8 июля 2015 года

Президент Кузнецов проснулся раньше обычного. Обычным было открывание глаз около семи утра. Часы на ночном столике показывали пять утра. Президент закрыл глаза. Закрыв их, увидел жену Лидию, когда молоденькой комсомолкой-журналисткой она пришла брать у него интервью. Кузнецов был самым молодым секретарем обкома партии г. Кирова. Третьим тогда еще секретарем, но в двадцать девять лет! В интервью тех лет особенно выговориться было невозможно, существовал пуританский кодекс. Можно было иметь хобби: музыка, спорт, туризм, можно было до потери сознания говорить о партийной работе, об идеологии коммунизма. Нельзя было говорить и писать о постели, о «половых», как тогда говорили, отношениях и обо всем, с ними связанном. А именно с половыми отношениями была связана эта высокая, стройная, сисястая (именно так и подумал юный секретарь: «сисястая») темноволосая девушка-журналистка. И то, что она всем телом связана с половыми отношениями, девушка Лидия понимала. И не возражала. Они проговорили три часа, несмотря на то, что секретаря Кузнецова ждали посетители и неотложные хозяйственно-партийные дела. Говорили они, следуя пуританскому кодексу, не нарушая его. Но все три часа Владимиру хотелось взять сисястую за обе груди. Почему за обе? За обе груди и сзади. Президент Кузнецов ухмыльнулся с закрытыми глазами.

Он осуществил свое желание на следующий день. Прорвавшись сквозь пуританский кодекс, их общее желание материализовалось в форме его предложения сходить на выставку в Кировскую городскую картинную галерею. Что они и сделали. После сплошь зеленых и болотных картин местных художников, изображающих леса и болота Кировской области, Владимиру привелось увидеть белые и крупные эти груди на детской узенькой грудной клетке. Не будь он секретарем обкома, они могли бы пойти в ресторан, но пришлось довольствоваться бутылкой шампанского и бутылкой водки в квартире подруги, встретившей их и ушедшей по этому случаю по не совсем вразумительному делу. Кажется, кормить маму или брить папу в больницу. Бутылка водки и бутылка шампанского так и остались недопитыми, ибо молодые люди занялись друг другом с такой страстью, что просто забыли о них.

Президент открыл глаза. Вчерашняя девчушка напомнила ему не дочь Наташу – в той, очевидно заимствовавшей его собственные гены, было больше полнокровного розового спокойствия, при внешней схожести с Лидией, – но напомнила юную Лидию, начиная с пикантной сисястости большой груди на тонкой детской грудной клетке и кончая стройными ножками. Шестопалов выбрал себе девушку по его вкусу. И впервые за восемь лет, прошедшие со времени гибели жены, Президент увидел перед собой женщину, соответствующую его вкусу…

К восьми должен был появиться Василенко. Сегодня, вспомнил Президент с неудовольствием, день отлета в Соединенные Штаты на похороны Бакли.

– Вчера мы явно переборщили, – морщась прохрипел Президент, вылезая из джакузи. – Пить в нашем возрасте надо меньше, товарищ генерал армии.

Оставляя лужи и мокрые следы, розовым тюленем Президент в полотенце на плечах прошествовал к трусам, предлагаемым ему слугой.

Василенко курил уже вторую сигарету. Физиономия его, слишком сытая и туго натянутая, как барабан, не носила видимых следов вчерашнего чрезмерного возлияния, но цвет ее ушел в желто-зеленоватый на висках, а у ушей и вовсе в зеленый. Василенко не сказал ничего. Отпил сельтерской. Он попросил сельтерской едва не с порога.

По-стариковски покряхтывая, Президент одевался. Натянув брюки, он брезгливо втянул в легкие воздух.

– Фу, развонялся как… Ты бы чего-нибудь съел или кофе выпил, генерал. Горло не дерет табачиной, а?

– Раньше, Владимир Георгиевич, ты не имел такого чуткого носа. Это он у тебя со вчера такой? Что теперь, прикажете душиться, господин Президент? Я ж у тебя, Георгиевич, каждое утро тут сижу. И только сегодня ты заметил, что моя «Ява» воняет…

– Да уж, курил бы что-нибудь более выносимое… – проворчал Президент. – Только ты не обижайся, Петрович… я ж любя…

– Я так и понял. – Мрачный, Василенко затушил «Яву». – Скажи уж честно, Георгии, что на чистые запахи тебя потянуло. Жену вчера вспомнил, да? Похожа девчонка на Лидию, точно. Только Лидия добрая была. А эта злая… – Василенко хотел добавить русскую пословицу о том, что «седина в бороду – бес в ребро», но воздержался. Друг, конечно, но Президент. Неизвестно еще, как воспримет.

– Похожа, – вздохнул, зажимая галстуком шею, Кузнецов. – Фигурой. Такая же… – Президент подумал, как назвать Лизу, чтобы не обидеть мертвую жену, – такая же грудастенькая, нос, правда, другой. И где ее Шестопалов откопал?.. А то, что злая, я не согласен. Это она по молодости такая, скорее угрюмая. Плюс два таких важных старых козла, как ты да я. Генерал армии! Ты когда-нибудь вдумывался, как это для людей звучит? А второй дядька – сам Пре-зи-де-е-е-ент! Есть от чего описаться со страху девушке. Она себя как раз очень смело и нормально вела.

– Вот, она тебе уже и понравилась.

– А что, я не мужик, что ли, если Президент?..

– Никто и не говорит… – поморщился Василенко.

В 9:30 утра Шестопалов вызвонил спящую мертвецким сном Лизу Вернер, сообщил ей о том, что она произведена в ранг его личной секретарши и должна быть готова через час к вылету в Соединенные Штаты на президентском самолете.

Лиза Вернер, отвернувшись от спящего в ее постели мускулистого Костика, зевнула, пожаловалась, что еще очень рано и она не успеет, что она не готова и у нее нет платья.

– Мне нечего надеть. И у меня нет иностранного паспорта, – закончила она и прикрыла рот проснувшемуся Костику: – Молчи!

– Лиза, вы знаете пословицу: коготок увяз – всей птичке пропасть… Знаете? Президент хочет, чтобы вы были в самолете, отправляющемся в Соединенные Штаты через два часа. Мне приказано доставить вас. И я вас доставлю, даже если для этого придется задействовать полицию и армию, – закончил он шутливо. И добавил: – Президенту весело видеть вас. А ему редко бывает весело. А мы хотим, чтобы ему было весело.

– Хорошо, – сказала вяло Лиза Вернер, – я буду готова. – В то же время она отпихивала Костика, обхватившего ее сзади и сжимающего ее груди. – Костя, прекрати, ты что!

– Что за козел звонил? – спросил Костик, раздвигая горячие под одеялом ноги Лизы.

– Секретарь Президента… Ты с ума сошел… прекрати, мне надо одеваться…

Лизе удалось выставить Костика всего за несколько минут до появления в дверях Шестопалова. С одним охранником. Остальные остались внизу у лифта. Девушка взяла в путешествие черный кожаный рюкзачок.

– Я готова.

Шестопалов, ожидавший увидеть сундук с платьями, принужден был поверить в честность Лизы Вернер. Сказала «нет платья», значит – платья нет.

– Так и отправитесь – в джинсах? – на всякий случай спросил Шестопалов.

– А что, нельзя? В них же удобно.

Артем, охранник, заулыбался за спиной Лизы Вернер. Шестопалов пожал плечами. В сущности, все это не имело уже никакого значения. Главное, Старик всем ртом, зубами и губами клюнул на крючок Шестопалова, где приманкой было насажено тело Лизы. Он позвонил своему секретарю САМ в восемь сорок пять утра и почти шепотом, стесняясь, попросил пригласить «с нами вашу секретаршу. А то у нас одни мужики да мужики. Пусть америкосы поглядят, какие у нас есть девушки…», он замялся: «На нее весело глядеть». Шестопалов не стал возражать и тотчас произвел Лизу в секретарши.

В Ленинском аэропорту, взбираясь за Лизой Вернер по трапу, Шестопалов внезапно вдохнул безошибочно знакомый резкий запах: так пахнут женщины тотчас после сексуального акта с мужчиной. Если не примут душ. Очевидно, Шестопалов даже не оставил Лизе времени на омовение. Президенту, кажется, придется делить Лизу Вернер с кем-то. Вот с одним ли кем-то или несколькими, этого Шестопалов еще не знал. «Надо бы установить за ней наружное наблюдение и распорядиться о прослушивании ее телефона. Она теперь – национальное достояние. Как все, до чего дотрагивается Президент».

Улыбаясь, Президент приподнялся навстречу Лизе с кресла.

– Доброе утро, юная красавица!

Генерал Василенко, тоже вскочивший с кресла, приветствовал Лизу Вернер снисходительной улыбкой. Так же он глядел на первое джакузи, установленное в апартаментах Президента. Как на прихоть, глядел на джакузи Василенко. Но прихоть очень прижилась. Если и эта прихоть приживется? Генералу Василенко придется подвинуться. Он мог вытирать спину Президенту, истекающему горячей водой при выходе из джакузи, но он не сможет оказывать ему эту же услугу при выходе Президента из Лизы. Шестопалов улыбнулся своим собственным мыслям.

– Что вы пьете, Владимир? – осведомилась Лиза Вернер с неподдельной простотой, удивившей всех. Она впервые назвала Президента «Владимир», и всем пришлось смириться с этим.

– Пиво мы пьем, – ответил Василенко. – Немецкое… Хотите?

– Да… Нельзя ли и мне? – с еще большей простотой попросила Лиза.

Такая выживет Василенко тем быстрее. Так как заменит его в качестве собутыльника Президента. Обнаружить это качество в найденной Жарких девушке Шестопалов не планировал. Это качество досталось им сверх нормы. Шестопалов мог потирать руки. Затея его пока удалась на сто пятьдесят процентов. «Почему на сто пятьдесят?» – спросил Шестопалов себя. Потому что Президент был старый пьяница-ветеран. Убедившись, что на него никто не смотрит, Шестопалов все-таки потер руки.

– Владимир, передайте мне, пожалуйста, салфетку, – попросила Лиза.

Рука ее далеко вылезла из рукава свитера. По кисти руки и через запястье шли, сплетаясь, выпуклые и набухшие вены. Руки Лизы Вернер были старше ее. И, возможно, были руками девушки-наркомана. Это предположение не обрадовало Шестопалова. На его место за креслом Лизы Вернер на Шестопалова вдруг опять пахнуло запахом секса. Запахом самца, побывавшего в Лизе. Чуют ли этот запах два старика – собутыльники Лизы по похмелью? И если чуют, такой запах должен очень растревожить их.

Рев двигателей отвлек Шестопалова и заглушил обрывки беседы, доносившейся до него с президентского ряда. Президент и Василенко предпочитали летать на допотопной модели – медленном спецсамолете «Туполева», игнорируя трансатмосферное детище конструктора Щукина. Сверхсложное управление трансатмосферными самолетами пугало стариков. Пилоты, обслуживающие «Туполева-1», как назывался президентский авилайнер, были все чуть ли не в возрасте президента. Кузнецов и Василенко здоровались с ними за руку, дарили подарки на 23 февраля и их женам на 8 Марта. Шестопалов поморщился. Безусловному технократу и стороннику тотального прогресса, ему эта приверженность двух руководителей прошлому веку была смехотворной. Архаичные вкусы Президента и его окружения еще раз доказывали Шестопалову правильность его много раз повторявшегося среди единомышленников и домашних афоризма: «Русская политика старше русских и России». Шестопалов был твердо уверен, что в этом причина пренебрежения к его стране. Несмотря на усилившийся за последнее время финансовый вес России в мире, на то, что она сумела влезть в американскую экономику, лидером мира по-прежнему считались Соединенные Штаты. И возрастала неуклонно репутация Японии. Шестопалов, и уж этого он никогда и никому не говорил, считал, что поколение Кузнецова следует отстранить от власти как можно быстрее. Эти люди своей несовременностью, медлительностью, своим славянским женским характером вредят стране.

«Туполев» наконец поехал. В течение минуты он набрал скорость и, подрагивая всем корпусом, побежал, завывая, по взлетной полосе. «Только конфетки во рту не хватает – какой позор», – подумал Шестопалов, вжимаясь в кресло. – Позор для Президента России – летать на этой старой телеге».

Когда самолет поднялся на заданную высоту и выровнялся, в президентском ряду Лиза Вернер потребовала шампанского.

В аэропорту Нью-Арка, в конце взлетной дорожки, у самого почетного караула, Президента Российского Союза ожидал сюрприз. Встречал его не вице-президент Паркер, но… спокойный и суровый, стоял – пола черного пиджака отгибалась летним ветром – сам Сол Дженкинс. Попирая тем самым все правила дипломатического международного протокола. Президент, отрыгивая мелкими порциями газы шампанского, сурово порицал себя за проглоченное во внеурочное время шампанское, доктора рекомендовали ему, если уж хочется пить, лучше уж водку. Лицо Кузнецова было слишком красным, когда он пожимал руку фактического хозяина Америки, злясь на него за то, что тот нарушил протокол и в известном смысле унизил его, Президента Российского Союза. В конце концов, Секретарь Департмента всего лишь старший министр, и только. Однако не устраивать же скандал, прилетев на похороны друга. Кузнецов потому пробормотал:

– Happy to see you, сэр Дженкинс. От имени моей страны и от себя лично я выражаю глубокое соболезнование народу Соединенных Штатов и семье покойного. Том был величайшим Президентом американской истории. Он принял страну до трагического для человечества две тысячи седьмого года и успешно провел через последующие два президентских срока. Я скорблю…

Президент после столь длинной речи наконец позволил себе выделить скопившуюся порцию шампанских газов, и Дженкинс, стоявший с ним рядом, в то время как оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов, услышал звук… отрыжки. Нагрузившаяся шампанским Лиза Вернер, не понимая протокола, несмотря на все старания Шестопалова, оказалась слишком близко стоящей к Президенту. И хотя она стояла хорошо, прямо и ее бледненькое личико, с не нуждающимися в мэйкапе яркими ресницами и бровями, для не знающих ее не выглядело личиком пьяной девушки, ситуация была близка к скандальной. Было понятно, по крайней мере, что девушка, отделившаяся так далеко от толпы сопровождающих, имеет какое-то более близкое отношение к Президенту, чем остальные. Шестопалов, организатор всего этого, был все же встревожен такой неожиданной резко скандальной ситуацией. Тем более что, вопреки обычно сдержанному присутствию прессы в аэропорту Нью-Арка, русский самолет встречала необычно густая толпа журналистов, блестя сотнями телеобъективов. Вслед за прибытием Президента Кузнецова ожидали самолет с королем английским.

Когда после исполнения гимна почетный караул взял карабины на плечо, Лиза Вернер лихо приложила руку к виску, имитируя военное приветствие. Личико ее при этом было серьезным, так что возможность хулиганской выходки с ее стороны исключалась. Очевидно, она серьезно считала, что именно так следует себя вести, и повторила жест начальника караула. А когда Дженкинс и Президент Кузнецов дружно и слаженно затопали по красной дорожке мимо почетного караула, за ними, между Президентом и сопровождающими его лицами, церемониальным маршем зашагала пьяная Лиза Вернер. В черных перчатках, в черном платье и черной шляпке. В траур она переоделась перед самой посадкой. Шестопалов шипел ей и пытался под прикрытием музыки вернуть ее и приобщить к сопровождающим лицам. Но она не слышала, очевидно упоенная своей ролью. Пришлось ждать окончания ковровой дорожки. Президент невозмутимо прошествовал с Дженкинсом мимо толпы журналистов, встретивших Лизу Вернер аплодисментами. Она с достоинством перешла на деловой девичий шаг, покачивая бедрами, прошла и одарила журналистов, в благодарность за аплодисменты, несколькими воздушными поцелуями.

– Кто эта эксцентричная юная особа? – спросил Дженкинс с улыбкой, когда они были уже вне досягаемости микрофонов и телеобъективов.

– Моя секретарша, – кратко ответил Президент и в свою очередь обратился к Дженкинсу с вопросом, уколол его: – Вы что, дорогой Сол, вернули свободу вашим средствам массовой информации?

– Мы ее никогда и не отнимали, – убежденно сказал Дженкинс. – В основном это иностранные журналисты. Слетелись, как мухи на падаль.

Кузнецов подумал, что сравнение с падалью растревожило бы Тома Бакли, но воздержался от комментариев. Зачем вмешиваться во внутренние дела хозяев. В конце концов, и при Бакли Дженкинс был фактическим хозяином Соединенных Штатов.

Шестопалов из-за плеча Президента с обожанием лицезрел своего кумира. Он слышал, как Президент представил Лизу в качестве своей секретарши. Его протеже сделала за сутки отличную карьеру. Из сопровождающего лица стала секретаршей личного секретаря Президента, а вот сейчас и секретаршей самого Президента. У другой девушки на это ушла бы целая жизнь! Правда и то, что это он, Шестопалов, послужил для Лизы судьбой. Вытащил ее из исторического небытия, в котором она пребывала, из баров и дискотек в Историю. И вот, оказавшись благодаря Шестопалову in the right place at the right time, Лиза Вернер хватает звезды с неба обеими руками в чуть более, чем нужно, вспухших венах.

Лейтенант Тэйлор и Де Сантис оценили Лизу Вернер по достоинству.

– Отличная девка, а Джек? Такие tits при такой фигурке… – Тэйлор одобрительно зацокал языком. – Интересно, у русских что, все такие?

– Я слышал, что русские девки красивые. Я, правда, никогда не заглядывал в их журналы, но, если судить по их каналу телевидения, красотки… У меня семья, а ты, Тэйлор, мог бы потереться об эту русскую… Потом рассказал бы…

– Ну-ну, мечтай. – Тэйлор вспомнил о своем «бизнесе», как он мысленно стал его называть (до вчерашней истории на Ист-хайвэе он называл ЭТО «авантюрой»), и помрачнел.

На церемонию похорон своего Президента Америка не пожалела денег. Лучше бы она истратила эти деньги на живых, поморщился Лукьянов. Он наблюдал печальные торжества, глядя на телеконсоль в холостяцкой клетке лейтенанта. Тэйлор привез его сюда и приказал сидеть тихо. Однако, посидев тихо, вернее, проспав несколько часов, Ипполит все же включил телеконсоль в надежде увидеть Дженкинса. И увидел. Секретарь Департмента Демографии распоряжался на похоронах, и у всякого, кто видел церемонию, не могло остаться сомнений по поводу того, кто новый хозяин Америки.

Первым выступил Дженкинс. Сказал о потере, понесенной несчастной Америкой. Впереди, рядом с матерью Президента, также шел Дженкинс, возглавляя шествие. В черном фраке могильного покроя, хорошо охраняемый «бульдогами», переодевшимися ради похорон в дурно топорщащиеся на них сизо-черные костюмы. Рыдала военная музыка, сводный оркестр всех родов войск армии Соединенных Штатов – две сотни скрипок, валторн, литавр, барабанов, тарелок, виолончелей, контрабасов – завыл по Президенту. Музыканты частично пришли, частично уже стояли – те, кто с тяжелыми инструментами – под вековыми деревьями Федерального кладбища в Нью-Джерзи. В свое время здесь был муниципальный парк, но, когда после 2007 года стране понадобилось главное кладбище (Арлингтонское осталось на зараженной радиацией территории), парк приспособили под цели захоронения. Вековая дубовая роща придавала кладбищу величавый вид. Засыпанные красноватым гравием дорожки, сочетаясь с зелено-медной ядовитой дубовой листвой, придавали происходящему фактуру старой гравюры. Помимо своей воли Лукьянов отметил древнеримскость в церемонии. Храпели от страсти белые сильные лошади, таща пушку времен Первой мировой войны, на лафете которой был установлен гроб Президента. «Президента-дантиста», – попробовал вышутить церемонию Ипполит, но ему не удалось внушить критический оттенок своим мыслям. Он признал, что зрелище выглядит достойно. В черной шляпке с вуалью старуха мать Президента шла, опираясь на руку вице-президента Паркера с одной стороны и на руку Дженкинса с другой. Желтый, вязкий и жирный луч солнца упал на потрескавшуюся, цвета старого дерева щеку матери Президента. Налетел ветер, и пошло морщинами одеяние вдовы, которое можно было бы назвать и платьем, и плащом. Сильные ноги лошадей крупным планом рыли красноватый гравий дорожки, погружаясь всеми копытами. Лафет забуксовал, лошади неловко рванули пушку к могилам, и пушечное колесо накатило на мраморную плиту. «Сенатор Вудбридж, бывший губернатор штата Северная Каролина. От благодарного отечества» – прочлись золотые буквы. Десяток морских пехотинцев Соединенных Штатов сильными руками приподняли колеса пушки и поставили ее в центр дорожки. В объектив камеры внезапно влезла сверхкрупным планом щека, шея, натертая воротником мундира, срезанные бритвой волосы у виска и пара юношеских прыщей чуть ниже, на извороте щеки в подбородок.

– Юная, шершавая, мозолистая рука молодой Америки мощно приподняла траурную колесницу Президента… – зашелся в экстазе комментатор.

Лукьянов признал, что комментарий был уместен, так же как и, может быть, случайный «наезд» телекамеры на юношескую шею и щеку с прыщами. Все эти приемы сообщили подлинность происходящему.

– Хрипят лошади, бьют литавры, солнце трогает чеканную медь столетних дубов. Америка прощается со своим верным сыном, трагически унесенным из жизни, оставившим нас в расцвете сил. Кто же они, эти преступники, лишившие Соединенные Штаты верного сына? Кто эти злобные существа?

На экране возник черный Кристофэр, быстро и зло двигающий большими губищами. Звука не было, но по изображению можно было вообразить – да, очень неприятный и поганый человек. То же впечатление оставлял Виктор, что-то кричащий в телеобъектив и делающий резкие и яростные жесты. Странно, но молчаливое лицо Дункана О’Руркэ тоже не вызывало симпатии.

– Вот они, их лица! – торжествующе взревел комментатор. – Злоба, злоба и еще раз злоба сочится из всех пор этих полулюдей-полузверей. Мы еще ничего не знаем о них, только то, что у закона Соединенных Штатов есть все основания подозревать их в убийстве Президента Бакли.

На экране появилось лицо Синтии. И оно было искажено гримасой. Очевидно, ко всем применили один и тот же прием: начинали разговор в спокойном тоне, затем ведущий говорил что-нибудь оскорбительное, и интервьюированный предсказуемо взрывался. Именно таким, кричащим и возражающим, его и следовало показать сейчас Америке. Последним и самым неприятным продемонстрировали лицо Джабса. Карлик плакал! Что они там такое с ним сделали, вряд ли истязали и били, следов побоев на нем не было, но скульптор плакал, размазывая слезы по лицу, и лицо выглядело рожей дегенерата.

– Лица ублюдков, людей порочных и неприятных. Вам они не нравятся, да? Не нравятся, несмотря на то, что мы еще не можем с уверенностью сказать, что это они убили великого сына Америки, Президента Тома Бакли. Смотрите интервью с подозреваемыми в убийстве Президента сегодня в восемнадцать часов. С восемнадцати часов сегодняшнего дня и до часа и дня исполнения приговора мы будем держать вас в курсе происходящего. Вот перед вами еще несколько лиц. Если первые принадлежали к так называемой «банде О’Руркэ», то эти – принадлежат шизоидной и параноидальной секте «Дети Солнца». Ублюдки, видите ли, считали себя детьми Солнца. Но эти лица – лица детей тьмы! – закричал комментатор, и по экрану споро пронеслись фотографические изображения нескольких негров в странных одеждах и нескольких белых полуголых девушек. – Как сообщило нам Агентство Национальной Безопасности, между двумя бандами существовала хорошо скоординированная связь. Об этом, как и о многом другом, смотрите наши вечерние репортажи. С восемнадцати часов вы будете вплотную следить за ходом расследования. А сейчас вернемся на Федеральное кладбище.

Женский голос сменил мужской:

– Слово для прощания с Президентом Соединенных Штатов Америки предоставляется другу покойного, английскому королю Чарлзу Двенадцатому.

Трибуну, заваленную цветами до самого пюпитра, занял английский король – высокий лысый человек в мундире полковника кавалерии, с лошадиным лицом, общим для всей династии. Черный галстук туго стягивал шею под крупным адамовым яблоком.

– Плачь, Америка, плачь, великая страна! Умер твой великий сын, погиб по злой воле политических проходимцев, исчадий Дьявола, приготовивших для тебя сиротскую долю. Плачь, осиротевший народ Великой империи!

Ипполит Лукьянов нашел, что король слишком патетичен, что чуть меньше пафоса не испортило бы речь. Однако в общем, решил Лукьянов, король неплохой тип и доказал не раз свою истинную братскую дружбу американскому народу. Объектив поймал стоявшего рядом с трибуной Дженкинса. Лицо у Дженкинса было озабоченным и усталым. Наблюдающий Дженкинса Лукьянов вдруг поймал себя на том, что наблюдает его с симпатией. «Неужели с симпатией? И почему? – задумался Лукьянов. – Очевидно, – подумал он осторожно, – я сжился с ролью еще до того, как получил ее, солидаризировался с персонажем, которого намереваюсь сыграть, вжился в образ по системе Станиславского, или какая там фамилия была у русского режиссера, изобретшего вживание в образ… Позаимствовал чужое мировоззрение. Мировоззрение человека асоциального, несоциального было у меня до сих пор. Однако если я намерен играть его роль, то уже не смогу быть в своих публичных проявлениях асоциальным. Подобная неосторожность может оказаться для меня роковой. Дженкинс…»

Появление на экране лейтенанта Тэйлора, неуклюжего в парадном мундире и брюках галифе, остановило рассуждения Лукьянова. Тэйлор что-то говорил Дженкинсу, приблизив губы к его уху. Камера поднялась выше, и английский король, глядя в объектив, закончил речь:

– …Америка, однако, построена из того же базальта, из той же мощной стали и могучей меди, что и Римская империя. Америку не пошатнет гибель Цезаря, даже столь достойного и великого, как человек, которого мы сегодня провожаем в последний путь. Бог, благослови Америку! – закричал король.

И за ним закричали морские пехотинцы и присутствующие на кладбище высокие особы и их свиты.

– Бог сохранит Америку! – воскликнула комментаторша с траурной дрожью в голосе. – А сейчас слово для траурного прощания предоставляется лучшему другу покойного, другу американского народа, Президенту Российского Союза Владимиру Кузнецову.

Розоволицый, даже краснолицый, русский Президент высоко – от живота вверх – возвышался на трибуне. Несколько мгновений он стоял молча. Открыл рот:

– Я вспоминаю трагические для наших народов дни две тысячи седьмого года, когда я впервые лично встретился на острове Кипр с Томом Бакли. Оба мы были напуганы инцидентом, приведшим к гибели более чем пятидесяти миллионов человек. Оба решили, что мир должен быть основан на новых принципах дружбы и любви. Нелегко тогда было Тому переступить через тяжелую действительность, через подозрения, слухи и обиды. Однако мужественный и суровый Том нашел в себе силы для той исторической встречи, где мы обнялись, чтобы навеки остаться братьями. Я помню мощную дружественность и тепло этого объятия, Том. Сегодня, провожая тебя в ту страну, откуда нет возврата, Том, я скорблю о твоей ранней трагической кончине. Враги забрали у американского народа лучшего сына… а у меня друга.

Незатейливая речь российского Президента, отметил Лукьянов, речь честная и теплая. И сам Кузнецов, огромный, красный, седой и архаичный, производил хорошее впечатление. В Российском Союзе Лукьянов еще три года бы таскал свое старое тело по полям и улицам городов. Лучше бы по полям… Раздался истошный звонок в дверь. Лукьянов выключил видеоконсоль и включил телекамеру за дверью. Телекамера продемонстрировала ему… патруль дэмов в красных комбинезонах. Пятерых.

По поручению Кузнецова посольство тщательно подготовило его встречу с секретарем Агентства Национальной Безопасности. В обычное время предосторожности не требовались, и подобная встреча считалась бы деловой и рабочей. В создавшихся же условиях такая встреча могла быть расценена как нажим, как поддержка Турнера против Дженкинса. Собственно, так оно и было, но… Кузнецов намеревался подкупить республиканскую часть сената, поместив в Детройте на автомобильных заводах огромный заказ на автомобили для всей российской полиции. Речь шла об астрономических прибылях. В том случае, разумеется, если только республиканцы сделают Турнера своим кандидатом в Президенты. Однако русские не хотели, чтобы их маневры заметили. Поэтому встрече предстояло совершиться в обстановке строгой секретности. Турнер должен был явиться в посольство якобы для обсуждения с послом давно запланированных деталей обмена информацией между Федеральной службой безопасности Российского Союза и Соединенными Штатами. А Кузнецов должен был, укоротив свой визит в русский колледж города Нью-Арка (там преподавали русский язык), появиться внезапно в посольстве через тридцать – сорок минут после прибытия Турнера в посольство.

– …Аки тать, должен будешь ты в посольство проникать, Георгия, – пропел генерал Василенко, почему-то довольный всеми этими интригами.

– А твоя душа охранника радуется.

Президента Кузнецова и во время визитов в зарубежные страны не оставляла страсть к джакузи. Зная его привычки, ему выделяли всякий раз в качестве временной резиденции «Спэйс Хауз» – дом на Саттон-сквер, принадлежавший некогда знаменитому баскетболисту и купленный лет десять тому назад американским правительством. Дом использовался для размещения почетных гостей правительства. В доме был джакузи, устланный серебром. Кузнецов верил в целительные свойства паровой воды с молекулами серебра. Возвратившись с похорон, Президент тотчас влез в целебную воду. И уже сидел в ней два часа, решая дела, принимая Шестопалова, выходящего и входящего без церемоний Василенко. Этого он считал настолько своим, что, выходя в туалет, порой не закрывал за собой двери. Посол Российского Союза в Америке Нечипоренко, откланявшись, убежал исполнять приказания.

– Ваша секретарша просится в джакузи, – сообщил Шестопалов и заулыбался. Наклонившись, положил бумагу для подписания. Прикрыв осторожно чистым листом.

– Бог мой, ну куда я ее… – Президент явно смутился. Пусть лезет в бассейн. За все годы никто и никогда не пытался навязать Президенту соседство своего тела в джакузи. И ему самому такая мысль казалась дикой.

– А ты, Георгия, трусы натяни, – захохотал Василенко.

– Генерал, не грубите, – прикрикнул на него Кузнецов. – А то разжалую в майоры. Будешь опять по служебной лестнице карабкаться.

– Стар уж я для майора, – вздохнул Василенко.

– Вот поэтому и не груби. – Как розовая морская корова, Президент беспокойно заплескался в воде. Вскарабкался по лестнице вверх. Взял полотенце. Стал вытираться. – Пусть, если хочет, лезет после меня… Мы уйдем. Только купальник пусть наденет. А то американцы потом будут рассказывать, как голая секретарша русского Президента купалась в джакузи.

Шестопалов сказал себе, что добился многого. Президент, которого, как утверждали злые языки, не выгонит из джакузи даже новая ядерная катастрофа, тотчас выскочил из воды, стоило Лизе Вернер выразить желание влезть в эту самую воду.

– А почему у америкосов нет поминок? – Василенко безучастно наблюдал в тысячный раз, как одевается его Президент.

– Кто тебе сказал, что нет? Может, и есть, но нас с тобой не пригласили. Вдова, наверное, напилась и без поминок. Мать небось поддает сейчас. – Кузнецов произнес все это озабоченным голосом. – Не принято у них на люди выносить, но неужто не поминают…

Кузнецов стоял в рубашке и брюках, но все еще босиком. Кряхтя, уселся на стул.

– Владимир, я не имела в виду выжить тебя из джакузи! Шестопалов меня неправильно понял… – Лиза Вернер с полотенцем на плече, в джинсах и красной майке без рукавов влетела таким образом, что сначала влетели ее слова, а потом она сама – круглая грудь рельефно и неприлично вперед сосками.

Президент, втянувший живот тотчас при появлении молодой женщины, попытался спрятать под стул голые ступни.

– Мы сейчас уйдем, вы можете воспользоваться джакузи так долго, как захотите.

– А вы куда? Можно я с вами? Я сейчас… только окунусь. – Лиза Вернер стащила джинсы, оголились ее длинные тонкие ноги, миниатюрный красивый задик в красных купальных трусах. Джинсы остались на ковре, а Лиза, стянув с себя на ходу майку, гологрудая, прыгнула, шагнув, в пар. Президент и его генерал переглянулись. Взгляд Президента был грустен. Лиза Вернер захохотала где-то в пару. Потом чихнула, как котенок. И еще раз.

Президент покачал головой, и во взгляде его засветилась нежность.

– Ей, Василенко, скрывать нечего. Это не мы с тобой. Ты давно взвешивался?

– Лет… ну десять будет тому назад…

– И сколько затягивал?

– Не помню…

– Ну, за сто есть?

– Да, за сто двадцать было…

– Ну вот, а в ней небось шестьдесят…

– Пятьдесят, Владимир Георгиевич, – откликнулась из пара Лиза.

– Скелет.

– Да ну, – сказала Лиза Вернер из пара… – Я стала жирная, как свинья. Вот когда мне было семнадцать, я была скелетиком.

Лукьянов только и успел посчитать пятерых дэмов. В следующее мгновение дэмы удивительно легко вышибли дверь в квартиру лейтенанта. Дверь обрушилась на Лукьянова, и тот упал. Нападающие упали на дверь. Последовала быстрая и жестокая схватка. На окровавленного Лукьянова надели наручники и вынесли с третьего этажа вниз, во двор. Там его разглядели, удовлетворенно и пристально. Старший, прежде всего по возрасту, но, очевидно, и по званию, открыл полиэстеровую синюю папку, нажал несколько кнопок, и на выпуклой поверхности папки появилась фотография Лукьянова, сделанная, очевидно, несколько дней назад. Еще с длинными волосами.

– Лукьянов Ипполит, шестьдесят пять лет, категория «сэвов». Будете отрицать?

– Не буду.

– Тогда давайте своим ходом в автобус, – удовлетворенно заключил старший дэм. – Я – Маркус Джеймс. Старший специалист. Вас арестовал специальный Отдел уничтожения.

– Кто меня предал?

– Соседи из дома напротив.

В автобусе, когда один из наручников разомкнули и вновь замкнули на решетке окна, Лукьянов спокойно решил, что на сей раз наступил ему полный и окончательный капут.

Его привезли в незнакомое место. Автобус въехал в подземный паркинг. Ввели в оцинкованный лифт. Когда он спросил, куда его доставили, ему тотчас же толково и почти дружелюбно объяснили:

– Тебя привезли в «приемник». Отсюда люди твоего возраста уже не выходят. Только через крематорий. В виде золы. Но ты не дергайся. Все делается технологически чисто, быстро и не больно. Сейчас тебя оформят: сфотографируют, возьмут отпечатки пальцев, тебе будет чем заняться. Потом покормят.

– А это зачем?

– Чтобы ты дожил до конца своей истории… И умер сытым, комфортно…

– Сколько проходит времени от оформления до исполнения закона?

– Обыкновенно сутки… Отдельным счастливчикам удается здесь переночевать. У нас отличные матрасы.

– Чувство юмора у вас тут особое, это точно.

Юный дэм, почти мальчик, коротко остриженный и лопоухий, не понял его. Посмотрел на Лукьянова, размышляя. Открыл засов на дверях лифта. И все они оказались в необъятном помещении. Так же, как и лифт, помещение было сплошь оцинковано. Цинковые столы, длинные, в пять ярусов вверх, нары. Но ни одного стула. Положив локти на цинковые столы, сотни чиновников-дэмов в красных комбинезонах оформляли сотни седых, лысых, разнообразно старых людей, также положивших свои локти на цинковые столы. Неспешный бытовой гул сотен разговоров сразу стоял в зале.

Старший специалист Маркус получил для Лукьянова номер и собственноручно прикрепил ему на куртку бирку. Лукьянов стал отныне номером 611.

– Погуляй пока, – добродушно сказал Маркус. – Власть тебя выкрикнет. Ну, бывай.

Маркус и его пятерка удалились. Несколько лифтов безостановочно подвозили все новые порции стариков. Не видно было, однако, чтобы кто-нибудь уходил из зала. Присмотревшись, Лукьянов все же нашел артерию, по которой человеческий материал стекал из зала. Этой артерией оказался движущийся коридор с полом из темной резины. Время от времени чиновники отводили, покончив с очередным номером, своих клиентов к коридору и ждали, пока старик ступит на движущуюся дорожку. Затем возвращались и, включив микрофон, называли очередной номер.

611-й вызвали где-то через час. Лукьянов прошел к чиновнику и поздоровался. Чиновник, потертый жизнью тип лет сорока, худой, высокий, череп с залысинами, вежливо, но флегматично ответил «Hi!» на «Hello!» 611-го номера.

– Фамилия?

– Лукьянов.

– Имя?

– Ипполит.

– Час, число, месяц и год рождения?..

– Девятнадцать часов, второго числа мая месяца тысяча девятьсот пятидесятого года.

– Последний известный адрес?

Лукьянов назвал адрес, с тоской прочувствовав слова «последний адрес» и осознав весь ужас своего положения. В монотонном ритме и бормотании зала его неумолимо двигали к смерти. И оттого, что Закон 316, «В», неумолимый, ждал его в конце процедур, от этой неумолимости все были вежливы и равнодушны.

Номер 603-й вдруг вскочил на стол и закричал:

– Драконы! Они жрут наше мясо!

Чиновник, оформлявший номер 603-й, – плотный здоровяк, отпрянул от стола и спокойно приказал:

– Слезь, болван! Закон избавляет тебя от жалкой старости. Ты должен быть благодарен…

– Слезь, идиот! – закричал оформляемый от стола, близкого к Лукьянову. – Есть же такие ублюдки! Такие повсюду сеют безобразие и беспорядок.

– Слезь! А ну слезай! Шизофреник! – закричали старики со всех концов зала. Несколько вскарабкались на стол и, схватив нарушителя спокойствия, стащили его на пол. Дэмы равнодушно приняли виновного из рук его услужливых товарищей по несчастью и снова поставили перед чиновником. Только теперь уже за ним стали два дэма, на случай, если он опять вздумает бунтовать.

– Вы ознакомлены с текстом закона 316, пункт «В», не так ли?

– Ознакомлен…

– Вы хотели бы сделать заявление?

– Какой смысл?

– Никакого, – согласился чиновник. – Но это ваше право – сделать заявление, а я впишу его в ваше дело…

– Хорошо, – неожиданно согласился Лукьянов, – пишите. Заявление. Я, Лукьянов Ипполит, довожу до сведения американского народа, что я ненавижу американский народ и его человеконенавистнические законы. Американский народ хуже крыс. Его надо жечь напалмом.

Чиновник спокойно записал сказанное.

– Вас, я вижу, не удивило мое антиамериканское заявление…

– Ох, сэр, мы тут и не такое записываем…

Лукьянов подумал, что впервые человеческая интонация прозвучала в голосе чиновника, оформляющего смерть. Этим «ох, сэр!» обозначилась человеческая душа.

– С вами все, – сказал чиновник. – Идемте, я вас провожу… – Чиновник впереди, Лукьянов за ним, оба пересекли зал. И оказались у движущейся дорожки из резины. – This way! – сказал чиновник.

– Счастливо оставаться. Удачи! – мрачно попрощался Лукьянов и, ступив на дорожку, поехал.

– Угу, – пробормотал чиновник.

Впереди виднелись еще несколько фигур. И позади появилась фигура.

Дорожка привезла его в другой зал. В этом зале не было ни одного дэма. И это была обыкновенная столовая. Точнее, огромная и механизированная столовая самообслуживания. Лукьянов ожидал увидеть немногих обедающих, но обманулся в своих ожиданиях. Большинство предпочли поесть. Ясно было, что где-то при выходе из столовой их всех будет поджидать смерть. Но старики ели много и жадно. Возвращались в конец движущейся очереди и опять накладывали себе гамбургеры, мясо, спагетти с соусом, жареную рыбу. Звучали даже и веселые голоса. Хромой старик, поедая гамбургер, по пальцам стекал майонез, сказал усевшемуся напротив него Лукьянову:

– Ешь, чудак! Неужели ты веришь в эти басни об уничтожении? Да кому мы нужны – заниматься нами, умерщвлять, убирать тела. Нас просто отправят в сельскую местность. Будем возиться в земле, пока сами не помрем. Ешь!

Лукьянов не притронулся к еде. Старик, ухмыляясь, покрутил пальцем у виска, давая понять, что вот, мол, идиот, отказывается от еды. Чтобы старики не оставались жить возле жирной еды, репродуктор время от времени называл десяток номеров, и названные послушно вставали, на ходу дожевывая. Хромой старик, когда назвали его номер – 519, схватил с тарелки два гамбургера и, прижимая их к груди, зашагал к двери, контуры которой вспыхивали лампочками.

Просидев более получаса за столом и так и не прикоснувшись к еде, Лукьянов наконец услышал свой номер. Пройдя к двери, номер 611 обнаружил, что это не дверь, а дыра в стене, открывающая коридор, в нем плыла в неизвестность резиновая дорожка. Лукьянов встал на нее и поехал.

Ехать пришлось долго. В пути почти все попутчики Лукьянова присели, прилегли и некоторые даже упали внезапно. Стоящими остались лишь несколько фигур. Вначале Лукьянов было подумал, что объевшимся старикам просто-напросто тяжело стоять на ногах, но, приблизившись к ближайшему свалившемуся старику и заглянув ему в лицо, понял, что тот мертв. Белая пена засыхала на его губах. Глаза остекленели. Стариков просто банально отравили, как крыс, ядом. Оставалось узнать, какая смерть приготовлена для тех немногих, кто не прикасался к еде.

– Дорога смерти заканчивается через полсотни метров. Не обедавших просим сойти с дорожки на поперечную, вы увидите ее слева. Эта дорожка красного цвета, – объявил равнодушный голос. – Повторяю, не обедавших просим сойти на поперечную дорожку красного цвета. В противном случае вы упадете в бездну, которой заканчивается дорога смерти.

Лукьянов послушно спрыгнул на красную поперечную дорожку, она находилась ниже черной. Номеру 611 не хотелось свалиться в бездну вместе с отравленными, как крысы, стариками. Ясно, что не жравшим ядовитой пищи номерам заготовлена своя смерть, но оттого, что он избежал общей кончины – судьбы отравленной крысы, валяющейся вспухшим брюхом кверху, посиневшие зубы сведены в смертельном оскале, ему стало спокойнее. Он не верил в благополучный исход своего путешествия по резиновым коридорам дома смерти, но одну смерть он уже миновал.

Оглянувшись, он увидел проплывающие в створе красного коридора по черной дорожке туши стариков. Гнилое мясо куда-то сваливалось, может быть, в кузов грузовика. Может быть, в чан с серной кислотой, может быть, прямиком в бездонную могилу.

О том, что Отдел уничтожения Департмента Демографии арестовал Лукьянова, лейтенант Тэйлор узнал на похоронах Президента. И вынужден был тотчас доложить об этом Дженкинсу. Поскольку Лукьянов проходил по делу О’Руркэ, а банда О’Руркэ, так предполагалось, совершила политическое преступление, расследованием которого занимался сам Дженкинс. Тэйлор лишь утаил от своего босса то обстоятельство, что Лукьянов был арестован по его, Тэйлора, адресу. Дженкинс выслушал лейтенанта и приказал немедленно звонить в «приемник».

В течение получаса Тэйлор из спецавтомобиля Департмента пытался контактировать с «приемником». Однако связь по видеотелефону всякий раз срывалась: в красном мареве на экране порою появлялась физиономия шефа «приемника», полковника Вилкинсона, но, помелькав, изображение исчезало. Потому Тэйлор в конце концов отправился в «приемник», взяв с собой троих солдат. За себя он пока не опасался. Лукьянов был выслежен и задержан в ходе рутинной операции, не относящейся к банде О’Руркэ. Его банально заложили соседи из дома напротив, решившие, что в отсутствие жильца в дом забрался вор. Они увидели мерцание телеконсоли. Если бы Лукьянов не воспользовался телеконсолью, этого бы не случилось.

Бронированный автомобиль помчался в Боро Бруклина, где помещался «приемник». Тэйлор, впрочем, был уверен, что старый Лук уже не топчет эту землю. «Приемник» работал споро и без эмоций, ежедневно поставляя своим клиентам сотни отравленных блюд. Тех, кто выживал, правда, использовали еще некоторое время на грязной работе, на отгрузке тел. Но выживали немногие, и использовали их недолго. В «приемнике» было всего двенадцать коек для «персонала», как их называли. Когда появлялся тринадцатый, долгожителя-ветерана, прибывшего первым, «увольняли», то есть кормили пищей все той же «столовой самообслуживания». И его товарищи отгружали тело тем же путем. В «приемнике» потому никогда не насчитывалось больше двенадцати «персоналов».

– Вы должны признать, что холодная справедливость закона торжествует и здесь. – Старик, называвший себя Фукс Нокс, вместе с Лукьяновым стоял на груде тел в тяжелом траке, напоминавшем мусороуборочный. В перчатках, они занимались тем, что натягивали на верхний край трака брезент. – Разве вы не живы еще именно потому, что вы достойно отказались от пищи в последний момент жизни, а не набросились на нее, подобно крысе или таракану, как это сделали все эти вонючки? – Фукс Нокс топнул ногой по телу, на котором стоял, и едва не упал.

Фукс Нокс уже находился в «приемнике» двое суток. Две ночи переночевал он здесь.

– За подобную дьявольскую интеллигентность закон мог бы и оставить меня в живых.

– Почему же там, на свободе, вы отказались быть полезным членом общества? Стали бы сенатором, и у вас не было бы проблем.

– Вы ведь отлично знаете, что сенаторами у нас не становятся, но делаются. Их делают из тех, кто принадлежит к правящей клике, и законы на них в любом случае не распространяются. Они могут дожить и до ста лет, если хотят. По сути дела, у нас давно созданы касты.

Натянув брезент, оба спустились по алюминиевой лестнице на боку трака. Отцепили лестницу. Посигналили дэму, сидевшему в кабине, что можно ехать. Пошли к следующему траку. Тут работали парами. Работа была грязная и опасная. Трупы воняли. Не потому, что разлагались, разложиться они не успевали, а потому, что человеческие существа были грязными – старики, скрывавшиеся некоторое время от закона, превращались в грязных бродяг.

Идя за Фуксом, Лукьянов подумал о том, что даже не сходит с ума. И мало возмущается. И согласен с законом 316, пункт «В». Единственная несправедливость его в том, что Ипполит Лукьянов – исключение. Еще он думал о том, что предстоит обед. И что ему хочется есть. Но как он будет есть, вспоминая происходившее в столовой и плывущие по резиновой дорожке туши?

Согласно полковнику Вилкинсону, это был первый случай за годы его службы в «приемнике», когда «объект закононаказания» выходил из «приемника». «Первый случай» – Лукьянов – находился настолько по ту сторону добра и зла, что, когда его вывели к лейтенанту Тэйлору, он молчал и на лице его не появилось никакого выражения.

– Сдаю вас лейтенанту. Оказывается, вы политический преступник, – сказал Вилкинсон, чтобы что-то сказать. Незапланированная церемония прошла скомканно: в служебной части «приемника», в кабинете Вилкинсона, уставленном пластиковой мебелью, Лукьянов тупо глядел на мебель, вспоминая. Потом нашел: такая же была в смертельной столовой, где старики вкушали отравленную пищу.

Молча Тэйлор, солдаты и Лукьянов между ними вышли и сели в автомобиль. И при общем молчании покатили.

Президент Российского Союза прибыл в посольство точно в назначенное время. Кое-как отвязавшись от разочарованных директрис и инструкторов колледжа, отказавшись от участия в банкете в свою честь, сославшись на различие во времени между Советском и Нью-Йорком, на jet lag, Президент укатил.

– Не ожидал увидеть вас здесь, Секретарь, – сказал Президент не для Турнера, но для людей Турнера, среди которых мог оказаться информатор, – но рад встрече. Как поживаете, сэр?

Шестопалов послушно перевел. Лиза Вернер с любопытством выглядывала из-за Президента. Лиза была тихой от обилия впечатлений.

– Поживаю как шеф Агентства Национальной Безопасности страны, в которой только что убили Президента, – со вздохом констатировал Том Турнер и добавил: – Господин Президент.

– Сочувствую. – Кузнецов сделал постную мину и навис над Турнером, вплотную приблизившись к нему. – Можем воспользоваться встречей и потолковать за чашкой кофе, раз уж я вас встретил, с глазу на глаз, а?

– Не против, господин Президент, всегда с удовольствием, – ограничился Турнер любезностью.

«С глазу на глаз» означало все же присутствие переводчика русского Президента. Сегодня эту роль исполнял молодой мистер Шестопалов, личный секретарь Кузнецова. Турнер знал из досье Шестопалова о пристрастиях его к Дженкинсу.

Кузнецов жестом хозяина повернулся и открыл перед Турнером дверь, ведущую в малый салон посольства.

– Just a moment, господин Президент. – Турнер остановился и обратился к сопровождавшему его Максу Стирберу: – Translate it, please, Макс… Я хотел бы воспользоваться своим переводчиком. Мистер Шестопалов прекрасно знает английский, но я привык к Максу, он оставляет мне время на размышление. Если вы не возражаете, мистер Президент? Если мистер Шестопалов меня извинит?

«Старая гадюка, алкоголик опухший», – подумал мистер Шестопалов, но сладко улыбнулся.

Турнер, Президент и переводчик вошли в малый салон посольства и уселись в кресла. Лиза Вернер было рванулась за ними, но Шестопалов твердо удержал ее за локоть. «Нельзя…»

– Страшное несчастье постигло американский народ, – Кузнецов большой розовой ручищей захватил чашку с кофе, – но вы мужественный народ и, разумеется, переживете эту лихую годину. Насколько я понимаю, от старого срока у бедного Бакли оставались всего четыре месяца. Следовательно, таков и срок полномочий вице-президента Паркера. А потом будут выборы…

– Да, и Паркер не выиграет, он слишком непопулярен. Думаю, даже его собственная партия выставит другого кандидата.

– Если бы вы согласились, Том, выставить свою кандидатуру, американцы предпочли бы вас. Вы самый могущественный человек в стране.

– Вы забыли о Дженкинсе, – Турнер вздохнул. – Он оттягал у меня даже расследование убийства Президента. Несмотря на то что это несомненная работа для Агентства Национальной Безопасности.

– Кажется, он уже нашел виновных. Ваше телевидение показало короткие интервью с ними в вечерней программе.

– Взял первых попавшихся… – устало, как бы смиряясь со злом, сказал Турнер.

– Как Президент дружественного государства я лично заинтересован, чтобы справедливый выбор восторжествовал.

– Я не намерен выставляться. – Голос Турнера звучал мрачно.

– Насколько мне известно, республиканская конвенция состоится двадцать шестого августа. Скажите своим коллегам… кстати, сообщите им, что Российский Союз сделал свой выбор: заказ на автомобили для нашей милиции получит Детройтская корпорация автомобилестроителей, в случае… в случае, если республиканская конвенция назовет своим кандидатом вас, Турнер. Вы видите, мы симпатизируем вам открыто… Том.

– Дженкинс – серьезный противник.

– А вы уверены, что он захочет выставляться?

– Захочет? Да это старое полено горит желанием, пылает. Ему нужна неограниченная власть. Сейчас его слегка стесняем мы, сенат, но когда он получит президентское кресло…

– У вас, однако, есть силы, которые его не любят.

– Четыре пятых страны ненавидят его.

– Так как же он собирается выиграть выборы?

– Боюсь, что Дженкинс не захочет выборов. По нашим сведениям, есть опасность того, что вскоре он объявит чрезвычайное положение. И тогда обойдется без выборов.

– Хм. – Кузнецов встал, потом сел. – Вы уверены, что он решится на это? В стране с мощными демократическими традициями?

– О, мистер Президент… У нас есть и другие традиции…

– Пусть так. – Кузнецов задумался. Переводчик ждал. Ждал и Турнер, глядя то на Кузнецова, то на переводчика. – Пусть так, но все же есть смысл объявить вашу кандидатуру. Это даст демократическим силам в стране надежду на лучшую судьбу для Америки, чем оказаться под башмаком аскета.

Турнер подумал, что этот розовый увалень совсем не увалень. Ловкая формулировка «под башмаком аскета» свидетельствовала о глубоком понимании Дженкинса русским Президентом. Главное в Дженкинсе именно и был аскетизм. Аскетизм руководил всеми начинаниями Дженкинса. И привел его к отрицанию жизни.

– Вы меня уговорили, Президент, – внезапно заявил Том Турнер. – Я объявлю о своем желании послужить Америке на высшем государственном посту.

Секретарь Департмента Демографии стоял у окна. Прошел еще один дождь, и за окном был виден окро пленный дождем Централ-парк. Поздние сумерки облиловили его, размыли очертания деревьев и кустов. Несмотря на все ухищрения «бульдогов», армейскую охрану, подумал Дженкинс, он никогда не дал уговорить себя закрыть окна пуленепробиваемыми стеклами. Любой профессиональный стрелок мог поразить самого ненавидимого в стране человека, если бы стрелял из парка. Но, очевидно, врагам Дженкинса и в голову не приходило, что можно избавиться от него сравнительно простым способом. «А может быть, у меня не осталось достойных врагов?» – предположил Дженкинс.

Постучав и не дожидаясь ответа, вошел Кэмпбэлл.

– Сэр, лейтенант Тэйлор доставил арестованного. Ждет указаний.

– Пусть подымают его сюда. Я давно хочу взглянуть на него.

– Он похож на вас, сэр, – тихо сообщил Кэмпбэлл.

– Вот и поглядим.

Кэмпбэлл вышел.

Дженкинс распустил узел галстука и только теперь почувствовал усталость. День похорон Президента был позади. Никаких особенных срывов не произошло. Вдова и вдовствующая мать покойного вели себя пристойно. Дженкинс ожидал, что мать Президента может устроить истерику и заорать что-нибудь вроде «Убийца!», вцепившись в Дженкинса. Но старуха оказалась умнее. Она только бросала время от времени в сторону Дженкинса ненавидящие взгляды.

– Можно, сэр? – Кэмпбэлл стоял на пороге кабинета.

– Входите!

За Кэмпбэллом вошел лейтенант Тэйлор, отсалютовавший боссу и щелкнувший каблуками сапог. Затем – безвольно-безразличный ко всему Лукьянов в черной трикотажной шапочке и два сержанта. Следом появились два «бульдога» и встали по одному на створку двери, сзади всех.

Секретарь Департмента Демографии приблизился к группе и с любопытством поглядел на двойника.

– Снимите шапку, – мягко сказал он.

Лукьянов снял.

– Да, несомненное сходство есть. Не правда ли, Спенсер?

Кэмпбэлл внимательно рассмотрел и Лукьянова, и своего босса.

– Yes, сэр, сходство присутствует.

– Если его одеть в мой костюм, отличить будет трудно. Скажите что-нибудь? – обратился он к Лукьянову.

– Скажите что-нибудь? – проимитировал его Лукьянов. Безразлично.

– Его нельзя выпускать на телевидение, – сказал Дженкинс. – Правосудие Америки будет поставлено перед необходимостью осудить человека с моим лицом. Ну и что мне с вами делать, подозреваемый?

– Делайте, что хотите…

– А, наступила апатия… устали спасаться и хотеть жить! «Приемник» вас доканал, да? Однако можете гордиться, вы умрете иначе, чем все это старое мясо в «приемнике». Вы так энергично не хотели и сопротивлялись, что паутина порвалась и выпустила вас. Правда, паук спустился к вам без паутины, но вы умрете индивидуально.

– Вот и наградили бы меня за то, что я сумел прорвать паутину, жизнью?

– Я вас и наградил. Разве не я вытащил вас из «приемника»? Я, я послал за вами лейтенанта. Сейчас вы стоите передо мной как подозреваемый в убийстве Президента.

– Я его не убивал.

– Но вам будет трудно доказать это. Видеосъемка толпы, рутинно производившаяся на Парк-авеню полицейскими службы поддержания порядка на улицах, запечатлела вас и подозреваемого Гарри Джабса на Парк-авеню. Кэмпбэлл, включите видео!

Кэмпбэлл прошел к столу и нажал несколько кнопок. По консоли на стене пошли «youth workers», загремели оркестры, и выплыла физиономия Джабса, затем обрамленная неухоженными волосами физиономия Лукьянова.

– Остановите и увеличьте, Кэмпбэлл.

Кэмпбэлл выполнил приказание.

– Узнаете себя, мистер Лук Янов?

– Это я. Но там находились многие тысячи людей. Что же, они все убили Президента?

– Вопросы здесь задаю я. Что вы делали на Парк-авеню в день убийства Президента?

– Спасался от ваших дэмов. Спрятался в толпе. Я не убивал. Тома Бакли взорвали. Чем я мог его взорвать? Голыми руками?

– Никто не утверждает, что вы лично убили Президента. Но вы подозреваетесь в подготовке и, может быть, осуществлении этого преступления…

– Все что скажете, сэр… – устало сказал Лукьянов. – Не спорю…

– Апатия… я вам подсказываю, что у вас апатия. Вы не так tough, как хотите казаться. Вы устали, вас нет, вы умерли там, в «приемнике». Физически вы еще живы, но психологически мертвы.

Защелкал факс в углу кабинета, выпуская белую ленту. Кэмпбэлл прошел к аппарату, оборвал ленту и вгляделся в текст.

– Сэр, вам будет любопытно взглянуть на это…

– Погодите, Кэмпбэлл. Вы труп, Лук Янов, – продолжал Дженкинс. – Странно видеть труп с моим лицом. Живой труп, еще стоящий и издающий звуки.

– Давайте кончать со мной, Дженкинс! За последние дни я устал, словно прожил тысячелетие. Кончайте. Выводите, расстреливайте. Или хотя бы дайте мне поспать. Но предпочтительнее расстрелять меня сразу. Сейчас.

– У нас не расстреливают. Вы будете после приговора, в котором я не сомневаюсь, казнены на электрическом стуле. И вот что я хочу вам еще сказать… – Дженкинс задумался. – Вы, вы все, выйдите из кабинета. Кэмпбэлл, вы останьтесь!

Солдаты и «бульдоги» вышли. Лейтенант Тэйлор – последним.

– Вы, Лук Янов, крайне невезучий тип. На вас наехало колесо государства. Я вам очень сочувствую. Отношусь к вам с симпатией, почти как к брату. Поскольку у вас мое лицо. А у меня ваше. Так вот, вы лежите под государством, и ваша грудная клетка трещит и подается. Скоро государство сломает, сплющит, размозжит вас в лепешку. На вашем месте мог бы быть я, но у меня иная судьба, «карма». Может быть, изначально у вас была моя карма, но перепутались нити судеб, все возможно. Вы, я не сомневаюсь, называете меня сейчас Старым Драконом, зловещим аскетом, злобным старцем. Называете, нет сомнения. Вы хотели бы убить меня голыми руками, если бы могли. Я автор закона 316, пункт «В». А этот закон выгнал вас из вашей тараканьей щели, где вы пролеживали ваш писательский диван. Но если вы взглянете честнее на последние дни вашей жизни, то будете вынуждены признать, что они ярче, сильнее, интенсивнее, чем шестьдесят пять лет, прожитые вами в полусне. Старый Дженкинс не виноват в том, что вы проспали себя. А вы себя проспали… – Дженкинс остановился. Кэмпбэлл стоял с листком факса в руке и открыл было рот. Но Дженкинс продолжал: – Вас, конечно, приговорят… Я знаю, что вы не совершали ни этого, ни какого-либо другого преступления, но вас приговорят. Потому что этого требуют интересы государства. Если бы интересы государства требовали моей смерти, поверьте, я подчинился бы. – Дженкинс подумал. И возобновил свою речь: – Для меня государство – священно. Государство оформляет ничтожные воли и жизни отдельных существ в мощное образование, позволяющее продолжить человека во времени и пространстве. На самом деле Сверхчеловек – это государство. Вы будете раздавлены для блага государства, вы должны гордиться этим. Еще час назад вы были просто объектом закона, направленного на очищение страны от человеческих отходов…

– А вы будете жить, – прервал Дженкинса Лукьянов. – Семидесятитрехлетний, всеми ненавидимый…

– Да. Государству нужно, чтобы я жил. Как можно дольше. В ближайшие дни я стану Президентом Соединенных Штатов, по воле Сената и Конгресса. Впервые мы обойдемся без вмешательства толпы. Став Президентом, я очищу страну от мусора, от лишних людей. Участь стариков разделят, в первую очередь, раковые больные, категория «с»…

– Извините, сэр, я думаю, это очень важно. – Кэмпбэлл вложил факс в руку боссу. Тот пробежал глазами текст.

– Кэмпбэлл, зовите этого типа сюда!

Кэмпбэлл удалился и возвратился с Тэйлором.

– Вы звали, сэр?

– Согласно донесению Отдела уничтожения – оно у меня в руках, – подозреваемый Лук Янов был арестован в вашей квартире. Чем вы это объясните, лейтенант?

– Тем, что я арестовал его раньше, сэр, но не имел времени препроводить под арест и заключил временно у себя. – Тэйлор был спокоен.

– Вы лжете, лейтенант. Согласно выводам донесения, дверь могла быть открыта изнутри, а наручников на подозреваемом не было. Он мог передвигаться по квартире, а следовательно, мог и покинуть ее. Как вы это объясняете, лейтенант? Если можете объяснить! – Дженкинс потряс бумагой.

– Могу, сэр. Объясняю…

Выхватив револьвер, Тэйлор выстрелил несколько раз в Дженкинса и в убегающего в направлении двери секретаря, а затем в окно. Стекла с шумом обрушились на пол. В следующую минуту в кабинет вбежали двое «бульдогов» и оба солдата Тэйлора.

– Измена! – закричал Тэйлор. – Секретарь Дженкинс подло убит из окна! Измена!

«Бульдоги» Дженкинса ринулись к окну. Солдаты Тэйлора встали рядом с ним.

– Измена! – крикнул Тэйлор. – Люди Дженкинса предали его. Стреляйте в изменников!

Солдаты уложили «бульдогов». Раненые «бульдоги» стреляли с пола, одна из пуль поразила бицепс Лукьянова.

– Чарли, стань снаружи у двери и стреляй в каждого, кто захочет войти. Ты тоже, Фил. Кричите, что изменники стреляли в Секретаря и он легко ранен. Я свяжусь по рации с дежурными. Лук, снимай с него одежду и натягивай на себя. – Лейтенант сорвал с пояса рацию: – Кобра, это Бизон, это Бизон. Прием.

– Бизон, я Кобра. Валяйте, слушаем. Прием.

– Только что изменники из числа личной охраны совершили покушение на Дженкинса. Босс легко ранен. Приказываю разоружить «бульдогов».

– Это я, Кобра. Бизон, где ты находишься? Прием.

– В кабинете Дженкинса. Выставил посты. Свяжитесь со штабом батальона. Общая тревога. Все сюда. Прием.

– Это я, Кобра. Бизон, будьсделано. Конец. Если у тебя все.

– Он еще жив, лейтенант! – Лукьянов, руки в крови, сумел снять лишь туфли Дженкинса. И снял до колен его брюки.

– Тем хуже для него. Не церемонься с ним. Тащи! – Вдвоем они стащили с Дженкинса брюки. Лукьянов сбросил свои и натянул брюки Секретаря. Сидя на полу, надел туфли. Встал. Рука обильно кровоточила. – Лейтенант, я ранен.

– Никаких перевязок! – Тэйлор взглянул на рану. – «Дженкинс ранен изменниками». Это должно выглядеть внушительно. Продолжай переодеваться! От твоей скорости зависит, насколько нам поверят!

Батальон охраны специального назначения прибыл в «усадьбу» через четверть часа. Ворвавшиеся в здание солдаты прорвались к кабинету Дженкинса в хаосе перестрелки. Блокированные в офисе Дженкинса взбунтовавшейся личной охраной, Тэйлор и его люди уже не надеялись на освобождение. Армейцы разметали «бульдогов», несмотря на их лазерное оружие. Тренированные для целей охраны, «бульдоги» никогда не умели воевать.

– Америка быстро идет на дно, – констатировал Президент Кузнецов, заслушав сообщение о попытке убийства Секретаря Департмента Демографии. – Америке скоро будет капут. И это сожалительно, да, Лизок?

Ставшая минувшей ночью девушкой Президента, Лиза Вернер поддержала Кузнецова:

– Да, папа, с америкосами плохо. Угрохали своего Президента, а теперь хотели угрохать кандидата. У них что, папа, покушения на президентов – национальный спорт? – Лиза Вернер в черных чулках и в майке валялась на постели.

– Только не называй меня «папой», Лизок, – попросил Президент Кузнецов.

– Хорошо, папа, – Лиза включила кнопку телеконсоли. На экране появился Дженкинс: щеки впали больше обычного, пиджак лишь наброшен на плечи, рука на темной перевязи.

– Он смотрится человечнее, чем обычно. Страдания облагораживают, – хмыкнул Кузнецов. – Я бы на его месте рискнул и вышел на выборы. После такого цирка он должен резко подняться в глазах избирателей… Не удивлюсь, Лизок, что он сам устроил всю эту историю…

– А этого военного мы видели в аэропорту. – Лиза Вернер радостно, как старого знакомого, приветствовала Тэйлора на экране. – Что он говорит, папа, переведи, ты понимаешь?..

– За «папу» получишь по маленькой заднице! – ласково начал Кузнецов. – Ну-ка, иди сюда! – прямо из кресла он дотянулся до кровати, где валялась на боку, уставившись в видеоконсоль, Лиза. Потрепал девушку по боку и похлопал по ягодицам.

– Ну не сейчас, папа, – мяукнула Лиза и откатилась от руки Президента.

Президент помрачнел, подумав, что, вероятнее всего, Лизе Вернер неинтересно с ним в постели. Она должным образом пыхтела, стонала и кричала прошлую ночь под президентским телом, но Кузнецову показалось, что она делает это неискренне, что привыкла к большим порциям куда более грубого секса. Он не считал себя неотразимым самцом, ему было уже шестьдесят пять лет. А некоторые движения Лизы Вернер и некоторые возгласы ее, хрипота ее голоса позволяли утверждать, что девушка знает толк в постельных удовольствиях.

– Значит, ты меня не любишь! – обиженно заявил Президент.

– Кто, кто сказал это тебе, папа? С чего ты взял? – Лиза Вернер рассеянно продолжала следить за понравившимся ей лейтенантом, но перекатилась в обратную сторону, к руке Президента. Президент вернул свою руку на бедро девушки. Набухшая венами, сине-розовая, с посекшейся на мелкие фацетики кожей, рука постояла некоторое время на бедре, потом съехала на живот. А вслед за рукой и сам Президент Русского Союза Владимир Кузнецов вдавил постель своим весом. Впился поцелуем в шею девушки и, вдавливая, гладил ей живот.

– Папа, ты хочешь ебаться, да?! – торжествующе воскликнула Лиза. И перевернулась на спину. – Ну давай, еби меня!

– Лиза!.. – Президент смутился и стал стаскивать с приподнявшейся попы девушки черный шелк.

Краем глаза Лиза Вернер продолжала глядеть на темноволосого лейтенанта. Лейтенанта интервьюировали с удовольствием. Америка хотела знать своих героев. Президент пытался влезть в Лизу, девушка попыталась представить, что на ней лежит темноволосый лейтенант… Она прижалась к туше Президента и задышала часто-часто.

Первые же часы в шкуре Дженкинса оказались работой, да еще и крайне тяжелой, на износ. Лукьянов, которому только и дали времени ровно столько, сколько требовалось для промывки раны и перевязки, вынужден был дать импровизированную пресс-конференцию, расхаживая посреди трупов в «своем» кабинете. Пресс-конференцию объявил лейтенант. Вернее, он отдал распоряжение аппарату Секретаря Департмента. Прежде аппарат подчинялся секретарю Секретаря – Кэмпбэллу, но Тэйлор самовольно узурпировал власть на правах победителя. Лукьянова он не предупредил, и тот лишь обнаружил себя лицом к лицу с корреспондентами.

– Кто, вы думаете, организовал покушение, мистер Дженкинс?

– Те, кому это выгодно, разумеется. Те силы в Соединенных Штатах, которым выгодно было, чтобы старик Дженкинс остался подыхать на полу своего офиса.

– Уточните, если возможно, Германия хочет знать правду. Мы долгие годы были связаны с вашей страной узами дружбы. Сейчас, когда Америка раздираема насилием, многие немцы спрашивают себя и свое правительство: не заблудилась ли Америка? Стоит ли следовать за Америкой дальше?

Юлия Бергер, немецкая тележурналистка, нашла, что Дженкинс изменился за немногие дни, прошедшие со времени убийства Президента. Даже цвет его кожи. Дженкинс потемнел, а виски… точнее, лобная часть черепа сузилась в висках. Тембр голоса изменился. Как видно, Дженкинс травмирован случившимся больше, чем желает это показать.

– Вас как зовут, милая девушка, и кого вы представляете у нас?

– Юлия Бергер, германское информационное агентство I.G.A.

«Он даже не запомнил меня, а ведь интервью с ним длилось более часа», – подумала Юлия с досадой. Ей тогда показалось, что Дженкинс выделил ее из всех журналистов, что отнесся к ней если не с симпатией, то с интересом.

– Скажите вашим согражданам, что мы приведем Америку в порядок. Мир должен быть управляем. Тот, кто управляет Америкой, управляет миром. Потому я начну с Америки.

– Спасибо.

Юлия Бергер подумала, что Дженкинс несет бесконтрольную чепуху. Очевидно, еще не прошел шок от случившегося. Его заявление можно расценить как желание навязать всему миру только американский порядок. И даже как скрытую угрозу. Если бы его слышал русский Президент, то воспринял бы высказывание Дженкинса как агрессивно-милитаристское.

– Итальянская газета «Стампа». Все ли сотрудники вашей личной охраны участвовали в заговоре?

– Пока мы не можем утверждать, что все. Мы разбираемся.

– Государственное телевидение Российского Союза. Не связано ли покушение на жизнь мистера Дженкинса с убийством Президента? Не могла ли та же банда О’Руркэ совершить покушение и на вас? Ведь у них оставались сообщники на свободе. И сразу же второй вопрос. Насколько нам известно, арестованные члены банды О’Руркэ содержатся здесь в здании. Не были ли предприняты попытки освободить их?

– Если Секретарь позволит, я мог бы ответить на этот вопрос. – Тэйлор сделал шаг к камере.

– Да, лейтенант, сделайте одолжение. – Лукьянов был рад, что его хотя бы ненадолго оставят в покое.

– Да, была предпринята попытка, по меньшей мере одна, освободить заключенных, но мои ребята отбили атаку. Охрана нашей внутренней тюрьмы утверждает, что заключенные явно надеялись на освобождение. И когда в помещении стали слышны выстрелы, они радостно оживились и, как видно, предвкушали победу.

Журналисты загудели, как большие мухи, каждый над своим видеотелефоном. Новость пошла в мир.

Лукьянов не понял, зачем Тэйлору понадобилась эта ложь. Следует отдать приказ об освобождении всех О’Руркэ тотчас после пресс-конференции.

– Телевидение Французской Телевизионной государственной Корпорации. Скажите, сэр Дженкинс, вы будете выставлять свою кандидатуру на пост Президента, и если да, то когда объявите об этом?

– Позвольте, сэр. – Маленький Тэйлор явно намеревался стать его опекуном. Дженкинс кивнул. – Я только хотел бы заметить, что в создавшихся условиях террора и беззакония вряд ли будет возможно организовать свободные и демократические выборы. Для проведения выборов следует прежде всего вырвать с корнем гнезда врагов Америки. Прежде всего полностью прекратить деятельность криминальных кланов, таких, как клан О’Руркэ, и деятельность тоталитарных сект. Мистер Дженкинс считает, что…

– Спасибо, лейтенант, за отличное освещение моей позиции. – Лукьянов был зол на лейтенанта за то, что тот по привычке несет с экрана дженкинсовскую пропаганду. Даже после того, как Дженкинс истек кровью в ковер и лежит сейчас, завернутый в этот ковер, в собственной спальне, мертвый, надежно и навсегда.

Журналисты удалились, волоча свои штативы, камеры, видеотелефоны и оставив после себя запах горелой оболочки проводов и сгоревших фильтров. Солдаты вынесли из кабинета трупы.

– Ну что, старый Лук?! Я, кажется, могу испросить у тебя обещанное? Некто по имени Лук Янов некоторое время тому назад пообещал мне, что если я поучаствую вместе с ним в серии противоправных действий, то получу за это место военного министра. Так? Я точен в моем пересказе твоего предложения. – Лейтенант захохотал и внезапно отбил яростную чечетку на паркете кабинета. Лукьянов заулыбался.

– Мы победили, старый Лук! До тебя до сих пор не дошло это! Шесть часов тому назад ты находился в «приемнике», где тебя ждала смерть старого измученного животного. Сегодня – ты первое лицо Америки! Радуйся хотя бы. Не стой как истукан. Радуйся! – Лейтенант вдруг шлепнул Лукьянова по раненому плечу.

– У-у-у-у! – взвыл Лукьянов. – Лейтенант!

– Извини, старый Лук, забыл!.. Давай пить, Лук. Отныне нам можно будет пить только вместе. Отныне мы связаны с тобою одной цепью.

Убедившись, что в рефрижерейторе Дженкинса была только минеральная вода, лейтенант бросился открывать ящики стола. Нажав кнопку, вошел вслед за отодвинувшейся стеной в спальню Дженкинса. Ковер, связанный, безмолвно содержал в себе того, кого при жизни боялась вся страна.

– Надо избавиться от него, лейтенант.

– Знаю, но сейчас невозможно. Первую ночь на новом высоком посту тебе придется провести с ним.

– Давайте вывезем его вдвоем.

– Этой ночью не получится, Лук. Это мое дежурство, и я должен проверить своих солдат на прочность, убедиться, что они правильно поняли случившееся. Короче, я не могу отлучиться из «усадьбы» сегодня ночью. Утром можно будет попытаться вывезти его. А сейчас хорошо бы найти алкоголь. У него должно быть спиртное. Он держал для пары-тройки старых друзей, как утверждают, бар.

– Вряд ли бар помещается в спальне, лейтенант. Скорее следует искать в офисе. Где-то у стола, над столом. На угловых плоскостях.

Они вернулись в кабинет. После ощупывания и постукивания по стенам они обнаружили не каменную, но иного материала стену за рабочим столом Дженкинса.

– Вот она, возможно, она.

Кнопка обнаружилась не на стене, но на теле стола, расположенная так, что Дженкинс мог дотянуться до нее не нагибаясь. Отъехав, стена обнажила сверкающий алтарь бара.

– Мало верится, что старик не пил, – возгласил Тэйлор. – Такой подбор напитков может быть только у пьющего человека. Чего хочешь, Лук?

– Скотч стрэйт.

– Того же мнения и я. – Тэйлор нашел стаканы и наполнил их.

Из вертолета, повисшего над ущельем Парк-авеню, Президент Кузнецов обозревал город. Автомобили всех цветов выливались из-под тела небоскреба авиакомпании «Панам» и стремились в обоих направлениях – в up- и down-town. Пилот отлично знал свое дело, однако Лиза Вернер всякий раз вскрикивала, когда вертолет вдруг подымался вверх, в небо, чуть ли не царапая стены, или, напротив, падал камнем вниз. Президент, обыкновенно розовый, был зеленого цвета. Он не выносил такого рода удовольствий, но Лиза выразила желание «полетать над городом». А когда Президент отказал ей, надулась и швырнула зло:

– Ну хорошо же, ты у меня попросишь ебаться, Владимир, я тоже скажу тебе, что у меня нет времени. Катастрофически нет, скажу, времени!

Президент вздохнул, перенес встречу с Турнером на более позднее время, и Шестопалов, вместе с посольскими, организовал полет. Василенко, узнав об очередной «дурной затее фаворитки», как он ее теперь называл, покачал головой и спел вполголоса:

– «Нас на бабу променял… Только ночь с ней провожжался…»

Дальше петь он не стал.

– Ты уж допел бы, – озлился Президент. – Сам стал бабой Кузнецов, это ты хочешь сказать, да?

– Нет, не это. Что хотел, то сказал.

– Ты хотел бы, Петрович, чтобы я всегда оставался холостяком, да? – примирительно пробурчал Кузнецов. – Но, понимаешь, жизнь берет свое. Девчонка напоминает мне молодую Лидию, когда мы только что познакомились. Ну, не устоял.

– Понятно, – сказал генерал армии. – Не понятно, почему ты уступаешь всем ее прихотям, Владимир Георгиевич. Куда вот сейчас ты сломя голову полетишь на дурной машине? А что, если вдруг мотор откажет или пилот получит сердечный приступ? Что со страной будет? Ты ж Президент, а не, как они тут называют, «boy-friend», что значит мальчик-друг девочки Лизы…

– Кончай ворчать, старый. Лучше давай с нами…

– Нет уж, мне куда носиться над городами…

Президент проигнорировал ворчание Василенко.

Ревнует, конечно, генерал. Теперь, в вертолете, он клял себя за то, что не послушался совета Петровича и полетел.

– Во, какой классный вид, Владимир. Чего это у них тут, лесопарк?

– Централ-парк, – ответил за зеленого Президента Шестопалов, – самая большая концентрация зелени в центре города. Там, видите, есть и пруд, и резервуар пресной воды.

– Классно устроились, – перекрикнула шум мотора Лиза Вернер. – Умеют жить. Владимир, ты не хочешь столицу ближе к югу перенести? А то у нас в Советске почти вечная мерзлота…

– Чего? Что?

– Вечная мерзлота, говорю, у нас… – Поняв, что Президент не слышит и близок к тошноте, Лиза занялась разглядыванием города с высоты птичьего полета. Шестопалов попросил ее расхвалить Кузнецову Дженкинса. Она только не знала, как к этому приступить.