Мы с Анатолием Крупновым, лидером «Чёрного Обелиска», часто передвигались по Москве одними и теми же маршрутами, я – его, а он – моими. В конце 1980-х, когда наши сердца и души принадлежали Московской рок-лаборатории, мы постоянно, иногда по нескольку раз в день, сталкивались на одних и тех же московских улочках: то на Солянке, где жил Толик, то в Старопанском переулке, где находилась рок-лаборатория, то на улице Кирова, где в кафе «Турист» собиралась тусовка. Как правило, я замечал Толика издалека. Он шёл по улице, в одной руке держа бас-гитару, другой рукой толкая коляску с сыном Вовкой, да ещё ведя на поводке таксу.

– Привет!

– Как дела?

– Да вот, написал новую статью!

– А я сочинил новую песню…

Толик Крупнов родился на проспекте Мира, в доме 180, который стоит почти напротив метро «ВДНХ». Местные жители его называют «домом космонавтов», потому что здесь жили некоторые космонавты. А ещё в этом доме жил знаменитый хоккеист Александр Мальцев и была юношеская библиотека. Здесь на первом этаже в угловом подъезде и жила семья Толика: мама, бабушка, сам Толик и его младшая сестра Наталья.

…Та самая большая квадратная гостиная, оклеенная зелёными обоями. Тот же массивный, сохранившийся от старых времён обеденный стол посреди комнаты. На столе расстелена цветастая парадная скатерть, которая, как это принято в советских семьях, достаётся из комода, только когда ожидаются гости. По углам гостиной расположены две двери, которые ведут в две спальни.

– У нас квартира трёхкомнатная: эта большая комната – проходная, а там ещё две, девятиметровочки, – рассказывает Эвелина Петровна, мама Толика Крупнова, расставляя на столе чашки. – Когда Наташа выросла, ей досталась комната, где до этого жили мы с мужем. А Толя обитал в одной комнате с бабушкой. Они оба, и Толя, и его бабушка, были «совами», поэтому вечером у них в комнате зажигалась лампочка, они ложились в кровати, брали книжки и до трёх ночи читали.

А в большой комнате Толя и Наташка часто устраивали концерты для нас, взрослых. Они сами делали билеты, в которых было написано: «Вы приглашаетесь… ваше место: 1 ряд, 3 место…» Цена билета была разная: три улыбки или два поцелуя…

 

Анатолий Крупнов на концерте в Олимпийской деревне. 1988 г.

 

Между комнатами вешалась портьера, с одной стороны которой находилась сцена, с другой – импровизированный зрительный зал. Концерт был длинным и состоял из самых разных номеров: сначала Толя играл на скрипке, потом на скрипке играла Наташа, затем они играли в четыре руки на пианино, потом читали стихи, а ещё был акробатический номер, и я всегда ужасно боялась, что Толя уронит Наташку, ведь он кидал её под самый потолок… Позже я поняла, что эти домашние концерты приучали Толю к работе на сцене, ведь зрителями были не сверстники, а взрослые люди…

Я не знаю, было ли у него типичное для рок-музыканта детство, но детство у него было… неплохое, с моей точки зрения. К сожалению, он был не совсем здоровый мальчик. У него с сердцем было не очень… и с почками. Вернее, вначале-то всё было нормально, но когда Толе было четыре с половиной года, он заболел: мы зевнули аппендицит. А зевнули потому, что в Москве тогда была холера, и врач скорой помощи сказал: «Знаете, я должен его забрать в больницу, но боюсь, что его сунут в холерный барак, и он подцепит там заразу…» Это было в шесть часов вечера, а когда Толю привезли в больницу и начали осматривать, у него уже было прободение. Это же жутко больно! А он даже и не пикнул, только морщился и говорил: «Мама, возьми меня за руку и расскажи про тигрика, который потерял свои полоски!» Операция была очень тяжёлой, и тогда я впервые поняла, что Толька по натуре стоик. Он не то чтобы не боялся, но терпел боль и никогда не показывал, как ему больно. Так у него было всю жизнь. Я думаю, это качество ему передалось от отца.

Толин отец умер очень рано. Он очень тяжело болел: у него был рак. Первое время он об этом не знал, но потом какой-то не очень умный врач взял да всё ему преподнёс. Есть мужчины, которые руку поцарапают – и всё, конец света! Но в нашей семье не принято было жаловаться, как тебе больно, как тебе плохо. И мой муж тоже никогда не возникал со своими болезнями, даже когда узнал, что у него рак. Да, бывало, зайдёшь неожиданно в комнату, а он сидит напротив зеркала и пытается рассмотреть: растет там у него что-то или нет? Но как только он замечал, что я вошла, он тут же прятал зеркальце. И Толя это видел. Так что стоический характер передался Толе вместе с отцовскими генами.

Только один раз в жизни я видела Толю плачущим. На похоронах отца.

Отец Толи был инженером, мы вместе учились в институте. Его звали Герман Сергеевич. У них была исконно русская семья, правда с небольшой долей цыганской крови. Дед моего мужа был очень богатый человек, поскольку был управляющим московскими бойнями. Вообще-то он был простой человек, из матросов, но дослужился до управляющего. И вот этот дед женился на цыганке, на Толиной прабабке. Она была очень красивой женщиной, прожила очень долго и умерла, когда я уже два года была замужем за Германом.

После революции дед Германа стал простым мясником. Я не знаю, сколько ему было лет, он умер через месяц после того, как мы поженились, но это был очень здоровый человек, который перенёс тринадцать инсультов. Он бы пережил и четырнадцатый, но упал, сломал ребро и кость воткнулась в лёгкое. А я теперь всем говорю: «Не верьте тем, кто говорит, что мясо вредно!»

Отец Германа, то есть дед Тольки, был родом из Гусь-Хрустального. Там где-то есть дом, который должен был перейти к Герману по наследству, но я понятия не имею, где он.

А мой отец был строителем, очень крупным, управляющим самым большим в Москве строительным трестом. Его звали Исаенко Пётр Степанович. Он строил большие объекты, и его часто вызывали к Сталину, который лично следил за всеми крупными стройками. Я помню, как папа, когда он знал, что ему надо сегодня идти к Сталину, прощался с нами, а мы не знали, вернётся ли он обратно. Вся эта нервотрёпка привела к тому, что в пятьдесят девять лет он умер от инфаркта.

Мать моя тоже работала всю жизнь. И даже когда у меня уже были дети, она всё ещё работала. По профессии она химик, они с отцом вместе учились, а потом, окончив институт, вместе поехали на Магнитку. Они были в числе первых строителей Магнитки. И мы с моим мужем вместе учились. Видимо, это у нас как бы такая семейная традиция.

Мы с мужем долго встречались, но всё никак не женились, потому что он был не особенно красив внешне, и мама отговаривала меня: «Ты сошла с ума! У тебя же будут дети от него!» А я была довольно симпатичной девчонкой, и у меня было много поклонников. Но всё-таки мы с ним в 1959 году поженились. Но я знала, за кого выходила, у моего мужа были золотые руки. Когда он ухаживал за мной, то подарил мне… мотор для магнитофона! Я долго смеялась над этим, но выяснилось, что смеялась напрасно: муж ухитрился сделать мне магнитофон! Муж мог сделать всё что угодно. Когда были модны узконосые ботинки, он отрезал носы, перекраивал подмётку – и получался модный ботинок. Пальто перешить, часы починить, проводку провести – он мог всё. Однажды сшил Тольке джинсы. У нас не было денег, а Тольке очень хотелось джинсы! И папа сшил ему джинсы, прострочил их – и они были как настоящие. Правда, вскоре после этого подарка Толька угодил в какой-то мазут на железной дороге, и на новых джинсах появилось черное мазутное пятно. Для него это была ужасная трагедия!

У нас долго не было детей, и мы даже думали, что усыновим кого-нибудь. А потом, 24 марта 1965 года, родился Толька, а вскоре, в 1966 году, на свет появилась Наташка. Дети были, конечно, долгожданные, и мой муж их боготворил.

 

Толя в детстве

 

Мы с мужем прожили пару лет, как врачи объявили, что у мужа рак и жить ему осталось три года. Но на самом деле он прожил ещё двадцать лет. Из-за того что мы всё время жили под гнётом болезни, у нас в доме было много праздников. Мой муж умел устраивать праздники, особенно мне. Вот отвезли мы детей к бабушке на дачу – и пошли гулять. Сначала отправились в запрудную часть ВДНХ, послушали там соловьёв, пришли домой, а он, оказывается, уже купил шампанского, фруктов, и мы устроили праздник, потанцевали, спели… Толя и Наташа видели, как у нас с мужем всё было гладко и весело, поэтому и в их домах всегда царил праздник.

Я думаю, что Толин талант идёт от моего папы и от маминого папы, потому что мамин папа прекрасно играл на виолончели и рисовал в примитивистской манере. А у моего папы был великолепный голос, баритон. У Тольки – тоже баритон, но пониже. Мой папа был из простой семьи, они жили на хуторе, на Украине, в Черниговской области. Когда он подрос, его отправили учиться в город на рабфак, окончив который он поступил в Харьковскую консерваторию и одновременно в Харьковский строительный институт. Интересно, что он учился вместе с Борисом Гмырей, нашим знаменитым оперным певцом, который, как и мой папа, одновременно с консерваторией посещал тот же самый строительный институт. Первые два года они так и проучились, но после второго курса им сказали, что надо выбирать что-то одно, и Борис Гмыря выбрал консерваторию, а папа – строительный. Но он очень хорошо пел. У папы был абсолютный слух. Видимо, это передалось и Толе.

 

Толя и Наташа в детстве

 

Но сначала Наташка и Толя занимались фигурным катанием. Тренер мечтала сделать из них пару, потому что Толя был большим, а Наташа – маленькой. Но фигурное катание явно было не для Толи, потому что, когда надо было делать все эти крюки-выкрюки, все эти тройки и восьмёрки, Толи хватало ровно на одну фигуру, а потом… он начинал играть в салочки.

Как-то раз мы с Наташей были в Доме культуры ВДНХ, в зале которого в этот день проходил отчёт музыкальной школы. Мы вошли в зал, а на сцене на скрипке играл ребёночек. Наташа посмотрела и немедленно потребовала, чтобы я отвела её в музыкальную школу. Честно говоря, я была против, поскольку сама в своё время училась играть на скрипке и знала, сколько в это надо вложить труда, но моя мама поддержала Наташу.

Наступила осень. Наташа пошла в музыкальную школу, а Толя сказал: «Почему Наташа будет учиться музыке, а я нет?!»

После того как Толя сдал экзамен, мне преподаватели сказали: «Ваш мальчик очень одарённый, и мы можем рекомендовать его нашему самому лучшему скрипичному преподавателю». И действительно, с ним начала заниматься самая знаменитая в музыкальной школе № 50 преподавательница Ирина Георгиевна Голландцева. Она оставалась Толиным другом и тогда, когда он уже стал рок-музыкантом, они общались до самой его смерти.

Вот так Толя начал учиться играть на скрипке. Но нельзя сказать, чтобы ему это очень нравилось, потому что… это стоило ему огромных усилий. В конце концов ему всё надоело, и он решил бросить музыкалку. Но тогда я сказала: «Если ты бросаешь это дело, то напиши-ка мне расписочку, что ты сам бросаешь. Потому что когда ты вырастешь и Наташа выучится, а ты нет, то скажешь мне: „Мама, что ж ты меня не учила?” Ему не понравилась такая постановка вопроса, и он решил учиться дальше.

На очередной день рождения он упросил нас подарить ему гитару, и мы дали ему 50 рублей – столько тогда стоила «Кремона». Но когда Толя позвонил в музыкальный магазин, то ему сказали, что есть гитары только по девяносто рублей. Мы собрали ему буквально последние копейки, и он помчался за гитарой. Прибежал в магазин, когда оставалось пятнадцать минут до закрытия.

Он мог играть кому угодно и где угодно, он исчезал из дому и мог шляться с гитарой по всему району, и только папа мог его найти. Вот где он сел играть, где его слушают, там он и играл, и оторвать его от этого занятия было невозможно.

А потом Толя пошёл играть в ансамбль Дома комсомольца и школьника, который располагался у метро «Проспект Мира», и они даже заняли какое-то место на городском смотре ансамблей, чуть ли не первое. Причём пела у них Наташка. Она исполняла песню «У меня сестрёнки нет, у меня братишки нет…». Наташа вскоре ушла из ансамбля, а Толя играл там довольно долго. Но играл, по-моему, просто на гитаре, а не на бас-гитаре, как потом в «Чёрном Обелиске».

Вообще он был очень способный мальчик и до восьмого класса учился на одни пятерки. А в восьмом классе началось стихийное бедствие: девочки стали просто обрывать телефон и заполонять записками весь наш почтовый ящик.

У него была девочка. Красивая. Но она была из Марьиной Рощи. Он ходил её туда провожать, и тамошние мальчики однажды его избили.

Вообще ему часто доставалось. Я помню, как на него напали хулиганы. У Толи после того случая остался шрам на щеке. Я отправила его в прачечную, а сама прилегла. Он ушёл. И пропал. Уже полночь. Прачечная давно закрыта. Если бы он ушёл с гитарой, я бы думала, что он где-то играет. Но гитара дома, а Толи нет. А у него и денег-то не было, я дала лишь на прачечную да на дорогу. И кроме того, была зима.

Я бросилась в милицию. А там мне говорят: «Мы только через три дня у вас примем заявление».

Я отвечаю: «Спасибо, но мне сейчас нужна помощь!»

В пять часов утра Толька позвонил сам и сказал, что вышел куда-то из леса и не знает, где находится. Потом он рассказал, что его схватила шпана, потащила в этот лес, вынула у него деньги. Он от них убежал и долго бегал по лесу. А лес этот был большой, да к тому же он его не знал. Толька сказал, что вышел на какую-то трамвайную линию, и я ему посоветовала: «Иди по рельсам в какую-нибудь сторону и в конце концов выйдешь на остановку!» Тут разговор прервался, потому что опять выскочили эти хулиганы и, увидев, что он говорит по телефону, полоснули ему бритвой по физиономии. Он от них снова убежал, потом снова вышел на эту трамвайную линию и опять умудрился позвонить. Я ему говорю: «Толя, возьми такси и приезжай!» Через некоторое время он снова позвонил и сказал, что он на улице Галушкина. Это у Северного входа на ВДНХ. Было семь часов утра. Отец пошёл его встречать. Смотрю: ведёт Тольку. Привёл: мамочки мои! Хватаю его и везу в травмпункт. Ну, там ему всё зашили…

Толя был очень способный спортсмен. В восьмом классе его отобрали в юношескую сборную по бегу. Он бегал длинные дистанции. У него пластика была немного похожа на негритянскую. Когда он бежал, бег у него был стелющийся, как у негра. Я обратила на это внимание, когда была в гостях у Наташи в Америке: «Смотри, Наташа, как движения негров на Толькины похожи!»

Толя ездил тренироваться на стадион Юных пионеров. Это на Беговой, где ипподром. Сначала всё шло очень успешно и, главное, повлияло на него замечательно: он вдруг стал хорошо учиться, тем более что я сказала, что никаких тренировок у него не будет, если он не станет делать уроки. Поэтому он прибегал из школы, в диком темпе делал уроки и убегал на тренировку. А так как на Беговую ехать всё-таки далеко и сами тренировки продолжались по три часа, то ни девочек, ни даже музыки ему уже не хотелось.

Тренировки были каждый день. Даже в выходные. Но это дало свои плоды: Толя выиграл городское первенство. Я была на этих соревнованиях и убедилась, что в каждом деле есть свои хитрости. Например, бегущий впереди бьёт шиповками по ноге того, кто бежит сзади, чтобы он его не обогнал. Я спрашиваю: «Толя, ты тоже так делаешь?» Но он говорит: «Нет, мама. Я так не могу!»

2 мая была традиционная эстафета по улицам Москвы. Он и в ней принял участие, и выиграл свой этап.

А на следующий год ко мне привязался организатор по месту жительства: «Пусть Толя выступит за нашу лыжную дворовую команду! Если надо, то мы его снимем с занятий в школе!» Я говорю: «Никаких снятий!» Ну, нет и нет! Этот разговор был вчера, а соревнования – сегодня. И вот уже вечер. Толи нет. В девять вечера раздался звонок в дверь: пришли ребята из класса и принесли лыжи. «А где Толя?» – спрашиваю. «А Толя повредил ногу и поехал в больницу!» А я ничего не знала, потому что Толя не разрешил никому меня волновать.

А потом выяснилось: этот тренер позвонил директору школы, сказал, что я разрешила, и забрал Тольку. А Толька, он же азартный, он всегда хотел быть первым. И он побежал на полной скорости. А так как трассу проложили неграмотно, то он воткнулся палкой в дерево и на дикой скорости на эту палку наехал, повредив себе глаз.

В одиннадцать вечера раздаётся звонок в дверь: пришёл Толя. Наташка отправилась открывать. И вдруг я слышу её дикий крик. Я выбежала в прихожую, но ничего не понимаю: смотрю-то на ноги – гипса нет. Потом поднимаю взгляд: а его лицо слилось в сплошную синюю маску, даже глаз не видно! Это был кошмар! Я его спросила только: «Толя, глаз-то цел?»

«Да вроде цел!..»

Он не плакал и не жаловался. Он просто попросил посидеть около него на кровати, взял меня за руку и сказал: «Мама, как мне погано!»

Я повела его к знакомым врачам из больницы на ВДНХ, где я тогда работала, и они обнадёжили, сообщив, что глаз есть, но сбит нерв. Ему накапали в глаз каких-то капель и сказали, что надо бы сходить в районную поликлинику.

На следующий день мне на работу звонят из районной поликлиники: «Мы пишем на вас заявление в партком, потому что ваш сын – хулиган! Он послал доктора по-матерному…» Оказывается, когда Толька пожаловался врачихе, что он ничего не видит, она ему сказала, что он всё врёт! Ну, он её и послал! Я сказала Толе, что и я бы её послала!

Тогда я сама поехала с Толей к глазному. Там дежурила другая врач. Она поглядела его и говорит: «Ой! Тут катастрофическая ситуация!»

«Вот видите! – говорю. – А та врач сказала, что он всё врёт…»

Я решила поехать с Толькой в клинику Гельмгольца. Тогда попасть туда было очень сложно, но благодаря своей должности – я была начальником отдела науки и культуры в Министерстве народного образования и курировала павильоны народного образования на ВДНХ – я смогла достать письмо в клинику Гельмгольца, чтобы нас приняли. Там Толю обследовали, сделали снимки и сказали мне, что он выиграл десять тысяч по трамвайному билету, потому что у него была сломана орбита глаза, а глаз остался цел!

Тогда я пошла к другому врачу, к директору павильона здравоохранения, который к нам пришёл из «кремлёвки». Тот отправил Толю к своему знакомому. Тот посмотрел: «Боже мой! Вашему сыну осталось жить полтора часа!» Оказывается, сломанные кости уже упали в полость и там всё загноилось. И гной уже пошёл в мозг. В общем, три дня его откачивали! И все эти дни, пока мы ездили по врачам, Толя ни разу не пожаловался на боль. Его болезненное состояние выразилось только в том, что он послал врачиху из районки по-матерному…

А однажды Толя сбежал из дома. Он тогда уже начал везде выступать, и был какой-то клуб на Петровке, куда он ходил с одним мальчиком из нашего подъезда. Толя играл, и, соответственно, ему наливали там выпить. Разумеется, мама этого мальчика мне однажды пожаловалась на них, и мы решили серьёзно поговорить с ребятами. Своему Колечке она пообещала, что если он не перестанет ходить в этот клуб, то они его накажут и выгонят из дома – и Колечка труханул. А когда я Толечке пригрозила, что выгоню его, он развернулся и ушёл. Совсем ушёл. И я понятия не имела, где он: Москва велика! А ведь он учился только в десятом классе. Я обзвонила всех его приятелей, но никто не знал, где его искать.

Прошла целая неделя, и однажды я встретила его друга Серёжу Талькова, который жил в нашем дворе: «Серёжа, ты не знаешь, где Толя?»

«Учтите, я вам ничего не говорил, – сказал он, – но сегодня вечером мы с ним тут встречаемся».

Я пришла в назначенное время, но как бы случайно. Вижу: стоит Серёжка, и рядом с ним стоит Толька. И Серёжка явно пытается его задержать. Я подошла. Мы без слов обнялись, поцеловались…

Я никаких нотаций ему не читала, просто спросила: «Толя, где же ты был?»

«На чердаке жил. Но не в нашем, а в соседском доме».

«Что ж ты ел?»

«Ничего не ел…»

«Так ведь холодно же! Зима! Мороз!»

«Терпимо…»

Он был стоик по натуре. Его никогда ничем нельзя было испугать. Так было с детства.

Несмотря на то что я работала в Министерстве народного образования, и Толя, и Наташа, окончив школу, самостоятельно, без моей помощи, поступили в вузы. Толя пошёл учиться в Московский автодорожный институт (МАДИ). Он считал, что поступить туда будет легче, чем в другие вузы, а там он и права получит, и машины будет знать. Я не возражала: что хочет, пусть то и делает.

Толя был студентом МАДИ, когда познакомился с Машей. Я помню, как он привёз её к нам на дачу в «Заветы Ильича». Маша поразила меня своей совершенно сногсшибательной улыбкой…

 

«Мы познакомились 13 марта 1983 года в кафе „Марика” на Петровке, – вспоминала Маша Хелминская, жена Крупнова. – Там был общий сортир, и мальчиковый, и девчачий. В дверях клозета мы с ним и столкнулись. И замерли, в удивлении глядя друг на друга. То есть сразу возникла какая-то связь. И в тот же вечер он сказал, что… ему 24 года, что он женат, что у него есть ребёнок, что жена выгнала его из дома и ему некуда деться. Я сказала: ради бога, ты можешь у меня переночевать. Покинув это заведение, мы долго гуляли по Рождественке, где старый монастырь, заходили в какие-то хорошие дворики, трепались, пока не доплелись пешком до Солянки, дом 1/2, где я жила.

Он был явно разочарован, что не было никакого секса, но утром, когда я сделала завтрак – яйца всмятку, бутерброд с сыром и кофе, он сказал:

– Я хочу такую жену!

Ну и стал ухаживать. Это продолжалось месяца два, пока я не определилась в своих чувствах… Хотя всё было понятно с самого начала. Я знала, что это – моё, что это – судьба.

Он очень смешно за мной ухаживал. Телеграммы всякие присылал с любовными текстами. Около моего окна была пожарная лестница, так он по ней взбирался с букетом тюльпанов, срезанных прямо с клумбы!

Мы с ним много ходили-бродили по центру, обошли всё Бульварное кольцо, Арбат и все переулки вокруг, спускались до реки, а оттуда шли к Кропоткинской или в Замоскворечье. Я очень радостно открывала ему центр, потому что, когда мы с ним познакомились, он совсем не ориентировался внутри Садового кольца. Он знал, конечно, какие-то ключевые места типа Красной площади, но переулки не знал. И я его таскала повсюду, показывая все задворки. Там было исхожено всё!

Каждую ночь мы ходили есть в пельменную, которая располагалась сбоку от Политехнического музея. Она работала всю ночь, потому что там „заправлялись” таксисты.

И были у нас три точки, в которых мы пили кофе: „Чайная” на площади Ногина, в которой собирались разные хиппари (там сейчас какой-то ресторан), кафе „Турист” на улице Кирова и „Джалторанг” на Чистых прудах. Вот такой кружок мы делали по Москве.

„Турист” – это было такое место, где собиралась масса всякого интересного народа, но всё же весь ритуал там связан прежде всего с кофе, а не с тусовкой, поэтому основное общение происходило на „Чистяках”, где постоянно сидели какие-то компашки. Там мы познакомились с Ипатием, который пел под гитарку песенки собственного сочинения. Крупнов с ним даже отыграл два концерта, помогая ему! Позже Ипатий уехал в Данию, где женился и завёл детей…

Крупнов, конечно, был изумлён, когда попал в нашу коммуналку, потому что до этого он общался в основном с одноклассниками и парнишками-однокурсниками из МАДИ. А у меня была совершенно другая тусовка: мальчики из литературного института и с философского факультета Московского университета, разные художники. Крупнову это было очень интересно, и он завис у меня, проникшись атмосферой Солянки, раздолбайски богемной и ещё непонятной для него. Он слушал разговоры, первое время не принимая в них участия, просто впитывая новые впечатления.

А моих знакомых он изумлял игрой на гитаре. Он пел под гитару песни „Воскресения”, „Машины Времени”, но больше всего любил исполнять композицию „А может быть, ворона…” из мультика о пластилиновой вороне. У него уже тогда был имидж мальчика – души компании.

Для меня он открыл всякий тяжеляк. Причём мне тогда нравились итальянцы, я слушала Высоцкого и классику, а Крупнов, конечно, внедрил в дом Deep Purple, Rainbow, Led Zeppelin. Тяжеляк меня поначалу раздражал, но прежде всего потому, что Крупнов стирал мои кассеты с итальянцами, причём совершенно цинично, не моргнув глазом, и записывал туда всё, что ему хотелось. Но поскольку я его безумно любила, то решила относиться к этому философски: „Ну, стёр – и хрен с ней! Ему же для дела надо!”

Раньше музыка для меня служила исключительно фоном, я не втыкалась в неё. А он научил меня её слушать. Он включал кассету и начинал рассказывать, как сделаны партии баса или ударных. Он расчленял музыку, а потом соединял всё обратно.

Он ставил какую-нибудь песню и спрашивал:

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я отвечала – и он ставил следующую вещь.

А ещё он любил Боба Марли. Но настоящее открытие, которое он для меня сделал, – это Creedence Clearwater Revival, на котором я ужасно зависла, так мне это понравилось.

Мы познакомились в марте, потом я съездила в Одессу, и, когда вернулась, он переехал к нам, потому что у нас ему, конечно, было комфортнее, ведь там, на ВДНХ, у него даже комнаты своей не было. Там всегда был культ Наташки, потому что ждали девочку и ей даже было приготовлено имя. А тут вдруг – бац! – Анатолий Германович вылезает! Все были изумлены, а имя переделали с «Наталья» на «Анатолий». Но их мамка сразу же забеременела снова и уже родила Наташку. Они погодки.

Но, может, это и правильно, что ставка была сделана на Наташку, потому что Крупнов с четырнадцати лет начал чудить, вёл достаточно активный образ жизни и уже начал побухивать. Он зацепил поколение „портвешистов”. То есть „портвешок” там был вовсю. Эвелина Петровна пыталась с этим бороться силовыми методами, но у неё ничего не получилось, потому что переубедить Толю было нереально.

– Уж если я чего решу, – говорил он, – то обязательно этого добьюсь!

А я росла в неполной семье, и у меня было много свободы, поэтому отношения, которые существовали у меня дома, конечно, его изумили…

Мы поженились 24 марта 1984 года, в день его рождения. Расписывались в ЗАГСе вэдээнховского района: это такой старенький особнячок, стоявший в начале проспекта Мира. Свидетелями были моя школьная приятельница Наташка Козлова и Лёша Новичков, Толиков приятель, который играл на барабанах в каком-то военном оркестре.

На мне был очень строгий прикид: чёрная юбка и белая блузка – и никаких свадебных прибамбасов.

Быстренько расписавшись, это было утром, мы вместе со свидетелями пошли по… пивнякам. Эта идея пришла в голову Анатолия Германовича.

– А не попить ли нам теперь пивка? – сказал он.

Погода была противная, сырая и гадкая. Ну а какая ещё погода может быть в конце марта? И пивнячки были самые что ни на есть настоящие, то есть отстойные!

Первый пивняк, куда нас повёл Крупнов, находился недалеко от Цветного бульвара. Мы перешли на другую сторону Колхозной площади и пошли по Сретенке. Потом наш маршрут пролегал через Покровку, на которой было невероятное количество пивняков. И только потом мы, красивые и нарядные, отправились домой, где нас ждали гости…»

 

«Осенью того же 1984 года, – вспоминает Эвелина Петровна Крупнова, – у меня умер муж, и мы остались жить на одну мою зарплату. Толя подошёл ко мне на следующий день после похорон отца и сказал:

– Мама, больше я у тебя не возьму ни копейки.

Святая правда! Он никогда больше не брал у меня денег, разве что какую-нибудь мелочь, а по-крупному – никогда.

Толя ушёл из института, и я устроила его работать цветокорректором к нам на ВДНХ, в производственный цех, где печатали огромные цветные панно. Сначала у него всё очень хорошо пошло, и он прилично по тем временам зарабатывал: больше двухсот рублей в месяц. Но у него проявилась аллергия на химикаты, и ему пришлось бросить эту работу.

Тогда он пошёл работать электриком. А на меня написали донос в райком партии, обвинив в том, что я, воспользовавшись своим служебным положением, устроила своего сына работать на ВДНХ. Меня вызвали в партком и спросили:

– Как это понимать?!

Я возмутилась:

– Да я же устроила сына не на начальственную должность, а простым рабочим!

Я всегда говорила:

– Толя, ты можешь быть кем угодно, хоть дворником. Будь кем хочешь! Не окончишь вуз – ну и ладно!

Так в конце концов и вышло: Толя не получил высшего образования. Но я твердила ему:

– То, что ты делаешь, ты должен делать хорошо! Если ты – сапожник, ты должен делать хорошие туфли. Если ты – музыкант, значит, ты должен хорошо играть. Если у тебя не получается делать хорошо, значит, это – не твоё. Найди что-то другое!

Эта идея была в нашей семье главной. И Толя всё же решил, что ему надо учиться дальше, и устроился лаборантом в Московский автомеханический институт (МАМИ), что на „Семёновской”, надеясь стать студентом этого вуза. А там он всерьёз увлёкся рок-музыкой…»

 

Работая на кафедре физики в МАМИ, Крупнов на почве рок-музыки сошёлся с неким учебным мастером по имени Слава, который в свободное время поигрывал на гитаре. Именно он и рассказал Толику, что неподалеку от их института находится Дом культуры, в котором репетирует группа, исполняющая джаз-рок, и предложил зайти в ДК, чтобы попроситься в состав ансамбля. Вот так судьба привела Крупнова в старинный московский район с романтичным названием Благуша, в Медовый переулок, в ДК фабрики «Шерсть-сукно».

Это было очень странное место, где постоянно случались разные чудеса. Ещё в середине 1960-х годов советский писатель Михаил Анчаров обрисовал этот Дом культуры в своей повести «Теория невероятности»: «Благуша! В тридцатых годах, когда на Благушу проник джаз, на стене клуба фабрики „Шерсть-сукно” висело объявление: „ДЖАЗ! Танцы! Страстные песни!.. Соло на банджо – Готлиб!” Да, когда-то на Благуше кипели страсти. Да и я сам был не такой. Ого-го – какой я был! Когда мне было десять лет…»

Для поколения шестидесятников повесть «Теория невероятности» стала настоящим учебником романтики, потому что герой этой повести встретил здесь, на Благуше, свою любовь, хотя такая встреча, казалось, была совершенно невероятна. Новое подтверждение правоты теории невероятности произошло двадцать лет спустя, когда на Благуше появилась на свет рок-группа, которая существенно повлияла на атмосферу рока в нашей стране, и это было настоящим чудом! При рождении этого ансамбля, который получил таинственное и мистическое название «Чёрный Обелиск», разыгралась настоящая «шекспировская» драма.

 

Музыкальным руководителем в этом Доме культуры работал Вадим Петрович Ч., профессиональный музыкант и композитор, посвятивший музыке всю свою жизнь. Вадим Петрович сочинял очень крепкие в профессиональном отношении песни с текстами типа «Пусть заржавеет автомат и станет пахарем солдат», но проблема заключалась в том, что эти песни были никому не нужны. Но однажды ему повезло: к нему в клуб пришли три друга, три любителя хард-рока Евгений Чайко, Андрей Денешкин и Николай Агафошкин. Эти ребята хотели собрать собственную рок-группу и на пути к мечте своими руками сделали вполне приличную концертную аппаратуру.

«Так как я по жизни человек технический, – рассказывал Женя Чайко, – то, вернувшись из армии, решил самостоятельно построить аппаратуру, на которой можно играть концерты. Я был уверен в своих силах, ведь смог же я сам, своими руками, сделать мотоцикл, причём весьма неплохой.

Я тогда жил на улице Расковой, недалеко от театра „Ромэн” и гостиницы „Советская”. А в соседнем дворе жил Андрей Денешкин по прозвищу Батюшка. У него тоже был мотоцикл, и мы поддерживали дружбу на этой почве. А ещё Батюшка играл на гитаре и был звукорежиссёром в рок-группе, которая базировалась где-то в Бескудникове. Но потом у него случился там конфликт, и он решил с этой группой порвать. Узнав об этом, я сделал Батюшке предложение:

– Давай, – говорю, – вместе будем строить аппаратуру. Я буду делать механическую работу, а ты – интеллектуальную, по электронике.

Батюшка придумывал схемы усилителей, рисовал и набивал печатные платы, а я стругал колонки, перематывал динамики… Вот так началось строительство аппаратуры…»

Коля Агафошкин тоже умел держать в руках молоток, а потому принимал активное участие в изготовлении колонок и усилителей. Кроме того, Колю Агафошкина «прикалывала» игра на барабанах, и в итоге он сам сконструировал себе барабанную установку и сам научился на ней играть.

Женя Чайко устроился работать на завод «Гальваника», более известный как Завод художественной гравюры, на котором и сегодня изготавливают значки, сувениры и даже металлическую атрибутику. Там, на «Гальванике», Женя никелировал и полировал хромированные уголки для колонок. На том же заводе в обмен на «жидкую валюту», то есть на водку, он изготовил корпуса усилителей. А по совместительству Чайко ещё работал в клубе «Юный техник», который находился в его же подъезде, в подвале. В этом клубе имелся станок с циркулярной пилой, позволявший резать фанеру для колонок. Там же имелись токарный, фрезерный, сверлильный станки и наждак – полный джентльменский набор для подпольного производства аппаратуры.

«Оглядываясь назад, я удивляюсь тому, – говорит Женя, – откуда у меня было столько сил и здоровья, чтобы днём трудиться на работе, а после работы приходить домой и строить аппарат. В общем, сумасшествие было полное. Сейчас я на это был бы не способен. Даже при наличии таких возможностей, которые у меня есть сейчас».

Строительство аппаратуры – дело трудоёмкое, зато своя аппаратура давала возможность добиться самодостаточности, что было непременным условием для того, чтобы выразить какие-то свои творческие мысли.

Но требовалась ещё и репетиционная база, где группа могла бы оттачивать своё мастерство и где хранилась бы аппаратура. В поисках места для репетиций Женя Чайко и его товарищи обежали пол-Москвы, прежде чем оказались на Благуше, в дирекции Дома культуры фабрики «Шерсть-сукно». Выслушав ребят, Вадим Петрович понял, что судьба преподнесла ему шанс изменить свою творческую судьбу в лучшую сторону, ведь наличие собственной концертной аппаратуры давало возможность творческой свободы и независимости.

Вот так в ДК фабрики «Шерсть-сукно» был создан ансамбль «Проспект», музыкальным руководителем которого стал Вадим Петрович. В первоначальный состав вошли: гитарист Константин Денешкин (брат Андрея Денешкина), второй гитарист Александр Бургонов, бас-гитарист Андрей Чучин (оба школьные приятели Жени Чайко), барабанщик Коля Агафошкин, а вокалистом стал Юрий Забелло, тот самый, что позже соберёт группу «Мафия». Женя Чайко и Андрей Денешкин, будучи мастерами на все руки, продолжили заниматься повышением технической оснащённости ансамбля.

Но поскольку рок-музыка в то время была в глубоком подполье, то Вадим Петрович выдвинул условия:

– С рок-н-ролльным репертуаром на большую сцену путь нам заказан! Нужно играть песни типа «Пусть заржавеет автомат и станет пахарем солдат…». За это не посадят, а это – самое главное!..

У Вадима Петровича были свои представления о том, по какой творческой траектории ансамбль должен двигаться дальше. Группа много выступала на танцах в Доме культуры, где исполняла популярные эстрадные шлягеры и песни своего музыкального руководителя, но однажды Вадим Петрович, использовав свои былые связи в Москонцерте, договорился о том, что «Проспект» выступит ни много ни мало, а в «Олимпийском» на разогреве у одного популярного вокально-инструментального ансамбля.

«Мы оказались в некоторой растерянности, так как явно были не готовы к этому, и в конечном счёте отказались. И наверное, правильно сделали, потому что в противном случае всё закончилось бы конфузом», – вспоминал Женя Чайко.

В подобных «Проспекту» коллективах, где драйвовый рок подменялся на вялую попсу, всегда была высока текучесть музыкантов. Одни уходили, их сменяли другие, ещё питавшие какие-то иллюзии. В «Проспекте» успели поиграть неплохие музыканты, такие как, например, Александр Груничев по прозвищу Шрам, позже собравший группу Stainless. В «Проспект» прослушивался легендарный Паук (Сергей Троицкий), а также Ярик (Ярослав Кустов), который потом собрал группу «Кантор». Но ситуация так и барахталась бы без какого-то видимого результата, если бы однажды весенним вечером 1985 года на прослушивание не явился Толик Крупнов. Он приехал с женой Машей, которая тогда была беременна их первым ребёнком.

«Я помню, у нас была штатная репетиция, когда приехал Толик, – вспоминает Женя Чайко. – Он взял гитарку и с удовольствием спел несколько песен из репертуара „Машины” и „Воскресения”. В то время каждый музыкант считал делом чести уметь петь и играть „Машину Времени”. Мы привели Крупнова к Вадиму Петровичу. Тот послушал, покачал головой.

– Да, – говорит, – солидно, хороший материал…

В том смысле, что материал – это сам Толик Крупнов. Тогда у Толика ещё не было никакого материала, тогда он сам был материалом.

Вадим Петрович взял Крупнова на место бас-гитариста, но после того, как из группы ушёл Юра Забелло, Толик спросил:

– Может, я и попою ещё?

– Ну давай! Попой! – согласился Вадим Петрович.

Так что Толик тоже пел „Пусть заржавеет автомат”…»

«Но Крупнов, конечно, хотел исполнять другую музыку, – вспоминает Женя Чайко. – Толику очень нравились группы Black Sabbath и AC/DC. Тогда многие были одержимы тяжёлой музыкой, потому что это была драйвовая музыка протеста. У Толика был огромный внутренний запал, и мы скоро почувствовали, что это – человек, вокруг которого можно сделать команду, потому что творческие люди… неподкупны. Невозможно заставить творческого человека делать то, что он не хочет. С появлением Крупнова всё у нас пошло семимильными шагами. Он был настоящий генератор идей, человек, который стал хребтом группы. А остальные музыканты уже консолидировались вокруг него».

Крупнов считал, что главное в рок-группе – ритм-секция, барабаны и бас, они делают всю музыку, а остальное – это уже приложение, кружева, которые наплетаются на костяк. Но если с ритм-секцией в «Проспекте» всё было более-менее в порядке, то уровень гитаристов Толика категорически не устраивал, и он начал искать новых музыкантов, тем самым фактически перехватив функции Вадима Петровича. Сначала по наводке Паука он позвал в группу Юрия Алексеева, но тот хотел играть другую музыку, а потому от предложения отказался. В июле 1986 года в ближнем кругу Толика наконец появился по-настоящему классный гитарист Майкл Светлов. А в начале августа в состав ансамбля вошёл второй гитарист, Юрий Анисимов по прозвищу Ужас. Придя на первую репетицию, он принёс с собой настоящие «примочки», и его гитара заревела, зарычала, заурчала, как положено.

– О! Класс! – сказали музыканты. – Настоящий хард-рок!

После работы с Вадимом Петровичем это казалось настоящим чудом.

Танцевальная программа была заброшена, песни Вадима Петровича забыты, музыканты только и делали, что играли друг другу риффы, наслаждаясь настоящим «хардовым» звуком. Женя Чайко с Батюшкой были счастливы: они хотели, чтобы именно такая музыка звучала из собранного ими аппарата. Они почувствовали, что с этим составом – Анатолий Крупнов (бас, вокал), Михаил Светлов (гитара), Юрий Анисимов, Ужас (гитара) и Коля Агафошкин (барабаны), да имея собственный аппарат, уже можно было стартовать в путешествие в Страну Тяжёлого Рока.

На одну из августовских репетиций Крупнов принёс только что сочиненную композицию «Апокалипсис», вернее, даже не саму песню, а только рифф и текст:

Маша рассказывала, что эта песня Крупнову приснилась накануне репетиции: «Толику снился бесконечный Апокалипсис, в котором он сам принимал участие: земля под ним уходила вниз, здания рушились, проваливаясь в бездну, а на горизонте вставал ядерный гриб».

«Затем появились ещё три песни: „Троянский конь”, „Абадонна” и „Болезнь”, – продолжает свой рассказ Женя Чайко. – Но мне сложно рассказать, как происходил творческий процесс, ведь они встречались в основном то у Алексиса, то у Крупнова дома. Бывало, они и на улице какие-то риффы придумывали. А я в это время занимался аппаратурой».

Зато Женя мог наблюдать, как день ото дня мрачнел Вадим Петрович. Конечно же он почувствовал, что Крупнов – это человек, за которым уйдёт группа. И в конце концов у Вадима Петровича состоялся серьёзный разговор с музыкантами:

– Ребята, коли у вас есть стремление всё-таки уйти в такое творческое направление, которое в данный момент не приветствуется властями, давайте сделаем такую вещь: вы попробуете свои силы, а для этого сделаете небольшую программку буквально из двух-трёх песен. Но вы её отполируете. Я приглашу всех моих знакомых, кто имеет мало-мальское отношение к шоу-бизнесу, а вы пригласите всех своих родственников и друзей. Причём совершенно бесплатно! И в этом зале мы сделаем такой мини-концертик.

После того как репертуар группы сменился с эстрадного на роковый, стало ясно, что название «Проспект», во-первых, не соответствует сути нового коллектива, а во-вторых, оно фактически принадлежит Вадиму Петровичу. Тогда Крупнов, запоем читавший в тот момент Ремарка, предложил назваться по одному из романов своего любимого писателя – «Чёрный Обелиск». Женя Чайко поинтересовался, чем Крупнову приглянулось траурное слово «обелиск», оно казалось ему недобрым знаком.

– Мне нравится не столько слово «обелиск», – сказал Толик, – сколько слово «чёрный». Прикольно это: всё чёрное, всё мистическое!..

Вадим Петрович сдержал своё обещание, и в воскресенье 23 сентября 1986 года в трёхсотместном зальчике ДК фабрики «Шерсть-сукно» состоялось первое публичное выступление «Чёрного Обелиска», на которое пришли родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых – народу собралось довольно много. Публика заняла места в зрительном зале, погас свет, Батюшка врубил светильники – у них уже имелись две мачты собственного светового оборудования, – и группа начала играть.

Впоследствии Михаил Светлов рассказывал, что от волнения у него дрожали ноги! «Ещё бы! Первый в жизни концерт! Столько людей!.. Но есть такая „фишка”: „до первой лажи” – и я убедил себя, что надо как можно быстрее слажать, чтобы потом успокоиться. Я слажал чуть ли не на второй или третьей ноте. Как-то не так её взял и думаю: „Ну и фиг с ней!” И успокоился…»

 

 

 

 

Первый концерт «Чёрного Обелиска». Фото Александра Брагинского

 

Крупнов, как мог, подбадривал свою команду:

– Всем держать хвост пистолетом! Мы обязательно должны сегодня показаться!

Сам Толик всем своим поведением демонстрировал абсолютную веру в победу. Он бешено вращал глазами, тряс хаером, а когда группа закончила играть последнюю из четырёх подготовленных песен, подошёл к микрофону и, горделиво подбоченясь, спросил:

– Ну как?

Публика безмолвствовала.

– Пока всё! – сказал Крупнов.

И тогда зал разразился аплодисментами!

Толик хотел получить подтверждение того, надо ли группе продолжать работать в таком же стиле. И он такое подтверждение получил. Зрители восприняли выступление молодой группы с энтузиазмом, в их глазах читалось: ребята, продолжайте в таком же духе и всё у вас будет хорошо.

За кулисами Крупнова дожидался музыкант группы «Легион» Олег Царёв, который специально приехал послушать новый коллектив, а услышав, сразу пригласил «Чёрный Обелиск» отыграть совместный концерт. В начале октября, спустя две недели после дебютного выступления, в ДК вагоноремонтного завода, что находится в московском районе Перово, состоялся концерт, где «Обелиск» играл вместе с группами «Легион», «Кросс» и «99 %».

Появление музыкантов «Чёрного Обелиска» на сцене было встречено криками:

– Кто вы такие?! Уходите со сцены! – ждали явно не их.

Но мощный рифф «Апокалипсиса» заставил самых ярых скептиков замолчать и прислушаться к звукам, доносившимся из порталов…

Публика с первых же концертов полюбила новую команду. Крупнов сплотил вокруг себя не только музыкантов своей группы, но и всех болельщиков хеви-метала. Свет, исходивший от Крупнова, создавал мистический ореол вокруг всей группы. Выходя на сцену, Крупнов казался публике Волшебником из страны Оз, Великим и Ужасным, который мог воплотить в жизнь все их желания. Тогда многие были одержимы тяжёлой музыкой, и Крупнов мог сыграть и подать это именно так, как представлялось фанам в их «металлических» грёзах. Разумеется, публика жаждала вновь и вновь видеть и слышать своих кумиров, поэтому концерты у «Обелиска» теперь стали проходить почти каждую субботу.

Когда Вадим Петрович понял, что ребята сделали свой выбор, он вновь позвал к себе Женю Чайко.

– Я вижу, вы рвётесь в бой, хотите уйти в свободное плавание, – сказал Вадим Петрович. – Вы уже вполне можете обойтись без меня. Но поскольку мы как-то здесь сосуществуем, то должны найти какой-то взаимный интерес, чтобы и вам было не в тягость, и мне. Надо найти точки соприкосновения.

В итоге договорились, что «Чёрный Обелиск» станет самостоятельно репетировать в ДК «Шерсть-сукно», а Вадим Петрович отныне будет лишь открывать музыкантам репетиционную комнату и не вмешиваться в репертуар. В свою очередь, музыканты взяли на себя обязательства по-прежнему играть на танцах, чтобы работа Вадима Петровича была как-то видна и оправданна. В принципе это было разумное предложение, и ребята согласились. Но в скором времени группа покинула убежище Вадима Петровича и перебралась на новую репетиционную базу в ДК «Коммуна». Так началась новая, самостоятельная история «Чёрного Обелиска».

 

Ещё одной приметой начала новой жизни стало первое изменение в составе: после четвёртого концерта группу покинул Майкл Светлов, его заменил Юрий Алексеев (в группе его называют Алексис).

«Я приехал к Крупнову домой, – вспоминает Алексис, – он дал мне катушку с записью и говорит:

– Сними, что сможешь, а остальное я тебе покажу.

Эта музыка была совсем не похожа на то, что играли все вокруг. Мне понравился вокал, потому что своим тембром он отличался от всего прочего, тогда как все остальные были однообразны, как бы на одно лицо. И были там песенки, которые можно было поиграть, а я такого хотел всегда. Я выучил эту программу очень быстро, дня за четыре, то есть если я пришёл в понедельник, то в субботу я уже мог играть концерт».

Дебют Алексеева состоялся в начале декабря на концерте в ДК «Медик», где «Чёрный Обелиск» играл в связке с «Легионом» и «Мартином». Крупнову очень нравилось, что Алексис даже в самых ритмически сложных композициях держит темп как метроном. Тогда в группе шутили, что ошибаются все, кроме Алексиса.

Сам же Алексис говорит так: «Я бы назвал Крупнова человеком, с которым я разучился лажать на концерте. Я стал ответственнее подходить к выступлениям, потому что Толик очень ясно представлял, что хочет услышать, и требовал, чтобы гитаристы играли всё точно…»

 

Одновременно с тем, как Толик примерил на себя образ лидера популярной группы, он начал постигать и азы отцовства: в 1985 году у них с Машей родился сын Владимир (дома его прозвали Боб, это имя возникло в результате прочтения на иностранный манер первых букв уменьшительно-ласкательного имени Вовка). Надо сказать, что эти две ипостаси – любящий отец и лидер продвинутого рок-коллектива, – соединяясь вместе, создавали истинную сущность Крупнова.

«Когда я забеременела, то страшно испугалась, – вспоминает Маша. – „Боже мой! – думала я тогда. – Это ж надо рожать! Это же больно! Мама! Я не хочу! Я ещё так молода! Мне ещё только 22 года!” И я решила делать аборт. Мама была тогда в Алжире, и оттуда она написала письмо: „Не смей этого делать! Надо оставлять ребёнка!” А Мэри, моя бабка, ходила и кричала: „Она хочет убить моего внучика!” Почему-то все были настроены на мальчика.

А Крупнов… Однажды вечером я поставила его перед фактом, сказав, что хочу делать аборт и что уже договорилась с врачом.

– Да, пожалуйста! – сказал он и ушёл в ванную.

Час его нет, два нет, тогда, почуяв неладное, я стала ломиться в дверь. Молчание было мне ответом. Я позвала соседа из верхней квартиры, и он взломал дверь. Мы вбежали в ванную: а Анатолий Германович там себе вены порезал…

Когда Крупнова откачали, его первые слова были такими:

– Ты меня не любишь! Ты не хочешь от меня детей!

И тогда я поняла, что мне, наверное, придётся родить. Если так все настроены, то я, пожалуй, рожу. Так что Боб, конечно, своим рождением обязан своему папе дважды.

Едва я родила, то попала в больницу с воспалением, а он две недели самостоятельно выхаживал Боба. В двадцать лет он столкнулся с тем, что надо бегать на молочную кухню, надо пеленать, надо то, надо сё – и он прекрасно со всем этим справился.

Когда приходили какие-то наши знакомые девки, он их к ребёнку даже не подпускал:

– Я сам всё знаю, я сам всё умею! Не надо его трогать!

Они, конечно, были в восторге от него! А когда я выписалась из больницы, он мне показывал, как надо пеленать Боба, – он уже всё умел.

Когда Бобу исполнился год, у нас в доме появился Рикардо, щенок таксы. Моя бабушка давно хотела, чтобы мы купили попугая, она говорила, что ей не с кем словом перемолвиться. Однажды она выдала нам 150 рублей, и мы отправились на Птичий рынок покупать ей попугая. И там я вдруг увидела Рикардо! Я влюбилась в него сразу и навсегда!

Привезли мы, значит, собаку домой. Мы ожидали разборок, но бабушка, увидев Рикардо, растрогалась. Оказалось, у неё в детстве тоже была такса, которую звали Нюха, и она простила нам то, что мы вернулись без попугая.

Рикардо моментально пролез меж прутьями в манеж к Бобу, и они сразу же подружились. Так они с тех пор вместе и росли…»

 

В январе 1987 года «Чёрный Обелиск» вступил в Московскую рок-лабораторию и начал подготовку к первому «Фестивалю надежд», который должен был пройти в феврале в Большом зале ДК имени Горбунова. Музыканты отнеслись к этому чрезвычайно серьёзно: программа была тщательнейшим образом отрепетирована, а как гарнир к ней было придумано весёлое «чернушное» шоу. Друзья Толика, работавшие в театральной мастерской, сделали из папье-маше огромный череп, который при помощи дистанционного управления крутился в разные стороны и сверкал сквозь дым лазерными глазами. Были записаны фонограммы с завыванием ветра, шумом вспугнутых птиц, треском распахивающегося окна. Зловещий голос нашёптывал фразы из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Крупнов хотел, чтобы эти заставки звучали в паузах между песнями и создавали у публики определённый мистический настрой.

Тогда же появилась и песня «Полночь», которая сначала показалась Крупнову проходной композицией (ему больше нравились концептуальные «Апокалипсис» и «Абадонна»), но именно этот «ужастик», в котором нарисованы страшные картины надвигающейся полночи, стал визитной карточкой «Чёрного Обелиска».

Итак, «Фестиваль надежд»! В первый его день, 14 февраля, на сцену вышли семь лучших «металлических» групп Москвы: «Тяжёлый День», «Легион», «Мартин», «Коррозия Металла», «99 %», «Укрощение Марса», «Чёрный Обелиск». Директор рок-лаборатории Ольга Опрятная, зная, что выступление «Обелиска» вызовет в зале массовое помешательство фанов тяжёлого рока, поставила Крупнова со товарищи завершать фестиваль. Всё случилось именно так, как она и предполагала: едва зазвучала первая композиция, как над залом «Горбушки» повис вопль восторга.

«Зал стоя орал так, что не было слышно аппаратуры, поскольку мощности ещё не хватало, – продолжает свой рассказ Женя Чайко. – Так бывало нередко, и я совершенно ответственно могу сказать, что в зале народ частенько подтарчивал. Не сказать, что на каждом концерте, но, как правило, в небольших залах, когда чувствовалось соприкосновение с музыкантами. Крупнов кайфовал от сцены, причём у него было стремление донести это ощущение до зрителя: мне самому в кайф, и вы будете со мной в кайфе. У Толика была двусторонняя связь с залом, со зрителями, эта энергия его подпитывала, давала ему силы, он с удовольствием купался в этой энергии, отдавая её полностью обратно, и после окончания концерта был выжат как лимон. И вот эта перекачка туда-сюда этого энергетического заряда – как раз и было то, ради чего мы столько лет напрягались, строя аппаратуру».

«Честно скажу, я сначала со смешанным чувством относилась ко всей этой металльной музыке, – говорит Эвелина Петровна Крупнова. – В первый раз попав на концерт, я немножко ошалела, но не от музыки, а от публики, которую я тогда просто испугалась. Но потом я со многими из этих ребят познакомилась лично и поняла, что среди них есть очень достойные мальчики и девочки. Но в первый раз это было оглушительное впечатление…

Однажды у „Чёрного Обелиска” был концерт в Олимпийской деревне, и мы с Наташей в перерыв пошли в буфет. Я купила программку, но там ничего не было написано о „Чёрном Обелиске”, а нужную мне программку со статьёй про Тольку я увидела в руках у мальчика, который стоял рядом. Я предложила ему обменяться.

– А почему вам нужна именно эта программка? – спросил мальчик.

– Потому что это – мой сын! – сказала я, указывая на Толю.

У мальчика округлились глаза.

– Это ваш сын?! И вы его пустили в рок-музыку?! Вы ему не мешали?!

Я спросила:

– А тебя родители не пускают?

– Ага! – грустно ответил мальчик.

Я не мешала. Не могу сказать, что я к этому хорошо относилась. Я не понимала этой музыки, но я не мешала. Потому что я не люблю запрещать то, чего не понимаю. А потом, так как я была при Толе, я прониклась и даже полюбила эту музыку. Тем более что я никогда не любила попсу, а уж сейчас-то и вообще её слушать не могу. А рок, его мощь, его энергия – я его понимаю, он мне близок».

 

«Чёрный Обелиск» в ЦДТ. Май 1988 г.

 

 

За кулисами концерта «Чёрного Обелиска» в ЦДТ. Май 1988 г.

 

«Мне в Толике очень нравилось его необычно серьёзное отношение к делу, – рассказывает Женя Чайко. – Первая гитара у него была, кажется, „Музима”, но точно помню, что не самодельная.

После того как он почувствовал, что нашёл свое место, он её поменял. Он тогда приобрёл фирменную гитару, причём мы все были удивлены, какой дорогой инструмент он купил: это был настоящий Ibanez…»

«У нас денег тогда было мизер, но я уговорила мою маму, и она подарила Крупнову бас, – вспоминает Маша. – Вернее, она дала деньги, и он купил себе „басуху”. Помню, она была красного цвета…

Разумеется, в голове у мамы рисовался совершенно иной сценарий моей биографии.

Она мечтала, что передаст меня „из рук в руки”, причём разумному и небедному человеку, поэтому ей не очень нравилось, как на деле развивались события.

Поскольку мой отец работал актёром в Театре на Таганке, у нас в гостях перебывала добрая половина этого театра, включая Владимира Семёновича Высоцкого. Поэтому у мамы имелся некоторый опыт богемных тусовок, и теперь она опасалась, что моё страстное увлечение творческим человеком сделает её девочку несчастной.

Но… она ничему не мешала, она как бы самоустранилась и пустила всё на самотёк».

 

С рождением ребёнка количество людей, постоянно бывавших у Крупновых дома, не только не уменьшилось, но, наоборот, возросло.

«Поскольку Крупа был человек ночной, – вспоминает Маша, – мы ночи напролёт на Солянке пили кофе и рубились в преферанс. Играл он бесконечно азартно и темпераментно. Игра его всё время настолько заводила, будто он каждый раз проигрывал последнее!

А ещё у него были приятели, которые прикалывались снимать любительские фильмы, и Крупнов у них снимался в качестве актёра. Они ходили по солянским дворам, снимая всякие шпионские страсти. Игра в какой-то степени была его восприятием жизни.

Причём Крупнов был фантазёр ещё тот!

Существует такая матрица: если муж пришёл домой пьяный или если его не было сутки, то жена должна ему устроить скандал. И чтобы жена не устроила ему скандал, значит, надо что-то придумать. И вот он приходит с окровавленным лицом. Я сразу же забываю все свои наезды:

– Что с тобой, папа?!

И слышу историю, что в какой-то подворотне на него напали какие-то бандиты, вооружённые финкой.

Я веду его в ванную, смываю с кровь лица и вдруг вижу… аккуратненький порез. Оказывается, это он сам себя чирканул лезвием в подъезде, чтобы разыграть такую драматичную сцену.

– Ах ты! Да как же тебе не совестно! – кричу я.

Но мне уже смешно. Теперь уже понятно, что никакого скандала не получится».

 

В марте 1987 года в группу вернулся Майкл Светлов, заменив уволенного Юрия Анисимова. С его появлением началась работа над новой концертной программой «Цветы зла».

«Я помню, как Майкл появился у нас на Солянке, – вспоминает Маша, – и было ужасно смешно, когда мы вдруг обнаружили, что он родился и до пяти лет жил в нашем же доме, но в другом подъезде, а моя мама знала его маму. Наверное, и наши с ним тропинки в детстве могли как-то пересекаться».

«Однажды, когда часть дома на Солянке, в том числе и подъезд, в котором я жил, стали реставрировать и всех жильцов оттуда выселили, – вспоминает Майкл Светлов, – мы с Машей и Толиком отправились ночью с фонариком по покинутым квартирам посмотреть, не осталось ли там чего интересного, и обнаружили в одной из квартир замечательное старинное кресло. Мы подумали, что если его здесь оставили, то оно никому уже не нужно, и решили отнести его к Толику домой. Но так как я первым заприметил его, то я сразу сказал: „Это моё кресло!” Крупнов очень любил сидеть в этом кресле, но я, когда приходил в гости, первым делом говорил: „А ну слазь!” К Крупнову я относился с уважением, тем более что он был старше меня на два года и жизнь уже повидал, мне было 18 лет, а ему – 20, а это большая разница, но в этом деле я обязательно говорил: „Слазь!”»

«От той жизни, – вспоминает Маша, – у меня остались в памяти разные счастливые картинки. Весна. Старый солянский двор. Крупнов почему-то любил приходить не парадным, а чёрным ходом. А там, в этих дворах-колодцах, акустика потрясающая. Он произносил: „Пс-ст!” – и Ричи сразу нёсся к чёрному ходу, и мы шли открывать дверь…»

Квартира Крупновых на Солянке была интересна тем, что там перемешались и Машины гости, и гости Толика. Причём иногда бывало так, что люди, пришедшие в гости к Маше, подпадали под обаяние Толика и перемещались в его тусовку. Так случилось, например, когда одна Машина подруга привела на Солянку философа Андрея Андреевича Игнатьева. Между ним и Крупновым очень быстро протянулась ниточка дружеских отношений, и начались бесконечные ночные беседы.

«У всякого человека, – рассказывает Андрей Игнатьев, – который переживает какую-то критическую пору, всегда есть куча всяких мыслей и вопросов, которые задают всем подряд в надежде, что найдётся кто-то, с кем можно было бы их обсудить. Вот так получилось, что я оказался тем человеком, с которым можно было говорить о всех вопросах, которые возникали у молодого человека в 25 лет, когда юность уже заканчивалась и начиналась взрослая жизнь».

В результате этого интенсивного общения А. А. Игнатьев написал свою знаменитую статью о природе тяжёлого металла «Взыскующие исхода и их болельщики», переведённую ныне на многие языки мира, а Толик сочинил песню «Дом жёлтого сна», которую посвятил своему собеседнику…

«Разговор, который отразился в этой песне, – вспоминает Андрей Игнатьев, – был о том, что можно назвать личной философией. Я тогда довольно много времени проводил у Крупнова дома, на Солянке. Однажды, когда часы уже показывали начало первого и все гости поднялись и засобирались домой, чтобы успеть в метро, Крупнов остановил меня:

– Андреич, а тебе позарез сейчас надо уходить? Подожди! Есть разговор!

Когда гости разошлись, он задал мне сакраментальный вопрос:

– Андреич, как ты думаешь, не западло ли металлисту зарабатывать деньги игрой на басу?

Здесь надо объяснить, что в то время, когда происходил наш разговор, этот вопрос был очень серьёзным, потому что по нормам субкультуры зарабатывать деньги тем способом, который обеспечивает статус в субкультуре, было категорически западло, это нельзя было делать ни в коем случае. А если такое всё же случалось, то звучала фраза „Продался!” и хорошо, если человека просто переставали принимать в известном кругу, а могли и побить.

Тогда я отшутился, сказав, что Пушкин эту проблему давно решил, написав гениальные строки: „Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать…” Но ведь действительно многие люди оказывались перед этой проблемой: как заниматься творчеством и при этом ещё зарабатывать деньги, не кидая уголь в топку, как Цой, а получая деньги за свои творческие продукты?

Каждый музыкант, или какой угодно специалист, то есть человек, который что-то умеет делать, постоянно сталкивается с такой шизофренической ситуацией, когда задача номер один – это как-то выразить себя, выявить тот неясный голос, что звучит где-то в душе, а с другой стороны – надо одеваться, кормиться, за квартиру платить, содержать жену. Вот тут и проявляется эта большая и почти шизофреническая проблема: либо ты всецело отдаёшься творчеству, но тогда о деньгах и речи быть не может, либо думаешь о деньгах и пытаешься понравиться публике, продюсерам, менеджерам, но тут уже никакого творчества не остаётся. Это вечная проблема, она не в „совке” возникла, это проблема всей Европы начиная с 20-х годов XIX века.

Разговор был очень мутный, как все ночные разговоры, его почти невозможно вспомнить в деталях, но я хорошо помню, чем он закончился: Толик вдруг просветлел, запустил руку в свои тогда ещё густые кудри и говорит:

– Я врубился: это ж можно без кожи и без хаера! Это ж можно в цивильном!

Мы сидели вдвоём где-то часов до пяти, уже на улице стало светло, открылось метро, и стало ясно, что пора разговор заканчивать…»

 

Солянка – это была знаковая точка, где создавалась музыка. Когда Майкл Светлов или Алексис приезжали к Крупнову, они постоянно наигрывали какие-то риффы и напевали слова. Толик в то время ещё не писал «целиковых» песен, обычно он приносил текст и базовый рифф, работу над которым продолжали Алексис и Майкл, – это была в высшей степени коллективная работа.

«Крупнов заставлял меня редактировать тексты песен, – рассказывает Маша. – Он интересовался моим восприятием на чувственном уровне: „Вкусное слово или не вкусное? Сочетаются слова или не сочетаются?” Я помогала ему как могла. Но для меня главным было, конечно, другое: любовь-морковь, отношения, дети, семья. А творчество? Это было его дело. Но музычка мне нравилась, она создавала определённое состояние: мрачное и совсем не весёлое. Этим она и цепляла…»

В то время группа репетировала в ДК «Коммуна», что на Серпуховке. Но на одном из концертов, которые регулярно стали проходить в этом Доме культуры с появлением там «Обелиска», загорелся динамик! Огонь хлестал до потолка, а народ визжал от души, воспринимая пожар как часть шоу! Женя с Батюшкой с огнетушителями наперевес кинулись тушить злополучный динамик. Огонь в конце концов был побеждён, но зал после той битвы стал совершенно непригоден для проведения массовых мероприятий. Директор ДК, до этого нежно любивший рокеров, указал «Обелиску» на дверь. С тех пор рок-концерты в ДК «Коммуна» больше не проходили никогда. А «Чёрный Обелиск» нашёл новое пристанище – в «Горбушке», чему были рады все – и музыканты, получившие кров, и администрация Дворца культуры, у которой теперь не болела голова, как доставать звуковую аппаратуру для сейшенов…

Весь 1987 год группа провела в постоянных выступлениях. Концерт открывался композицией «Апокалипсис», за ней следовали «Абадонна», «Сплин», «Фантастическая гравюра». На «Литании Сатане» Крупнов демонстрировал, в каком быстром темпе он может проговаривать слова песни. Затем исполнялась инструментальная композиция «Цветы зла». А в кульминации звучала «Полночь», и когда группа вышла на пик своей популярности, то фаны в припеве вместо «Это – полночь!» стали подпевать: «Это – Толик!» И уже в самом конце выступления звучала концептуальная песня «Чёрный обелиск», имевшая, по мнению Крупнова, хороший темп для завершения концерта.

После создания цикла песен на стихи Бодлера Толик обратил внимание на творчество ещё одного поэта начала ХХ века, а именно – Эмиля Верхарна.

Как-то декабрьским вечером Андрей Игнатьев сидел в гостях у Маши и Толика в квартире на Солянке и читал новые тексты «Обелиска». Толик пожаловался, что он не в состоянии обеспечить группу необходимым объёмом текстов. Тогда-то Андрей и сказал, что настроение текстов «Обелиска» похоже на настроение стихов Верхарна. Маша сразу оживилась:

– А это кто таков?

– Это бельгийский поэт начала века. Его очень любили наши символисты, Брюсов его переводил…

Перелопатив библиотеки знакомых, Маша нашла томик Верхарна и принесла его Крупнову. Толик сразу же воодушевился его стихами и решил написать целый цикл металлических гимнов. Он так и говорил, что на тексты Верхарна можно сочинить не просто песни, а настоящие металлические гимны. Но в итоге появилась только песня «Меч», поскольку весной 1988 года у Крупнова началась волна житейских передряг, в результате чего программа так и не была доделана до конца, а потом он начал писать песни уже совсем на другие темы.

Кроме «Меча» для новой программы были подготовлены ещё три песни – «Серый святой», «Женщина в чёрном», тексты к которым написал сам Крупнов, а также композиция «Цезарь», созданная на слова барда А. Симакова. Музыканты вспомнили свою старую песню «Троянский конь» и, слегка переаранжировав её, снова стали исполнять на концертах. В связке с «Цезарем» и «Мечом» «Троянский конь» получил новое, более выигрышное звучание. Бывало, на концертах исполнялся инструментал, в котором переплетались несколько риффов, ещё не ставших песнями. Но в августе 1988 года Толик объявил, что из «Чёрного Обелиска» он уходит в «Шах»…

У Крупнова были серьёзные причины радикально изменить свою судьбу. Отчасти этому способствовали неудачи с записью альбомов «Апокалипсис» и «Цветы зла». Всю весну на базе в «Горбушке» музыканты старательно писали треки, но тогда никто толком не знал, как это надо делать. Впрочем, та запись не получилась не только по техническим причинам, просто её качество перестало удовлетворять Крупнова, а оправдание, что абсолютно все наши команды писались в таких же и даже в ещё более худших условиях, его абсолютно не устраивало. Запись альбома – это шаг от тусовочного образа жизни к профессиональному, а Толик всегда был профессионалом и всегда хотел быть лучшим из лучших.

На Крупнова очень болезненно действовали отмены выступлений. Несмотря на то что концерты весной 1988 года шли сплошным потоком, ещё больше было нереализованных приглашений. Крупнову часто звонили разные люди, договаривались о выступлении, а потом бесследно исчезали. Когда череда неурядиц, абсолютно типичная для любой рок-группы тех лет, слилась в одну чёрную полосу, у Толика возникло ощущение полного провала. К тому же, бывало, «Обелиск» выступал совсем не там, где должен был бы выступать. Очень долго музыканты «Обелиска» с омерзением вспоминали, как в июне 1988 года им пришлось играть на выпускном вечере в МГИМО, веселя гуляющих «пиджаков». Возможно, этот концерт и стал последней каплей, переполнившей терпение Толика, и он пошёл в «Шах», чтобы с наслаждением пропеть со сцены «шаховский» хит «Пиджак должен умереть» – «Masdon must die» (слово «masdon» в переводе с цыганского как раз и обозначает «плохого человека», «редиску», «пиджака»).

Презентация Крупнова в «Шахе» состоялась уже в конце лета, в «Горбушке». Металлические фаны, конечно, собрались, чтобы посмотреть на новый «Шах», который после прихода Крупнова автоматически получил статус супергруппы. Лидер-гитарист «Шаха» Антон Гарсия и барабанщик Андрей Сазонов выглядели совершенно счастливыми, Толик весело пританцовывал в пространстве между гитаристом и барабанщиком, но публика встретила «Шах» весьма отчужденно. И даже когда Крупнов залихватски исполнил «шаховский» хит «Metal fight», возбуждённо орали лишь человек тридцать старых поклонников группы, прорвавшихся вплотную к сцене. Остальной зал молчал.

К тому же звук был не очень хороший. Крупнову, привыкшему к тепличным условиям «Чёрного Обелиска», пришлось выступать на таком звуке, где барабанщик ориентировался лишь по жестикуляции музыкантов. Промучившись пять концертов в Москве, «Шах» уехал на фестиваль в Венгрию. Потом группа ненадолго вернулась домой, а в конце осени вновь отправилась за рубеж, в Германию, записывать пластинку.

«Когда началась коллизия с „Шахом”, – говорит Маша, – я поддержала Анатолия Германовича, потому что мастерство-то своё он, скромно говоря, повысил. Перед поездкой в Германию он засел дома и играл, играл и играл, ведь в Германии они должны были записывать пластинку, поэтому он считал, что ему надо повысить технику игры…»

Накануне поездки в «Бундес» Толик и Маша отправились в Бибирево в гости к лидеру «Э. С. Т.» Жану Сагадееву, где Крупнов попытался на спор проломить кулаком стену и сломал себе руку. В итоге он поехал в Германию с загипсованной рукой. Тем не менее все басовые партии на диске Толик записал сам.

Запись диска была завершена 29 ноября 1988 года, а в начале следующего года пластинка вышла в свет на Atomic Age Records (дочерней фирме Worner Bros.). Диск назывался «Bewere!» («Берегись!») и представлял весьма оригинальный современный сгусток треша. В то время на Западе наблюдался большой интерес к нашим рок-группам, поэтому концерты «Шаха» в Европе всегда проходили с аншлагами, а диск неплохо продавался.

 

А чем же в это время занимались другие участники «Обелиска»?

Майкл Светлов тогда гордо заявил Крупнову: «Я буду у вас Мастейном! Ты, Толя, значит, в Германию поехал? А я тоже сделаю команду и тоже поеду в Германию!» Известно, что после того, как Мастейна изгнали из «Металлики», он сделал собственную группу и добился с ней популярности. И Майкл тоже сдержал слово. Он собрал группу «Полтергейст», с которой под новый 1990 год тоже поехал в Германию. «Полтергейст» дал несколько концертов в пивных барах города Кёльна.

«Меня тогда удивил Алексис, открывшийся с совершенно новой стороны, – вспоминает Маша. – Он страшно переживал, что закончился важный отрезок жизни: „Как же так?! Неужели всё?! Неужели "Обелиска" больше не будет?” С Алексисом у нас был какой-то контакт, более-менее откровенный, он делился со мной, как ему хреново! Он тогда очень сильно обиделся: „Ну как же так?! Мы же все верили ему! А тут такая подстава!..” Распад „Обелиска” стал для него настоящей трагедией…»

Так как концертная аппаратура фактически принадлежала Жене Чайко, Андрею Денешкину и Коле Агафошкину, то они решили приступить к созданию нового ансамбля. Алексис написал для него музыку, которая была ритмически изощрённее и намного тяжелее, чем в «Обелиске». (Коля Агафошкин постоянно жаловался, что играть её намного сложнее, чем ту, что делалась с Крупновым.) Дело осталось за малым – придумать название. Женя Чайко предложил использовать бесхозное на тот момент название «Чёрный Обелиск». Но осторожный Алексис решил сначала позвонить Крупнову и узнать его мнение.

– Алексис, ты же знаешь, что «Обелиск» не может без меня существовать! – услышал он в ответ.

Спустя два дня Крупнов сам перезвонил Алексису и сказал, что придумал отличное название:

– Назовитесь-ка вы «Триумфальной Аркой» – это тоже название романа Ремарка.

– И там, и тут – Ремарк? Не слишком ли это банально?

– Наоборот! Это отлично! Если «Чёрный Обелиск» добился известности, то и «Триумфальная Арка» будет популярна!

– Хорошо! Пусть будет так! – поставил Алексис точку в споре по поводу названия.

Но виной ли тому слишком сложная музыка или «память о прошлом», которая довлела над публикой, только не стала «Триумфальная Арка» столь же популярной, как «Чёрный Обелиск». За два года своего существования группа не сыграла ни одного сольного концерта, выступая лишь по сборным тусовкам, в которых отнюдь не была хедлайнером. В итоге Агафошкин покинул группу, мотивировав своё решение тем, что и возраст-де у него уже не тот, чтобы «роки» играть, и на денежную работу он устроился, которая уже не оставляет ему времени на репетиции. На самом же деле он, конечно, не смог пережить наступившего безвременья, когда из барабанщика популярной группы вдруг превратился в аутсайдера.

Шатаясь по тусовкам, Алексеев однажды встретил такого же, как и он сам, одинокого рокера Сергея Комарова, бывшего барабанщика группы «Легион». Музыканты обменялись новостями и горестями, после чего поехали домой к Юре, где всю ночь слушали песни, написанные им для «Триумфальной Арки». Тогда и возникло у них решение играть вместе.

Старый друг Комарова и поклонник «Чёрного Обелиска» Алексей Иванцов предложил им занять под репетиционную базу комнатку в здании Всесоюзного научно-технического информационного центра (ВНИТЦентр), который располагался близ метро «Водный стадион» на улице Смольной, 14. Сейчас там огромный магазин, который так и называется «Дом на Смольной». Кроме того, Иванцов предложил Алексису устроиться на работу в этот институт, «чтобы легче было с ключами договариваться…».

Они репетировали целыми днями. «Когда я приезжал на репетиции, – вспоминает Женя Чайко, – Комаров давал такой драйв, что только ещё двери открываешь, заходишь, а уже такое ощущение, что в зале народ на ушах стоит…» Для успеха не хватало, казалось, совсем чуть-чуть, буквально самой малости.

И этой «малостью» мог бы быть… Толик Крупнов.

 

Тем временем «Шах» вернулся в Москву и представил народу уже не треш, а музыку, которую можно было бы охарактеризовать как «металлический фьюжн» – длинные пьесы с активным использованием полиритмии. Сотрудничество Крупнова с «Шахом», казалось, было весьма многообещающим, но в ансамбле имелся свой лидер – Антон Гарсия, который ревностно дозировал творческую свободу других участников ансамбля, поэтому Крупнов, вопреки своим ожиданиям, не смог там реализоваться. Утешение он нашёл в алкоголе…

«Я помню, как мы – Батюшка, Алексис и я – сидели в моём „москвиче” у метро „Динамо”, – рассказывает Женя Чайко. – Там и возникла идея: каким бы ни был этот Крупнов, но всё-таки он человек, пусть ошибается, но он сейчас в таком дауне, что если ему не помочь, то он просто сопьётся и умрёт. И кто от этого выиграет? Ну да, мы все будем гордиться, какие мы стойкие: послали, мол, человека. Он – нас, а мы – его.

Батюшка меня поддержал.

– Надо вертать всё назад, – сказал он. – Надо как-то через Машу, через его знакомых вбивать ему в голову идею, что надо всё начинать сначала.

И мы взялись за эту работу. Поскольку напрямую добиться чего-либо было невозможно, мы решили действовать через Машу, жену Крупнова. Мы с Батюшкой позвонили Маше и приехали к ней домой, на Солянку. Толика не было, он где-то тусовался.

Маша – добрейшей души человек, поэтому сразу нас поддержала. На самом деле музыка – единственное, что могло его вернуть к жизни, потому что ему нужна была какая-то идея, ради которой можно бросить пить. Я думаю, что в то время он ощущал, что допустил массу ошибок и в результате оказался у разбитого корыта, и нужен был какой-то жест извне, чтобы он смог зацепиться…»

Маша обрадовалась гостям. Её угнетало ужасное состояние мужа, и она взялась помочь вернуть Крупнова в группу.

«Крупа меня очень сильно беспокоил, – вспоминает Маша. – В „Шахе”-то у него лажечка вышла. Ведь лидер-то там – Гарсия. Но Крупа… Он же тоже лидер, и на вторых ролях ему быть не нравится. И я видела, как Анатолий Германович нервничает, как тяжело ему. И от этого он запил тогда безбожно. Я всегда старалась делать так, чтобы ему было ништяк, чтобы он себя комфортно чувствовал. А тут вдруг непорядок! И тогда втайне от Крупнова я начала переговоры с ребятами, с Женей и Алексисом, о восстановлении группы».

И вот однажды открылась дверь и на репетицию, с гитарой на плече, как будто бы и не было двухгодичного расставания, вошёл Крупнов.

 

Первые репетиции возрождённого «Обелиска» проходили на репетиционной базе на Смольной. Услышав игру Комарова, Крупнов пришёл в полный восторг, так как Сергей умел с бешеной скоростью стучать в две «бочки», что в то время было одним из критериев ультрасовременного подхода к тяжёлой музыке, кроме того, у него были отлично поставленный «пушечный» удар и идеальная ритмичность. Надо отметить, что и сам Крупнов за два года, проведённые в «Шахе», очень вырос в профессиональном плане и в начале 1990-х годов считался одним из лучших наших бас-гитаристов. Эта мощная ритм-секция и составила основу возрождённого «Чёрного Обелиска», на которую монтировались мрачные риффы Алексиса.

Сначала играли втроём: Крупнов, Комаров и Алексеев. Но Толик решил, что с одной гитарой получается недостаточно мелодично, и позвал Майкла Светлова.

Первой новой песней, принесённой Крупновым для общей работы, стала «Стена». В программу также были включены давно известные композиции «Меч», «Игрок», «Чёрный обелиск», суперхит «Полночь», англоязычная «We Got Enough» (текст для неё написал приятель Толика Константин Савченко), а также переаранжированные в стиле треш-метал «Серый святой» и «Цезарь», поскольку этот стиль в тот момент был весьма модным.

23 сентября 1990 года в спорткомплексе «Крылья Советов» на фестивале «Железный марш» состоялся первый после двухгодичного перерыва концерт «Чёрного Обелиска».

… Появление Крупнова со товарищи не было анонсировано, поэтому, когда «Коррозия Металла», являвшаяся хедлайнером фестиваля, отыграла свою программу, народ начал потихоньку двигаться к выходу. Но самые опытные тусовщики и просто догадливые зрители задержались, так как свет в зале так и не был зажжён, а аппаратура не была выключена и продолжала таинственно шипеть. Ждать пришлось долго, но, когда миновала примерно треть часа, свершилось настоящее чудо: на сцену вышли Толик Крупнов, Сергей Комаров, Юрий Алексеев и Майкл Светлов. Толик подошёл к микрофону и как ни в чём не бывало произнёс:

– «Чёрный Обелиск» приветствует своих болельщиков! – И скромно добавил: – Вы ещё не забыли нас?

Не давая публике опомниться, грянула «Стена», и народ из фойе заторопился в зал. В проходе возникла толкотня, а тем временем на сцене спорткомплекса сбывалась мечта фанов «тяжёлого металла»: вернулся «Чёрный Обелиск». А ведь многим уже казалось, что он безвозвратно канул в прошлое…

За «Стеной» последовали «We Got Enough», «Полночь» и «Чёрный Обелиск», после чего музыканты, отключив гитары, молча и быстро покинули сцену. Зажёгся свет, а зрители не знали, что и думать: было это реальностью или массовым сновидением?

Следующий концерт группы состоялся в Лужниках. Народ тёк сюда бесконечной рекой, так как все жаждали увидеть возвращение героев и удостовериться, что «Чёрный Обелиск» – это уже не мираж, не память о прошлом, а радостная действительность.

Давая автографы после выступления, Толик старательно выводил на билетах, газетах и даже паспортах: «Обелиск жив!» – и залихватски расписывался. Он был счастлив. Музыканты были счастливы. Все были счастливы.

И тут произошла трагедия…

…13 ноября был убит барабанщик Сергей Комаров.

Это была абсурдная и никчёмная смерть. Два приятеля Сергея Комарова дали в рекламном приложении к газете «Вечерняя Москва» объявления о продаже видеомагнитофонов, но поскольку они являлись жителями подмосковных Химок, а объявления принимались лишь от жителей столицы, то они указали адрес Комарова. Когда газета вышла в свет, видеоаппаратура, предназначенная на продажу, была перевезена в Бибирево, в квартиру, где жили Сергей и его невеста Юлия. Туда под личиной покупателя и явился убийца. Он выстрелил в одного из продавцов-приятелей, когда тот показывал ему аппаратуру, а потом ворвался на кухню и, угрожая пистолетом, заставил остальных лечь на пол. В течение почти двух часов налётчик расхаживал по кухне, беседовал со своими жертвами, интересовался, чем они занимаются, и, разумеется, учил всех жить. Эту странную беседу прервал стон смертельно раненного человека, раздавшийся из комнаты. Убийца вышел из кухни, в это время второй приятель Комарова достал газовый пистолет и, как только бандит вновь показался на пороге кухни, выстрелил в него. Налётчик начал стрелять в ответ. В Комарова он сделал три выстрела: в шею, в голову и в грудь. Сергей умер сразу. Затем он дважды выстрелил в Юлию, попав ей в голову и в руку. Тем временем приятель Комарова выскочил на балкон и начал звать милицию. Несмотря на то что наряд милиции прибыл на место происшествия буквально через десять минут, преступник успел скрыться.

В ходе следствия, естественно, никого не нашли, убийца будто растаял в воздухе, но по оперативной информации стало известно, что совершил преступление некий Робин Гуд, который ходил по квартирам и «мочил богатеньких»… Беда-то была в том, что видеомагнитофоны продавали приятели Комарова, а пули досталась Сергею…

Для музыкантов группы это был очень сильный удар. Они были буквально деморализованы, нелепая смерть Комарова застала всех врасплох, кроме того, теперь было непонятно, что делать дальше и стоит ли вообще всем этим заниматься. В группе начался разброд, а Крупнов снова ушёл в крепкий запой.

– Мы же репетировали по шесть часов каждый день! – кричал он. – Мы же столько сил затратили! Мы же чуть ли не на карачках с базы уползали! Это несправедливо!

Очнувшись от алкоголя, он окрестился в церкви, расположенной на Чистых прудах (её ещё называют «Башней Меншикова»). Он решил, что, возможно, этим остановит цепь несчастий…

«Чёрный Обелиск» вновь находился на грани распада, потому что музыкантам группы тогда казалось, что без Комарова эту программу сделать нереально. Многие барабанщики мечтали играть в «Обелиске» и готовы были заменить Сергея, но, прослушав девятерых, Крупнов сказал, что так, как играл Комаров, не сыграет больше никто. И он решил распустить группу.

… Десятым на прослушивание пришёл Володя Ермаков. Он сел за ударную установку, пробежался палочками по барабанам, по тарелкам, а затем обе «бочки» с удовольствием заурчали чудесный трешевый ритм. Крупнов и техники, присутствовавшие на прослушивании, сидели раскрыв рты от удивления: настолько по духу, по энергетике, по подаче игра Ермакова напоминала игру Сергея Комарова. Батюшка с Женей, услышав Вовчика, даже прослезились… И это решило исход прослушивания.

«Благодаря Ермакову мы вышли из патовой ситуации, и я думаю, что, если бы Вовчик не появился, мы никого так и не нашли бы и в конце концов распались, – говорит Женя Чайко. – Барабанщики из профессиональных групп, которые приходили к нам на прослушивание, были и техничнее, и гибче, чем он, но нам нужно было какое-то озорство, а вот как раз этого-то у них и не было. А у Вовчика, как и у Комарова, оно было. Именно озорство…»

Дебют Ермакова состоялся в ДК Московского электролампового завода 1 декабря 1990 года на концерте, посвящённом памяти Сергея Комарова. Сначала музыканты отыграли песни «Стена», «Меч» и «Игрок» – в это время барабанная установка оставалась пуста, а барабаны звучали с фонограммы, записанной Комаровым.

«У нас на репетиционной базе всегда стоял магнитофон, и Комаров иногда себя записывал, чтобы потом проверить, где он стучит мимо или где ритм „посажен”, – объясняет Женя Чайко. – И мы решили сделать так, чтобы он как бы с нами сыграл. Я запускал эту запись с пульта, а ребята под неё играли».

Это был очень грустный концерт, на котором, не стесняясь, плакали все, даже суровые байкеры и металлисты.

А потом на сцену вышел Володя Ермаков, который и был представлен народу как новый барабанщик «Чёрного Обелиска». С ним группа отыграла ещё две песни – «Полночь» и «Чёрный обелиск».

Практически сразу же возобновилась работа в студии. Ермаков переписал все барабанные партии, до того записанные Комаровым, а Василий Билошицкий сыграл всё гитарные соло. Альбом, получивший название «Стена», был окончательно записан и сведён в феврале 1991 года. «Я доволен работой, – сказал Толик в интервью журналу „Давай! Давай!”. – По крайней мере, я услышал „Полночь” так, как хотел услышать…»

Выдержанная в ультрамодных трешевых ритмах «Стена» 1991 года стала культовым альбомом «Чёрного Обелиска», некоторые специалисты даже утверждают, что это – лучший отечественный альбом, записанный в стиле треш. Записанные при участии Комарова песни «Меч», «Игрок», «Стена» и «We Got Enough» вышли на мини-альбоме «Жизнь после Смерти», который Алексей Иванцов изготавливал кустарным способом и распространял на концертах.

 

Каждый человек, который переживает «второе рождение», будь то избавление от тяжёлой болезни, казавшейся неизлечимой, или reunion старого состава, обязательно претерпевает кардинальные перемены, как внешние, так и внутренние. По наблюдениям Андрея Игнатьева, изменениям подвергаются прежде всего «пять священных предметов»: ритм дыхания (музыка), круг общения, жилище, меню и прикид. Можно верить в эту теорию, можно не верить, но Крупнов действительно сменил все пять священных предметов, ведь в некотором смысле это был уже другой человек, другая концепция самого себя.

Во-первых, у него возникла тяга к совсем другой музыке. В 1990-х Крупнов практически полностью ушёл от стилистики старого «Обелиска» и стал сочинять музыку в стиле фанк-металл. Новые композиции получались одновременно и отвязные, и трагические, они являли собой смесь лирики и пародии, плюс что-то клоунское появилось в его музыке – всё это как нельзя более точно передавало атмосферу лихого и бесшабашного десятилетия.

Борис Зосимов, основатель легендарной фирмы BIZ Enterprises, почувствовав коммерческую состоятельность группы, предложил Крупнову записать англоязычный альбом, который он хотел показать западным продюсерам. Для записи альбома «Обелиску» выделили две ночи на студии, располагавшейся в ДК имени Русакова, что в Сокольниках. Алексис в этот момент оказался на даче, а поскольку студийное время ждать не любит, то было принято решение, чтобы все гитарные партии записал Василий Билошицкий…

…Две ночи напролёт музыканты с воспалёнными от усталости глазами записывали и сводили этот альбом. Запись была названа «One More Day», русских текстов в ней не было, сочиняли сразу англоязычные тексты, большую часть из которых написал Костя Савченко, часть – Толик, а кое-что они сотворили совместно.

Русские тексты появятся уже после августовского путча: «Perfect Day» превратится в «Дорогу в никуда», «Stop The World (I Wanna Get Off)» – в «Дом жёлтого сна. Часть первая», «Who Cares» – в «Убей их всех», «The War», разумеется, в «Войну», «City’s On Fire» – в «Город в огне», а «One More Day (Day Is Gone, You’re Still Alive)» – в «Ещё один день». Долгое время Толик никак не мог придумать русский текст к песне «Better Be High», лишь в 1994 году она превратилась в «Новую жизнь».

«One More Day» – это полноценный, состоящий полностью из нового материала альбом. Зосимов действительно отправил его в США, где запись вызвала интерес у многих продюсеров, но проект так и не был реализован. Почему? Ответ на данный вопрос не получен до сегодняшнего дня…

Во-вторых и в-третьих, весной 1991 года у Крупнова резко поменялся круг общения, да и жилище он сменил. Спустя буквально месяц после рождения второго сына Толик расстался с Машей, уставшей бороться с фатализмом мужа, и переехал из квартиры на Солянке обратно к маме, на проспект Мира.

«Оторваться от Крупнова было очень тяжело, – говорит Маша, – но тут надо было выбирать: либо всё для него, либо – для мальчиков. И я сделала выбор, конечно, как всякая мама: всё для мальчиков…»

К тому времени Крупнов уже познакомился с Алиной Волокитиной, и, когда она вернулась из Германии, где навещала своих родителей, Толик встретил её в аэропорту и решительно заявил:

– Чемоданы не распаковываешь! Едем жить к моей маме!

«Я впервые увидела его на фестивале „Монстры рока” в „Крыльях Советов”, когда он ещё в „Шахе” играл, – вспоминает Алина. – Явление группы „Шах” народу очень забавно описала журналистка Настя Рахлина, вдова Башлачёва: вокруг ходили парни с жидким хаерком, прыщавенькие, как вдруг вышли сумрачные мужики, накачанные, чёрные, с дикими глазами, дико суровые и неулыбающиеся. Буквально иностранная группа! На Настю „Шах” произвёл неизгладимое впечатление, особенно Сазонов, который был явно из „другого профсоюза”: чёрный, накачанный, добротный, загорелый… Они шли по коридору к сцене, и уже не важно было, что они играют – и так всё внимание было на них.

Естественно, все сразу заахали и заохали, но все их знали, а я-то нет, я же отсутствовала здесь несколько лет – я училась в Германии после школы, – поэтому очень заинтересовалась и стала спрашивать: кто это такие? И моя подружка Анна Глинская, которая в тот момент была замужем за Боровом, познакомила меня с ними.

Когда в буфете, а потом в каких-то гостях я разговорилась с Крупским, у меня возник удивительный диссонанс: из зала он мне казался шикарным брутальным дяденькой, с бешеными глазами, который вот прямо сейчас зарычит, и вдруг у него оказалась манера общаться с женщинами как с детьми. Он был как… Дедушка Мороз. Если собеседница чего-то не знает, кого-то не знает, если что-то не то сказала… Его отличала очень добрая, взрослая, снисходительная мудрость. Меня это очень удивило, потому что это не стыковалось с тем, что при этом водка лилась рекой, но, если его внимание оказывалось направлено на тебя, ты чувствовала, что общаешься с каким-то очень взрослым, дико добрым и мудрым человеком. Ну и… это произвело на меня огромное впечатление.

Благодаря ему я попала в какие-то странные компании: Маврик, „Э. С. Т.”… И везде он был абсолютно органичен, чудеснейше там находился, но мне приходилось чуть-чуть переламывать себя ради того, чтобы находиться рядом с человеком, который тебе интересен. Я помню там пару эпизодов, когда я, сидючи с ним в такой компании, совершенно охреневала. Ну я же не могу столько пить! Когда мне уже бывало невмоготу там сидеть, я говорила:

– Ну, я пойду, пожалуй…

Брала сумочку и направлялась к двери. Но когда он выходил к лифту меня провожать, у него изменялось даже выражение лица. То есть он выходил оттуда и превращался в трепетно ухаживающего взрослого дяденьку. Он со мной даже разговаривал совершенно по-другому: его голос звучал тембрально совсем иначе.

Соответственно, какое-то время, пару месяцев, я просто наблюдала за всем за этим, потому что для меня это было ново. Мы встречались где-то на перекрёстке. Он шёл гулять с собакой, потом отправлял собаку одну бежать домой, а мы ехали в какие-то гости. Приятно было завалиться к Аньке с Боровом. Правда, у них там ребёнок малый был. Но все вели себя тихо и прилично.

Можно было поехать к Шуре Бондаренко, „коррозийному” барабанщику, у которого была одинокая холостяцкая хата, – вот там мы, естественно, колобродили со страшной силой.

И я, конечно, поразилась, что человек, у которого была семья, вёл себя… как человек, у которого её нет. Мне было очень странно, но мне сказали, что так надо. Потом я выяснила, что там у всех были семьи и что все себя так ведут. То есть в этом смысле он не был исключением. Просто до какого-то момента я не знала, что у этого и у того по трое детей и что в пять часов утра им уже давно пора бы находиться где-нибудь в другом месте. Я считала, что семья – это как у Ани с Боровом, которые ходят за ручку и домой приходят в одно и то же время. Вот я понимала, что это – семья. А если я вижу одного и того же человека пять дней и ночей подряд и так и сяк, то мне было непонятно, куда он потом едет. Я-то понятно, куда еду – домой. А куда вот эти все парни едут – я не знала и только потом поняла, что у них у всех есть семьи, но так было принято.

Вот так мы встречались какое-то время. Потом мы стали встречаться чуть-чуть иначе. А потом за пару месяцев до того, как у Крупского родился Петька, дома у него начался окончательный развал. Потому что не может не начаться развал, когда люди вот так живут.

Выпив, он мог заснуть в гостях. Причём заснуть так, что девчонки заплетали ему косички, поливали их лаком, а он даже не реагировал. Потом он, конечно, просыпался, находил у себя эти 33 косички, залитые лаком, мог громко кричать – и снова отрубался. Но это не было ни страшно, ни противно, и, хотя все закатывали глаза и причитали: „Ой-ой-ой-ой!!!” – это не было ужасно. Я даже с мамой, помню, разговаривала.

– Мама, – говорила я, – да, человек пьёт, но там пьют все, а у него это не выглядит чудовищно, он не напивается как свинья, он не говорит чушь, он максимум засыпает, правда, иногда в гостях…

Но это всё было тогда, когда мы вместе ещё не жили, а лишь время от времени встречались.

А через несколько недель после того, как мы стали жить вместе, он как-то сам всё это придумал, причём достаточно быстро, – я увидела его страшные отходняки, увидела, как ему бывает плохо, и что ничего романтического в этом нет. На второй-третий день жёсткого запоя начинались очень страшные вещи. Мне порой казалось, что у него вот-вот остановится сердце. А ведь ему было всего 25 лет! Он был молод и выглядел крайне цветуще. Но при этом – синеющие губы, граничащий с бредом поток сознания. Вот тогда я действительно испугалась. Конечно, нужно было как-то ему помочь, поэтому, несмотря на то что на улице уже могла быть ночь, приходилось куда-то бежать, чтобы притащить ему водки, которую он накапывал себе пипеткой каждый час по пять граммов, чтобы ровно выйти из запоя. Тогда в течение двух часов ему становилось лучше…

 

Крупнов в 1990-х. Фото из архива Алины Волокитиной

 

И если бы он не был другим, если бы это не было диссонансом с другой его стороной, я бы никогда в жизни… У меня не хватило бы смелости вдруг начать жить с таким человеком, потому что всё это было действительно очень страшно…»

«Я не могу сказать, к кому я отношусь лучше, к Маше или к Алине, – говорит Эвелина Петровна, мама Толика. – И Маша, и Алина любили Тольку, и та и другая ему многое прощали, и той и другой досталось, потому что быть женой Толи было нелегко.

Алина с ним очень много возилась. Ей много досталось. И тем не менее она ему бесконечно предана до сих пор. И я могу её понять: я после моего мужа тоже не могу найти равного ему человека…»

Алина признавалась, что её поразила атмосфера вэдээнховской квартиры Крупновых. До сих пор Толик был для неё рок-героем, спустившимся к ней со сцены в облаках славы, а тут он вдруг оказался погружённым в жизнь, которую она раньше могла видеть только в старом советском кино.

«Это было похоже на какой-то соцреализм: фотографии родственников на стенах, нежные отношения с сестрой, вечные созвоны с одноклассниками, милые разговоры с мамами одноклассников. Я думала, что такого уже не бывает, – в восторге вспоминает Алина. – У него были идеальные взаимоотношения с сестрой Наташей. Они ведь очень по-правильному росли, то есть брат с сестричкой за ручку, как в настоящих советских фильмах. И на фотографиях они всегда вместе. У них действительно всё было очень честно и очень здорово. И посреди каких-нибудь ужасных метаний Крупский всегда звонил ей, и они что-то обсуждали.

Когда мы в первый раз вместе поехали за границу, он всё высматривал подарок своей учительнице музыки. И в каком-то антикварно-художественном купил ей скрипочку, маленькую… Мне казалось, что у таких парней всегда всё по-другому!..»

Толик в каких-то своих привычках действительно бывал очень консервативным и старомодным человеком. Например, он считал, что мужчина должен обеспечивать семью. Потом, уже в 1990-х годах, это стало отличительной особенностью нового среднего класса: у мужчины должна быть жена, жена не должна работать, у неё должны быть дети, по возможности больше: жена и дети должны быть очень хорошо обеспечены…

«Весну обязательно нужно было встречать походом за ландышами и на карусели, – вспоминала Алина о привычках Толика. – В выходные надо было ездить на трамвае и троллейбусе, и только если торопишься – на машине.

А ещё я ни разу не видела, чтобы Крупский дрался. И это при том, что ситуаций, которые могли бы закончиться дракой, регулярно возникало миллион. И ничего, везде – тишина и красота. Любую конфликтную ситуацию он умудрялся разводить миром, и всё всегда заканчивалось песнопениями и браталовом. Максимум, что он мог сделать, – это громыхнуть чем-нибудь, чтобы обратить на себя внимание. Да потому, что он всегда был дико добрым, никогда не провоцировал и никогда никого не оскорблял!

У него никогда не бывало реакции „развернуться и уйти”, если бабушка на каком-либо входе начинала: „Не пущать!”. Он начинал с ней чего-то перетирать, и уже через несколько минут разговора бабушка была готова не только пустить его, но ещё связать ему шарфик, носки и завернуть с собой пирожок. Потому что у него была вкрадчивость такая душевная, и люди на это велись просто на раз. Потому что все хотят человеческого отношения, а у него был запас этого человеческого отношения – мешки просто! В результате мы могли провести столько людей, сколько хотим, потому что разводка была… честная: он правда их всех очень любил.

И ещё вокруг него существовал целый круг влюблённых женщин. Он сам давал для этого повод: он говорил с ними за жизнь! Подъедая в перерыве концерта бутерброд, он мог подсесть к женщине и начать расспрашивать её про то, про это, например, про то, как дети учатся в школе, делая это вкрадчивым голосом и внимательно выслушивая всякую чушь, от реальных проблем и до гинекологического бреда… То есть он выслушивал женщин, и потом от них бывало очень сложно отделаться. Поэтому вокруг него всегда вилось минимум пять влюблённых тёток, причём разного возраста, именно потому, что они с таким отношением к себе не сталкивались.

А фанов из гримёрной выгнать было просто невозможно, потому что… он помнил, как кого зовут, он всегда задавал им какой-нибудь вопрос, который давал им понять, что он не забыл их предыдущий разговор…

Но если честно, то до недавнего времени я думала, что настоящие мужчины бывают только такие, как он, а все остальные – уроды…»

Продолжая разговор про перемены, надо отметить, что под влиянием Алины у Толика внезапно изменились вкусовые пристрастия, теперь вместо водки Крупнов стал пить красное вино, которое ранее абсолютно игнорировал. А потом он и вовсе ушёл в завязку, правда, как потом выяснилось, в небольшую…

 

В квартире на ВДНХ Толик и Алина прожили около месяца, а затем перебрались в квартирку близ метро «Аэропорт», к Алининой подруге, муж которой был театральным режиссёром, и потому туда ежевечерне набивалось огромное количество разного околотеатрального народа. Вся эта публика веселилась, устраивая различные розыгрыши и мини-представления, но все разговоры, происходившие в той квартире, сводились к тому, какие они все гениальные актёры и как бы кто-нибудь взял их да куда-нибудь перенёс, и уж они показали бы всему миру, какие они «гамлеты-офелии»! Крупнов, который тогда жил очень активно, в стремлении во что бы то ни стало вернуть свою группу на уровень популярности 1987–1988 годов, слушая эту нескончаемую болтовню, просто зверел. Как ответ всем этим разговорам, он сочинил песни «Я остаюсь» и «Здесь и сейчас», которые в точности соответствовали тому, что он тогда чувствовал.

Возможно, в подобном настроении и кроется основная причина того, что американский проект так и не был реализован. Говорят, Крупнов сказал Зосимову, что для него важнее добиться успеха здесь, а потом уже ехать на Запад. «Это не тот интерес, который мне нужен», – говорил Толик о возможности реализовать себя за рубежом.

Летом Толик и Алина переехали в съёмную квартирку, которая находилась на Ленинском проспекте в одной из красных 16-этажек, стоящих между Центральным домом туриста и гостиницей «Салют».

Здесь, на Юго-Западе, их застал август 1991 года, когда приснопамятный ГКЧП попытался взять власть в стране в свои руки. Действующий президент СССР М. С. Горбачёв был арестован на своей крымской даче в Форосе, а в Москву вошли танковые колонны. Бронетехника двигалась к центру столицы по Ленинскому проспекту, прямо под окнами дома, где жили Толик и Алина.

«Танки шли у нас на „Юго-Западной” под самым нашим балконом, – вспоминает Алина, – а мне как раз в тот день нужно было идти на работу к 7 утра, потому что я работала переводчиком на мосфильмовской картине, где снимались американские актёры. Соответственно, я встала в 6 часов утра, чтобы ехать снимать кино, вышла на балкон и… такое увидела! В 6 часов утра танки как раз входили в Москву! Естественно, Крупский тоже выскочил, посмотрел на эти танки и попытался меня не пустить на работу. Я всё же поехала, а когда вернулась со съёмок домой, он уже написал текст песни „Город в огне”. Он решил, что это – война, и уже собирался на баррикады. Причём собирался на баррикады взаправду, не как другие! Те собирались туда, понимая, что там – тусоч и будут все наши, а он – на полном серьёзе!

А я ещё в шутку говорю:

– Ну что? Назад в подвалы?

– Нет! Кто угодно! Назад в подвалы? Нет! – для него всё было очень серьёзно.

И мы, естественно, в первый же день туда и попёрлись. Он понимал, конечно, что от его присутствия ничего не изменится, но он хотел быть там, где вершится всеобщая судьба, и в том числе – его. Да мало ли что! Вдруг можно будет что-нибудь сделать, чтобы это изменить? И соответственно, он немедленно помчался туда с Лёшкой Иванцовым и кучей народа.

Чтобы не волновать моих родителей, мы поставили телефон на „занято” и сбежали, но скрыть от них ничего, естественно, не удалось. Они позвонили на следующий день и сказали, что видели Крупнова по CNN, причём его показывали всё время, потому что у него была самая зверская рожа из всех, кто там был. Я стояла рядом с ним, но меня они не увидели: подумаешь, стоит какая-то баба в платке, толку-то от неё! А у него была настоящая зверская рожа, потому что для него всё было очень серьёзно.

Но уже на второй день, стоя посреди баррикад, он понял, что всё разворачивается в нашу сторону и что всё будет нормально. И тогда он поехал домой, сказав:

– Всё, война окончена! Всем спасибо!

А там шёл угар! Но он-то туда не тусоваться ходил, и угорать впустую ему было неохота. Он там был, пока понимал, что для перелома может зачем-то понадобиться. А когда он понял, что всё в порядке, то на этом баррикады для него закончились, а эйфорию разделять ему не хотелось. И мы уехали…»

Августовские события сильно повлияли на Крупнова. Теперь он стремился жить быстрее, чтобы за малый срок получить от жизни максимум. Он хотел успеть ухватить за хвост удачу. «Я подохну завтра и так ничего и не увижу!» – говорил он.

Маша, жена Толика, вспоминала, что с первого дня их знакомства (а ему тогда было всего семнадцать лет) Толик постоянно говорил, что будет жить очень недолго: «Он говорил это мне в спокойной беседе, так, будто знал наверняка, сколько ему отпущено. И мне всегда казалось, что он себя запрограммировал на такой полёт, до 33 лет…»

Подобный подход к жизни называют фатализмом. Творческим выражением подобной философии стали песни с вывернутыми наизнанку эмоциями, в частности песня «Ещё один день», в которой Толик очень точно передал своё тогдашнее состояние.

 

Новый 1992 год музыканты «Обелиска» встретили работая над записью альбома «Ещё один день», основу которого составили композиции из «One More Day» с русскими текстами. Андрею Денешкину и Евгению Чайко наконец-то удалось собрать собственную студию. Договорившись с партнёрами, они втиснули её в помещение бомбоубежища на «Семёновской», но условия там были таковы, что Ермакову пришлось записывать отдельно барабаны и тарелки, – комнатка, где стояла ударная установка, была настолько маленькая и плохо заглушенная, что одновременное звучание тарелок и барабанов улавливалось микрофонами как сплошной железистый шум. И Ермаков ухитрился отдельно, в два дубля, записать барабаны, мысленно представляя, как он бьёт по тарелкам, а потом, стуча по тарелкам, опять-таки мысленно представлять, как бьёт по барабанам. Уже потом на студии «Видеофильм» эти записи совместили и получили то, что требовалось.

Издавать пластинку Крупнов решил самостоятельно. Алина вспоминает, как им было страшно занимать деньги, поскольку велика была опасность не расплатиться. Тогда она сказала: «Толик, у тебя есть фаны, которые тебя любят, у кого-то из них есть разбитые „запорожцы” – они всё развезут по рынкам, по палаткам. Мы сделаем всё сами, надо только утром вставать пораньше».

И Толик впрягся в настоящее мужское дело.

«Он очень волновался, когда вёз рюкзак с деньгами на студию, – вспоминает Алина. – И ещё более волновался, когда вёз ещё больший рюкзак с деньгами на Апрелевский завод: ведь никто не поймёт и не простит, если с этими одолженными деньгами что-то случится, пусть даже ты необычайно талантливый, умный и красивый. С другой стороны, Толику всё это дико нравилось: в него поверили, в него вложили деньги».

Довольный и уверенный в себе, он даже начал по-другому разговаривать и одеваться. Раньше он ходил в чёрных узких джинсах и чёрной майке с черепом, теперь на нём были надеты белая майка и свободные светлые брюки – и никаких черепов. Крупнов подстригся, и коротко стриженная голова с тех пор стала его особенностью.

«У него изменилась даже манера вести себя, – рассказывает Алина. – У него исчезла эстетская неторопливость. Он завёл себе ежедневник, куда на полном серьёзе записывал все свои дела. Ему нравилось, что он – конкретный человек и что пошли какие-то реальные дела, что у него есть ежедневник, в который есть что записывать».

Летом пластинка «Ещё один день» вышла в свет. «Правда, мы очень долго возвращали взятые взаймы деньги, – рассказывает Алина. – Мы рассчитывали вернуть их в течение года, а возвращали два с половиной и даже больше. Тем не менее мы деньги вернули…» А новые ощущения, которые испытал Крупнов в тот период жизни, нашли поэтическое отражение в «Пятой песне», которая позже была записана на альбоме «Я остаюсь».

1993 год начался работой в студии над альбомом «96 + 415». Это был демоальбом, в котором были представлены изначальные версии таких песен, как «Я остаюсь», «Дом жёлтого сна, часть 2» и другие песни, которые впоследствии вошли в альбом «Я остаюсь». Записывали «96 + 415» на студии BIZ на «Тульской», параллельно там же свой альбом писала группа «Тризна», и процесс работы сопровождался неумеренным потреблением алкоголя. По уверениям Толика, было выпито 415 бутылок спирта Royal, крепость которого как раз и составляет 96 градусов. Презентация альбома состоялась в марте в ДК МАИ. Группа не выступала, из колонок для журналистов и избранной публики звучала фонограмма «96 + 415», а Крупнов просто сидел на стуле в холле ДК и рассказывал о новом диске.

10 мая «Обелиск» играл в Лужниках на разогреве у Accept, совершавших тур, посвящённый раскрутке своего нового (и первого после воссоединения) альбома «Objection Overruled».

Спустя немногим более месяца, 14 июня 1993 года, «Чёрный Обелиск» снова появился на большой сцене, «разогревая» Faith No More, и публика с удивлением обнаружила, что наши парни не менее круты, чем заграничные гости.

В ходе работы над альбомом «Я остаюсь» Володя Ермаков предложил Крупнову перезаписать «Стену», поскольку у группы ещё оставалось неиспользованное студийное время. Толик на радостях вытащил на божий свет два номера из самой первой программы – песню «Чёрный обелиск», которая на данном издании «Стены» впервые появилась в студийном варианте, и «Болезнь», которую он переделал, снабдив новыми аранжировкой и текстом. В итоге песен набралось на целый альбом.

…Однако, несмотря на глубочайшую любовь к рок-музыке, главными из искусств в середине 1990-х для Крупнова стали кино и театр: он сыграл центральную роль в фильме «Научная секция пилотов» режиссёра Андрея И, где его партнёрами были Виктор Павлов и Лидия Федосеева-Шукшина. «Толика очень тянуло к Виктору Павлову, – вспоминает Алина, – ему хотелось пообщаться с настоящим актёром, прикоснуться к настоящему киношному миру, и он вполне ощущал себя как возможную часть этого мира. Он очень рассчитывал на этот фильм, воспринимая его как первую ступень к тому, чтобы сделать какую-то собственную историю в кино. Этот фильм давал ему возможность продемонстрировать свою типажную уникальность. Он точно знал, как всё будет развиваться: сначала он продемонстрирует только физиологию, как это и было у Андрея И, но она должна зацепить, после чего к нему начнут поступать другие предложения, с помощью которых он просто сможет стать там, в киномире, своим человеком. Ему дадут роль, где он сыграет себя, а потом он получит роль, где он сможет проявить себя как актёр…»

 

Кадр из фильма «Научная секция пилотов». Фото из архива Алины Волокитиной

 

Почти всё так и случилось: Крупнов получил предложение сыграть роль контрабасиста в спектакле Театра имени Рубена Симонова «Контрабас» по пьесе Патрика Зюскинда (режиссёр Сергей Зуев). В спектакле звучали бас-гитара и контрабас, и, разумеется, это была не фонограмма, как принято в театральных постановках, – всю музыку Толик играл «живьём». «Но театр не стал для него интересной историей, поскольку театр – это регулярно, это постоянно, это привязка, – рассказывает Алина. – Пусть в кино за тобой приезжают в семь утра и везут тебя на площадку, и ты не помнишь, какой сегодня день, какое число, но зато ты отснялся – и пошёл гулять и про всё забыл, а театру нужно отдавать своё время регулярно. И конечно, театр этим его уже настолько достал, что он возненавидел его!..»

Уместно ли в этой книге говорить о его болезнях и всяких других роковых пристрастиях? Да, наверное, будучи одарённым артистом и музыкантом, Крупнов не имел права давать себе поблажки и сдаваться на милость порока хотя бы потому, что его творчество было нужно людям. Но всем, кто любит поговорить на тему пьянства и наркомании творческих людей, автор предложил бы прожить хотя бы год жизнью творческого человека в России. А потом мы с большим интересом посмотрели бы, какие у них обнаружатся болезни и пороки и на сколько времени их самих хватит? И останется ли у них способность написать хоть что-нибудь? Пусть попробуют! Хорошо говорить о чужих слабостях, наблюдая за другими со стороны.

«Я достаточно хорошо знал Крупнова, – вспоминает Андрей Игнатьев, – он не был слабым человеком, но, как всякий артист, был очень чувствительным человеком. Однако сколько же по этому чувствительному человеку было нанесено всяких психологических ударов, пусть даже и ненамеренных! Просто у нас в обществе нет привычки обращаться со сложными устройствами: увидев микроскоп, мы тут же начинаем им, как та обезьяна, колоть орехи. И мысль о том, что микроскоп предназначен не для этого, а совершенно для другого и что он скоро сломается и это – не доказательство, что микроскоп плохой молоток, обычно не приходит в голову… У нас в этом случае с людьми часто обращаются так: ах, он чувствительный, значит, он слабый – дави его! И тонкое, сложное устройство, созданное для производства – да простят мне, надеюсь, такую метафору! – эксклюзивных услуг и продуктов экстра-класса, начинает ломаться, потому что в таком режиме это устройство работать не может.

Музыканта надо продюсировать, музыканта надо выводить на хорошую публику, а публике надо объяснять, с кем она имеет дело. Самой большой трагедией в жизни Толика стало то, что он так и не вышел на ту публику, с которой мог бы вести диалог. Той публики, которая ему была нужна, он практически никогда не имел, она у него стала появляться только в самом конце, когда он стал в театре играть, а должна была появиться гораздо раньше».

… Совершенно невероятной концентрацией воли и усилиями всех душевных сил мать Анатолия смогла вырвать своего сына из цепких объятий героина. Крупнов в конце концов разогнал дурманящий туман, огляделся и вновь принялся за работу. Он начал вести передачу на «М-радио», в которой рассказывал о вреде наркотиков. В конце 1996 года в «Горбушке» состоялся концерт «Чёрного Обелиска», на котором вместе с Крупновым на сцену вышли гитарист Дмитрий Борисенков и барабанщик «Неприкасаемых» Александр Косорунин. За кулисами тогда зашёл разговор о том, что надо бы вновь позвать Майкла Светлова, чтобы возобновить нормальную концертную деятельность. Крупнов был полон творческих планов и хотел поработать в студии, чтобы записать новые песни, которые так долго у него не рождались, а тут стали появляться сами собой, будто клапан какой-то открылся. Толик был бодр, весел и жизнерадостен. Но этим новым планам не суждено было сбыться…

«В последний раз я видел Крупнова буквально за неделю до смерти, – рассказывает Андрей Игнатьев. – Это была случайная встреча в гостях. Сначала разговор шёл о передаче, которую он вёл на „М-радио”, потом я поделился проблемой материального плана, и вот что интересно: если остальные говорили что-то типа: „Ну, Андреич, я всегда готов помочь!”, то Толик предложил помощь совершенно конкретную, и меня поразило, что в этом предложении было указано, когда и в какой форме помощь последует. Потом я спросил его:

– Толик, а как у тебя с музыкой?

– Ой, – говорит он, – я написал тридцать новых песен!

И стал тут же рассказывать, что за альбом он сейчас готовит…»

«Его смерть не стала для меня неожиданностью, – говорит Маша, – ещё за два месяца до смерти я предчувствовала, что он умрёт, потому что сны мне снились про его смерть. Вернее, я потом поняла, что сны мне снились именно об этом. А за полгода до этого умер Рикардо, наш пёс. Видимо, он пытался собой загородить хозяина, потому что умер он от того же самого, что и его хозяин, – от сердечной недостаточности…»

Крупнов, видимо, и сам предчувствовал свою смерть, недаром незадолго до смерти он написал песню на стихотворение «Иди за мной» поэтессы Серебряного века Зинаиды Гиппиус:

«Толик всегда любил поэзию и много читал стихов, – рассказывает его мама Эвелина Петровна, – но так вышло, что у нас дома никогда не было стихов Зинаиды Гиппиус. Я купила её томик на лотке в метро, когда ехала к нему на Юго-Запад, в последние полгода я бывала у него каждый день. Он увидел книгу и сразу забрал её у меня: „Мама, дай!..” На следующий день я приезжаю, а он мне говорит: „Мама, я написал песню…” Когда он мне её спел, моё сердце оборвалось, я вообще очень дёргалась по поводу его последних песен, мне кажется, что он предчувствовал свою смерть. За песню „Автобус 666”, в которой он поёт: „Я доехал до конечной остановки” – я ругала его ужасно, я говорила: „Толя, ну найди что-нибудь более жизнеутверждающее! Не всё же плохо у тебя теперь пошло! И песни у тебя, и театр, и кино, и квартира у тебя есть, и Алина у тебя есть! Ну что тебе ещё надо?!” Но как-то он не находил себя в этом мире…»

Ту песню на слова Гиппиус он успел записать в студии. Но записал только голос и партию бас-гитары, посчитав, что ничего другого там быть не должно.

Его смерть наступила 27 февраля 1997 года. Меньше месяца Толик не дожил до 24 марта, до дня своего 33-летия. Он умер как настоящий рокер – с гитарой в руках в студии на Арбате, где записывал новые песни.

Работа Абадонны, как всегда, была безукоризненна…