Ночь с 4 на 5 июля 2015 года

Мария оказалась дома. Грустное лицо Марии, как луна из-за туч, показалось из-за плотной занавески в окне. Лицо оживилось, увидав Лукьянова, и занавеска опять закрыла окно. Старая дверь дома 209 на Деланси-стрит открылась изнутри, и польская женщина в полиэстеровом халате, обтягивающем внушительные бедра, появилась в дверях.

– Вечер добрый, – сказала она по-польски и, ограничившись этой манифестацией своей принадлежности к исчезающему народу, перешла на довольно сносный английский. – Входите. Я думала, вы уже никогда не появитесь.

– Не хотел злоупотреблять вашим гостеприимством, – выдавил из себя вежливость Лукьянов и последовал за полиэстеровым серым халатом, обтягивающим теперь уже внушительный зад польской дамы, неприлично раздваивающийся на половинки. Подозрительно свежего золота волосы дамы были наскоро скручены в нетугую косу.

Квартира, состоявшая из спальни, ливинг-рум и кухни, была так же стара, как входная дверь дома и сам дом. Стены и потолки не первой свежести свидетельствовали о том, что женщина, тут живущая, воспринимает квартиру как временное убежище.

– Я живу одна, – объявила Мария, введя гостя в ливинг-рум и показывая ему на стоящие у стены, как в кинотеатре, три кресла. – Садитесь. Я как раз собиралась ужинать.

Лукьянов уселся на среднее из трех кресел. Хозяйка же поместилась напротив него на тахте, покрытой потертым пледом. «Очевидно, я буду спать на этом обрубке», – грустно подумал Лукьянов, вспоминая свое продавленное, но такое уютное ложе, покрытое старой лисьей шкурой, книги над головой на полках и большую кровать своей подруги Ли Шуанг. Всегда спокойная, податливая Ли Шуанг… Лукьянов посмотрел на Марию, как бы всплывшую перед ним из ничего, и увидел отчетливо, что губы польской женщины двигаются и она произносит слова. Лукьянов сделал усилие и прислушался…

– Хотите посмотреть Ти-Ви, пока я приготовлю ужин? – закончила, по-видимому, длинную речь Мария и вопросительно поглядела на Лукьянова.

Посредине комнаты стоял новенький прожекторный TV, а стена над тахтой позади Марии была пустой, чистой и свежевыбеленной. «Утеха одинокой дамы», – подумал Лукьянов. Тридцать шесть каналов, с шести до девяти показывающие старые ковбойские фильмы, и другой, безопасный, с точки зрения Департмента Развития Информации, bullshit. Впрочем, если она работает у Пуришкевича – продает колбасу и селедку, то может наслаждаться Ти-Ви только по утрам и после работы. Но зато на уик-энды, очевидно, не вылазит из кресла..

– Нет, благодарю вас. Если хотите, я помогу вам готовить ужин, – предложил Лукьянов и встал.

Мария, может быть, и не хотела пускать его на кухню, но Лукьянов настоял на том, что если уж она отказывается от его помощи, то он хотя бы будет находиться на кухне в то время, как Мария готовит ужин.

Кухня оказалась куда более обжитым светлым и даже приятным помещением. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор и было приоткрыто. Раковина соседствовала с массивной газовой плитой. В углу стоял очень большой холодильник, и вверх поднимались полки с множеством посуды и всяческими кухонными приборами, назначения которых Лукьянов никогда не знал. У одной из стен стоял небольшой стол, накрытый белой скатертью, украшенной, вне сомнения, польскими по скатерти цветами. На скатерти помешались два пластиковых подтарельника с цветными фотографиями разнообразной снеди. У стола помещались два стула. На один из них Лукьянов сел. Мария куда-то удалилась на некоторое время и вернулась с бутылкой водки.

– Хотите попробовать «Казимировки»? – улыбнулась она.

– Пуришкевич купил водочное дело?

– Да, недавно. – Мария поставила перед Ипполитом рюмку, по телу которой тоже вились, может быть, польские цветы.

– А вы, мадам?..

– Я вообще-то не пью… Ну да ладно…

Мария вернулась к шкафу и вынула еще одну рюмку. Из рефриджерейтора она вынула большую банку с солеными помидорами. Потом банку с огурцами. Выложив по полдюжине огурцов и помидоров в глубокую тарелку, водрузила соленья на стол.

– За здоровье Казимира, – сказал Лукьянов.

– Казимир Карлович – хороший человек, – убежденно сообщила Мария.

Они выпили. Лукьянов, уважая традиции поляков, выпил до дна. Мария половинку.

– Я даже не знаю, как вас зовут. Я забыла.

– Ипполит.

– Вы, Ипполит, пейте и закусывайте, а я начну готовить.

Из рефриджерейтора Мария достала часть неизвестного Лукьянову зверя и, надев поверх халата фартук, стала обмазывать зверя липкой субстанцией.

– Вы любите поросятину? – спросила она.

Лукьянов любил поросятину, поэтому, остановив свой взгляд на могучих бедрах польской женщины, подтвердил:

– Очень.

Все хорошо, думал Лукьянов. Сидеть с простой женщиной и ужинать тоже хорошо. И хорошо быть живым. Ради ужина Мария сменила халат на простое черное платье и, удалившись в ванную комнату, чуть припудрила лицо. «Лицо Марии худее, чем ее тело», – констатировал Лукьянов. Между тем они неторопливо беседовали.

– Казимир Карлович веселый, – продолжала Мария. – И с ним хорошо работать.

– О да, – поддержал Лукьянов, жуя поросятину. Поросятина была вкусная, однако варварскую еду эту невозможно было пожирать без помощи пальцев, посему, увидев, что Мария, обкромсав кость вначале ножом и вилкой, взяла ее в руки, Лукьянов последовал ее примеру. – Я жил здесь, на Лоуэр Ист-Сайд, на одной улице с Казимиром до войны, в начале девяностых.

– В девяностых я еще жила в Бруклине с родителями. Мы сбежали из Польши в Австрию в восемьдесят первом году. И через четыре месяца уже были в Америке. Потом вышла замуж. В девяносто третьем. И тоже жила в Бруклине. Здесь тогда было дорого жить. – Размытые временем серые глаза Марии грустно посмотрели на Лукьянова.

– А что случилось с мужем? – спросил он.

– Погиб. Он был в винном оптовом бизнесе, поехал закупать партию калифорнийского шабли.

– Где?

– В Лос-Анджелесе двадцать второго ноября две тысячи седьмого года. Русская ядерная подводная лодка подошла на десять миль к городу. Вы, наверное, помните. Три ракеты с ядерными головками.

– Говорят, в трех не было необходимости. Достаточно было одной…

– Единственное утешение, что подлодку уничтожили. Обыкновенной торпедой.

Они помолчали.

– Получилось, что Стив пропал без вести, – спокойно сказала Мария, – потому что в эту часть города до сих пор не ступала нога человека. Ждут, когда совсем рассеется радиация. Там был эпицентр. Так они говорят. Как вы думаете, Ипполит, когда-нибудь будет еще такая война?

– Не знаю, Мария. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что люди будут продолжать убивать друг друга более кустарными способами. Надеюсь, что напугались хотя бы на сто лет.

– Я его давно забыла, – Мария посмотрела на Лукьянова. – Восемнадцать лет прошло. Как будто он был в чужой жизни, не в моей… А вы, Ипполит, вы были женаты?..

– Никогда… Всю мою жизнь я встречался с девушками и женщинами, и мне в голову не приходило поселиться вместе с одной из них…

– Ох вы какой, – вздохнула Мария, может быть несколько раздосадованная тем, что ее гость оказался таким легкомысленным. – Казимир Карлович сказал, что вы известный писатель.

– Преувеличивает, по старой дружбе. Никогда известным не был. Одна книга принесла мне много денег. Прототипом героя «Ловушки» послужил Казимир. Но авторов полицейских романов критики не принимают всерьез. – Мария кивнула серьезно, и Лукьянов продолжил: – После войны и вовсе стало сложно быть писателем. Цензуры, как вы знаете, нет, но столько поправок к «Издательскому акту», что жанр полицейского романа умер своей смертью. Если главный герой должен быть бездетным, непьющим, моральным, лояльным и законопослушным, то становится непонятным, почему такой хороший человек занимается такой грязной работой. Все полицейские в известном смысле уроды, Мария, как и преступники… Они друг друга стоят. Одновременно это не исключает вдруг очень человеческих проявлений в них…

– А кто пробил вам голову? – Мария смело посмотрела в лицо Лукьянову. Первый раз.

– Злые люди, – сказал Лукьянов насмешливо. И увидел уже ставшие историческими события: себя сутки назад, переодевшегося в костюм дочери Кларисс, револьвер системы «Боршард», который Кларисс, пожертвовавшая реликвией («Вы должны себя защитить, Ипполит»), извлекла из глубин шкафа, истеричный поход Лукьянова к зданию Департмента Демографии, отчаяние, короткий неумелый солдафонский допрос. Непонятно как сохранивший свой темперамент живым маленький лейтенант, неожиданная свобода…

– Злых людей стало так много, – вздохнула Мария.

– Выпьем за добрых, – предложил Лукьянов. И они выпили «Казимировки». На самом деле автор trash books – полицейских романов не верил в разделение людей на злых и добрых. Он считал, что качества человека зависят от обстоятельств. «Если тебя ведут на казнь – ты добрый. Если ты ведешь на казнь – ты злой».

– А теперь, Мария, выпьем за вас… – предложил Лукьянов.

– Ой, да ну, чего же за меня? – застеснялась Мария.

Лукьянов заметил, что морщины на ее лице разгладились, но зато от выпитой водки раскраснелся кончик вздернутого носа. «Поддает, наверное, от одиночества. Женщина в ее возрасте… Сколько ей может быть лет? Сорок пять? Очевидно. Живот. Зад. Большие груди…» Выпили и опять принялись за поросятину.

В одиннадцать часов, когда Мария, наклонившись над тахтой в ливинг-рум, постилала Лукьянову белье, он взял ее за талию и повернул к себе. Мягкие беспомощные губы женщины растерянно встретили его губы, потом оправились и, обнаружив свою волю, уже смело встретили губы Ипполита. Раздевая женщину несколько минут спустя у нее в спальне, купая руки в мягком тесте ее грудей, спуская их на мягкую булку живота, осторожно подталкивая ее, уже раздетую, похожую на надувную белую игрушку, к кровати, Ипполит чувствовал радостное здоровое удовольствие человека, поступающего согласно законам природы. Такого чувства здоровья и радости он не испытывал очень давно, если вообще испытывал. «Это и есть, наверное, то чувство, которое простые люди физического труда испытывают всякий раз, когда влезают на свою самку», – подумал Лукьянов, лаская и отодвигая пышную белую ляжку женщины.

– Ипполит, Ипполит…

Он открыл глаза. Белое существо, темнея впадинами глаз, нависло над ним, большие груди свисали коровьим выменем. – Стучат в окно…

Он не сразу понял, кто стучит, какое окно и чьи груди висят над ним. Ему было хорошо и жарко, другое тело мягко покрывало его ноги, и ему хотелось обратно в жару и в хорошо.

– Стучат, я боюсь. Пойди посмотри, кто это, а, Ипполит?

Он вспомнил, что он Ипполит и мужчина. Мужчина, у которого твердое тело, должен, прикрывая собой мягкое существо, встать и пойти грудью на предполагаемую опасность. Только убив мужчину, враги могут добраться до мягкого тела его самки. Ипполит встал, и его женщина повела его к окну. И спряталась, почему-то присела на корточки, как большая белая лягушка, у кресла. Ипполит отвернул занавеску и выглянул на улицу. Было темно. Энергичный стук повторился.

– Кто? Кто там? – спросил Лукьянов, вглядываясь в мрак.

– Подними раму, – сказала белая лягушка, с пола пересевшая в кресло. – На улице ничего не слышно.

Лукьянов поднял раму вверх и выбросил «кто там?» в темноту.

– Мне нужен Ипполит Лукьянов, – сказал юношеский высокий голос.

– Это я, – сознался Ипполит, тотчас же засомневавшись, нужно ли было сознаваться.

– Меня послал Виктор О’Руркэ, – сказал голос. – Ты готов?

– Почти. Выхожу, – заверил Лукьянов, полностью возвратившийся к действительности.

Он задвинул раму и пошел по квартире, нашаривая свои вещи. Лягушка превратилась в заспанную Марию, накинувшую полиэстеровый халат.

– Что случилось?

– За мной заехали, мне нужно уходить.

– Так быстро? Сейчас четыре утра…

– Четыре утра? – Лукьянов был удивлен, что человек О’Руркэ опоздал. А может быть, он полчаса стучал в окно, и ни он, ни Мария не слышали?

– Давно стучали? – спросил он Марию.

– Нет, я сплю чутко. А почему так неожиданно, Ипполит?

– Прости, я забыл тебя предупредить. Водка. Крепкая «Казимировка».

– Все остальное тоже из-за водки? – спросила Мария грустно.

– Нет, – мягко возразил Лукьянов, уже одеваясь.

И правда, в постель к Марии он попал из симпатии к ней, и «Казимировка» была тут ни при чем.

– Я появлюсь, – сказал он и подумал, что это обычная ложь, которую говорят более подвижные мужчины менее подвижным женщинам.

– Приходи всегда, когда тебе будет нужно, – грустно сказала Мария.

– Спасибо, – поцеловал ее Лукьянов и вышел из квартиры.

– Долго, – неодобрительно сказал поджидавший его на улице юноша в мотоциклетном шлеме, забрало шлема было поднято вверх, и Лукьянов немедленно понял, что юноша был девушкой.

– Извиняюсь. Я уже думал, вы не появитесь. Виктор сказал в три тридцать.

– План изменен, – изрекла строгая девушка и сунула в руки Лукьянова шлем. – Надень.

Они спустились со ступеней высокого крыльца дома № 209.

– Садись в коляску.

Мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», сверкая мощной системой хромированных мышц и сухожилий, ждал их внизу.

Лукьянов послушно забрался в коляску.

– Застегнись, – приказала строгая девушка, и Ипполит, послушно опрокинув себе на грудь кожаный полог, пристегнул его к корпусу коляски, натянув кожаные петли на торчащие из корпуса металлические пуговицы.

– Я думал, «Харлей» давно не существует, – осторожно отметил Лукьянов.

Девушка уселась в водительское седло и съехала на один бок, устраивая ступню на педали зажигания.

– Разумеется, не существует, – хмыкнула девушка. – Это подделка. – И завела мотор.

Темный и потому невыносимо мрачный город испугал еще теплого и полусонного Лукьянова. Он крепко схватился за поручень, возвышающийся на уровне его груди, как будто ему угрожала опасность выпасть из коляски, и испуганно глядел на пустынные пейзажи, по которым они проезжали. Страх его проистекал еще и оттого, что мотоциклетная коляска едва возвышалась над растрескавшимися неухоженными улицами – и было такое впечатление, что он, только что проснувшийся, едет по улицам ночного ада в надбитой с одной стороны яичной скорлупе. Седок – юная амазонка находилась в лучшем положении, поскольку она возносилась конной статуей над теми же улицами, и те же угрюмые ночные облики спящих порталов состарившихся зданий, ящики и мешки с мусором, выброшенная на улицы мебель казались ей куда более ничтожными, чем ее летящему на корточках в яйце пассажиру. Наконец, выбравшись из пыльных и скучных переулков, они пересекли Хаустон-стрит, застроенную новыми казармами и домами для рабочих, и еще через несколько поворотов выбрались на Первую авеню. На пересечении 6-й улицы и Первой авеню на ее East стороне хрипели голоса и у самого тротуара шевелилась группа людей. Юная амазонка, обернувшись к Лукьянову, крикнула весело: «Убивают!» – и скособочила руль таким образом, чтобы проехать поближе к группе. Лукьянов смог разглядеть в лунном свете группу «youth workers», человек пять или шесть, бьющих мужчину и женщину. В момент, когда тандем амазонка – Лукьянов проехал мимо дерущихся, один из синеджинсовых обрушил железный прут на голову и плечи человека в яркой рубашке. Захрипев, человек рухнул на землю. «А-ааааа!» – заорал, в свою очередь, и «youth worker» с прутом, потому что женщина впилась зубами ему в руку. Увлекая Лукьянова в аптаун, мотоцикл оставил позади короткую ночную сцену, и сквозь ровное пофыркивание харлеевского мотора Лукьянов услышал, как девушка смеется.

На Первой авеню темноту украшали светофоры – признак цивилизации, и в районе 15-й улицы Лукьянов заметил открытый бар, в котором горели свечи. С дюжину людей толпилось вокруг бара, среди них несколько городских жандармов. Черно-белый автомобиль городских жандармов был запаркован на обочине. Амазонка молчала, посему Лукьянов предался созерцанию и невыносимой грусти.

«Надо бы умереть», – сказал он себе откровенно. Жизни всегда будет мало, но когда-то ведь необходимо и остановиться. Умереть, и пусть они останутся со своим прекрасно отрегулированным обществом, с ночными крысиными драками на улицах, с барами, в которых, как в девятнадцатом веке, горят свечи. Нужно умереть и лежать тихо в земле, и чтоб ничто не волновало. «В земле», – повторил Лукьянов горько. Пожалуй, они не кладут мертвых в землю. А куда кладут? Впервые за последние два десятилетия Ипполит задумался над тем, куда же теперь девают умерших ньюйоркцев. Сжигают? Очевидно, сжигают. В 21-м веке говорить о смерти считается неприличным.

– Эй, ты жив там? – спросила его амазонка.

– Жив.

– Хорошо, – удовлетворилась амазонка.

Лукьянов понял, что они сейчас выберутся из Манхэттена по Квинсборо-бридж. Через несколько минут под колесами мотоцикла уже шелестел металлический шероховатый настил моста Квинсборо, а в просветах между ржавыми гигантскими балками моста были видны ровные треугольники неспокойной тяжелой воды Ист-ривер – мертвой реки уже во времена детства и юности Лукьянова. Интересно, если опустить в Ист-ривер рыбину, очевидно, вытащив ее обратно, обнаружишь только скелет? Ядовитые реки, страшные улицы…

Мысли Лукьянова резко оборвались, потому что при выезде с Квинсборо-бридж мотоцикл вдруг накрыло пятно света. Амазонка затормозила и остановилась.

– Сойдите с мотоцикла! – приказал невидимый голос в громкоговоритель.

– Влипли, – негромко сказала амазонка. – Ты молчи, говорить буду я.

Лукьянов кивнул. Вот так приходит конец, именно тогда, когда ты расслабился, чувствуешь себя в безопасности. Ему уже не хотелось умереть, ему хотелось жить. Любой жизнью, но жить. Из темноты в пятно света навстречу им вошли трое в камуфляжной форме.

– License, – потребовал один из них, молодой парень в пилотке на короткоостриженной блондинистой голове.

Амазонка полезла во внутренний карман кожаной куртки.

– Медленно, бэби, – приказал ей парень.

Двое других, тупорылые автоматы свисали с плеч, безучастно смотрели на происходящее. Девушка вынула из кармана пластиковую айдентити-кард и протянула ее блондину в пилотке. «Что делают у Квинсборо-бридж парашютисты?» – подумал Лукьянов.

– Курьер Департмента Транспорта, – прочел парень, глядя в айдентити-кард. – Что в мотоцикле?

– Деливери. Пакеты, – девушка говорила спокойно.

Не отдавая ей кард, парень в пилотке указал на Лукьянова:

– Это кто?

– Бойфренд, – быстро, упреждая Лукьянова, сказала девушка.

Лукьянов, расстегнув пиджак, обнажил значок, данный ему Тэйлором.

– Специальный Агент Департмента Демографии.

По брезгливому выражению лица парня в пилотке было ясно, что он видит такой значок первый раз в жизни. Парни с автоматами оба жевали жвачку, Лукьянов заметил, что все парашютисты очень молоды и усиленно стараются выглядеть «настоящими парашютистами», как будто не веря в то, что они и есть настоящие. Лукьянов сталкивался с этим феноменом всю свою писательскую жизнь. Полицейские усердно стараются быть «настоящими полицейскими», преступники играют «настоящих преступников», сам Лукьянов играл в свое время роль «автора trash-books» – полицейских историй. Ребята хотят казаться невозмутимыми.

– Митчелл, осмотри их транспорт! – приказал блондин.

Один из парней отошел и наклонился над мотоциклом. Блондин отдал амазонке айдентити-кард и не спросил айдентити-кард у Лукьянова. Адреналин в крови Ипполита вскипел и шибанул ему в голову, как хорошее шампанское, вдруг обнаружились сырые, кислые запахи ночи, из-под шлема девушки вырвался черный локон и упал ей на лоб. «Почему она не снимет шлем? – подумал Лукьянов. – Кажется, она хорошенькая, female, молодые самцы тотчас бы вспомнили, что они самцы, а не парашютисты…» Возможно поймав его мысли, девушка сняла шлем, и множество черных локонов тяжело стекло на ее кожаную куртку.

– Такая красивая девушка могла бы найти себе работу поспокойнее, – заметил блондин.

Она пожала плечами.

– Я люблю скорость, офицер.

– Ничего нет, лейтенант, – объявил Митчелл, – кроме этого…

В руке у него был небольшой кожаный мешок, обмотанный у горла металлической цепью, которая заканчивалась красными сургучными печатями. Лейтенант взял из руки Митчелла мешок и внимательно осмотрел печати.

– Пакеты, – заметила девушка, – спецпочта Департмента. Не секретная.

– Кого ищем, лейтенант? – осмелился спросить Лукьянов.

– Кого надо, – ответил лейтенант, протягивая мешок девушке.

«Неужели пронесло?» – подумал Лукьянов, не веря в то, что пронесло.

– Куда направляетесь? – спросил лейтенант.

– Аэропорт. Мы можем ехать?

– Можете, – без выражения объявил лейтенант.

Он поднял руку в воздух, и свет погас. Некоторое время невозможно было рассмотреть ничего вокруг, затем из мрака выступил бронетранспортер с торчащими на фоне чуть посветлевшего неба над Ист-ривер многочисленными стебельками пулеметов. Трое, смутные спины, шли не спеша к передвижному железному дому. У железного дома двигалось еще несколько фигур.

– Shit! – сказала девушка, когда они тихо отъехали от моста. – Я думала, мы пропали. Виктор предупредил меня, что у тебя нет никаких документов… А в мешке у меня… – Девушка не закончила и, вздохнув, засмеялась… – Ну повезло, прорвались…

– Слушайте, как вас зовут? Я даже не знаю, как ваше имя.

– Синтия… Синтия О’Руркэ…

Девушка нажала на педаль газа, очевидно давая этим понять, что разговор окончен, и поддельный «Харлей», подпрыгнув, понесся в хаос развернувшегося перед ними Большого Нью-Йорка.

Почти светало, когда Синтия О’Руркэ остановила мотоцикл.

– Выходи, – сказала она и спустилась с седла.

Лукьянов вылез из яйца и осторожно встал на затекшие ноги. Они находились на улице, обильно застроенной старыми, красного кирпича домами. Единственной особенностью улицы было то, что, начиная с того места, где они стояли, улица резко поднимались на холм. На углу с пересекающей улицей стоял недвижимый и тихий гарбич-трак. В кабине видны были несколько голов. Синтия О’Руркэ вынула из кофра на заднем сиденье мешок.

– Пошли. – Двинулась к дому, против которого они остановились, очевидно цели путешествия.

«Многословностью сестра Виктора не отличается», – подумал Лукьянов и задрал голову, поглядел на скучное здание, в которое они направлялись. Он насчитал одиннадцать этажей и устремился за уже стоящей у входной двери девушкой.

Из пыльного обширного холла с зелеными скамейками у каждой стены, мимо элевейтора Синтия О’Руркэ прошла в небольшой коридор, заканчивающийся желтой дверью с надписью: «Стой здесь, не иди дальше», и смело толкнула дверь. Сразу за дверью обнаружились ведущие вниз цементные ступени, и Синтия, а за нею и Лукьянов стали спускаться вниз. Лестница закончилась обширным помещением, заполненным всевозможной старой мебелью, может быть сданной на хранение жильцами дома. Обширный «проспект» и маленькие «улочки» рассекали море мебели на блоки. Уверенно шагая между блоками, Синтия О’Руркэ прошла к стене помещения и, остановившись перед массивной, на сей раз железной дверью, постучала. Дверь открыли изнутри, она повернулась, в два приема вышла из стены, и Лукьянов увидел, что в профиль дверь была толщиной со стену. В дверном проеме стоял человек, одетый в китайский, без воротника, черный ватник.

– Хай, Сэм, – сказала Синтия.

– Хай, – ответил человек осторожно и отодвинулся, давая возможность Синтии и Лукьянову войти.

Внутри пахло горелым машинным маслом и металлом. Помещение, по стенам обвитое толстыми и тонкими трубами, было уставлено машинами для обработки металла. Лукьянов узнал сверлильный и токарный станки. Пол помещения был покрыт деревянными щитами, сбитыми из планок. Не обращая больше ни малейшего внимания на Сэма, Синтия уверенно направилась к массивному железному шкафу и, раскрыв его, неуловимым движением проникнув под одну из полок, нажала на заднюю стену шкафа. Шкаф загудел невидимым мотором, отъехал в сторону, и в стене образовался вход и опять ступени. Синтия оглянулась на Лукьянова, шагнула внутрь, Лукьянов за нею. Шкаф за их спинами прогудел, становясь на прежнее место.

– Можно перерыть весь город и не найти этот тайник. – Таким образом прокомментировав путешествие через подземелье, Синтия даже не остановилась, и они продолжили сошествие по лестнице в еще более секретные глубины, принадлежащие, очевидно, семье О’Руркэ.

«Нет таких тайников, которые невозможно было бы обнаружить, бэби, – подумал Лукьянов, – Все, что спрятано человеком, может быть обнаружено человеком…»

Виктор О’Руркэ и уже знакомый Лукьянову черный парень, одетые в темно-зеленые комбинезоны мусорщиков, сидели в небольшом зале, которым заканчивалась лестница. На голом столе стояла бутылка «Джэк Дэниэлс» и несколько стаканов.

– Мистер Лукьянофф и мисс Синтия. – Виктор встал.

– Нас остановил армейский патруль. Парашютисты! – объявила Синтия, как бы упреждая брата.

– О, это интересно!

Виктор, заметил Лукьянов, даже со своей сестрой говорил тоном, скрывающим веселую угрозу. Тоном непредсказуемого человека, могущего с улыбкой перерезать собеседнику горло.

– Кристофэр, Синтия – займитесь документами… А я поговорю с мистером Лукьянофф… Пойдемте, мистер Лукьянофф!..

Виктор толкнул дверь, и Лукьянов прошел вслед за ним в помещение, похожее на locker-room, уставленное одинаковыми железными шкафами. Пройдя сквозь строй шкафов, Виктор привел Лукьянова в тупик, заканчивающийся дверью. Достал из кармана сигареты, закурил и обратился к Лукьянову.

– Отец поручил мне позаботиться о тебе. Что я и делаю. Слушай меня внимательно. Ты можешь и должен нам помочь. За этой дверью находится человек, которого мы только что привезли… Очень важный человек. Важный ученый, доктор Розен. – Виктор улыбнулся. – Естественно, он не сам сюда пришел. Мы его схватили и привезли силой. Была стрельба, потому парашютисты патрулируют у всех мостов. Одного нашего убили… Впрочем, – Виктор остановился, – это все тебя не должно касаться. Мы хотим этого доктора наук продать обратно государству за очень большие деньги. Но до этого мы хотим выжать из него всю возможную информацию. Это уже моя идея, отец обычно ограничивается изыманием выкупа…

Виктор прошелся перед Лукьяновым, насколько позволяла ширина locker-room.

– Что требуется от тебя? Мы тебя посадим к нему, за эту дверь, там апартамент. И ты будешь с ним разговаривать. Все, что вы скажете, автоматически будет записываться. Естественно, мы вас запрем. Твоя задача – разговорить его на важную информацию. Нас интересуют, в частности, фамилии других ученых. И адреса. Он – глава сверхсекретных научных программ в Лос-Аламос. Он многое знает. Ты слыхал о Лос-Аламос?

– Более или менее, – признался Лукьянов.

– Узнаешь, – убежденно сказал Виктор. – И не только это. Люди, которые сидят в одной камере, обычно рассказывают друг другу все. Рано или поздно. Ты заинтересован в том, чтобы было рано, а не поздно. Старайся. Потом мы тебя выпустим и дадим тебе новенькую, свежую айдентити-кард, с которой ты еще десять лет сможешь гулять по Манхэттену и посещать жирного Казимира, чтобы говорить с ним о старых добрых временах. – Виктор О’Руркэ улыбался, глядя на Лукьянова угрожающе-насмешливыми глазами бешеного Калигулы.

– Значит, сажаете в камеру подсадной уткой…

– А какое еще может быть тебе употребление? – спросил Виктор. – Мой парень, которого сегодня застрелили, был убит только потому, что бежал медленнее, чем мы все. Мы успели спрятаться за стеной, а он нет. А ему было всего двадцать три, старик Лукьянофф. Вот так. Иди. – Виктор вынул из кармана револьвер и шутливо направил его на Лукьянова. – Шагай… – И стал нашаривать заржавелую железную дверь в стене. Открыл ее. Обнажилась система кнопок на новенькой алюминиевой панели.

– А если мне понадобится… – вдруг неожиданно для себя начал Лукьянов.

– Там все есть, старик, все… Не волнуйся. Туалет, еда и интеллигентный собеседник – доктор.

Виктор набрал код, дверь отползла, и Лукьянов внезапно получил сильнейший удар в живот. Последнее, что он услышал из-за вновь вползающей в стену двери, был смех Виктора О’Руркэ. Смех Калигулы.