Второй тайм
Глава 17
Гекзаметр для генерала
Москва. Финал
Летучка в оперативном штабе закончилась, и у Алмаза Ильясовича наконец-то выдалось несколько свободных минут – впервые за этот сумасшедший день. Войдя в небольшую, но уютную и прекрасно оборудованную комнату отдыха, служившую ему последние две недели личным кабинетом, начштаба с облегчением обрушил свое генеральское тело в сладко скрипнувшее упругое кожаное кресло и щелкнул пультом от «плазмы». Вместо ожидаемой зелени поля с линиями разметки и фигурками игроков на экране появился мужик лет пятидесяти в белой майке и пестреньких семейных трусах, оттопыренных вполне красноречиво, но в рамках закона о рекламе. Блудливо улыбаясь, он что-то закинул в рот и торопливо запил водой из стакана. На заднем плане, немного не в фокусе, видна была кровать с томящейся дамой богатых форм, над кроватью висели триколор и флаг с эмблемой Чемпионата. Рядом на полу валялось несколько футбольных мячей. «Спонсор российской сборной – натуральное средство “Нука-Нука”! – раздался энергический голос диктора поверх бодрого джингла. – “Нука-Нука” – и ты снова в игре! Не является лекарственным средством может вызывать головную боль реалистичные сны паранойю натоптыши диарею передупотреблениемпроконсультируйтесьслечщмврчм».
«А что, неплохо назвали, – Алмаз Ильясович сообразил, что в игре какая-то заминка, замена скорее всего, и телевизионщики впихивают в драгоценные секунды столько рекламы, сколько могут. – Главное, просто “Нука” была бы полная фигня. А вот “Нука-Нука” – совсем другое дело».
Он был доволен. Да что там, более чем доволен. Все и везде шло штатно: наряды безукоризненно соблюдали маршруты и сменялись минута в минуту, периметры контролировались, чрезмерно пьяных и горластых корректно выводили куда надо. Во всех секторах, включая номер первый, все было под полным контролем. Начальник службы охраны Самого счел нужным позвонить ему лично – и коротко, буквально в трех словах, но вполне однозначно поблагодарить. Но даже не это грело генерала больше всего. Операция «Баламошкин» прошла идеально. Стукнутый уже успел выйти на поле, бегал вполне шустро и терять сознание (что бы там ни трещали докторишки) явно не собирался. И самое главное, все, включая Того-кого-надо, знали, что не только блестящая реализация, а и сама идея изначально была его, алмазовская.
Алмаз Ильясович сладко потянулся и позволил себе то, чего давно уже не позволял: помечтать. Мечтать оказалось на удивление легко и приятно. Виделся ему какой-то необыкновенно светлый и просторный зал с колоннами, уходящими прямо в небо. Слышалась торжественная музыка – именно такая, по его представлению, должна была играть в служебном лифте, ускоренно возносящем персон особой важности к Райским вратам. Мерещились ряды очень значительных лиц, кто в мундире, кто в строгом костюме, смотревших на него ласково и со значением. Что-то небольшое ярко поблескивало золотом на алой квадратной подушке, а такой знакомый, родной голос говорил немного отрывисто, с трогательным легким меканьем: «…за безукоризненное исполнение служебных обязанностей, выдержку и находчивость, проявленные в кризисной ситуации…»
Необходимо было срочно выпить.
– Кукушкин! – позвал Алмаз Ильясович. Неприметная дверь в дальнем углу комнаты отворилась почти мгновенно, и в проеме показалась ладная фигура адъютанта. Серо-голубой мундир сидел на нем, пожалуй, даже чересчур хорошо, делая его похожим на франтоватого актера, изображающего капитана МВД.
– Здесь! – Кукушкин щелкнул каблуками, замерев по стойке «смирно», тут же, не дожидаясь разрешения непосредственного начальника, встал посвободней, широко улыбнулся и добавил совсем уже мимо устава: – Ну и здорово же вы все придумали, Алмаз Ильясович! – и, словно опомнившись, снова вытянулся.
Вот за этот вот идеальный сплав развязности и вышколенности, за эту молодцеватость вкупе с интимной искренностью и любил Алмаз Ильясович своего адъютанта. Сейчас – особенно сильно. «Ну, капитан Кукушкин, быть тебе майором», – подумал начштаба, а вслух сказал:
– Вольно! Вот что, Алеша, а ну-ка… а ну-ка – ну-ка, а принеси-ка ты мне вискарика.
– С огурчиком? – глаза Кукушкина тепло блеснули. Алмаз Ильясович имел в еде очень простые и здоровые предпочтения: борщ, бородинский, сочный хорошо прожаренный стейк (никакой крови!). Из спиртного же предпочитал полюбившийся ему еще в 90-е «Абсолют», а в минуты особенно хорошего расположения духа баловал себя 18-летним «Чивасом». Закуски же не признавал никакой, кроме бочковых огурчиков секретного посола кукушкинской бабки. Темно-зеленых, чуть сморщенных, с легким белым налетом и густым запахом, от которого рот мгновенно наполнялся слюной.
Вернувшись в смежную комнатушку, Кукушкин преобразился. Движения его стали точными и быстрыми, на лице застыло хмурое сосредоточенное выражение. Быстро натюкав код, он достал из сейфа плоскую походную флягу – зеркально-серебряную, без гравировки и прочего, но явно очень недешевую, – и отвинтил крышку-стопку, которая, в отличие от самой фляги, была украшена неброским, но изящным орнаментом: по периметру ее опоясывала извилистая змейка. Встряхнул флягу и вылил все, что в ней оставалось, в крышку – хватило почти как раз. Одной стопкой шеф никогда не ограничивался, и поэтому, нахмурившись еще больше, Кукушкин снова полез в сейф. Вытянул из него обильно позолоченную коробку, вынул бутылку, но сдирать пленку с горлышка не стал: шеф любил откупоривать сам. Протер салфеткой простое белое блюдце, поставил на стол рядом с бутылкой и стопкой. Открыл холодильник, на нижней полке которого стояла большая банка с мутной желто-зеленой жидкостью, влез в нее рукой, пошарил и вытащил огурец, оказавшийся последним. Кинув его на блюдце, Кукушкин щелкнул замками алюминиевого кейса, достал вакуумную упаковку соленых огурцов с этикеткой «Красная цена», аккуратно ее вскрыл и вытряхнул содержимое в банку. Пустую упаковку он тщательно завязал в два целлофановых пакета и убрал обратно в кейс.
Поднимая серебряную стопку с маслянисто-солнечной амброзией и выцеливая на блюдце лучший огуречный кружок, Алмаз Ильясович отвлекся на телевизор, где начинался, как он надеялся, последний уже рекламный ролик. И замер, завороженный безупречностью идиотизма, происходящего на экране. Человек десять здоровых мужиков в футбольной форме, встав в круг и приобняв друг друга за плечи, исполняли подобие греческого танца под тренькающую музыку, а в центре круга две крепкие загорелые девки, обе сладкие, медовые брюнетки с длинными вьющимися волосами – как раз в алмазовском вкусе, – держали на поднятых руках огромный пластиковый йогуртовый стаканчик. Небесно-синюю крышку его украшали г-образный орнамент, эмблема Чемпионата, название «Сиртаки», набранное угловатыми буквами, и слоган «Здоровеем за наших!». Зазвучал сочный распевный голос:
Знай, потребитель российский: купив наш продукт термостатный,
Смело ты гордому сыну Эллады себя уподобишь,
Что от обильных щедрот своих пастбищ молочных вкушает,
Скрывшись от знойного полдня под сенью смоковницы дикой.
Если же йогурт «Сиртаки» иметь на столе ежедневно,
Печень себя восстановит, как солнечный феникс, из пепла,
Ихор и желчь просветлеют, от пятен избавится кожа,
Станешь до ветра ходить, как тебе Аполлон предназначил.
Духом будь тверд, потребитель, пусть жадность тобой не владеет.
Не покидай магазина чертог без «Сиртаки» в суме переметной.
Помни, что бренда владелец, компания «Охлос энд Деймос»,
Щедрым является спонсором нашей прославленной сборной.
Виски ласково проскользнул внутрь обещанием прекрасного, белого с золотом, будущего. Алмаз Ильясович потянулся за облюбованным огуречным диском и почувствовал, что рука его стала вдруг одновременно и огромной, долгой, спускающейся к невероятно далекому блюдцу на дно километрового ущелья, – и маленькой, тонкой, словно конечность эмбриона. С головой творилось то же самое: она была и гигантской, как кошмарная переспелая тыква, и крошечной, как сушеная куколка. Воздух в комнате стал осязаемым, неприятным, как нудная нескончаемая работа, тошно надавил на лоб и переносицу.
Механически пережевывая огурец и совершенно не чувствуя его вкуса, Алмаз Ильясович закрыл глаза в легком приступе паники. Прислушался к своим ощущениям, подождал: наваждение быстро отступало. Генерал, не так давно взявший за правило относиться к своему здоровью с презумпцией виновности, нащупал пульс. Немного учащенный, но явно в пределах нормы, наполнение хорошее. «Духом и телом тот слаб, кто минутной пугается хмари, – решил он. – Тот, кто покоя за день не познал, поневоле устанет к закату». Алмаз Ильясович шумно выдохнул и открыл глаза; чувствовал он себя хорошо, пожалуй, даже как-то непривычно хорошо. Странное состояние ушло полностью, оставив его в приподнятом, энергическом настроении.
Реклама наконец-то закончилась. На экране появился Царьков, готовящийся вбросить мяч в игру от боковой линии, в динамиках засвистел-зашумел стадион и продолжил с середины фразы Жора Басов:
…Мудрым поступок славонского тренера всякий признает:
Вместо Пырдачича вышел на поле Новач легконогий.
Делают ставку на скорость и натиск недобрые гости.
Счет же, Аид побери, остается по-прежнему равным.
Пас, передача, ошибка! – и тотчас Царьков осторожный
Мяч, обработав, уводит поближе к защитникам зорким.
Мы же, с печалью отметив, что острых моментов покамест негусто,
То, сын Ильяса, обсудим, что кратно важнее футбола.
Вот, предположим, стоишь ты у края сухого канала
В десять локтей глубиной, шириной же с простую дорогу.
Тучный старик, что подобен огромному вепрю иль камню,
Рядом с тобою безмолвно сидит на краю акведука.
Смех переливчато-тонкий ты слышишь откуда-то слева
И, заглянув в акведук, видишь сразу источники звука:
Кто-то в него обронил, оборвавши шнурок, самоцветные бусы,
Их собирают с восторгом в пыли три дитя, что едва говорить научились.
Слышишь внезапно ты: справа доносится шум отдаленный,
Что подобен обвалу камней или смутному рокоту бубнов подземных:
По каналу, надежно зажатый на нем теснотой и краями,
Мчится бешеный бык, обезумевший волею злобной Гекаты.
Видно сразу: ни камень, ни жезла разящий удар, ни кинжала
Бег прервать не способны слепого от ярости зверя.
Только тучный старик, усыпленный жарой полудённой,
Может деток невинных спасти, завалив своей тушей дорогу.
Как же, Алмаз, ты поступишь? Достойным сочтешь ты обмен
Жизни, к закату склонившейся, на́ три рассветные жизни?
Или свершиться позволишь тому, что волей богов суждено,
Им лишь оставив решать, кто из смертных достоин спасенья?
Или… а вот и опасный момент! Ошибается Рожев, и тотчас Новач,
С боем мяч у него отобрав, начинает подобную вихрю атаку.
Пас Гручайнику. Делает ловкий славонец изящный проход,
Уподобив защиту России медлительным Сцилле с Харибдой.
Вновь ошибка! Конопчич с мячом у ворот. С ходу бьет наугад –
Мяч стрелой белоснежной летит прямо в руки Шаману.
Наш голкипер бросается… в сторону. Нет! Боги, нет!
В сетке мяч, словно раненый кролик. Это фиаско, о братья.
Впрочем, Зевс с ним, с футболом. К нему мы вернуться успеем.
Что решил ты, Алмаз хитроумный, у края сухого канала?
Свой ответ ты запомни, но вслух говорить не пытайся,
Ибо время пришло дополнительных вводных к задаче.
Знай же: тучный старик – Архимед Сиракузский. Не дрема
Им владеет отнюдь. Он в чертоге раздумий глубоких.
Этот гений из тех, что в столетие раз лишь Земля порождает,
Вскоре выйдет оттуда с открытьем чудесным, что тысячи жизней
Сможет спасти. Ну а пыльные дети в безводном канале –
Те, что в стекляшки цветные с восторгом нелепым играют,
Скорбны умом от рожденья, себя обслужить не способны,
Будут тяжкой обузой своим матерям до самой их ранней кончины.
Как тебе твист, о Алмаз, сын Ильяса? Теперь ты изменишь
Сделанный ранее выбор – иль будешь в решении твердым?
Знай, генерал, что над этой задачей паскудной немало
Маялось душ и умов, что тебя глубиной превосходят изрядно.
Скажем, Ульянов, зачем-то мечтавший Рабкрин перестроить,
Или же тезка его,
угодивший
в итоге
под лошадь.
Или затейник Жуньчжи, перестроивший так миллионы живущих,
Что по итогам Большого скачка они этот статус успешно сменили.
Также поэт Ювачев, Разбиватель окон и Учетчик порядка Вселенной,
Думал над казусом этим зловредным когда-то немало.
Может быть, выпав однажды из логики странной двуногих без перьев,
Он оказался в коротком полете всех ближе к разгадке ужасной.
Знай, генерал…
Что такое? Чей стон многогласный
Вдруг заглушил все привычные звуки на поле?
Магмой клокочут в нем ярость, и боль, и обида –
Словно у тысячи гарпий вдруг отняли разом добычу.
Это трибуны славонцев заходятся в горестном реве синхронном,
Видя, что счет на табло остается по-прежнему равным.
Главный арбитр подтвердил, что оставил решение в силе:
Гол не засчитан, поскольку Конопчич лупил из офсайда.
Честно скажу, о Алмаз, между нами: решение спорно.
Спорно весьма, так что я бы на месте славонцев про подкуп
Тоже бы громко кричал. Но на месте своем я, конечно,
Крикну четыре «Оле!». И добавлю: «Вперед, о Россия!»
Когда озадаченный почти невероятным двойным молчанием в комнате отдыха – сначала после гола, а потом после решения судьи, – Кукушкин осторожно высунулся из своей каморки, он увидел странное. Генерал неподвижно, почти в упор стоял перед плазменным экраном и с напряженным вниманием слушал комментатора. Опущенный вниз уголок рта придавал ему скорбный вид, но если бы Кукушкин видел Алмаза Ильясовича с другой стороны, он бы понял, что тот на самом деле улыбается – весело и зубасто.
Глава 18
Желтый туман
Перу, горный перевал близ Мачу-Пикчу.
13 дней до финала
Ав машине ему приснился сон. И во сне он сразу же вспомнил, что уже видел его однажды, и вспомнил когда: много лет назад, в ночь последней ссоры с Иркой. Тогда он думал, что все плохое, что может с ним случиться, уже случилось. Сон, странный и тягостный, был рисованным в технике «Ежика в тумане», и в нем почти ничего не происходило, да и место было лишь одно: тесная комната со схематичным конусом лампы под потолком, цедящим мутно-желтый ватный свет. Комнату заполняли огромные безликие мужчины в глухих песочных плащах и низко надвинутых шляпах; от их одинаковых бесформенных фигур так и несло преступлением и неумолимой последовательной жестокостью. Они тесно обступали со всех сторон маленький круглый столик, в центре которого мерцал хрупкий кувшинчик с мертвым белым цветком, а слева и справа от него лежали плоские тарелки и коротенькие вилки с ножами, стояли толстые рюмочки с чем-то темно-красным.
За столиком, болезненно выпрямив спины, боясь пошевелиться, сидели мальчик и девочка, худые и бледные, с испуганными точками глаз. Медленно и неумолимо мужчины в плащах придвигали детей все ближе и ближе друг к другу, отрезали и подкладывали им на тарелки куски мяса совершенно подозрительного вида.
Еремеев знал наверняка – знал так, как это бывает только в кошмарах, – что вот-вот произойдет что-то ужасное и непоправимое. Знал, но ничего не мог сделать, чтобы помочь детям, не мог даже крикнуть, чтобы их предупредить: руки завязли в невидимом густом киселе, а вместо крика из горла сочился лишь жалкий скулеж. И тогда он заплакал – третий раз в своей взрослой жизни. Заплакал горько, безнадежно и беззвучно, слезами, не приносящими облегчения, стиснув во сне зубы.
Машину подбросило на особенно крутом ухабе, голову Еремеева стукнуло обо что-то железное, и он открыл мокрые глаза, не понимая, где находится. Увиденное заставило его похолодеть: окна джипа были наглухо залеплены ватой того самого тускло-желтого цвета, и на одно невыносимое мгновение им овладело чувство, которое, должно быть, испытывают люди, сходящие с ума: осознание того, что настигший его кошмар не возник вдруг неизвестно откуда, а был всегда, с самого начала – просто он, Еремеев, до сих пор как-то ухитрялся в упор его не видеть. И раз кошмар этот не имеет начала, то и не закончится уже никогда. А потом он поймал в зеркале заднего вида вежливо-вопросительный взгляд водителя, всмотрелся вперед через лобовое стекло и разглядел сквозь густую желтоватую мглу серое полотно дороги, круто берущей вверх и вправо, закручиваясь вдоль отвесной скалы, тоже едва различимой. Еще через несколько секунд старая машина, натужно ревя и бренча всеми незакрепленными деталями, прошла через невидимую стену, и взору Еремеева внезапно открылись чистое небо с потускневшим, безопасным для глаз кругом закатного солнца над самым горизонтом – огромное, почти бескрайнее, – и сине-зеленая долина глубоко внизу, на которую уже легли глубокие тени. Обернувшись, он увидел сквозь амбразуру окошка дугу горной дороги, зажатой меж склонами и пропадающей в плотных клубах тумана, окрашенного вечерним солнцем в цвет его кошмара. И понял, что никакой это не туман, а настоящее облако, медленно перекатывающее свое пустотное тело через перевал на пути к Мачу-Пикчу.
Город появился, когда водитель, осторожно газуя, миновал очередной тугой виток дороги среди скал – появился весь и сразу. Собственно, городом его можно было назвать лишь с большой натяжкой: десятка три приземистых, косолапых каменных домов в два-три этажа, надежно вросших в крутые узкие улицы. Через несколько минут машина въехала на микроскопическую площадь с часовней чуть выше окружающих домов, фонтаном размером с уличную поилку и неопознанной статуей в натуральный размер. Коренастая фигура в старинном камзоле сжимала в одной руке что-то похожее на свиток, а другой, казалось, грозила небу, которое, вспомнил Еремеев, было здесь ближе почти на три километра. Спугнув стайку чумазых детей, шумно пинавших мяч вокруг фонтана – удивительно, но мяч был новенький, ярко-белый, с какой-то неизвестной разноцветной эмблемой, – водитель остановил джип в центре площади. Еремеев распахнул дверь, спрыгнул с подножки – и едва не упал на выпуклые камни мостовой: ноги вдруг не захотели его слушаться, а голова стала огромной и пустой, как облако на перевале. Сильные руки подхватили его, легонько встряхнули и утвердили на земной поверхности.
– Это от высоты. Дышите глубже, пройдет, – смуглый сухопарый водитель, до этого лишь пожимавший плечами в ответ на все попытки Еремеева заговорить с ним сначала на ломаном английском, а потом испанском, теперь чисто говорил по-русски, смягчая окончания слов. – Вас ждут, – он махнул рукой в сторону крохотного одноэтажного здания, стоящего на краю площади с противоположной от ратуши стороны. Даже на фоне соседних домишек оно выделялось какой-то особенно разлапистой, основательной неуклюжестью. – Вещи и документы надо оставить здесь. В сумке.
Еремеев кивнул, кинул спортивную сумку на заднее сиденье, захлопнул дверцу. Головокружение действительно быстро отступало – вместе с желтым кошмаром. К ноге его, как толстый доверчивый щенок, прижался белый мяч. Он собрался было пинком вернуть его детворе, но потом передумал, наклонился, поднял, получая физическое удовольствие от прикосновения к упругой кожаной поверхности, и легонько навесил в сторону самой перепачканной футбольной команды на свете.
Он совершенно не боялся предстоящей встречи, хоть и не знал, что и кто его там ждет. Но торопиться в дом ему не хотелось. Еремеева вдруг охватило острое чувство физической реальности, правильности, обусловленности всего на свете: то, что происходило с ним, происходило именно с ним, с его сознанием, неотделимым от тела, и происходило это в конкретный момент в конкретной точке пространства. Каждая причина имела свое, раз и навсегда определенное следствие, и Еремеев точно знал, что где-то далеко от него Волга совершенно точно впадает в Каспийское море, что жизнь конечна, а лошади кушают овес и сено. И это было хорошо.
Он с наслаждением умылся в ледяном фонтане, погрузив лицо прямо в чашу, пригладил намокшие волосы, провел кончиком пальца по шершавой пуговице каменного камзола. И зашагал к маленькому дому с покатой крышей, окна которого в наступивших уже сумерках неярко мерцали оранжевым.
Чем ближе подходил Еремеев, тем более странным выглядел дом. Входная дверь, довольно грубо сваренная из металла, по неясным причинам была вынесена из плоскости фасада в крохотное, буквально метр на метр, подобие подъезда. А ее причудливая бронзовая ручка, выполненная в виде то ли птичьей, то ли драконьей лапы, не поворачивалась, как этого можно было ожидать, а сдвигалась вниз в вертикальной прорези. Еремеев протянул уже было руку, но тут его внимание привлекло окно слева от входа, сквозь которое, как оказалось, даже вблизи нельзя было ничего разглядеть, кроме бесформенных бликов оранжевого света. Подойдя вплотную, он понял, в чем дело: поверхность стекла, гораздо более массивного, чем обычное оконное, покрывала выпуклая волнистая рябь, а в его толще застыли мириады пузырьков. Среди них что-то едва заметно поблескивало. Присмотревшись, он разглядел мелкую, с ячейками в полсантиметра, сеть из тончайшей металлической проволоки.
Хмыкнув про себя, Еремеев решил до времени выкинуть из головы все непонятности и решительно потянул ручку вниз. Клацнув, дверь распахнулась, и он, едва втиснувшись в крошечное квадратное пространство, тускло освещенное лампой накаливания, тут же натолкнулся на вторую дверь – точную копию первой, только ручку на ней надо было сдвигать уже вверх. Рядом был прикреплен лист бумаги с размашистой надписью по-русски: «Закройте первую дверь». Сообразив, что оказался в каком-то подобии шлюза, он захлопнул дверь сзади и, подавив легкий приступ клаустрофобии, потянул вверх ручку перед собой. Скрытые механизмы заскрежетали, а потом вторая дверь неожиданно легко открылась, и Еремеев вошел в помещение с низким потолком, едва освещенное тем самым зыбким оранжевым светом, который он видел снаружи.
Судя по всему, комната, в которой оказался Еремеев, была единственной в доме. Десять на десять метров, не больше, обшитая панелями из темного дерева, потолочную балку поддерживают две квадратные деревянные колонны. Стены почти сплошь заклеены газетными вырезками; среди них попадались и совсем старые, побуревшие от времени, и сравнительно новые, успевшие лишь немного пожелтеть. Разобрать, что на них написано и на каком языке, он с ходу не смог: слишком уж тусклым и неверным был свет. Еремеев с удивлением понял, что все освещение комнаты состоит из четырех развешанных по стенам старинных ламп – то ли керосиновых, то ли и вовсе масляных.
Стены слева и справа были без окон, посередине левой, в окружении газетных вырезок, висела большая, в натуральный размер, репродукция картины, которую Еремеев сразу же узнал, несмотря на плохое освещение: это была «Зимняя ночь» Альфонса Мухи. В центре правой стены напротив картины горел большой дровяной камин, скорее даже очаг, такой, каким его рисовали в иллюстрациях к старинным сказкам; на огне стоял большой глиняный горшок, в котором что-то побулькивало. Слева от очага на невысоких козлах, накрытых широкой доской, было несколько глиняных кружек и примерно десяток початых разнокалиберных бутылок. Их содержимое, как и газеты на стенах, различалось цветом от красно-бурого до почти прозрачного, – видимо, это был импровизированный бар. Кроме кружек и бутылок, на доске лежало несколько пучков каких-то сушеных трав и стояла деревянная плошка с крупными белыми яйцами. А в углу за козлами неподвижно сидел в массивном деревянном кресле огромный жирный старик. Несмотря на жару, которую Еремеев уже начинал ощущать, он был закутан в старое пончо с едва различимым от грязи ромбическим орнаментом. Глаза старика были закрыты, а огромная выпуклая плешь, обрамленная длинными засаленными прядями седых волос, жирно поблескивала в свете очага. Безжалостная глубокая старость гротескно исказила его черты, преувеличила сверх всякой меры: огромный нос, толстые брыли щек, мохнатые брови, набрякшие складчатые веки, необъятный подбородок, – но странным образом даже сейчас было ясно, что когда-то эта разбухшая туша была породистым самцом. Еремеев вдруг понял, что хорошо знает этого человека, что в прошлом он не раз и не два его видел. Ему бросилась в глаза еще одна деталь: на стене рядом со стариком, совершенно не гармонируя с окружением, торчала большая желтая кнопка-шляпка, то ли пластиковая, то ли резиновая. Такими вызывают грузовые лифты или поднимают служебные двери в больших магазинах. От кнопки уходил в потолок толстый черный провод.
Основное пространство комнаты занимал длинный стол, сделанный, похоже, когда-то очень давно из того же темного дерева, что и стенные панели. Справа он метра не доставал до старика с его самодельным баром, а слева упирался в стену прямо под картиной. За столом сидели четверо. Двое расположились бок о бок в дальнем левом углу, под картиной, лицом к гостю – они о чем-то тихо и увлеченно беседовали, не обращая на тренера никакого внимания. Света в их углу почти не было, и Еремеев, только что вошедший с кирпично-красной, засвеченной последними минутами заката улицы, не мог разобрать никаких черт этой парочки. Зато третий человек, тоже сидящий лицом к двери, но уже в середине стола, напротив Еремеева, оказался прямо под лампой. Это был немолодой мужчина с мрачным, вытянутым худым лицом и очень высоким лбом. Зачесанные наверх длинные волосы с легкой проседью делил пополам небрежный пробор, придавая хозяину сходство то ли с престарелым хиппи, то ли с начинающим родновером, а густая неухоженная борода и усы были уже сплошь седыми. Он растопырил пятерню в кратком приветственном жесте, неожиданно манерном, и Еремеева немедленно накрыло второе за несколько секунд острое ощущение дежавю. Черт возьми, этого он знал тоже! Это же… это… имя мучительно вертелось на языке, но он никак не мог ухватить его и вспомнить.
И тут четвертый из сидевших за столом – спиной к вошедшему, напротив длиннолицего, – с грохотом отодвинул стул, встал (издав при этом отчетливый булькающий звук) и шагнул навстречу, оказавшись высоким грузным мужчиной за шестьдесят в грязноватой белой майке, широких армейских штанах и стоптанных шлепанцах.
Его Еремеев узнал сразу же. Перед ним, раскрыв руки для объятий и сжав в правой ладони два пустых винных бокала, стоял Жерар Депардье.
– Вообще-то со своими напитками сюда нельзя, – отпустив тренера, Депардье кивнул в сторону огромного неподвижного старика в пончо, который, как подумалось вдруг Еремееву, вполне мог быть мертвым уже несколько часов. – Но для меня как для… comment on dit… за-слу-женного алькулиста сделали исключение. А я сделаю исключение для вас. Прошу, не отказывайтесь. Entre nous, – тут он делано понизил голос, – коктейли здесь отвратительные!
Утвердив бокалы на столе, он вытащил из правого кармана своих безразмерных штанов огромную, литра на полтора бутылку темного стекла, ловко вытянул пробку зубами, но не выплюнул на пол, как можно было ожидать после такого гусарского жеста, а вынул изо рта, вытер зачем-то о майку и благовоспитанно положил в тот же карман, откуда только что явилась бутылка. Точными экономными движениями, выдающими огромный опыт, он разлил по бокалам густое красное вино, которое в полутьме комнаты выглядело почти черным. Один бокал оказался наполнен ровно на треть, а второй, в нарушение всех правил винопития, почти доверху.
Между тем Еремеев, окончательно утративший чувство реальности, так основательно владевшее им еще несколько минут назад, вяло прикидывал про себя, насколько невежливо будет выглядеть, если он сейчас вытрет рот. Оказавшись в объятиях Депардье, он, имеющий некоторый опыт общения с галлами, ожидал формальных поцелуев в воздух слева и справа от щек – и тут же получил брежневский влажный засос прямо в губы. Судя по его вкусу, карман в левой штанине актера уже пустовал. То, что Депардье бегло говорит по-русски, лишь немного грассируя и иногда ошибаясь с ударениями, почему-то почти не удивляло Еремеева.
– Santé! – Депардье вложил ему в руку наполненный на треть бокал, поднес ко рту второй и одним движением кадыка уравнял объем вина в обоих. – Перейдем к официальной части. Итак, мы рады приветствовать специального гостя нашего клуба «Глобус». Формальности требуют, чтобы я представил вас остальным, но, полагаю, это излишне. Остаться неузнанными для людей нашей профессии…
Этой подсказки оказалось достаточно. Внутриголовной счетчик абсурда Еремеева, до этого трещавший непрерывно, перешел на слитный ультразвуковой стрекот, хрюкнул и замолчал навсегда. Он узнал всех сидящих за столом. Мрачный бородач напротив был известным американским комедийным актером конца девяностых Джимом Керри; Еремеев особенно любил его в роли козлины-адвоката в фильме «Лжец, лжец».
Что же касается тех двоих в углу… Глаза тренера наконец привыкли к полумраку комнаты, и теперь ему казалось странным, что он не узнал их сразу. Ближе к нему сидел коренастый немолодой азиат с коротко стриженными темными волосами, облаченный поверх белой футболки в мятый пиджак спортивного широкоплечего кроя. В лице его, круглом и набрякшем, с заплывшими узкими глазами и широким носом, было тем не менее что-то отчетливо лисье, утонченно-хитрое и насмешливое. Еремеева он, казалось, полностью игнорировал. Конечно, со времен «Королевских битв» он постарел почти на двадцать лет, но не узнать его было невозможно. А рядом с японцем вдруг блеснули очки в изящной оправе, выступили на мгновение из тени фирменные седые усы, и, кажется, даже промурлыкал что-то приветственное ласковый высокий голос.
Когда нужно удержать поползшую вдруг по всем швам реальность, человеческий разум проявляет чудеса гибкости. Привычные способы рационализации отказали, и еремеевское подсознание в поисках новых копнуло, видимо, куда-то глубоко в детство. Потому что он вдруг почти дословно вспомнил русскую народную сказку «Кот-воркот, Котофей Котофеевич». Котофей Котофеич из сибирских лесов милостиво улыбался Еремееву из-под ухоженных усов, а вот кругломордая Лиса Патрикеевна в его сторону даже не смотрела – то ли вывернув наизнанку пресловутую японскую вежливость, то ли не желая отвлекаться от важного разговора о том, как им теперь делить бычью и баранью туши. Находка сработала не так чтобы очень: Еремееву сильно захотелось укусить себя за запястье. Вместо этого он жадно приложился к бокалу. Депардье сочувственно причмокнул и деликатно отвел взгляд.
Вино, оказавшееся неожиданно крепким, подействовало быстро: в груди потеплело, комната обрела резкость, словно вошла в фокус. И главное, расхотелось себя кусать.
– Вижу, что мне осталось представить лишь нашего почтенного председателя, – продолжил галл, мягко взяв тренера под локоть. – Как раз его не узнать ничуть не зазорно. Точнее, вы наверняка узнали его самым первым, просто la tête, ваша голова отказалась этому поверить. Давайте попробуем еще раз. Я помогу.
Еремеев повернул голову вправо и вздрогнул: старик в пончо внимательно смотрел на него. Взгляд из-под косматых век был не по-старчески ясным и любопытным.
– Не узнали? Нет? Ah bien… представьте себе, что у толстяка в пасти толстая сигара, а рукой он гладит тощую кошку… Да? Да! Вижу, что узнали! – Депардье комично округлил глаза, очевидно передразнивая Еремеева, одним махом допил вино и тут же вновь наполнил свой бокал из бутылки, не обратив никакого внимания на пустой еремеевский, так и застывший у того в руке строго вертикально. Со стороны могло показаться, что русский тренер замер, стараясь не расплескать какую-то невидимую драгоценную жидкость. – Не понимаю, что вас так удивляет? Изобразить, что человек умер, когда он жив, гораздо проще, чем наоборот. Хотя и второе вполне возможно. И в вашей, да что это я такое говорю, в нашей, в нашей с вами стране об этом знают лучше, чем где-либо еще! Дело в том, что обязанности председателя нашего небольшого клуба требуют полной самоотдачи. А когда у тебя к тому же еще и куча долгов, не считая неприятностей помельче… Кстати, пепел, развеянный над Таити и Долиной Смерти, был самым настоящим. Сала, которое выкачали из этого жирдяя перед инсценировкой, хватило бы еще и на Большой каньон. Не волнуйтесь, – он повысил голос, громко и отчетливо выговаривая слова одно за другим. – Старый cochon глух, как горшок. Merde!
Над головой пригнувшегося в последний момент Депардье сверкнула бутылка и с буханьем разлетелась об стену. Еремеев, который выпустил старика из виду буквально на секунду, смотрел на того во все глаза: смежив веки, председатель дремал в своем кресле так же неподвижно и безмятежно, как вначале, только полы его пончо теперь колыхались. А на барной доске не хватало самой большой бутылки. В воздухе густо запахло текилой.
Несколько мгновений в комнате стояла почти полная тишина, оттеняемая лишь бульканьем горшка в очаге и тем тончайшим многоголосым писком, который Еремеев услышал еще снаружи. Потом из русско-японского угла тихо засмеялись на два голоса, высокий и басовитый, и продолжили свой мяукающе-бубнящий разговор.
– И последняя формальность, – Депардье если и был ошарашен воздушной атакой, то совершенно не подавал виду. Отхлебнув из бокала, он заговорщически приобнял Еремеева и подвел к окну справа от двери. Под ногами захрустели осколки, текилой пахло почти невыносимо, но галлу это, похоже, нисколько не мешало. – Вас должны были предупредить о полной конфиденциальности всего, что вы здесь увидите и услышите. Буду с вами предельно откровенен. En fait никаких формальных обязательств никто на вас не накладывает. Если вы решите рассказать об этом кому угодно – это ваше дело, санкций с нашей стороны не последует. Скажу больше, даже предложение, которое вы получите через несколько минут, останется в силе. Впрочем, вы ведь сами понимаете, как будет звучать такая… l’histoire bizzarre без доказательств. А доказательств никаких не будет, будьте уверены. Вот посмотрите.
В голосе Депардье зазвучала гордость. Он поднял руку с бокалом и двумя пальцами прикоснулся к стеклу.
– Видите металлическую сетку? Она не только в стеклах, но и в стенах, и в потолке, и в полу. Везде, без единого разрыва. Мы с вами внутри огромной клетки Фарадея, и никакой электронный сигнал через нее не пройдет. Никакие жучки, даже самые коротковолновые, не пробьют эту защиту. Конечно, можно попытаться снимать лазером звуковые колебания с оконных стекол, но только не с этих. То, что через них невозможно увидеть ничего, кроме света, вы уже поняли. А теперь прислонитесь к стеклу ухом. Слышите?
Еремеев прислонился и понял, откуда брался тот странный писк. Его издавало само стекло. Вблизи он звучал совсем иначе: больше всего это было похоже на совокупный шум множества ненастроенных радиоприемников, каждый из которых звучал в несколько иной тональности. Депардье довольно ухмыльнулся.
– Многослойный белый шум, который непрерывно подается на все стекла, полностью маскирует любую звуковую информацию. Здесь можно орать во всю глотку, а снаружи ничего не будет слышно, кроме абсолютно бессмысленного шума. Так что, если хотите покричать, n’hesitez pas. О, я вижу, ваш бокал пуст. Простите мне мою невнимательность, давайте вернемся к столу. И да, разумеется, я далек от малейших подозрений, но даже если допустить, чисто умозрительно, en théorie, что на вас без вашего, разумеется, ведома повесили какое-нибудь записывающее устройство, то это тоже ничего не даст. Никаких сканеров или рентгенов у нас нет, мы поступаем гораздо проще и эффективнее. Вы заметили, что во всей комнате нет ни одного металлического предмета? Кстати, вы ведь оставили портмоне, документы и телефон в машине? В паспорте есть чип… – Увидев, как Еремеев вытаскивает из кармана сотовый, о котором совершенно позабыл, Депардье невнятно выругался и, бросив взгляд на старика, заговорил быстрее. – Надеюсь, вы к нему не успели сильно привязаться. Советую поскорее бросить на пол, старый говнюк не упустит случая…
В этот момент председатель, не открывая глаз, выпростал левую руку из-под пончо и хлопнул по желтой кнопке. Откуда-то сверху, сквозь потолок, послышалось громкое «жжжах!», и невидимая сила резко дернула телефон из руки Еремеева – вверх и с подкрутом. Он инстинктивно сжал кисть и тут же почувствовал жжение: телефон мгновенно стал горячим, как кипяток. Нет, даже горячее – как скороварка матери, за которую он схватился во втором классе. С полсекунды инстинкт самосохранения боролся в нем с инстинктом собственника, а потом первый победил, и телефон с шипением брякнулся на пол. Экран у него лопнул и выдавился из корпуса, а в образовавшиеся щели полезла, пузырясь, темная смолистая пена. Завоняло горелой проводкой, потянулся голубоватый дымок.
Поставив бокал на стол, Депардье с неожиданной для него ловкостью выхватил из кармана носовой платок размером с небольшую наволочку, сложил в несколько раз, аккуратно ухватил дымящийся телефон за уцелевший угол и закинул в глиняный горшок, стоящий возле двери.
– Песок. Как раз для таких случаев. – Он расправил платок, придирчиво осмотрел, понюхал и, удовлетворенный, запихнул обратно в карман. – Надеюсь, это последнее на сегодня. Вы не обожглись? Позвольте, я посмотрю. Bien, все в порядке. Присядем за стол и перейдем, наконец, к делу. Как говорит один наш общий знакомый, буду краток. Нам нужна от вас одна услуга, вполне выполнимая. Более того, il y a des chances, что вам вообще не придется ничего делать, все случится само собой. За это мы выполним одно ваше желание, которое вы прямо сейчас напишете на листе бумаги. Желание может быть любое реально выполнимое: достать луну с неба мы для вас не сможем. А вот сделать так, чтобы вы ее потрогали, если вдруг захотите… Еще одно условие: при выполнении вашего желания не должен незаслуженно пострадать ни один человек. Например, получить чужую бабу можно, но только при условии, что она сама захочет к вам уйти. Заставить ее мы не имеем права, но можем создать для этого, скажем так, максимально благоприятные условия. Правда, я не помню случаев, когда бы эти условия не сработали. Переживания брошенного мужа при этом не являются проблемой: если он имел глупость считать другого человека, хотя бы и бабу, своей собственностью, то страдает совершенно заслуженно. Ну или совсем уже простой пример: вы желаете много денег. Кстати, не самое плохое желание. Разумеется, кое-кто станет вам завидовать и страдать от этого. Но никакого нарушения, опять же, не будет. Потому что зависть – плохое чувство, недостойное гармонично развитого человека.
Депардье усадил Еремеева на свое место, а сам встал рядом. На столе перед тренером лежали лист бумаги, огрызок синего карандаша и песочные часы в дешевом пластиковом корпусе – всех этих предметов точно не было, когда он вошел. Скорее всего, их вынул откуда-то Керри, пока галл демонстрировал степени защиты дома.
– Подумайте три минуты и напишите свое желание. Это вас ни к чему не обяжет. Если вы откажетесь или не сможете сделать то, о чем мы вас попросим, оно просто останется невыполненным. Нам важно заранее убедиться, что желание выполнимо. После этого мы изложим свою просьбу. Наш опыт показывает, что три минуты – необходимое и достаточное время для того, чтобы человек понял, чего он действительно хочет. Если думать дольше, можно только все испортить. Итак, время пошло. Silence, господа! – Депардье перевернул часы, поставил на середину стола и отступил на пару шагов. Разговор в углу затих.
В верхней колбе еще оставалась почти половина песка, когда Еремеев закончил писать. Желание было коротким: дюжина слов. Он отложил было карандаш, потом, немного подумав, взял вновь и аккуратно вычеркнул предпоследнее слово. Вернул карандаш на стол и положил часы на бок.
– Génial! – Депардье тут же схватил лист, пробежал текст глазами и коротко, но очень внимательно посмотрел на Еремеева. Потом подошел к председателю и, почтительно склонившись, начал шептать ему что-то на ухо. Тот коротко кивнул. Галл аккуратно сложил лист вчетверо и, оставив на доске перед стариком, вернулся к столу. – Желание выполнимо, и второе условие тоже соблюдено. Теперь о том, на какую услугу от вас мы рассчитываем. Итак, Виктор Петрович, мы хотим, чтобы российская сборная проиграла в финальном матче. Как, с каким счетом – неважно. Важно только одно: русские должны проиграть.
Все в комнате молча смотрели на Еремеева: Депардье – с ободряющей улыбкой, двое в углу – с равнодушным интересом, Керри – кажется, с сочувствием. Выражение лица Председателя, совершенно неподвижного, не поддавалось расшифровке; ясно было лишь, что смотрит он очень внимательно. Тонко пели невидимые комары в стеклах и уютно, как-то по-детски побулькивало варево в горшке.
– Мент родился! – Галл шумно отодвинул стул, брякнулся на него и потянулся к стоявшей рядом бутылке, уже почти опустошенной. В углу тут же снова зашушукались. – Говорить ничего не нужно. Ответом станут ваши действия. Я откровенно рассказал, что мы от вас хотим и что готовы за это дать, а о наших мотивах мы рассказывать не обязаны. Впрочем, вам я расскажу и о них. Почему? – Депардье вылил остатки вина в свой бокал, с сожалением крутанул бутылку в руке и поставил под стол. – Потому что у нас с вами много общего. Больше, чем у большинства наших гостей, скажем так, и уж гораздо больше, чем у того типа, который был тут два года назад. Вот ему Джим ничего лишнего не рассказывал, только то, что нам от него надо… да тот бы и не понял. И желание у него было такое… очень предсказуемое, не чета вашему. Зато шуму среди местных он наделал. Нет, никаких утечек не было, тут все прекрасно понимают, что, если наш клуб сменит резиденцию, тут же прекратятся и более чем щедрые пожертвования… на благоустройство города. Но между собой они болтают, bien sur. А тогда даже в здешнем salon de coiffure появилась новая стрижка. Косме привез из долины целый мешок гидроперита, не знаю уж, что он там наплел, но, кажется, тогда постриглись все местные. Представляете: выходишь утром на площадь, а там сразу двадцать… – Депардье вздрогнул и одним махом вылил вино из бокала себе в рот. – Но вы – совсем другое дело. Во-первых, вы, футболисты, по сути те же актеры. Как и мы, вы играете в двухактных пьесах с перерывом на буфет, разве что финалы у вас обычно более предсказуемые. Кроме того, знаете, какое неофициальное название у нашего небольшого общества? Club of ten balls! Правда, я лично уверен в шести, максимум в семи, – галл громко заржал своей непонятной шутке, и его неожиданно поддержали: из угла донеслись мяуканье и лисий лай, а Председатель отчетливо хрюкнул. Даже Керри изобразил на своем лице подобие улыбки. – Поэтому я прямо отвечу на ваш незаданный вопрос. Да, мы ненавидим Россию. А еще мы ненавидим Соединенные Штаты Америки. Еще как! Ненавидим одрябшую Галлию и ожиревшую Тевтонию. Ненавидим чертовых Англию с Японией и обе Кореи в равной степени. Ненавидим Монако с Ватиканом, этих нанофарисеев. Даже эту загаженную чайками платформу в Северном море, comment s’appelle-t-il, Силенд – даже ее мы ненавидим точно так же. Потому суть любого государства в конечном счете – это насилие. Toujours! А его raison d’être – забирать жизни своих граждан. Или хотя бы портить, если забрать пока нет повода. Все остальное – дороги, полиция, социальная медицина, образование – просто побочный эффект, выхлоп, пффф! – Галл шумно выдохнул и потянулся было за бокалом, но, увидев, что тот пуст, всплеснул руками и продолжил, яростно жестикулируя: – Зовите нас анархистами. Мы верим, что государство порочно по самой своей природе… Но при этом мы прекрасно понимаем, что без государства, без этой чудовищной машины тотального подавления, человечеству в его нынешней форме не выжить. Отмените сегодня все страны, сотрите все границы – и завтра вы получите реки крови. А послезавтра – новые границы и новые государства, стоящие на мокрой от крови земле, молодые и поэтому куда более жестокие.
Еремеев заметил шевеление в правом углу: оказывается, Председатель успел подняться со своего монументального кресла и стоял теперь за барной доской. Вынув яйца из деревянной плошки и положив рядом, он брал их по одному и вскрывал с помощью (тут тренера, никогда не отличавшегося излишней чувствительностью, передернуло) длинного заскорузлого ногтя на большом пальце левой руки. Ловко перелив несколько раз желток из одной половинки яйца в другую, он сбрасывал его в плошку, а скорлупки с остатками белка швырял себе под ноги. Покончив с яйцами, старик накрошил в посудину каких-то трав, насыпал сахара и принялся растирать содержимое большой деревянной ложкой. Засаленная бахрома пончо, свисающая у него с руки, обильно окрасилась желтым.
– Любые резкие изменения государственных границ, неважно каких, территориальных или экономических, – это всегда война и всегда кровь. Причем если война сегодня часто бывает виртуальной или, как говорят у вас… у нас, гибридной, то кровь всегда настоящая. Поэтому мы считаем, что сложившийся статус-кво в мире надо сохранять изо всех сил, пока государства не одряхлеют и не изживут себя сами. Зовите нас консервативными анархистами, только, ради бога, не вздумайте путать нас с этими тупыми ублюдками либертарианцами, которые так любят рассуждать о невидимой руке рынка за бокалом био пино-нуар из винограда, собранного поляками-поденщиками на склонах Бургундии, или за чашкой букамаранги, в мешке с которой приехала заодно и пара упаковок колумбийского белого. И как же пронзительно они начинают визжать, когда эта самая невидимая рука вдруг подгребает их за бледные жопы! – Депардье выхватил из кармана тот самый носовой платок и трубно высморкался. – Действуя на благо человечества, мы выбираем le moindre des maux, меньшее из зол. Уже много лет мы не даем ни одному из государств стать слишком сильным. Мы помогаем ослабевшим подняться на ноги, чтобы их не затоптали, и вредим тем, кто становится чересчур сильным и чересчур наглым. Кстати, – актер улыбнулся с явным лукавством, – тот… запомнившийся местным визит два года назад был связан именно со второй ситуацией. И надо сказать, что все в итоге прошло как по маслу. Рассказывать о желании того типа я не имею права, не могу даже намекнуть, но что касается нашего задания, то о его выполнении тут же узнал весь мир.
Старик между тем закончил растирать желтки, поставил плошку на стол и зашаркал к очагу с ложкой наперевес. С ложки падали, растягиваясь и поблескивая, длинные сопливые капли, попадая в основном на его пончо. Зачерпнув варева из горшка, он вернулся к доске, вылил все в плошку и быстро перемешал. Потом взял бутылку с самым темным содержимым и щедро разбавил полученную смесь. В воздухе запахло горячим спиртным, желтками, мятой и, кажется, чем-то вроде шалфея. Председатель еще раз быстро перемешал состав и начал неторопливо выставлять перед собой в ряд глиняные кружки. Одну, две, три, четыре, пять…
– Простите, что повторяю вещи, наверняка известные вам гораздо лучше, но сила России никогда не была ни в экономике, ни в нефти, ни в науке, ни даже в армии. Более того, были моменты, когда нам приходилось не то что помогать, а, скажем так, корректировать вашу экономическую ситуацию. Но парадоксальным образом это не делало страну сильнее, скорее даже наоборот. И лишь недавно мы поняли, в чем заключается настоящая сила, можно даже сказать, суперспособность вашей страны. Вернее, в чем заключаются условия для ее проявления. Ваша суперспособность – это абсолютное презрение ко всему материальному, причем не индивидуальное, а самое массовое, в масштабе всей нации. А высвободиться она может только тогда, когда между материальным и духовным возникает мощнейший градиент, неимоверное напряжение, как на поверхности черной дыры. Именно так сейчас и происходит: ваша экономика, ускоряясь, бесконечно падает в то самое место, где, выражаясь образно, солнце не светит, а ваш дух – тоже с ускорением, растущим от победы к победе, – воспаряет все выше. И чем бесполезней с материальной точки зрения эти ваши победы, тем мощнее они действуют. Что будет, когда атомные силы русского мира не выдержат и его дух оторвется от всякого материального притяжения, хотя бы и на краткий срок? Мы оба помним, как это бывало в прошлом, но предсказать то, что будет сейчас, это знание нам никак не поможет. В сингулярности никакие правила и закономерности не работают.
Разлив душистое варево в кружки перед собой, старик сложил руки на груди и замер. Бросив на него взгляд, Депардье заторопился.
– Сейчас ситуация опасна, но пока обратима. Но если российская сборная выиграет в финале… Впрочем, я и так сказал довольно. Добавлю лишь, что никак не пытался повлиять на ваше решение, да это и невозможно. Вы все сделаете правильно, я знаю. Наша встреча почти закончена, осталось соблюсти лишь одну традицию, небольшую, но важную. Comment on dit? Ах да, «на посошок»!
Депардье подвел Еремеева к барной доске с кружками, перед которой уже стояли в ряд слева направо Михалков, Китано и Керри, сам встал четвертым, а тренера поставил замыкающим. Брандо плавным, каким-то церковным движением взял первую кружку, подержал в руке, словно согревая, и протянул русскому режиссеру. Тот с почтением принял сосуд и выпил до дна, не отрываясь.
– Тут есть один важный момент, – раздался шепот в левом ухе Еремеева. – Чем больше своего, личного вложит Председатель в напиток, тем большую честь он окажет тому, для кого он предназначен. Есть мнение, что в современной мировой геополитической обстановке персональное благорасположение старого борова является высшим достижением для человека с любым социальным статусом. Согревающий жест – это довольно высокий уровень.
Видимо, Китано не был в настоящий момент у Председателя в особой милости, потому что тот просто протянул ему вторую кружку, ничего с ней не делая. Японец принял ее с той же почтительностью, что и Михалков, и тоже выпил одним махом, но Еремееву показалось, что на его непроницаемом лисьем лице мелькнула тень неудовольствия. Зато Керри, кроме продолжительного согревающего жеста, удостоился постукивания пальцем по ободку своей кружки, и, принимая ее, впервые улыбнулся по-настоящему. С этой улыбкой тренер узнал бы его мгновенно.
Брандо тем временем уже снова тянул руку к столу. Взяв предпоследнюю кружку, он протянул ее Депардье подчеркнуто небрежным жестом, но когда тот со сдавленным вздохом потянулся было за ней, вдруг отдернул руку с кружкой, выпростал вторую из-под пончо и долгим движением обмакнул в нее сложенные вместе указательный и средний пальцы. Закончив эту процедуру, Председатель церемонно подал освященный напиток галлу. Депардье, к этому моменту уже дышавший так шумно и глубоко, что полностью заглушил своим винным выхлопом сложный запах смеси, вдруг упал на одно колено (громко икнув при этом), принял двумя руками глиняный кубок и, тряхнув остатками своей знаменитой гривы, торжественно опустошил его одним долгим глотком. Еремеев не смотрел на остальных, но явственно ощутил, как на соседе скрещиваются три жгучих рентгеновских луча зависти.
А дальше произошло вот что. Обеими руками Председатель взял со стола последнюю кружку и поднес ко рту, словно собирался выпить из нее сам (Еремеев сначала так и подумал; возможно, гостям клуба «посошок» не полагался). И замер в этой позе, закрыв глаза. Так прошло не меньше минуты, в течение которой никто в комнате не сказал ни слова и не шелохнулся. А потом старик издал громкий раскатистый храп. «Уснул стоя, как конь! – мелькнуло в голове у тренера. – Сейчас хряпнется». Но старик неожиданно распахнул глаза, приоткрыл рот, вытащил кончик свернутого трубочкой языка и наклонил голову – и Еремеев понял, что это был вовсе не храп. С языка Председателя сорвался огромный пенный комок слюны и исчез в кружке. Неотрывно глядя Еремееву в глаза, Брандо протянул щедро приправленный напиток русскому тренеру. Тот машинально принял теплый глиняный сосуд.
– Le sygile suprême, mon Dieu! Высочайшая честь! – Депардье торопливо шептал ему прямо в ухо, касаясь его губами. – Друг мой, если бы я так не любил все русское, я бы сейчас вас возненавидел… Что вы ждете? Пить все необязательно, достаточно просто пригубить…
Давным-давно, в другом веке, в другой стране и в другой жизни тренер их городского футбольного клуба Рудольф Михайлович, увидев как-то в раздевалке Витю Еремеева, читающего в одиночестве учебник по теории футбола (другим ребятам такая ерунда в голову не приходила: они посвящали все доступное время отработке ударов и приемов отбирания мяча), подошел к нему: «Витя, я тебе прямо скажу: парень ты перспективный. Вдумчивый. А главное, выносливый, как битюг. Только тормоз. Ты, когда думать не успеваешь, и не думай. Просто делай. Думать будешь потом, оно у тебя быстро-то не получается. Да и не страшно». И сейчас мозг Еремеева, заключенный в гулкую черепную коробку, вложенную в странный дом с поющими окнами, стоящий на крохотной каменной площади неизвестного перуанского городка, прицепившегося на высоте трех километров к склону черной горы, окруженной океаном желтого тумана, – мозг этот сработал в точном соответствии с советом Михалыча. Только что Еремеев стоял с полной кружкой в руке, глядя в глаза невероятному старику, который должен был быть мертв уже пятнадцать лет – а теперь кружка по-прежнему у него в руке, но уже пустая, а перед ним – страшная слепая голова древней статуи, сделанной из глянцевого желтого мрамора, который пузырится у нее в ноздрях и стекает на пончо долгими вязкими струями.
Даже оконный писк, казалось, боязливо затих. Слева, откуда только что исходило столько шума, царило полное молчание, но Еремеев не поворачивал головы. Он стоял и ждал, глядя только на Председателя.
– Кха! – На губах у того вздулся и тут же лопнул огромный сопливый пузырь.
– Кха! Кха! Кха! – Старик наклонился через стол, вытащил из-под пончо правую руку и сильно хлопнул Еремеева по плечу. – Кхаааа! О-сом!
Слева грянул многоголосый хохот, и тренер наконец оторвал взгляд от старика. Депардье ржал громогласно, закинув голову, японец заливался своим лающим смехом, сквозь который пробивалась тонкая михалковская фистула. Керри сидел прямо на полу, закрыв лицо руками и содрогаясь: со стороны могло показаться, что он рыдает от нестерпимого горя. Но звуки он издавал совсем не горестные.
Первым с приступом веселья справился Депардье. Вытащив из кармана свой безразмерный платок, он протянул его Председателю, а потом шагнул к Еремееву.
– Спасибо, Виктор Петрович! Вы полностью оправдываете наши ожидания. К сожалению, заседание клуба заканчивается, и нам пора прощаться, – на этот раз он ограничился крепким рукопожатием. – Уверен, мы с вами еще увидимся. И очень скоро.
Снаружи было уже совсем темно, безлунно и довольно холодно. Развратно пахло чем-то цветущим, вовсю орали местные высокогорные сверчки, а в левом ухе у тренера звенело. Шагая под незнакомыми глифами южных созвездий на желтый свет фар, Еремеев вдруг понял, что за весь вечер, с самого своего пробуждения от кошмара, не сказал ни слова.
Глава 19
Камера-Обскура
Москва. 4 дня до финала
3 июня
На днях мой племянник Матис решил вдруг выяснить, почему я занимаюсь спортивной фотографией. Я собирался отделаться чисто прагматическим ответом, но быстро переключился на то, как я начинал семнадцать лет назад. Матис минуты три терпеливо слушал, после чего остановил меня и с высоты своих тринадцати посоветовал – что бы вы думали? – вести блог. Когда я спросил, чем его не устраивают мои Tumblr и Instagram (как-никак, 260К подписчиков), он вкрадчиво объяснил, что там я показываю чужие истории, а он с удовольствием узнал бы мою. Так я и поверил! Подозреваю, что паршивцу задали в школе эссе на тему «Интересная профессия», и он пытался сыграть на моем тщеславии, чтобы взять мой текст за основу. Я же считаю, что кадры должны говорить сами за себя, и мои говорят достаточно, раз их покупают и L’Équipe Gauloise, и Sports Illuminated. А иногда и Shudderbug.
Впрочем, текстовый блог, вот этот, у меня тоже есть, хотя я не сразу о нем вспомнил. Когда-то я использовал его для путевых заметок, правда, надолго меня не хватило. Но раз уж я, как только что выяснилось, все же еду в Россию на Кубок мира по футболу, хоть и с недельным опозданием, есть повод возобновить старую привычку. Матис, когда будешь списывать, не вздумай искажать факты. Вернусь – проверю.
7 июня
В комментариях к предыдущему посту вы интересовались моим «чисто прагматическим ответом» Матису. Пожалуйста. Cпорт – самая выгодная в денежном отношении фактура для фотографа. Жизнь большинства спортивных снимков (особенно тех, что сделаны на крупных соревнованиях) длится меньше суток, максимум пару дней – но платят за них щедро, настолько велик спрос.
Спорт продается лучше моды и новостей, потому что эпос доходчивее лирики и приятнее драмы. Спортсмены привлекательны тем, что полностью отдаются преодолению и борьбе и кажутся совершенно свободными от всего остального. Правда, сами они редко замечают этот миг свободы. Но мечту простого человека о неуязвимости для обыденной жизни они воплощают полнее, чем актеры и поп-звезды. А мечта – товар дорогой.
На моих глазах обороты и доходы в некоторых видах спорта выросли на тысячи процентов. Очевидный и самый яркий пример – футбол, превратившийся в монструозный бизнес. До начала чемпионата остается неделя, и он, если верить журналистам, будет стоить немногим меньше двух предыдущих, вместе взятых. Через мой объектив его увидят миллионы, и с какой стати мои фотографии должны обходиться дешево?
8 июня
Мои дотошные друзья, я не хочу погружаться в расчеты и готов допустить, что обычный фотограф больше зарабатывает на свадьбах. Я снимал свадьбы дважды, одной из них была моя собственная. Откровенно говоря, на фотографии развода я посмотрел бы с большим интересом. Думаю, на них Элоди выглядела бы действительно счастливой.
Один комментарий меня позабавил: «спорт – ключевой модный тренд, а потому нельзя сказать, что он сам по себе продается лучше». Это не тренд, это вторжение маркетинга на территорию спорта. Глядя на решительные лица красавиц на билбордах с рекламой спортивной одежды, я думаю о том, что современному человеку уже и побегать спокойно не дают. Даже в этой ситуации непременно нужно отлично выглядеть и что-то символизировать. Скорость и дальность бега мы пока еще можем определять по своему усмотрению, но я уверен, что в ближайшем будущем очередной «революционный» сервис за небольшую плату ограничит и этот выбор.
10 июня
Меня спрашивают, не боюсь ли я ехать в Россию. Короткий ответ – нет, не боюсь. А если вы готовы потратить свое время на длинный, то вот вам выдержка из моего чек-листа перед поездкой:
– газовый баллончик «Дефанс 200» с максимальной останавливающей силой;
– набор миниатюрных GPS-маячков с автономным питанием для отслеживания ценных вещей;
– книга слависта Гийома Понтьё «Как правильно разговаривать с глубинными русскими»; она только что вышла, пришлось заказывать срочную доставку чуть ли не из типографии.
Книжку я уже успел полистать, несколько вещей мне особенно запомнились. Во-первых, с русскими следует избегать разговоров на тему геев/феминизма (автор так и пишет их везде через дробь, уточняя, что в рамках его задачи эти понятия можно считать тождественными), поскольку реакция может быть непредсказуемой. Во-вторых, лучше полностью отказаться от упоминания некоторых животных, как то: свиней, козлов, баранов, а также почему-то петухов. При этом о курах говорить можно. Впрочем, в эпилоге (я по привычке сразу заглянул в конец) Гийом оптимистично заключает, что в целом русские вовсе не склонны к агрессии. Более того, как следует разозлить русского – это целое искусство. Видимо, задел на следующую книгу.
Думаю, вы уже догадались, что секрет моего спокойствия – в тщательной подготовке. Да и потом, стоит ли так уж бояться России человеку, чьи детство с юностью прошли в двадцатом арондисмане?
18 июня
Прекрасно, просто прекрасно. В первый же день в Москве украли мою камеру. Мою Hasselblad! А прицепить к ней маячок я, конечно, забыл. Упреждая ссылки на мое прошлогоднее интервью L’Équipe, которые, конечно же, сейчас повалят в комментариях: да, я прекрасно помню, что там говорил, и от своих слов не отказываюсь. Да, я по-прежнему считаю, что профессиональный фотограф хорошо снимет на что угодно, хоть на мыльницу, хоть на телефон, хоть на камеру-обскуру. И снимки с завтрашнего матча в Петербурге, разумеется, будут. Кроме того, мой компактный Kodak G1X по-прежнему при мне.
Но, черт возьми, как же я все-таки зол! Чертова Москва! Чертова Россия! Чертов чемпионат! Еду в полицию с заявлением о краже – как будто это мне чем-то поможет.
20 июня
Друзья, у меня для вас две вещи: одна невероятная история и одно невероятное фото. Фото я по условиям контракта не могу публиковать еще два дня, до выхода номера, зато историю расскажу сразу.
Начну по порядку, с поездки в полицию… да к черту! Моя Hasselblad, моя прелесть, она снова со мной! В целости и сохранности! Ее той же ночью принес молодой азиат в зеленой рабочей спецодежде (если присмотреться, таких в Москве очень много, кажется, всем городским благоустройством занимаются только они). Я столкнулся с ним за полночь на выходе из отеля – шел поужинать в ресторанчик напротив. Оказалось, он прождал меня несколько часов: в номер его, понятно, не пустили, а звонок с ресепшена я не услышал, видимо, был в душе. Объяснить им, что дело первостепенной важности, он либо не смог, либо постеснялся. По-английски парень не говорил вообще, да и по-русски, кажется, совсем немного, но с помощью портье я выяснил основные подробности. Я просто забыл мою прелесть в корзинке арендованного велосипеда, когда решил для знакомства с городом и поддержания формы сделать круг по Садовому кольцу. В гостиничный сейф она не помещалась, а оставить ее в номере без присмотра я не мог, решил отнести на ресепшен. Но когда спустился в холл, выяснилось, что в отель только что приехал целый автобус китайских туристов и пробиться к стойке через эту галдящую Хуанхэ, ощетинившуюся палками для селфи, нереально. Так что я решил просто взять камеру с собой.
Садовое кольцо оказалось несколько больше, а погода – жарче, чем я думал, поэтому к концу маршрута все мои мысли были только о прохладном душе. Это, конечно, слабые оправдания для моей позорной забывчивости, но дело еще и в том, что я не привык носить что-то в руках: рюкзак всегда за спиной, а камера – на шее. И в моей велопрогулке на шее уже болтался малютка Kodak – прихватил его для городской съемки. Да. Упреждая волну комментариев, скажу сам: моя Hasselblad – это, безусловно, она. А Kodak – он. Поверьте, это именно так. Если хотите, можете надо мной посмеяться, я не возражаю.
К счастью, вместе с камерой в корзинку завалился конвертик от ключ-карты с названием отеля и моим именем. Дальше, думаю, объяснять не стоит. Добавлю только, что техник-азиат оказался очень стеснительным парнем, он наотрез отказался от двадцати евро, которые я предложил ему в качестве благодарности, и быстро ушел. К своему стыду, я так и не запомнил его имя. Шавкхан? Шухрай? Шерхат? Когда снова увижу того портье, обязательно постараюсь навести справки.
Так что на матч Россия – Нижняя Вольта я прибыл во всеоружии. И на его 89-й минуте сделал свое лучшее – на данный момент – фото. Те из вас, кто подписан на электронную версию L’Équipe, его уже наверняка видели, а остальным пока могу только сказать, что называется оно «Переломный момент», а композиционно поразительно напоминает картину Дали, ту, которая с рыбой, тиграми и гранатами. Увидите – сразу поймете.
А еще по возвращении в Москву выяснилось, что ко мне наконец-то прикрепили переводчика. Но это получается уже третья вещь, так что об этом – в следующий раз. Добавлю только, что ваш покорный слуга благополучно выставил себя идиотом.
25 июня
Переводчика-волонтера, который теперь сопровождает меня на всех матчах и официальных мероприятиях, зовут Алиса. Она младше меня, но не сказать, чтобы так уж намного. Внешне она сильно напоминает ту особую южную породу галльских женщин, которые не атакуют вас с ходу высокими скулами и безукоризненными ногами, как северянки, а вместо этого незаметно, исподволь затягивают своими миниатюрными округлыми формами и черными вьющимися волосами, своей сонной, неопасной красотой. К счастью, у такого стреляного воробья, как я, устойчивый иммунитет к любым уловкам женской природы.
Итак, внешность у Алисы милая, но вполне ординарная, чего не скажешь об уме и чувстве юмора. В этом я убедился сразу же после знакомства, задав остроумный, как мне тогда казалось, вопрос: правда ли, что многие русские девушки мечтают о том, чтобы выйти замуж за галла? (Говоря по правде, я преследовал этим вопросом еще одну цель: сразу же косвенно дать понять, что серьезные отношения меня не интересуют; это очень полезно при выстраивании рабочих контактов с женщинами.) Не задумавшись ни на секунду, Алиса ответила, что это вряд ли, поскольку любовные треугольники в семейной жизни у русских девушек не в почете, а каждый галльский мужчина, как известно, пожизненно женат на своей мамаше. Как вам такое? Пока я стоял с открытым ртом, собираясь с мыслями для достойного ответа, Алиса вручила мне график встреч на ближайшие пять дней и удалилась.
Пишу этот пост, вернувшись с прогулки по ночной Москве. Без камеры. Кажется, впервые лет за десять. Специально не стал брать, чтобы все впечатления достались мне, а не объективу. Ночной город наслаждается прохладным ветерком, изгоняющим с его улиц духоту дня. Цветные фонарики мерцают над бульварами, расчерченными черно-желтыми резными тенями. Пахнет снедью, кофе, сладким кальянным дымом и – едва уловимо – чем-то цветущим. Музыка, звон посуды и смех из ярко освещенных окон, а у всех встречных прохожих – добрые открытые лица. Москвичи вовсю наслаждаются мундиалем и определенно переносят нашествие туристов гораздо достойнее наших столичных снобов. Пожалуй, мне здесь начинает нравиться.
Кстати, я говорил, что в России везде поразительно быстрый wi-fi?
2 июля
У русской сборной есть шансы добраться как минимум до полуфинала. Если бы мне кто-то сказал это пару недель назад, я бы даже не рассмеялся. Но их вчерашний матч с амазонцами… подписчики сами знаете какого издания уже видели мой репортаж с лучшими его моментами и понимают, что я имею в виду. Дело тут не в мастерстве и не в везении, хотя они тоже есть. Они скорее следствие, чем причина. Черт, на снимках это видно сразу, а вот как описать словами? Я фотограф, а не поэт, но все же попытаюсь. Печать. Да, точно. На русскую команду словно наложена печать сильных духом.
Некоторые из русских игроков нам с Hasselblad особенно интересны. Форвард, которого я про себя окрестил Талейраном. Капитан команды – почему-то под его снимками мне всегда хочется написать: «полицейский за день до выхода в отставку». Вратарь, тот самый «le Chaman», вокруг которого фанаты основали настоящий мини-культ и который мне почему-то кажется не совсем тем человеком, за которого он себя выдает. И еще один игрок, роль которого мне до сих пор не ясна – полузащитник со сложной фамилией, его я зову Арлекином. В игре он участвует мало, а когда участвует, нередко делает это так, что лучше бы не участвовал. При этом я не заметил ни одного признака недовольства им ни тренера, ни кого-либо из команды. Абсолютно темная лошадка.
Работа с отснятым материалом занимает гораздо меньше времени, чем я предполагал, и чтобы как-то занять один из вечеров, я уговорил Алису сходить со мной в ресторан. Откровенно пишу «уговорил», потому что, похоже, согласилась она из вежливости. Поверьте, уж я-то прекрасно умею отличить жалкие попытки заинтересовать мужчину напускным равнодушием от подлинного отсутствия интереса. Впрочем, мне так даже лучше. Главное, что со своей работой Алиса справляется прекрасно: ее галльский почти безупречен, лишь некоторые книжные обороты речи выдают в ней человека, изучавшего язык по учебникам.
Как мне объяснил атташе по культуре посольства Галлии на приветственной встрече, с иностранцами в России традиционно обращаются учтиво-предупредительно. Ему, наверно, виднее, но я бы сказал иначе: русские всегда держатся с благожелательным достоинством. Никакого заискивания я (напомню, фотографирующий людей уже семнадцать лет) не заметил даже у официантов.
За ужином я прямо спросил у Алисы, насколько ее устраивает нынешняя работа, при которой ей приходится по несколько часов в день проводить с человеком, судя по всему, не вызывающим у нее никакого интереса. Ответ заслуживает того, чтобы привести его цитатой: «О, поверьте, дело тут вовсе не в вас. Просто по моему опыту галльские, да и вообще европейские мужчины в целом не слишком интересны. Извиняюсь за такое обобщение от лица многих русских девушек. Но я не считаю, что вы как-то сами в этом виноваты. Дело, скорее, в жизненном укладе Старого Света. Понимаете, у вас все слишком долго и слишком предсказуемо, очень много времени уходит на раскачку. Вы как аксолотли в аквариумах, куда родители и само общество десятилетиями исправно подливают свежую воду». Я незаметно полез под столом в телефон гуглить слово «аксолотль». Поищите и вы, вам понравится, а я покамест прекращаю дозволенные речи. Завтра будет новый день.
5 июля
У русских странное отношение к деньгам. Если кто-то начинает зарабатывать (кстати, здесь почти никогда не используют этот глагол, говорят – получать) заметно больше денег, чем большинство из его круга общения, он этого почти всегда немного стесняется. Парадоксальным образом сочетая стыд с тщеславием. Алиса рассказала об одном своем разбогатевшем приятеле, который никогда не отказывает себе в удовольствии запостить фотки очередного дорогого отеля, в котором остановился, – но неизменно сопровождает их подробными выкладками, насколько выгодно на самом деле жить именно в таких гостиницах: там все включено, не надо тратиться дополнительно на завтраки, халат, тапочки, бассейн и все такое прочее. Кажется, русским до сих пор бывает стыдно за то, что у нас давно уже остается единственным поводом для гордости. Догадываюсь, что многие меня попросту не поймут, а столичные снобы, сидящие сейчас с бокалом розé в одной руке и айфоном в другой, так и вовсе закатят глаза, но все равно спрошу: как по-вашему, какую из наций следует считать более продвинутой?
Мы уже в Сочи, послезавтра русские будут здесь биться с тевтонцами в одной четвертой финала; думаю, не надо уточнять, за кого я стану болеть. А пока мы с Алисой на пляже. Сейчас тут пик сезона, умноженный на мундиаль, но, к счастью, у моего отеля собственный закрытый участок побережья. Мне хватило одного взгляда через фигурную решетку, за которой начинается общественный пляж, чтобы оценить все преимущества статуса официального фотографа чемпионата. Но вместе с тем я неожиданно почувствовал укол совести. Что это? Во мне вдруг проснулся тот юнец из двадцатого арондисмана, для которого три слова, выбитые у нас на каждом присутственном здании, еще что-то значили? Или я стал на мгновение немного русским?
Алиса пришла в слитном черном купальнике, который ей, надо признать, идет. Более чем. По правде говоря, мне хотелось просто смотреть на нее, не говоря ни слова – но вместо этого я с упорством закоренелого мазохиста принялся доканывать ее расспросами о том, как она относится к профессии фотографа. (Черт! До меня только что дошло, что я, во-первых, все время говорю с Алисой только о себе, а во-вторых, изо всех сил стараюсь ее заинтересовать: если не самим собой, так хотя бы своей профессией.) Алиса долго уходила от ответа, но когда я ее окончательно достал, со свойственной ей мягкой прямотой сказала, что, по правде, не считает фотографию мужским занятием. Мужчина, по ее мнению, обязательно должен уметь что-то создавать. Необязательно материальное. А не ловить всю жизнь чужие смыслы. Никогда не смотрел на свое занятие с такой точки зрения.
P. S. Сделал тайком на пляже несколько снимков Алисы – получилось ужасно. Пишу это сейчас и улыбаюсь. Потому что прекрасно понимаю, что это значит. Старушка Hasselblad ревнует.
8 июля
Способ заинтересовать Алису нашелся сам собой. Он пришел мне в голову в тот самый момент, когда после свистка судьи, возвестившего, что русские с боем вырвали победу из рук тевтонцев, мы с Алисой, взявшись за руки, орали и прыгали вместе со всем стадионом, и мне казалось – подпрыгни мы еще чуть выше, и поток ликования поднимает нас над трибунами и понесет прямо в небо. «Я хочу понять, что такое русская национальная идея! – прокричал я Алисе прямо в ухо. – Помоги мне!»
Господи, как же она смеялась. У Алисы очень красивый смех. Когда она смеется, ее голос словно надевает слитный черный купальник. Так вот, Алиса смеялась очень долго, а потом, немного успокоившись, достала бумажные салфетки, тщательно вытерла глаза и носик. Потом снова смеялась. А потом посмотрела на меня каким-то новым взглядом и сказала: «Хорошо. Я помогу».
Мы снова в Москве. Почти весь сегодняшний день мы с Алисой провели на улицах города, приставая к прохожим с одним и тем же вопросом: «Назовите, пожалуйста, русскую национальную идею». Всего мы успели опросить 119 человек в десяти разных местах города; несколько раз к нам подходили полицейские, но Алиса что-то говорила им по-русски и указывала на мой бейдж официального фотографа чемпионата, который я по ее настоянию прикрепил на грудь – прямо напротив сердца. Полицейские вежливо улыбались и отходили.
Сейчас я сижу в своем номере и смотрю на большой блокнот в клетку, которым предусмотрительно обзавелся накануне опроса. На листе ровно шесть строчек:
«Счастливая крестьянская страна. Один язык, одна вера» (1)
«Православие. Самодержавие. Народность» (2)
«Можем повторить!» (7)
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (14)
«Мы русские, с нами Бог!» (17)
«Затрудняюсь ответить» (78)
11 июля
Приготовьтесь, сейчас будет много букв. Момент не самый подходящий, понимаю: час назад Галлия проиграла полуфинал со счетом 1:2, причем оба гола наши забили на предпоследней минуте. Я понимаю ваши чувства, но ждать не могу. И поскольку я больше не должен лицемерить, изображая самодостаточного человека, независимого от чужих мнений (в чем усердно упражнялся последнее десятилетие), не стану писать, что мне все равно, прочтете вы меня или нет. Мне важно. Мне важно, чтобы вы прочли всё и поняли причины моего решения. Поэтому читайте.
Алиса посоветовала мне даже не пытаться понять смысл первых двух вариантов в блокноте, добавив, что если бы не свежая в памяти победа над Тевтонией, третьей строки, скорее всего, не было бы вовсе. Пролетарский слоган я помнил из университетского курса, он еще тогда поразил меня своей нарочитой бессодержательностью: во-первых, звучал он скорее как рекомендация со стороны, дескать, соединяйтесь, ребята, не пожалеете. А мы посмотрим. Во-вторых, он не вносил никакой ясности в цель этого соединения. В общем, это точно не подходило.
Следующий вариант произвел на меня сильное впечатление: он нес в себе богоборческий заряд такой силы, что Ницше просто разорвало бы в клочья. Понимаете, не мы с Богом, а он – с нами. Низведение верховной силы до послушного духа домашнего очага нации одной фразой – в этом определенно что-то было. Не уверен, впрочем, что респонденты понимали ее на таком уровне. В любом случае, даже по статистике до национальной идеи она не дотягивала.
Получалось, наш с Алисой лобовой метод не работал. Или что-то не то было с формулировкой вопроса.
А потом меня осенило. Я даже засмеялся, настолько все оказалось просто и очевидно. В самом деле, труднее всего заметить то, что у тебя перед самым носом. «Затрудняюсь ответить» – это и есть подлинная русская национальная идея. Идея воистину великая в своей простоте и безупречная в своей искренности.
Когда галл, выпучив глаза, повторяет вызубренную в детстве речевку «Свобода-равенство-братство», не замечая очевидного – того, что каждое из этих понятий исключает два прочих, русский отвечает прямо: «Затрудняюсь ответить».
Когда тевтонец, как ржавые гвозди, вколачивает свои три «К», русский говорит честно: «Затрудняюсь ответить».
Когда британец только набирает в легкие воздух, чтобы хватило на тираду о родине человеческого достоинства и прочее словоблудие, русский уже все сказал.
«Затрудняюсь ответить» совершенно не тождественно «Не знаю». «Затрудняюсь» – от слова «труд». Русские вовсе не отказались от поиска своей национальной идеи, напротив, они трудятся над ней в поте лица. Русские поняли одну простую истину, которая, увы, не придет Европе в голову даже под мескалином: сама суть национальной идеи – в ее поиске. Как только национальная идея принимает завершенную формулировку, она становится проклятием. Это русские понимают как никто.
Поэтому я остаюсь здесь. У этой страны есть будущее, и я хочу идти в него вместе с ней. И, надеюсь, с Алисой. Потому что подлинное будущее – неопределенно и непредсказуемо. Иначе это просто растянутое во времени прошлое.
Электронная заявка на долгосрочную визу уже подана. Все обязательства по старым контрактам я закрою, а новых не будет. Учетки в Instagram и Tumblr я уже снес, та же участь через несколько часов постигнет и этот блог. Пожелайте мне удачи, пока есть возможность. Я иду признаваться Алисе в своих чувствах.
