20

Первая исповедь

Позволю себе на минутку уйти в оборону: понимаете, когда я говорила Уэнделлу, что вплоть до момента расставания все было хорошо, я говорила абсолютную правду. Или, если быть точной, мое понимание правды. То, что я хотела назвать правдой.

А теперь выключаем оборону: я лгала.

Я не рассказала Уэнделлу, что должна писать книгу – и что процесс движется не слишком хорошо. Под «не слишком хорошо» я подразумеваю, что даже не начала ее писать. Это бы не было проблемой, если бы я не была связана контрактом: по закону я должна либо все-таки закончить книгу, либо вернуть аванс, которого на моем банковском счете уже не было. Но даже если бы я вернула деньги, проблема никуда не девалась, потому что я не только психотерапевт, но и писатель – это не просто то, что я делаю, это то, кто я есть. Если я не могу писать, важная часть меня растворяется. И если я не сдам эту книгу, мой агент скажет, что у меня больше не появится шанс написать другую.

Не то чтобы я совсем потеряла способность писать. Все то время, что я должна была работать над книгой, я строчила удивительно остроумные и кокетливые письма Бойфренду, постоянно говоря друзьям, родственникам и даже самому Бойфренду, что занята написанием книги. Я как будто стала игроманом, который каждое утро надевает костюм, целует жену на прощание, а потом отправляется в казино вместо офиса.

Я намеревалась рассказать Уэнделлу об этой ситуации, но была настолько сосредоточена на последствиях расставания, что возможности не было.

Разумеется, это очередная ложь.

Я не говорила Уэнделлу о книге-которая-никак-не-пишется, потому что всякий раз при мыслях о ней на меня накатывала паника, ужас, сожаление и стыд. Как только эта ситуация всплывала в моей голове (то есть всегда; как писал Фицджеральд, «в подлинных потемках души всегда три часа утра, изо дня в день»), мой желудок сжимался, и я ощущала себя парализованной. Затем я начала обдумывать каждое плохое решение, принятое на разных развилках судьбы, потому что была убеждена: я оказалась в такой ситуации из-за одного из самых плохих решений в своей жизни.

Вы, должно быть, думаете: «Серьезно? Тебе повезло получить контракт на книгу, а теперь ты ее не пишешь? Бедняжка! Попробуй проработать по двенадцать часов в день на фабрике!» Я понимаю, как это выглядит. Ну то есть… кем я себя возомнила? Элизабет Гилберт в начале «Ешь, молись, люби», когда она плачет на полу в ванной, обдумывая уход от любящего ее мужа? Гретхен Рубин в «Проекте Счастье», у которой есть любящий, красивый муж, здоровые дочери и столько денег, сколько большинству людей и не снилось, но которую все еще гложет чувство, что чего-то не хватает?

Кстати, вспомнила: я упустила важную деталь о книге-которая-никак-не-пишется. Тема? Счастье. Нет, я уловила иронию: книга о счастье сделала меня несчастной.

Мне вообще не стоило браться за книгу о счастье, и не только потому, что – если верить теории Уэнделла об оплакивании чего-то большего – я была подавлена. Когда я приняла решение написать ее, я только начинала частную практику и написала статью для Atlantic, заголовок которой вынесли на обложку: «Как подсадить ребенка на психотерапию: почему наша одержимость счастьем детей может обречь их на несчастную взрослую жизнь». За сто один год существования журнала ни один материал на тот момент не вызвал такой шквал ответных писем в редакцию. Я говорила о ней на национальном телевидении и на радио, мировые СМИ пытались назначить интервью, и я вдруг стала «экспертом по родительству».

Буквально в следующее мгновение издательства захотели книжную версию «Как подсадить ребенка на психотерапию». Под «захотели» я имею в виду, что за нее предлагали – не знаю, как еще выразиться, – ошеломляющую сумму. Это были такие деньги, о которых мать-одиночка вроде меня могла только мечтать, деньги, которые обеспечили бы нашей семье возможность вздохнуть свободно – на долгое время. За этой книгой последовали бы выступления (что мне нравилось) в школах по всей стране и стабильный поток пациентов (что было кстати, поскольку я только начинала). По статье даже подумывали снять сериал (который, возможно, и сделали бы, если бы прилагалась книга-бестселлер).

Но получив возможность написать книжную версию своей статьи – книгу, которая потенциально меняла ландшафт моего профессионального и финансового будущего, я сказала, проявив поразительную непредусмотрительность: «Спасибо большое, вы очень добры. но… я лучше откажусь».

Меня не хватил удар. Я просто сказала нет.

Я так поступила, потому что в этом было что-то неправильное. Мне казалось, что миру не нужна очередная книга о родителях-«вертолетчиках». Дюжины умных, вдумчиво написанных книг уже изучили этот вопрос со всех ракурсов. В конце концов, еще двести лет назад философ Иоганн Вольфганг фон Гете сформулировал емкий вывод: «Слишком многие родители усложняют жизнь своим детям, фанатично стараясь облегчить ее». Или не так давно – в 2003, если точнее, – в одной из первых современных книг о гиперопеке под названием «Worried All the Time» («Все время волнуясь») говорилось о том же: «Главные правила хорошего родителя – умеренность, эмпатия и адаптация темперамента к ребенку – просты и не требуют улучшения под влиянием новейших научных исследований».

Я сама мать, и родительская тревожность не обошла меня стороной. На самом деле я написала ту статью в надежде, что она окажется в той же степени полезной для родителей, что и сессия у психотерапевта. Но если я сделаю из этого книгу, запрыгну на подножку коммерческого поезда и присоединюсь к рядам интернет-гуру, я стану частью проблемы. Я верила, что родителям не нужна еще одна книга о том, что пора выдохнуть и сделать паузу. Им нужна сама пауза в потоке книг о родительстве. (Позже New Yorker выпустил юмореску о размножении родительских манифестов, гласившую, что «выход еще одной книги в такой момент – это просто жестоко».)

И уподобившись Писцу Бартлби из одноименного рассказа (с похожим трагичным результатом), я сказала: «Пожалуй, откажусь». Следующие несколько лет я провела, наблюдая, как все новые и новые книги о гиперопеке выходят на рынок, и самобичуясь. Ответственным ли поступком с моей стороны был отказ от такого рода денег? Я только закончила неоплачиваемую стажировку, мне нужно было выплачивать кредит за учебу, я была единственным добытчиком в семье – почему я не могла быстро написать книгу о родительстве, получить свои профессиональные и финансовые блага и жить припеваючи? В конце концов, разве многие могут позволить себе роскошь работать только над тем, что для них важно?

Сожаление, которое я чувствовала из-за ненаписанной книги, подкреплялось тем фактом, что я продолжала каждую неделю получать письма от читателей и отвечать на вопросы о статье «Как подсадить ребенка на психотерапию». Один за другим люди спрашивали, будет ли книга. Нет, хотелось ответить мне, потому что я сваляла дурака.

Я в самом деле чувствовала себя полной идиоткой, потому что, решив не продаваться и не наживаться на всеобщем родительском помешательстве, вместо этого я согласилась писать ввергающую-меня-в-ужас-и-депрессию книгу про счастье. Чтобы свести концы с концами, начиная свою практику, я должна была написать ее, и в то время мне казалось, что оказываю услугу читателям. Вместо того чтобы показать, как мы, родители, слишком усердно пытаемся сделать детей счастливыми, я собиралась сделать акцент на том, как мы слишком усердно пытаемся сделать счастливыми себя. Эта идея казалась мне ближе.

Но когда я садилась писать, я чувствовала себя столь же оторванной от темы, как и от проблемы родителя-«вертолетчика». Исследования не отражали – и не могли отразить – нюансы того, что я видела в кабинете психотерапии. Ученые даже придумали сложное математическое уравнение, чтобы предсказать счастье. Формула основана на тезисе, что человек счастлив не тогда, когда дела идут хорошо, а когда они идут лучше, чем ожидалось. Она выглядит как-то так:

Что сводится к более простой формуле: счастье = реальность – ожидания. По всей видимости, можно сделать человека счастливым, сообщив ему плохую новость, а потом сказав, что это неправда (что лично меня только разозлило бы).

Тем не менее я знала, как свести воедино некоторые интересные исследования, но чувствовала, будто лишь поверхностно затрону все то важное, о чем хочу рассказать, но не смогу раскрыть суть. И в моей новой карьере, и в целом в жизни поверхностность меня не устраивала. Нельзя стать психотерапевтом и не измениться в какой-то степени, не стать – даже не заметив того – ориентированным на суть.

Я говорила себе, что это не важно. Просто напиши книгу и покончи с этим. Я уже прошляпила книгу о родительстве; не могу же я и с этой книгой сесть в лужу. И все же дни шли, а я не могла заставить себя ее писать. Точно так же, как не смогла заставить себя написать первую книгу. Да как так опять вышло?

В аспирантуре мы периодически наблюдали за сеансами психотерапии через односторонние зеркала, и иногда, когда я садилась писать книгу счастья, я думала о тридцатипятилетнем пациенте, которого видела там. Он пришел на психотерапию, потому что очень любил свою жену и считал ее привлекательной, но не мог перестать изменять ей. Ни он, ни жена не понимали, как его поведение может идти вразрез с тем, чего он, по его мнению, хотел: доверия, стабильности, близости. На сессии он объяснял, что ненавидит то потрясение, через которое измены заставляют пройти его жену и их брак, и знает, что он не такой муж и отец, каким хотел бы быть. Он говорил о том, как отчаянно хочет прекратить измены и как вообще не понимает, почему продолжает это делать.

Психотерапевт объяснил, что часто разные части нас самих хотят разных вещей, и если мы заглушаем ту часть, которую считаем неприемлемой, то она найдет иные способы высказаться. Он попросил мужчину пересесть на стул в другом конце комнаты и посмотреть, что случится, если не отторгать, а выслушать ту часть его личности, которая выбирала измены.

Поначалу бедняга растерялся, но постепенно он начал давать право голоса скрытой стороне себя – той части, которая подталкивала ответственного, любящего мужа к саморазрушению. Он разрывался между этими двумя аспектами себя точно так же, как я разрывалась между желанием обеспечить семью и мечтой сделать что-то значимое – что-то, что тронет мою душу и, я надеялась, многие другие души.

Бойфренд появился как раз вовремя, чтобы отвлечь меня от этой внутренней битвы. А когда он ушел, я занималась интернет-слежкой вместо написания книги. Многое из нашего деструктивного поведения берет начало в эмоциональной дыре – в пустоте, которая жаждет чего угодно, что заполнит ее. Но сейчас, когда Уэнделл и я обсудили конец интернет-слежки за Бойфрендом, я почувствовала ответственность. У меня не было уважительных причин не сидеть и не писать эту сочащуюся страданиями книгу о счастье.

И пора было рассказать Уэнделлу правду о том, как я влипла.