку: «Как он любезен!» – и передавал ребенка Луизе. Потом он возобновлял работу, но вскоре ему приходилось прерывать ее из-за обеда или ужина. Следовало раздвинуть картины, разложить стол и усесться за него вместе с детьми. Во время еды Иона посматривал на картину, над которой работал, и нередко, во всяком случае в первое время, раздражался, что дети слишком медленно жуют, каждая трапеза затягивалась. Однако, прочитав в газете, что есть надо медленно, чтобы пища лучше усваивалась, он каждый раз стал находить поводы подольше наслаждаться едой.

Иногда новые друзья наносили ему визиты. Что до Рато, тот всегда приходил после ужина. Днем он работал у себя в кабинете, к тому же знал, что художники любят работать при дневном свете. Почти все новообретенные друзья Ионы принадлежали к породе творцов или критиков. Одни когда-то занимались живописью, другие собирались ею заняться, а третьи занимались всем тем, что уже было или будет написано. Конечно, все они очень высоко ценили творческий труд, и все жаловались на устройство современного мира, в котором так трудно сохранять вдохновение, а творец лишен возможности сосредоточиться. Они жаловались на это целыми вечерами, умоляя Иону продолжать работать, сделать вид, что их тут нет, и чувствовать себя совершенно свободно в их присутствии, ибо они не мещане и прекрасно понимают, чего стоит время художника. Иона, радуясь, что его друзья способны согласиться с тем, чтобы он работал в их присутствии, возвращался к своей картине, но при этом продолжал отвечать на вопросы, которые ему задавали, и смеяться над анекдотами, которые ему рассказывали.

Благодаря этой естественности друзья чувствовали себя вольготно. Пребывая в прекрасном расположении духа, они забывали о времени еды. У детей же память была куда лучше. Малыши прибегали, вливались в компанию, галдели, гости начинали заниматься ими, дети переходили с одних колен на другие. Наконец квадрат неба, очерченный двором, начинал темнеть и Иона откладывал кисти. Оставалось только пригласить друзей к столу, угостить их «чем бог послал» и говорить дальше, до поздней ночи, конечно, об искусстве, но главным образом о художниках без таланта, плагиаторах или корыстолюбцах, которых, разумеется, среди них не было. Иона любил вставать рано, чтобы воспользоваться чудесными утренними часами. Он знал, что завтра будет трудно, что завтрака не дождешься, что он устанет. Но он также радовался, что за один вечер может узнать много вещей, которые обязательно принесут пользу, пусть и незаметную, его искусству. «В искусстве, как и в природе, ничего не пропадает, – говорил он. – Это как свет звезды».

Иногда к друзьям присоединялись ученики: Иона теперь давал уроки. Вначале его это удивляло, он не понимал, чему можно научиться у него, когда ему самому еще требовалось столько узнать. Художник, живший в его душе, нащупывал дорогу в сумерках – разве мог он указывать кому-то путь? Но он быстро понял, что ученик – это не обязательно тот, кто мечтает чему-то научиться. Напротив, гораздо чаще люди становились учениками ради бескорыстного удовольствия научить чему-то своего учителя. И тогда он смог смиренно согласиться с избытком почестей. Ученики Ионы подолгу объясняли ему, что и для чего он написал. Благодаря этому Иона открыл в своем творчестве много довольно неожиданных побуждений и огромное количество всякой всячины, которую он вовсе не собирался туда вкладывать. Раньше он считал себя бедняком, а теперь благодаря ученикам внезапно оказался богачом. Иногда это огромное, до сих пор неизведанное богатство заставляло его испытывать что-то вроде гордости. «Все-таки это правда, – думал он. – Взять это лицо на заднем плане, оно ведь все затмевает. Я не очень хорошо понимаю, что они имеют в виду, говоря о косвенном очеловечении. Однако я довольно далеко зашел с этим эффектом». Но он очень быстро перелагал ответственность за это стесняющее его мастерство на свою звезду. «Это звезда заходит далеко, – говорил он, – а я остаюсь рядом с Луизой и с детьми».

Впрочем, ученики преуспели еще кое в чем: они вынуждали Иону проявлять излишнюю строгость к самому себе. Они так превозносили его в своих беседах, в частности говоря о его добросовестности и работоспособности, что это делало невозможным любое проявление слабости. Так, он отказался от старой привычки съедать кусочек сахара или шоколада, после того как заканчивал трудный этап работы и перед тем как продолжить картину. Наедине с собой он тайно уступил бы этой слабости. Но укреплению его духа способствовало почти постоянное присутствие учеников и друзей, при которых он немного стеснялся грызть шоколадки и с которыми не мог прервать интересный разговор ради столь мелкой причуды.

Более того, ученики требовали, чтобы он оставался верен своим эстетическим взглядам. Иона, который долго трудился, дожидаясь, чтобы его посетило некое мимолетное озарение и реальность предстала перед ним в первозданном свете, не совсем ясно представлял себе, в чем заключалась его эстетика. У учеников, напротив, существовало на этот счет множество противоречивых и не терпящих возражений теорий, с этим они не шутили. Порой Иона с радостью сослался бы на такую скромную подругу художника, как прихоть. Однако, видя, как его ученики хмурятся перед некоторыми полотнами, не укладывавшимися в их теории, он вынуждал себя глубже задумываться над своим искусством, что приносило лишь пользу.

Наконец, ученики оказывали Ионе и другую помощь, заставляя его давать оценку их собственным творениям. В самом деле, не проходило и дня, чтобы ему не приносили какой-нибудь едва начатый набросок, причем автор ставил его между Ионой и картиной, над которой тот работал, чтобы свет падал на набросок наилучшим образом. Нужно было высказать какое-то мнение. Прежде Иона втайне стыдился своей полной неспособности судить о произведениях искусства. Все они, за исключением нескольких восхищавших его картин и откровенной мазни, казались ему в равной степени интересными и при этом оставляли его равнодушным. Теперь ему пришлось составить свой набор суждений, тем более различных, что его ученики, подобно всем столичным художникам, в общем обладали определенным талантом, и, когда они собирались вместе, приходилось подыскивать достаточно разнообразные нюансы, чтобы всем угодить. Эта приятная обязанность вынудила его подобрать собственные слова и выражения, чтобы оценивать творчество. Впрочем, эти усилия не ожесточили его доброжелательного характера. Он быстро понял, что ученикам нужна от него не критика, на которую они не знают, как реагировать, а только лишь поощрение, а еще лучше похвала. Просто нужно всех хвалить по-разному. Иона больше не довольствовался своей обычной любезностью. При этом он проявлял большую изобретательность.

Так проходила жизнь Ионы, писавшего свои картины в окружении друзей и учеников, которые сидели на стульях, расставленных теперь рядами вокруг его мольберта. Часто число зрителей увеличивалось за счет соседей, смотревших из окон напротив. Он беседовал, обменивался мнениями, изучал принесенные на его суд картины, улыбался появлявшейся Луизе, успокаивал детей и любезно отвечал на телефонные звонки, не выпуская при этом из рук кистей, которыми то и дело накладывал мазок на холст. В каком-то смысле его жизнь была совершенно заполнена, каждый час занят, и он воздавал хвалу Всевышнему, не позволявшему ему скучать. С другой стороны, чтобы закончить картину, требовалось много мазков; иногда он думал, что в скуке есть что-то хорошее, потому что от нее можно избавиться с помощью напряженной работы. Даже в редкие часы полного одиночества он чувствовал себя слишком усталым, чтобы наверстать упущенное. И в эти часы он мог лишь мечтать о том, чтобы жизнь была устроена иначе, чтобы радости дружбы не мешали иногда скучать.

Он поделился этими мыслями с Луизой, которая, со своей стороны, переживала, что подрастающим старшим становится тесно в одной комнате. Она предложила разместить их в большой, отделив кровати ширмой, а ребенка перенести в маленькую комнатку, где его не будут беспокоить телефонные звонки. Поскольку младенец почти не занимал места, Иона мог устроить в этой же комнате свою мастерскую. В таком случае большая комната могла бы служить гостиной. Иона мог бы приходить и уходить, общаться с друзьями или работать – все поняли бы его стремление к уединению. Более того, необходимость укладывать спать старших детей позволила бы сократить время вечерних приемов. «Отлично», – сказал Иона по некотором размышлении. – «К тому же, – добавила Луиза, – если твои друзья будут уходить пораньше, мы сможем больше времени проводить друг с другом». Иона посмотрел на нее. На лице Луизы промелькнуло грустное выражение. Он с нежностью прижал ее к себе и поцеловал. Она прильнула к нему, и на какое-то мгновение они почувствовали себя такими же счастливыми, как в начале супружеской жизни. Потом она встрепенулась: может быть, эта комната будет слишком мала для Ионы. Луиза вооружилась складным метром, и оказалось, что из-за нагромождения его собственных картин, а еще больше из-за картин учеников пространство, в котором обычно работал Иона, было почти таким же, как то, куда ему предстояло переехать. Иона немедленно приступил к переселению.

К счастью, чем меньше он работал, тем прочнее становилась его репутация. Каждую выставку ожидали и заранее восхваляли. Следует признать, что находились немногочисленные критики, в том числе из завсегдатаев мастерской, позволявшие себе нелицеприятные замечания. Впрочем, возмущение учеников с лихвой компенсировало эти мелкие неприятности. Без сомнения, настойчиво утверждали эти ученики, полотна раннего периода превосходят все остальное, но нынешние поиски предвещают настоящую революцию. Иона корил себя за некоторое раздражение, испытываемое всякий раз, когда он слышал, как превозносили его ранние работы, и рассыпался в благодарностях. Один Рато ворчал: «Чудаки… Им нравится видеть тебя неподвижным вроде статуи. Ну что с ними поделаешь!» Но Иона защищал учеников: «Тебе не понять, – говорил он другу, – ты хвалишь все, что я делаю». Рато смеялся: «Черт побери! Я люблю не твои картины. Я люблю твою живопись».

В любом случае картины продолжали нравиться, и после тепло принятой выставки торговец по собственной воле предложил увеличить ежемесячное пособие. Иона принял это предложение с благодарностью, хотя и не без возражений. «Вас послушать, – заметил торговец, – так можно подумать, что вы придаете значение деньгам». Это добродушие покорило сердце художника. Однако когда он попросил у торговца разрешения выставить одну картину на благотворительный аукцион, тот поспешил выяснить, не идет ли речь о благотворительности, «от которой есть выгода». Этого Иона не знал. Тогда торговец предложил честно следовать условиям контракта, предоставляющего ему исключительные права в том, что касалось продаж. Контракт есть контракт. Их контракт не предусматривал благотворительности. «Как вам будет угодно», – согласился художник.

Новый уклад жизни дал свои результаты. В самом деле, теперь он чаще уединялся, чтобы ответить на горы писем, которые из вежливости не мог оставить без ответа. В одних речь шла о творчестве Ионы, в других, куда более многочисленных, о тех, кто писал эти письма, – кто-то почувствовал в себе призвание художника и нуждался в ободрении, кто-то просил совета или финансовой помощи. После того как имя Ионы стало появляться в газетах, от него, как и от всех остальных, стали требовать осуждения самых вопиющих несправедливостей. Иона отвечал, писал об искусстве, благодарил, давал советы, отказывался от нового галстука, чтобы послать небольшое воспомоществование, наконец, подписывал справедливые воззвания, которые ему приносили. «Уж не занялся ли ты политикой? Предоставь это писателям и некрасивым девушкам», – говорил Рато. Нет, конечно, он подписывал только те письма протеста, которые явно не были связаны ни с одной партией. Впрочем, во всех письмах утверждалось, что их авторы совершенно независимы. Шли недели, и карманы Ионы раздувались от писем – он забывал о них, а новые все приходили. Он отвечал на самые неотложные, как правило, от незнакомцев, а те, на которые хотелось отвечать не торопясь, то есть письма от друзей, откладывал до лучших времен. Как бы то ни было, огромное количество обязанностей не давало ему бездельничать и расслабляться. Он постоянно опаздывал и чувствовал себя виноватым, даже когда работал, что случалось все реже.

Луиза была все больше занята с детьми и выматывалась, делая по дому все то, что при других обстоятельствах мог бы делать Иона. Он страдал от этого. В конце концов, ему-то работа доставляла удовольствие, а у нее дело обстояло куда хуже. Он сразу замечал, что Луиза ушла за покупками. «Телефон!» – кричал старший, и Иона бросал картину, рассчитывая вернуться к ней позже, в спокойном состоянии, но его тут же звали снова. «Служба газа!» – кричал человек, которому открыл дверь кто-то из детей. «Иду, иду». Когда Иона отходил от телефона или от дверей, какой-нибудь друг, или ученик, или сразу оба, шли за ним в маленькую комнату, чтобы закончить начатый разговор. Постепенно все привыкли к коридору. Они там стояли, болтали, издалека призывали Иону в свидетели или же забегали в маленькую комнату. «Здесь по крайней мере, – восклицали входившие, – на вас можно хоть немного посмотреть, никуда не спеша». Иона умилялся: «И правда, в конце концов, мы совершенно не видимся». Разумеется, те, с кем он не встречался, испытывали разочарование, и это его огорчало. Часто речь шла о друзьях, с которыми он бы с удовольствием встретился. Но ему не хватало времени, он не мог соглашаться на все подряд. Это отражалось на его репутации. Люди говорили: «С тех пор как к нему пришел успех, он возгордился. Ни с кем не общается». Или: «Он не любит никого, кроме самого себя». Нет, он любил свою живопись, Луизу, детей, Рато, еще нескольких человек, и ко всем испытывал симпатию. Но жизнь коротка, время течет быстро, и его собственные силы были небезграничны. Ему было трудно писать мир и людей и одновременно жить с ними. С другой стороны, он не мог ни пожаловаться, ни объяснить, как все это ему мешает. Потому что в этом случае его хлопали по плечу: «Ах ты счастливчик! Это издержки славы!»

Итак, почта накапливалась, ученики не допускали ни малейшего расслабления, и теперь в мастерскую хлынула светская публика – впрочем, Иона уважал этих людей за то, что они интересуются живописью, хотя вполне могли бы, как любые обыватели, следить за жизнью английской королевской семьи или думать о диетах. На самом деле речь шла в основном о светских дамах, отличавшихся большой простотой нравов. Сами они картины не покупали, а просто приводили к художнику своих друзей в надежде, что те купят за них; часто их ждало разочарование. Зато они помогали Луизе, например готовили чай для гостей. Чашки переходили из рук в руки, перемещались через коридор, из кухни в большую комнату, потом возвращались, чтобы задержаться в маленькой мастерской, где Иона в окружении горстки друзей и посетителей, заполнивших комнату, продолжал писать до той минуты, когда ему приходилось отложить кисти, чтобы с благодарностью принять чашку из рук какой-нибудь прелестной особы.

Он пил чай, рассматривал набросок, поставленный учеником на его мольберт, смеялся с друзьями, прерывался, чтобы попросить кого-то из них отнести на почту пачку писем, которые он написал ночью, поднимал упавшего рядом младшего ребенка, позировал фотографу, а потом раздавалось: «Иона, телефон!» – и он все так же с чашкой в руках, бормоча извинения, пробирался через толпу в коридоре, возвращался, дописывал что-то в углу полотна, останавливался, чтобы пообещать прелестнице, что, безусловно, напишет ее портрет, и снова поворачивался к мольберту. Он работал, но вдруг: «Иона, подпиши!» – «Что такое, – спрашивал он. – Почтальон?» – «Нет, это о кашмирских каторжниках!» – «Иду, иду!» Он бежал к двери, чтобы принять молодого альтруиста и его протестное письмо, с беспокойством интересовался, нет ли в этом чего-то политического, подписывал, предварительно получив ответ, но и замечания о своем привилегированном положении творца, которое налагает на него некоторые обязательства; и возвращался обратно, потому что ему собирались представить нового боксера-чемпиона или прославленного зарубежного драматурга, чьи имена он был не в состоянии разобрать. Драматург, не знавший французского языка, в смущении стоял перед ним минут пять, тогда как Иона с искренней симпатией кивал головой. К счастью, это безвыходное положение прерывалось вторжением обаятельного модного проповедника, мечтавшего, чтобы его представили великому художнику. Восхищенный Иона говорил любезности, нащупывал пачку писем в кармане, хватался за кисти, готовился вернуться к картине, но сперва ему приходилось благодарить даму, которая только что привела ему пару сеттеров, и, устроив их в супружеской спальне, Иона возвращался, чтобы принять приглашение на обед, затем бежал на крики Луизы, утверждавшей, что сеттеры не приучены к жизни в квартире, и уводил их в душевую, где они принимались выть, не замолкая ни на минуту. Время от времени Иона ловил через головы людей взгляд Луизы и читал грусть в ее глазах. Наконец день подходил к концу, одни гости откланивались, другие задерживались в большой комнате и с умилением смотрели, как Луиза укладывает спать детей с помощью какой-то элегантной дамы в шляпе, сокрушавшейся по поводу того, что ей предстояло сейчас вернуться в свой особняк, где жизнь была раскидана по двум этажам, а ей так не хватает живого тепла, присущего семье Ионы.

Как-то в субботу вечером Рато принес Луизе замысловатую сушилку для белья, которую можно было закрепить на потолке в кухне. Он увидел забитую людьми квартиру; в маленькой комнате окруженный знатоками искусства Иона писал портрет дарительницы сеттеров, и тут же официальный художник писал его собственный портрет. По словам Луизы, этот художник выполнял государственный заказ. «Портрет будет называться «Художник за работой». Рато отошел в угол комнаты, откуда мог видеть своего друга, явно поглощенного работой.

Один из знатоков, никогда не встречавшийся с Рато, наклонился к нему:

– Слушайте, он не показывает виду, но у него есть проблемы!

Рато не ответил.

– Вы пишете? – продолжал собеседник. – Я тоже. Так вот, поверьте мне, он стал сдавать.

– Уже? – спросил Рато.

– Да. Это все от успеха. Против успеха не устоять. С ним все кончено.

– Так он сдает или с ним все кончено?

– Если художник сдает, с ним все кончено. Посмотрите, ему же больше нечего писать. Его самого напишут и повесят на стенку.

Позже, глубокой ночью, Луиза, Рато и Иона собрались в супружеской спальне. Один стоял, двое других сидели на кровати, и все молчали. Дети спали, собак отправили в деревню, Луиза перемыла всю посуду, Иона и Рато вытерли ее, все здорово устали.

– Возьмите домработницу, – сказал Рато, имея в виду гору тарелок.

Луиза меланхолично возразила:

– А куда мы ее денем?

Они помолчали.

– Ты доволен? – спросил вдруг Рато.

Иона устало улыбнулся:

– Да. Все так милы со мной.

– Нет, – сказал Рато. – Берегись. Не все добрые.

– Кто?

– Например, твои друзья-художники.

– Знаю, – ответил Иона. – Но это участь многих художников. Они не уверены в себе, даже самые великие. Поэтому ищут доказательств, судят, осуждают. Это придает им сил, укрепляет веру в себя. Они одиноки!

Рато покачал головой.

– Верь мне, – сказал Иона, – я их знаю. Их надо любить.

– А ты сам, – спросил Рато, – ты-то как? Ты никогда ни о ком слова дурного не скажешь.

Иона рассмеялся:

– Ох, я часто думаю о ком-нибудь плохое. Но просто я это забываю.

Он стал серьезнее:

– Нет, я не убежден, что состоялся. Но это произойдет, я уверен.

Рато поинтересовался, что об этом думает Луиза. Та словно очнулась от своей усталости и сказала, что муж прав: мнение их гостей ничего не значит. Значение имеет только работа Ионы. И она прекрасно понимает, что малыш мешает ему. Еще бы, он растет, надо будет покупать диван, а диван займет место. Что же делать, пока они не найдут новую квартиру, побольше? Иона оглядел супружескую спальню. Конечно, она была далека от идеала, и кровать слишком широка. Но комната весь день пустовала. Он сказал об этом Луизе, и та задумалась. По крайней мере в спальне Ионе не станут досаждать: не осмелятся же люди, в конце концов, улечься на их кровать.

«Что вы об этом думаете?» – в свою очередь, спросила Луиза у Рато. Тот посмотрел на Иону. Иона разглядывал окна напротив. Потом он поднял глаза к беззвездному небу и пошел задернуть шторы. Вернувшись, он улыбнулся Рато, сел рядом с ним на кровать, но ничего не сказал. Луиза, явно измотанная, объявила, что пойдет принимать душ. Когда друзья остались вдвоем, Иона почувствовал, что Рато прислонился плечом к его плечу. Он не посмотрел на него, но произнес: «Я люблю рисовать. Я бы хотел рисовать всю жизнь, и днем, и ночью. Разве это не удача?» Рато посмотрел на него с нежностью: «Да, это удача».

Дети росли, и Иона был счастлив видеть, что они веселы и полны сил. Они ходили в школу и возвращались в четыре часа. Иона мог наслаждаться общением с ними еще по субботам после обеда, по четвергам, а также на протяжении целых дней во время частых и длинных каникул. Они еще не доросли до спокойных игр, но были уже достаточно большими, чтобы заполнить всю квартиру своими спорами и смехом. Приходилось их успокаивать, грозить им, иногда делать вид, что шлепаешь их. А еще надо было следить, чтобы белье было чистым, пришивать пуговицы – Луизы на все не хватало. Поскольку ни поселить у себя домработницу, ни даже приглашать ее в уютную тесноту, где они обитали, было невозможно, Иона предложил обратиться за помощью к сестре Луизы, Розе, вдове с взрослой дочерью. «Да, – сказала Луиза, – с Розой нам не придется стесняться. Когда захотим, можно будет попросить ее уйти». Иона обрадовался этому решению, способному облегчить не только жизнь Луизы, но и его собственную совесть, истерзанную переживаниями из-за усталости жены. Еще большим облегчением стало то, что сестра часто приводила с собой для поддержки дочку. Мир не видел никого добрее этих женщин; они были честны, добродетельны и бескорыстны. Они сделали все возможное, чтобы прийти на помощь супругам, и не жалели своего времени. Этому способствовали и желание избавиться от тоски одинокой жизни, и удовольствие от благ жизни, которые они находили в доме Луизы. В самом деле, как и ожидалось, они никого не стеснили, и с самого первого дня родственницы чувствовали себя как дома. Большая комната превратилась в общую и служила одновременно столовой, прачечной и детской. В маленькой комнате, где спал младенец, складывали картины, а также ставили раскладушку, на которой иногда спала Роза, если приходила без дочери.

Иона занимал супружескую спальню и использовал для работы пространство между кроватью и окном. Приходилось просто дожидаться, чтобы в спальне вслед за детской навели порядок. Потом его уже не отвлекали, разве что кто-нибудь заходил взять одежду: в этой комнате стоял единственный в квартире шкаф. Что до гостей, число которых немного уменьшилось, то они быстро освоились и вопреки надеждам Луизы, не стесняясь, ложились на супружеское ложе, чтобы было удобнее болтать с Ионой. Дети прибегали поцеловать отца. «Покажи картинку!» Иона показывал им картину, над которой работал, и нежно обнимал их. Отсылая детей, он чувствовал, что его сердце полностью, до последнего уголка, заполнено ими. В их отсутствие он испытывал лишь одиночество и пустоту. Он любил их так же, как и свою живопись, потому что лишь в них, единственных в мире, было столько же жизни.

И все же Иона стал работать меньше, хотя и сам не понимал почему. Он был по-прежнему трудолюбив, но ему стало труднее писать, даже в одиночестве. Он проводил это время, глядя на небо. Всегда отличаясь рассеянностью и способностью погружаться в свои мысли, теперь он превратился в мечтателя. Вместо того чтобы писать, он размышлял о живописи, о своем призвании. «Я люблю рисовать», – думал он, и при этом рука его, державшая кисть, не двигалась, а он прислушивался к доносившимся издалека звукам радио.

Примерно в то же время его репутация начала портиться. Ему приносили сдержанные и даже плохие рецензии, а некоторые из них были настолько злы, что у него сжималось сердце. Однако он говорил себе, что из этих нападок можно извлечь выгоду, так как они заставят его работать лучше. Люди, продолжавшие приходить в мастерскую, относились к нему с меньшим почтением, как к старому другу, с которым не стоит церемониться. Когда он хотел возобновить работу, они говорили: «Да ладно, у тебя еще полно времени!»

Иона чувствовал, что они каким-то образом уже причислили его к своим собственным неудачам. Однако, с другой стороны, в этой новой солидарности было что-то благотворное.

Рато пожимал плечами:

– Ты слишком глуп. Они тебя совершенно не любят.

– Теперь они любят меня меньше, – отвечал Иона. – Немного любви – разве этого мало? Какая разница, откуда она берется!

И он продолжал беседовать, писать письма и рисовать по мере сил. Бывало, особенно по воскресеньям, когда после полудня дети уходили гулять с Луизой и Розой, ему удавалось писать по-настоящему. Вечером он радовался, что ему удалось немного сдвинуться с места с очередной картиной. В это время он писал небо.

В тот день, когда торговец сообщил, что, к большому сожалению, ввиду существенного сокращения продаж он вынужден уменьшить ежемесячную выплату, Иона не возражал, но Луиза явно забеспокоилась. Близился сентябрь, детей следовало одеть к школе. Она с неизменной отвагой принялась было за шитье сама, но ее быстро опередили. Роза умела чинить одежду и пришивать пуговицы, но не могла считаться портнихой. Зато портнихой была кузина ее мужа, она и пришла на помощь Луизе. Время от времени кузина устраивалась в комнате Ионы, эта молчаливая особа сидела в углу на стуле и вела себя очень спокойно. Настолько спокойно, что Луиза предложила Ионе написать картину «За работой». «Хорошая мысль!» – согласился Иона. Он попробовал, испортил два холста, потом вернулся к начатому небу. На следующий день он долго ходил по квартире и размышлял, вместо того чтобы работать. Один из учеников, крайне взволнованный, принес длинную статью, которую Иона иначе не прочитал бы и из которой узнал, что его живопись чрезмерно расхвалена и устарела; позвонил торговец и в очередной раз сообщил о своей тревоге из-за падения спроса. Тем не менее Иона продолжал мечтать и размышлять. Ученику он сказал, что в статье есть доля правды, но что он, Иона, может рассчитывать еще на долгие годы работы. Торговцу ответил, что понимает его обеспокоенность, но не разделяет ее. Ему предстояло создать великую, действительно новую картину, все начнется заново. Произнося эти слова, он чувствовал, что говорит правду и что его звезда где-то рядом. Достаточно будет все правильно устроить.

В последующие дни он пробовал работать в коридоре, потом в душевой, при свете электрической лампочки, потом на кухне. Но ему впервые стали мешать люди, с которыми он повсюду встречался, – и те, кого он едва знал, и свои, кого он любил. Он перестал работать и просто размышлял. В другое время года он написал бы картину на какой-то сюжет. Увы, приближалась зима, и до весны было бы трудно работать на пленэре. Тем не менее он попробовал, но потом отказался от этой идеи: холод пробирал насквозь. Иона проводил долгие дни со своими картинами, чаще всего сидя перед ними или же глядя в окно; он больше не работал. У него появилась привычка гулять по утрам. Иона ставил перед собой задачу сделать набросок: какую-то деталь, дерево, покосившийся домик, профиль случайного прохожего. К исходу дня так ничего и не выходило. Напротив, он не мог отказаться от любых искушений, будь то газеты, встреченный знакомый, витрины, уютное кафе. Вечера Иона проводил за тем, что непрерывно подыскивал отговорки, ибо совесть его была нечиста. Конечно, этот период пустоты пройдет, и он снова начнет писать, и даже лучше. Просто сейчас работа идет внутри, а потом из этого темного тумана новым, чистым светом воссияет его звезда. А пока что Иона не вылезал из кафе. Оказалось, что спиртное дарит ему такое же возбуждение, какое дарила упорная работа в те дни, когда он думал о своих картинах с нежностью и отеческим теплом. После второй рюмки коньяка он уже ощущал себя и хозяином, и слугой мира. Просто теперь Иона наслаждался этими обостренными ощущениями в пустоте, в полном бездействии. Но именно в эти минуты он в наибольшей степени приближался к радости, составлявшей смысл его жизни, и поэтому теперь он долгими часами мечтательно сидел в шумных и прокуренных помещениях.

При этом Иона избегал мест и кварталов, куда часто ходили художники. Если он встречал кого-то из знакомых и тот заговаривал с ним о его живописи, его охватывал страх. Он хотел только одного – бежать, бежать куда угодно. Он знал, о чем говорили за его спиной: «Он считает себя Рембрандтом», – и неловкость от этого лишь усиливалась. Во всяком случае, Иона больше не улыбался, и старые друзья сделали довольно странный вывод: «Если он не улыбается, значит, доволен собой». Все это заставляло его пугливо озираться. Достаточно было, войдя в кафе, почувствовать, что его кто-то узнал, как в его душе воцарялся мрак. Какое-то мгновение он беспомощно стоял, смятенный и жаждущий дружбы. Иона вспоминал добрые глаза Рато и опрометью бросался вон. Однажды, когда он так покидал кафе, кто-то совсем рядом произнес: «Ну и физиономия!» Теперь он посещал только окраинные кварталы, где его никто не знал. Там Иона мог разговаривать, улыбаться, к нему возвращалась доброжелательность, никто ничего не требовал. Он обзавелся двумя-тремя не слишком разборчивыми друзьями. Особенно ему нравилось общество одного из них, обслуживавшего его в привокзальном кафе, куда он часто захаживал. Этот официант спросил, «чем Иона занят по жизни».

– Рисую, – ответил он.

– В смысле рисуешь картины или дома разрисовываешь?

– Картины.

– А, – отозвался собеседник, – трудное дело.

И больше они этой темы не касались. Да, дело трудное, но Иона должен был его осилить, как только придумает, как продолжать свою работу.

Мелькали дни и бокалы, появились новые знакомые, ему стали помогать женщины. Он мог разговаривать с ними, до или после постели, а главное, прихвастнуть, они понимали его, даже если и не верили до конца. Порой казалось, что к нему возвращается былая сила. Однажды, когда его подбодрила очередная подружка, он решился. Вернувшись домой, Иона попытался вновь приняться за работу в своей комнате, благо портниха не пришла. Однако через час он убрал холст, тускло улыбнулся Луизе и ушел. Он пил целый день и провел ночь у подружки, впрочем, без особого желания. Утром Иона явился к Луизе и увидел на ее ошеломленном лице невыносимое страдание. Она хотела знать, спал ли муж с этой женщиной. Иона ответил, что нет, так как был пьян, но что прежде спал с другими. И впервые ему стало до боли жаль Луизу, когда он вгляделся в ее несчастное лицо. Он со стыдом осознал, что все это время не думал о ней. Иона попросил у жены прощения, сказал, что с этим покончено, что завтра все станет как прежде. Луиза не могла говорить и отвернулась, пряча слезы.

На следующий день Иона вышел из дома очень рано. Шел дождь. Он вернулся, промокший до костей, и принес охапку досок. Два старинных приятеля, зашедших узнать новости, пили кофе в большой комнате. «Иона изменил стиль. Он будет расписывать эти деревяшки!» – сказали они. Иона улыбнулся: «Нет, ошибаетесь. Но я начинаю кое-что новенькое». Он зашел в маленький коридорчик, ведущий к душевой, туалету и кухне. Остановившись в том месте, где коридоры сходились под прямым углом, Иона долго смотрел на высокие стены, уходившие к темному потолку. Потребовалась стремянка, и он спустился за ней к консьержу.

Когда Иона вернулся, прибыло еще несколько человек, и, чтобы дойти до конца коридора, ему пришлось выстоять против проявлений любви своих гостей, которые были счастливы вновь увидеть его, и вопросов родни. В этот момент жена вышла из кухни. Поставив стремянку, он обнял Луизу и крепко прижал к себе.

Она посмотрела на него:

– Прошу тебя, не начинай сначала.

– Нет, нет, – ответил Иона. – Я буду писать. Я должен писать.

Но, казалось, он говорит сам с собой, его взгляд где-то блуждал. Он принялся за работу. На середине высоты стены Иона соорудил пол, обустроив таким образом своего рода узкие, но высокие и глубокие антресоли. К вечеру все было готово. Взобравшись на стремянку, он уцепился за основание антресолей и, чтобы испытать свое сооружение на прочность, несколько раз подтянулся. Потом вернулся к гостям, и все были рады видеть его опять дружелюбным. Вечером, когда дом почти опустел, Иона взял керосиновую лампу, стул, табурет и подрамник. Под любопытными взглядами домочадцев он поднял все это на антресоли.

– Вот, – сказал он с высоты своего насеста. – Буду работать и не стану никому мешать.

Луиза спросила, уверен ли он, что сможет там писать.

– Ну конечно. Много места не требуется. Здесь удобно. Сколько великих художников писали при свете свечи и…

– А пол достаточно прочный?

Пол был прочным.

– Не волнуйся, – сказал Иона, – это отличное решение.

И спустился.

Наутро с первыми лучами солнца он взобрался на антресоли, сел, поставил подрамник на табурет, прислонив к стене, и так сидел, не зажигая лампы. Он ясно слышал лишь звуки из кухни или туалета. Все остальное казалось отдаленным шорохом, а шум от посетителей, телефонные и дверные звонки, шаги приходивших и уходивших людей, разговоры звучали приглушенно, словно доносились с улицы или со двора. Более того, в то время как вся квартира была залита ярким светом, здесь царил полумрак.

Время от времени кто-нибудь из друзей приближался к антресолям:

– Что ты там делаешь, Иона?

– Работаю.

– Без света?

– Пока – да.

Он не писал, он думал. Прислушивался к собственному сердцу в полумраке и непривычной тишине, показавшейся ему могильной. Обращенные к нему звуки, доходя до антресолей, как будто его уже не касались. Это напоминало смерть во сне одинокого человека, когда утром в его доме настойчивые и резкие телефонные звонки разрывают тишину над телом, которое уже ничего больше не услышит. Но Иона жил, он прислушивался к этой тишине в самом себе, он ждал свою звезду, которая пока еще пряталась, но уже готовилась вновь взойти, засиять наконец неизменным светом над беспорядочностью этих пустых дней. «Свети, свети, – повторял он. – Не лишай меня света». Она засияет снова, это несомненно. Но ему нужно было подольше подумать, потому что Иона наконец обрел возможность уединяться, оставаясь в семье. Нужно было открыть то, чего он до сих пор ясно не осознавал, хотя и знал всегда и всегда писал. Он должен был постичь наконец эту тайну, которая принадлежала не только искусству, он понимал это. Вот почему Иона не зажигал лампу.

Теперь он каждый день поднимался к себе на антресоли. Гости стали приходить реже, вечно хлопочущая Луиза разговоры не поддерживала. Иона спускался, чтобы поесть, а потом поднимался обратно. Целыми днями он неподвижно сидел в темноте. Ночью приходил в спальню, когда жена уже ложилась. Через несколько дней он попросил Луизу передать ему завтрак, и она сделала это с такой предупредительностью, что Иона растрогался. Чтобы не отвлекать ее от других дел, он предложил ей сделать кое-какие запасы и сложил их на антресолях. Постепенно Иона вообще перестал спускаться днем, однако к запасам почти не притрагивался. Как-то вечером он позвал Луизу и попросил у нее одеяла: «Я переночую здесь». Луиза смотрела наверх, запрокинув голову. Она открыла было рот, но не сказала ни слова. Луиза смотрела на мужа с тревогой и грустью; он вдруг увидел, как она постарела, увидел, что усталость от такой жизни глубоко затронула и ее. А ведь ей никто никогда по-настоящему не помогал. Но прежде чем Иона смог заговорить, она улыбнулась с нежностью, от которой у него сжалось сердце: «Как хочешь, дорогой».

Отныне он проводил ночи на антресолях, откуда почти не спускался. Дом внезапно очистился от посетителей, потому что Иону теперь нельзя было увидеть ни днем, ни вечером. Одним говорили, что он уехал в деревню, другим, устав от лжи, отвечали, что он подыскал себе мастерскую. Один лишь Рато по-прежнему приходил. Он забирался на стремянку, над помостом появлялось его крупное добродушное лицо.

– Как дела?

– Лучше некуда.

– Ты работаешь?

– Ну да.

– Но у тебя же нет холста!

– И все же я работаю.

Продолжать диалог между стремянкой и антресолями становилось все труднее. Рато качал головой, спускался, помогал Луизе с починкой кранов или замка, потом, не поднимаясь на стремянку, прощался с Ионой, который отвечал из темноты: «Пока, дружище».

Как-то вечером Иона добавил к своему прощанию:

– Спасибо.

– За что спасибо?

– За то, что ты меня любишь.

– Тоже мне новость! – сказал Рато и ушел.

Когда на другой вечер Иона позвал Рато, тот сразу прибежал. Лампа впервые оказалась зажженной. Иона с обеспокоенным лицом свесился с антресолей:

– Передай мне холст.

– Да что с тобой? Ты похудел, ты как привидение.

– Я в последнее время почти не ем. Я должен работать, и это главное.

– Сперва поешь!

– Нет, я не голоден.

Рато принес холст.

Перед тем как скрыться на антресолях, Иона спросил:

– Как они там?

– Кто?

– Луиза и дети.

– Все хорошо. Но было бы еще лучше, если бы ты был с ними.

– Я их не покидаю. Ты скажи им, что я их не покидаю. – И он исчез.

Рато поделился своей тревогой с Луизой.

Та призналась, что и сама уже давно беспокоится:

– Что же делать? Ах, если бы я могла работать за него!

Она в отчаянии смотрела на Рато.

– Я не могу без него жить.

Рато с удивлением увидел, что ее лицо вновь стало как у юной девушки. Он заметил, что она покраснела.

Лампа горела всю ночь и все следующее утро. Когда приходили Рато и Луиза, Иона просто отвечал: «Не мешайте, я работаю». В полдень он попросил керосину. Коптившая лампа снова разгорелась ярким пламенем и светила до вечера. Рато остался поужинать с Луизой и детьми. В полночь он попрощался с Ионой. Подождал минутку перед освещенными антресолями, а потом молча ушел. На следующее утро, когда Луиза поднялась, лампа все еще горела.

Начинался прекрасный день, но Иона не замечал этого. Он повернул холст лицом к стене. Иона ждал, сидя в изнеможении, положив руки на колени. Он говорил себе, что отныне больше никогда не будет работать, и был счастлив. Слышал, как хнычут дети, как журчала вода, как звякала посуда, разговаривала Луиза. Стекла больших окон дребезжали, когда по бульвару проезжал грузовик. Молодой, восхитительный мир все еще существовал, Иона прислушивался к прекрасной людской суете. Доносившийся издалека, этот шум не мешал переполнявшей его радостной силе, его искусству, тем невысказанным мыслям, о которых никто не знал и которые поднимали его на недосягаемую высоту. Дети бегали по комнатам, дочка смеялась, смеялась и Луиза, а ведь ее смех он не слышал уже так давно. Он любил их! Как же он их любил! Иона погасил лампу, но разве его звезда не продолжала сиять в наступившей темноте? Это была именно она, он узнал ее, его сердце наполнилось благодарностью, и Иона не отрывал от нее взгляд, даже когда бесшумно упал.

– Ничего страшного, – сказал чуть позже приглашенный врач. – Он слишком много работает. Через неделю встанет на ноги.

– Он поправится, доктор, вы уверены? – спросила осунувшаяся Луиза.

– Поправится.

В другой комнате Рато смотрел на совершенно чистый холст, в центре которого Иона крохотными буквами написал всего одно еле разборчивое слово, правда, оставалось непонятным, как прочитать его: «уединение» или «соединение».