– Руфус, гулять!

Руфус – шестилетний метис: на треть боксер, на треть ретривер, на треть – бордер-колли. У него жесткая палевая шерсть. Вес примерно тридцать пять фунтов. Жизнерадостный, неуклюжий, вечно тяжело дышащий Руфус. Ушки у него всегда на макушке, а глаза лучатся счастьем, когда кто-то зовет его по имени. Если он кинется к вам, виляя хвостом, то может запросто сбить с ног.

И обязательно оближет мягким влажным языком.

Лучше не представлять, чего он еще касался этим языком; не задумываться, какой вы по счету объект обожания у этого весьма любвеобильного пса (люди не меньше собак жаждут любви, но стараются не подавать вида).

Мы с Руфусом бродим по полям позади фермы. Хочется верить, между нами существует особая связь, ведь он спас мне жизнь.

Бихевиористы уподобляют животных механизмам. Однако Руфус не такой. В его взгляде светится душа, когда рядом любимые люди.

Пес обожает приносить палку. Особенно из пруда, куда Джейми пару лет назад запустил форель и где обитает шумное полчище лягушек.

Когда я обнимаю Руфуса, а он лижет мне лицо, на глаза наворачиваются слезы – какое счастье!

Может, когда-нибудь я отправлюсь по ту сторону гор и отыщу доктора Косгроува в местечке с прелестным названием Сент-Клауд. Когда-нибудь, но не сейчас. Моя новая жизнь требует безраздельного внимания.

Все сложилось само собой. Не сговариваясь, мы с Джейми решили, что сразу после моей выписки поселимся у него на ферме на Херон-Крик-Роуд.

В дом Джейми я влюбилась с первого взгляда – просторный, деревянный, насыщенного канареечного цвета с темно-синими ставнями. Он разительно отличался от белых облупившихся построек, какими изобиловала Херон-Крик-Роуд.

Ферма расположена уединенно. К ней ведет ухабистая проселочная дорога длиной в четверть мили. Во дворе стоит «форд-пикап» 1949 года с разбитым ветровым стеклом и без колес, рядом – остов допотопного трактора, выпотрошенный «бьюик» 1947 года, детские санки с изъеденными ржавчиной полозьями. Все это – не хлам, а тщательно продуманная композиция из металлолома под названием «Превратности путешествий во времени». Автор – Джейми Стайлз.

На веранде, кроме плетеного диванчика, кресла и прислоненного к стене велосипеда, красуется нечто, что напоминает лоскутные одеяла. Оно выполнено из плексигласа, тяжелой парчи и алюминия. Конструкция блестящего металлического оттенка именуется «Диорама стеганой легенды», 1958.

За домом высится амбар кирпично-красного цвета, увенчанный флюгером в форме геральдического оленя. На дверях – огромное бронзовое солнце с человеческим лицом, похожим на лик древнего (милосердного) бога. Позади амбара – ветшающая силосная башня в окружении приземистых хозяйственных построек.

А сразу за ними пруд, куда Джейми запустил форель.

В красном амбаре находится мастерская. О скульптурах Джейми Стайлза писали местные газеты, рассказывали в передачах, посвященных искусству, – с непременными кадрами из мастерской, смахивавшей на нечто среднее между складом и свалкой: кругом груды самых осязаемых материалов – рабочий инструмент скульптора. В хозпостройках творят шедевры приятели Джейми: одни годами пользуются бесплатной мастерской, другие наведываются время от времени.

С ранних лет Джейми (сейчас ему тридцать один) собирал вокруг себя не только людей, но и домашнюю живность. Так появилась старенькая гнедая лошадь по имени Хейди – ветеран изнурительных скачек в Траверс-Сити, Мичиган; козочки Лейла и Ли, которые пасутся вместе с Хейди; десяток бурых овец (как выяснилось, в действительности овцы совсем не такие, как на картинках, – их шерсть не бывает кипенно-белой). А еще с полдюжины котов всевозможных размеров, возрастов, оттенков и характеров – одни заядлые домоседы, другие, дикие, предпочитают жить в амбаре; и наконец, Руфус, наш бдительный сторожевой пес. Поселился на ферме и целый выводок кур – белые, рыжие, рябые. (Обязанность ухаживать за ними и собирать яйца быстренько возложили на меня, определив в помощники сводных племянников Хлою и Тейлора.) В пруду за амбаром плавают неугомонные, вечно спорящие гуси – канадские и домашние (белые), – а с ними нестройная компания диких уток.

Иногда из Херон-Крик на пруд прилетает пара лебедей. Ослепительно-белые, молчаливые, они поражают красотой, будто образы из сна, и символизируют нечто, для чего нельзя подобрать слов.

Самую старинную часть дома предки Джейми Стайлза возвели в далеком 1881 году; потом ферму унаследовали бабушка и дедушка Джейми, а десять лет назад они передали ее внуку вместе с сорока акрами преимущественно невозделанной земли. Пять миль извилистой проселочной дороги отделяют дом от университетского городка, где вот уже девять лет Джейми преподает скульптуру на факультете изящных искусств и где я обучаюсь в гуманитарном колледже по двум специальностям – «биология» и «искусство».

Я по-прежнему получаю стипендию, но в музее больше не работаю, поскольку не живу в общежитии.

Переписчик пришел бы в отчаяние, попытайся он сосчитать, сколько человек обитает в канареечном доме по Херон-Крик-Роуд, округ Вайнскотия. На ферме постоянно толкутся друзья и приятели Джейми, коллеги-скульпторы, единомышленники-пацифисты и противники ядерного оружия; редкий день не останавливаются проездом шапочные знакомые или знакомые общих знакомых. Еще у нас не то гостит, не то живет семейство Стайлз: кузен Джейми, в прошлом выпускник сельскохозяйственного колледжа при университете Вайнскотии; вечно унылый старший сводный брат, который трудится в местной каменоломне и весит триста фунтов; несгибаемый, но сильно искалеченный дядя Джейми, большой любитель выпить, отслуживший двадцать лет в ВМФ США, его инвалидность – результат тяжелого ранения в последнюю неделю Второй мировой войны.

И – к моему величайшему удивлению – двое детей пяти и восьми лет. Их мама, старшая сестра Джейми, умерла несколько лет назад, оставив после себя ребятишек, кое-какую одежонку и игрушки.

– Мэри-Эллен, они немного мрачные, но славные. Ты обязательно их полюбишь.

Самое удивительное в племянниках – цвет кожи: темно-кофейный.

Ни у кого в (глубинке) Вайнскотии нет кожи такого насыщенного кофейного оттенка, как у моих сводных племянников.

Рано или поздно у нас с Джейми появятся собственные дети. Мы очень на это надеемся.

Основная масса прилегающей к ферме земли не годится для пахоты, однако есть и плодородные участки – Джейми сдает их в аренду фермерам, из вырученных денег и складывается наш скромный бюджет. На крохотном пятачке за домом мы разбили огород, выращиваем помидоры, бобы, сладкую кукурузу, морковь, огурцы, дыни…

Думаю, вскоре забота о капризных овощах ляжет на меня. (Как и воспитание племянников.) Из больницы я выписалась лишь под конец лета, и огород уже успели засадить. Теперь же его оккупировали сорняки – вечная напасть садовода, – а дыни с кукурузой сильно страдали от набегов оленей и енотов. Лучше всего удалась клумба с неприхотливыми, словно сорняк, базиликом, кошачьей и обычной мятой; неподалеку радовали глаз заросли мальвы и дикой розы.

Я рвалась на борьбу с сорняками и вездесущим чертополохом, но Джейми со смехом остудил мой пыл.

– За прополку, как и за отношения, браться нужно вовремя. Пускай все идет своим чередом. «Потихоньку, вдох за вдохом».

Прогулка по запущенному саду. Рядом семенит неугомонный Руфус, принюхивается и ныряет в шелестящие заросли кукурузы. Ощущение бесконечного счастья. Все здесь ждали только меня, а я и не подозревала.

Сомневаюсь, что в прошлом (о котором сохранились лишь смутные, обрывочные воспоминания, точно смотришь сквозь запотевшее стекло) я жила на ферме, возилась в земле, занималась садоводством. Впрочем, учиться никогда не поздно.

Пьянящие ароматы сада на полуденном солнцепеке или после дождика такие упоительные, что кружится голова.

Джейми с друзьями постоянно латают дом – крытую черепицей крышу, ставни, ветхое крыльцо, ступени. У Джейми есть приятель-водопроводчик, и владелец трактора, и специалист по рытью колодцев. Есть друзья-маляры (без фантазии) и маляры-художники. Есть очень близкий товарищ-скульптор и по совместительству сварщик. Сам Джейми – рукастый и сильный; его постоянно надо одергивать, чтобы не ворочал тяжести – чего доброго сорвет или вообще сломает спину. Для отшельника он развил чересчур бурную общественную деятельность. На ферме Херон-Крик регулярно проходят собрания сторонников разумной ядерной политики. Впрочем, иногда Джейми отправляется в Мэдисон или еще дальше, в Чикаго. (Чикаго! Немыслимая даль. После инцидента с молнией я решила отказаться от путешествий.) Коллеги-ваятели трудятся в своих мастерских, а по вечерам ужинают с нами – вместе со своими женами, дамами сердца, детьми. Родители приезжают погостить на денек-другой. Заглядывают и бабушка с дедом. («Только, пожалуйста, не надо здесь умирать», – шутит Джейми, хотя никто не разделяет его юмора.) Постоянно устраиваются поэтические вечера – многие (из нас) поэты. К тому же Джейми тесно общается с Х. Р. Броди. Случаются и музыкальные вечера – Джейми играет на барабанах. У моих сводных племянников масса школьных друзей, они тоже частенько приезжают на ферму в сопровождении родителей, которые с удовольствием остаются на ужин. Столкнувшись со случаями несправедливости в отношении преподавателей и обслуживающего персонала в университете Вайнскотии, Джейми вознамерился организовать профсоюз, не подозревая, какое это трудоемкое и неблагодарное дело, насколько склочными становятся люди, когда кто-то пытается им помочь. Как-то вечером, за ужином, который переместился из дома на веранду, а потом и во двор, я попробовала сосчитать гостей, но на двадцать шестом человеке сбилась.

В мыслях промелькнуло: здесь некогда унывать. Дел по горло.

Себя Джейми называет «разноплановым» художником. Его кумир – Роден. Свои самобытные, ошеломительные произведения искусства Джейми создает из металлолома, не брезгуя битыми автомобилями и тракторами. Он использует железо (ржавчина его не смущает, ведь это «естественный процесс»), нержавеющую сталь, алюминий, медь, дерево, глину, телефонный кабель и прочие материалы, включая папье-маше. Несмотря на тягу к эпатажу, он не гнушается и традиционной скульптуры. Самая известная его работа – памятник героям Корейской войны – находится в пригороде Вайнскотии.

В университете Джейми Стайлза ценят за оригинальность и профессионализм; однако его общественно-политическая деятельность вкупе с антивоенными высказываниями не способствуют карьерному росту и включению в штат.

Тем не менее Джейми упорно оставляют. Семестр за семестром, год за годом.

– В принципе, на кафедре меня любят, процентов девяносто там мои приятели. Мы знакомы тысячу лет. А сколько раз я выручал их по работе! Вот декан и президент колледжа меня не жалуют. А тут еще постоянные сплетни, будто на факультете изящных искусств завелся «ярый коммунист». Кто-то из попечителей вообще уверен, что меня арестовывали за участие в акции протеста. Поэтому внештатная должность – потолок, на который я могу рассчитывать.

Джейми говорит рассудительно, но не без хвастовства. Тогда я бросаюсь ему на шею с поцелуями.

Вскоре после выписки и моего водворения на ферме Херон-Крик Джейми повел меня взглянуть на памятник участникам Корейской войны, расположенный перед окружным судом Вайнскотия-Фолз. Выполненные из нержавеющей стали фигуры одиннадцати солдат сухопутных войск смотрелись по-настоящему живыми; они будто действительно дышали, а их холодная кожа казалась мягкой на ощупь. Высотой чуть больше двух метров, фигуры слегка возвышались над зрителем. Вечно молодые, лишенные возраста лица. Руки – особенно пальцы – поражали реалистичностью. На каменном парапете, окружавшем скульптуру, были выбиты имена уроженцев Вайнскотии, павших в бою. Над надписью Джейми изрядно потрудился, забраковал несколько шрифтов, прежде чем выбрал подходящий.

Местные газеты не поскупились на хвалебные отзывы в адрес «Наземного патруля: Корея, 1950–1955». Растроганные родственники погибших солдат завалили Джейми письмами, и он скрупулезно ответил на все до единого. (К счастью, на тот момент Джейми еще не занялся антивоенными протестами.) В работе над мемориалом он вдохновлялся не Роденом, а Харри Хансеном, знаменитым скульптором со Среднего Запада, творившим в начале двадцатого века. Хансена называли среднезападным Роденом, за свою пятидесятилетнюю карьеру он успел создать свыше двух сотен скульптур. Сам Джейми стыдился мемориала, я же всячески старалась его вразумить, называла композицию трогательной, трагичной, прекрасной.

– Не хотел делать «реалистичный» памятник, но они настаивали. Я пробовал переубедить городской совет, объяснял, что их концепция устарела. С тех пор как изобрели фотографию, надобность в антропоморфной скульптуре отпала. Современное искусство тяготеет к абстракции. Я пытался до них донести, но… – Джейми словно оправдывался.

– У тебя получился шедевр. Настоящий шедевр.

Глядя на фигуры одиннадцати солдат, застывших под натиском смерти, сложно было удержаться от слез. У меня перехватило дыхание, пока он кружил вокруг композиции, рассматривая ее со всех сторон. Не зря говорят – подлинный художник не доверяет чужому мнению. Джейми не видел того, что видела я, не разделял мои впечатления от мемориала.

На голове и плечах солдат кляксами белел птичий помет, который мы старались не замечать. Под конец я не выдержала, намочила в ближайшей луже салфетку и попыталась оттереть кляксы – без особого успеха.

Дома Джейми со смущением и гордостью продемонстрировал мне застекленную рамку с наградой, выданной Висконсинским советом по делам культуры в 1957 году.

– Какой ты молодец! Поздравляю!

Всего три года назад Джейми выглядел таким юным.

Худой, с острыми скулами, чисто выбритый.

Джейми Стайлз без бороды – невероятно! Вряд ли такой юноша подошел бы ко мне в кампусе.

Я разглядывала снимок со слезами на глазах, поскольку в тот период мы еще не были знакомы. Джейми не знал меня. И наверняка не узнал бы.

Каким чудом судьба свела нас? Как получилось, что две наши параллельные дороги вдруг пересеклись? Ведь такого не могло случиться ни при каком раскладе. Но тем не менее случилось.

Слезы градом покатились по щекам. Меня переполняла радость, неотличимая от горя. В такие моменты Джейми подходит и молча заключает в объятия.

У него сильные руки. Могучее, крепкое тело.

Ты со мной. Я тебя защищу. Люблю тебя.

В старом амбаре, мастерской Джейми, мне устроили крохотную студию на сеновале, куда приходится взбираться по лестнице. Уединенный уголок с видом на пастбище и святая святых Джейми. Я часто наблюдаю за ним сверху, а вот он редко поднимает голову.

Мое так называемое творчество куда скромнее, без героизма и монументальности. Предпочитаю часами бродить по окрестностям и делать зарисовки карандашами, углем, пастельными мелками. Потом возвращаюсь в студию и работаю над набросками. Экспериментирую с портретами, а моделями служат сводные племянники, многочисленные гости и обитатели фермы, дядя Джейми – бывший морпех, который с непостижимой долей иронии зовет себя «капитан Шалом».

В моей студии есть верстак футов шести в длину – Джейми сделал его специально для меня, а еще натянул холсты и посоветовал взяться за кисть.

Частенько я заглядываю через край сеновала и наблюдаю за ним. Подвижный, мускулистый, он, словно атлет, вечно на ногах, бдительный, готовый к рывку. Дверь в амбар обычно стоит нараспашку, за исключением морозных дней. Он работает то с горелкой, то с аэрозольными красками. Ваяет свои скульптуры из сломанных торшеров, покореженных детских колясок, изрешеченных пулями дорожных знаков, металлолома, кабелей, оконных стекол, алюминиевых и медных прутьев. Его произведения обладают не только своеобразным очарованием, но и глубиной – значимостью. Отнюдь не из пустой бравады Джейми вдохновляется именно Роденом, а не Харри Хансеном из Уайтфиш-Бэй.

Джейми умеет с головой погружаться в работу. Как бы его ни волновали дыры в скудном бюджете, беспрецедентные ядерные испытания на юго-западе и осеннее переизбрание на должность педагога, он всегда сосредоточен на деле, точно ребенок, занятый игрой. Джейми не щадит себя, если работа не ладится, а такое случается довольно часто; он очень мнительный, упрямый. Бывает тяжело смотреть, как он вздыхает, ерошит волосы в порыве гнева или отчаяния, теребит бороду – дивную, колючую, курчавую (не в пример волосам) бороду оттенка красного дерева.

Для меня Джейми Стайлз – самый неотразимый мужчина на свете. Даже в засаленном комбинезоне на голое тело и поношенных сандалиях он все равно прекрасен.

Любовью Джейми занимается неуклюже, ласково, робко – боится причинить мне боль или раздавить могучим торсом. Действительно, под весом его тела иногда трудно дышать, ребра норовят треснуть. От мощных толчков я бьюсь в мучительной агонии, однако Джейми трактует ее по-своему. Но я ни словом, ни жестом не выдаю своих страданий, поскольку думаю лишь о нем. О потребности любить и быть любимой.

При всей неопытности в сердечных делах (уверена, прежде я никого не любила) инстинкт запрещает мне ранить чувства возлюбленного. Ни малейшего упрека, ни малейшей критики его работ – никогда. Нельзя ущемлять достоинство Джейми как мужчины, творца или любовника. Именно такая «отредактированная» истина, которой я делюсь с Джейми, укрепляет его любовь ко мне. Ибо только любовь Джейми оправдывает обуревающие меня эмоции, такие сильные, что голова идет кругом и нечем дышать.

Вечерами мы смотрим телевизор.

Сидим перед экраном, взявшись за руки. Мы не стесняемся обсуждать свои чувства (Джейми вообще не делает тайны из своих привязанностей), не боимся показаться сентиментальными, даже когда капитан Шалом ворчит в нашу сторону, ковыляя через гостиную в свою уединенную берлогу на выселках.

У телевизора нам редко удается побыть наедине, особенно с восьми до девяти вечера, когда крутят самые интересные передачи. Джейми вместе с племянниками громко хохочет над глупыми проделками Милтона Берла, Люсиль Болл и Деси Арназа. Домашние обожают ситком про Оззи и Харриет, программу Артура Годфри, шоу Лоренса Велка и бесподобного Фила Сильверса. Джек Бенни, Сид Сизар и Имоджен Кока требуют куда больше умственного напряжения, с ними за компанию заставляют шевелить мозгами Джек Паар, «Правда или последствия» и «Какая моя реплика?». Иногда Джейми засыпает прямо во время просмотра, изнуренный физическим трудом. Я не бужу его, только покрепче сжимаю руку. Из телевизора на нас льются образы. Самые страшные мысли растворяются в голубоватом мерцании экрана.

На колченогой латунной кровати в старой спальне Джейми мы сплетаемся воедино. Разговариваем, целуемся; целуемся и занимаемся любовью; временами мне чудится, что я лежу в объятиях другого человека, не Джейми Стайлза, а кого-то, чье имя выветрилось из памяти. Я в ужасе вздрагиваю, но сдерживаю крик и стараюсь не плакать. Ибо жизнь происходит здесь и сейчас. Она не сводится к размышлениям, созерцанию или тоске о прошлом; жизнь – это движение вперед. Как и на телеэкране, жизнь всегда в настоящем, здесь и сейчас.

Не сомневаюсь: я в нужном месте, в нужное время.

В честь нашей свадьбы, состоявшейся в конце октября, друг Джейми поэт Хирам Броди устроил пышное торжество в своем викторианском особняке на Факульти-Хиллз. На празднике, помимо многочисленных товарищей Джейми, собралась блестящая компания художников, писателей, скульпторов, музыкантов, университетских профессоров с женами. Присутствовали многие светила Вайнскотии – Амос Штейн, Мирон Кафленд, мой бывший начальник Моррис Харрик, Карсон Локкет Третий, профессор Аксель – все они дружили с Хирамом Броди и, хотелось бы верить, любили творчество Джейми Стайлза. Самым почетным гостем стал профессор психологии Аксель – каждый стремился выразить ему свое восхищение. Впрочем, он не задержался надолго и откланялся после первого же тоста. Мистер Броди с гордостью сообщил, что Аксель получил «беспрецедентный в истории Висконсина правительственный грант» на создание уникального Центра социальной инженерии, где профессор выступит в роли директора-основателя, а деятельность центра будет посвящена коррекции поведения антисоциальных, психопатических и неблагонадежных личностей. Глубоким проникновенным голосом убеленный сединами Броди прочел собравшимся «спонтанный сонет», перекликавшийся, по словам поэта, со знаменитыми шекспировскими строками. «Мешать соединенью двух сердец нельзя / Любви восходит новая звезда». Все бурно зааплодировали; Джейми смахнул слезу с ресниц. Он плохо разбирался в поэзии, но всегда чутко реагировал на стихи.

Сонет Броди мне лично показался туманным, но красивым. Признаться, я не совсем уловила суть, однако по щекам сами собой полились слезы.

Свадебная церемония проходила в здании суда Вайнскотия-Фолз при немногочисленных свидетелях с фермы Херон-Крик. По-отечески приветливый мировой судья выразил удивление отсутствием у невесты семьи или хотя бы родственников, которые могли бы приехать на свадьбу. Однако я с улыбкой заверила старика, что мне вполне хватает Джейми Стайлза. Он – лучшая семья, о какой только можно мечтать.

Не передать, как я благодарна Ардис Стедман! Она всегда мне помогала. Например, любезно переслала мои вещи из Экради на ферму. Выручила и на сей раз, позаимствовав из моего личного дела свидетельство о рождении, без которого нас отказывались зарегистрировать. На документе стояла витиеватая золотистая печать штата Нью-Джерси, хотя, готова поклясться, я впервые видела эту бумагу. Если верить записям, Мэри-Эллен Энрайт родилась в Центральной больнице Пеннсборо, Нью-Джерси, одиннадцатого сентября 1942 года. В графе родители значились Констанция-Энн Энрайт и Харви Стернс Энрайт. Были ли это мои настоящие родители или просто вымышленные имена, необходимые для получения свидетельства? Не знаю, но они не вызывали у меня ни малейшего отклика – сердце не екнуло. (Хотя в памяти всплыли слова доктора Косгроува о Нью-Джерси.)

Х. Р. Броди презентовал нам рукописную копию «Висконсинской эпиталамы». На листе пергаментной бумаги черными чернилами выведено: «Посвящается Мэри-Эллен и Джейми», внизу – дата и размашистый автограф поэта. Джейми убрал листок в рамку и повесил над кроватью.

– Как будто заполучили оригинал стихов Роберта Фроста или Элиота, – повторяет мой супруг.

Ему, как и мне, очень нравится сонет. Частенько мы читаем его друг другу перед сном.

Точно озарение: я всегда любила этого человека. Знала его всю жизнь. Любила еще до моего рождения.

Вскоре после свадьбы произошло нечто невообразимое, пугающее.

Даже не знаю, как передать словами. Большинство событий моей жизни не вписываются в языковые рамки, ускользают, словно облако на горизонте. Я утратила способность понимать многие вещи, не говоря уже о том, чтобы выразить их вслух.

Я старалась не избегать капитана Шалома, не хотела обижать ни его, ни Джейми. Однако бывший морпех производит поистине гнетущее впечатление, и дело не только в искалеченном лице, голом деформированном черепе или немигающих, слезящихся глазах; дело не в дыхании, отдающем металлом, словно кто-то долго сжимал в потной руке медные монетки. В нашем доме, где постоянно толпится народ, нельзя не наткнуться на соседа. На кухне, на лестнице, в гостиной, коридорах, не говоря уже об очередях в ванные комнаты. Санузла у нас всего два, по одному на этаж, и есть еще уличные «удобства» возле амбара. Обычно встречи мимолетны, вы просто разбегаетесь в разные стороны, бормоча извинения или вообще молча. Близость, рожденная пребыванием в четырех стенах, довольно забавная штука – чудится в ней какая-то издевка.

Бывший морпех, дядя Джейми, еще не старый мужчина, изредка ходит на костылях, но чаще всего взбирается по лестнице, цепляясь за перила, а его метод спуска больше напоминает свободное падение. Главное – ни в коем случае не пытаться ему помочь; эту ошибку я совершила в первые недели жизни на Херон-Крик.

Мужчина вперил в меня ледяной взгляд пронзительных, безжалостных глаз. Его левую щеку пересекал огромный рваный шрам, часть верхней губы отсутствовала, обнажая серые, как у недокормленного ребенка, зубы. Бывший морской пехотинец, называвший себя «капитан Шалом», точно знал, как выбить почву у меня из-под ног, поэтому просто молча слушал мои сбивчивые извинения.

– Мэри-Эллен, я сообщу, если мне вдруг понадобится твоя помощь, – процедил он наконец с мрачным ехидством. – Заранее благодарю.

То, с каким выражением старый вояка произнес «Мэри-Эллен», наглядно свидетельствовало, что он не в восторге ни от имени, ни от ухищрений его обладательницы.

Джейми беспокоился о психическом здоровье дяди, однако поделать ничего не мог. Капитан Шалом наотрез отказывался идти к врачу, даже местному; на предложение съездить в Милуоки, к доктору, работавшему с ветеранами (иными словами, к психиатру), он впадал в неописуемую ярость. Как говорит Джейми, отвезти дядю в больницу можно, только связав по рукам и ногам и силой запихнув в кузов.

– У него оружие есть? – невинно интересовалась я.

– Разумеется нет. На ферме оружие запрещено. Таковы правила.

Согласитесь, не очень убедительно. Однако Джейми удивлялся, как такая мысль вообще могла прийти мне в голову.

Скорее всего, капитан Шалом хранил в своей спальне оружие, и отнюдь не в единственном экземпляре. (Кстати, комнату, расположенную у черта на куличиках, он выбрал сам сразу, после водворения на ферме. Довольно странный выбор для инвалида.) Но подозреваю, если Шалом и пустит свой арсенал в ход, то исключительно чтобы застрелиться. Вряд ли он решит убить кого-то из нас (из презрения или банального равнодушия). Ведь бывший морпех – истинный герой, искалеченный, но все же герой.

Я пробовала нарисовать его портрет – разумеется, по памяти. В идеале заполучить бы тайком снимок, но Шалома невозможно застать врасплох.

Он поочередно то шутит, то впадает в уныние; в этом плане они с племянником очень похожи, но перепады настроения у дядюшки случаются намного чаще – поди угадай, с какой ноги он встанет сегодня. К полудню капитан успевает принять на грудь и начинает балагурить, но в шутках всегда присутствует горькая ирония. Будучи калекой, он совершенно не терпит жалости; например, если кто-то из гостей из вежливости говорит, как здорово он сегодня выглядит, Шалом ехидно уточняет:

– Правда? В чьих глазах? В ваших или в моих?

Или просто ворчит, выражая недовольство, сарказм и презрение; а после ковыляет прочь с нарочитой грубостью инвалида, для которого милосердие здоровых людей особенно оскорбительно.

Между капитаном Шаломом и Мэри-Эллен установился худой мир. Дядюшка вынужден уважать меня как супругу племянника; кроме того, он сильно зависит от Джейми в плане пропитания и крыши над головой, поскольку его собственный брак распался вскоре после возвращения инвалида с тяжелыми физическими и психологическими травмами из госпиталя для ветеранов в Милуоки. Однако ведь я совсем юная, девятнадцатилетняя девушка, студентка, вполне симпатичная, с очаровательной улыбкой, а значит, велика вероятность, что бывший морпех меня ненавидит – у мужчин вообще принято ненавидеть женщин, которых они не в состоянии добиться. Когда мы с Шаломом сталкиваемся в коридоре или комнате, то торопимся проскочить мимо, опустив взгляд и затаив дыхание. Ветеран особенно любезен со мной за столом, всегда предлагает помочь с посудой – обязанность, от которой Джейми норовит увильнуть, отговариваясь срочной работой в мастерской. В такие моменты я безумно благодарна, если на кухне оказывается еще кто-то: оставаться наедине с озлобленным морпехом – настоящая пытка, я сразу ощущаю себя неполноценной.

К слову, капитан Шалом заядлый читатель, у него целая библиотека подержанных книг. В отличие от нас, он редко смотрит телевизор, но, даже сидя перед экраном, не может сдержать гримасу отвращения и негодования. (Особенно он ненавидит передачи и фильмы про солдат, вооруженные силы, ветеранов, войну и, к вящему разочарованию Джейми, на дух не выносит антивоенные протесты вместе с Комитетом по разумной ядерной политике.) В хорошую погоду бывший морпех с книгой под мышкой ковыляет во двор. Там он облюбовал отличное местечко с видом на пруд и повесил гамак. Надо сказать, дядюшка милостиво разрешил мне лежать в гамаке, когда вздумается, однако я ни разу не воспользовалась предложением, поскольку чувствовала в нем затаенную угрозу. Теплым погожим деньком, когда капитан Шалом устроился в гамаке у пруда, я прошмыгнула в его комнату взглянуть на книги, хотя Джейми предупреждал, что в основной массе это исторические труды о войне. Мелькнула мысль поискать оружие, но я не дерзнула нарушить личное пространство инвалида. Рука не поднималась шарить в ящиках письменного стола или под матрасом.

С порога меня поразила скудность меблировки: голый пол без ковра, стол, кресло, торшер, явно позаимствованный с помойки. Как ни странно, в комнате царила чистота: кровать аккуратно застелена, будто в казарме, – покрывало натянуто и подоткнуто, подушка основательно взбита. (Я улыбнулась при мысли, что Джейми никогда не заправляет постель, выставляя напоказ скомканное белье.) В помещении имелся единственный книжный шкаф, футов пять высотой, однако книги (помимо стандартных томов, попадались большие фолианты, альбомы с фотографиями) были повсюду – на полу, на столе, на подоконнике. Поколебавшись, я взяла книгу с полки, хорошенько запомнив, откуда именно, чтобы потом вернуть на место, не вызвав подозрений у законного владельца. Однако под обложкой отказалась пустота – чистые листы.

Тщетно я переворачивала страницы – ничего, пусто.

На корешке и обороте тоже ни словечка.

Трясущимися руками я сунула книгу обратно в шкаф и схватила другую. В глаза бросились печатные буквы, но слова расплывались, ползли кляксами. Основательно перепугавшись, я открыла третий том – вновь страницы нечитаемого текста, похожие на иероглифы знаки, ни одной знакомой буквы. Следом нахлынуло леденящее кровь, но поразительно спокойное осознание: это потому, что ты спишь. Во сне невозможно прочесть печатный шрифт.

Я быстро поставила книги в шкаф, сбежала вниз по лестнице и с тех пор ни разу не возвращалась в комнату капитана Шалома.

Врачи говорят, мои травмы никогда не заживут – неврологические расстройства не лечатся. Я буду страдать мигренями, в отличие от большинства домашних, не смогу играть в мяч – всякий раз, играя со сводными племянниками, я мазала и краснела от стыда. В ненастную сырую погоду у меня ломит ноги. К вечеру садится зрение. Глаза болят и слезятся. При малейшем волнении подскакивает пульс, даже если сильно не нервничать.

И я по-прежнему плáчу без видимой причины.

В такие моменты Джейми торопится меня утешить и никогда не спрашивает, в чем дело. Руфус тоже прибегает, заслышав мой плач.

Сегодня к нам приедут гости. Если не ошибаюсь, приятели Джейми из Мэдисона – противники ядерных испытаний и по совместительству художники. Понятия не имею, сколько народу соберется за столом в ближайшие дни, но помощь с готовкой и уборкой мне гарантирована. Как ни странно, посреди толпы и всеобщей суматохи чувствуешь себя на удивление спокойно – в крайнем случае я в любой момент могу уединиться в студии.

На ферме Херон-Крик всегда рады гостям – таков девиз Джейми.

Если вдруг окажетесь в наших краях или поблизости от Вайнскотия-Фолз, штат Висконсин, непременно загляните к нам, места всем хватит.

Пожалуйста, приезжайте! Буду счастлива с вами познакомиться. И гостите сколько пожелаете.