Навещали меня редко. Всякий раз я недоуменно таращилась на визитера, гадая, откуда он взялся, из каких недр сознания выплыл.

Первая гостья назвалась Ардис Стедман, комендантшей общежития Экради-Коттедж, куда поселили первокурсницу Мэри-Эллен Энрайт.

Помню ли я мисс Стедман? А соседок по комнате? А Экради?

– Такие замечательные девочки подобрались в этом году! А ты, Мэри-Эллен, своими успехами подняла нам средний балл. Словами не передать, как мы благодарны!

Я заверила мисс Стедман, что прекрасно ее помню, а сама лихорадочно копалась в голове. Вроде мы вместе ходили на концерт. Или смотрели телевизор в гостиной общежития?

Пока мисс Стедман вслух перебирала события, которые я не помнила и не хотела вспоминать, на меня вдруг навалилось невыносимое чувство утраты, и я расплакалась.

– Мэри-Эллен, милая, что с тобой? Я чем-то тебя расстроила? – всполошилась гостья.

Я судорожно пыталась сообразить, в чем дело.

– У меня ощущение, словно я потеряла что-то, но не знаю что.

– А где потеряла?

– Думаю… наверное, в дендрарии.

– Насколько мне известно, ты гуляла одна, с рюкзаком. На тропе больше ничего не нашли.

– Я ходила в дендрарий и раньше, точно помню. Но последний раз… – Глаза вдруг пронзила острая боль. Все вокруг расплылось, я с трудом различала обеспокоенное лицо гостьи. – Последний раз – пустота, провал.

Комендантша всплеснула руками:

– Милая, может, оно и к лучшему! Кому охота вспоминать, как его ударило молнией?

Следующей явилась смущенная мисс Харли – она прочла обо мне в газетах, слышала по радио, но только потом сообразила, что чудом спасшаяся девушка и есть та самая Мэри-Эллен Энрайт.

– Как ты нас напугала! Доктор Харрик передает тебе привет и желает скорейшего выздоровления. Представляешь, в детстве его самого чуть не убило молнией на озере Мичиган! Он сам рассказал, когда я сообщила ему о тебе и показала газеты. Кошмарная история, кровь стынет в жилах, как подумаю, что мистер Харрик мог погибнуть в столь юном возрасте. Невосполнимая потеря для науки!.. Он очень тепло о тебе отзывается, хотя поначалу спутал с другой девочкой, Лорейн, она работает по понедельникам и средам.

А потом пришла совершенно незнакомая, посторонняя женщина, представившаяся Корнелией Гребер.

– Прошу прощения, мисс Энрайт, я увидела ваше фото в газетах, и у меня – у меня возникло чувство, что мы знакомы. Вы меня не припоминаете? Корнелия, Нелия.

Посетительница робела, нервничала, постоянно грызла ногти, теребила прядь волос. В ее жестах сквозили возбуждение и растерянность, – очевидно, она не понимала, почему ее так влекло сюда, пока мысль о встрече не превратилась в манию и не подавила логику. На вид посетительнице было лет тридцать. Между нами угадывалось какое-то смутное, неуловимое сходство. Она смотрела на меня напряженно, пристально, словно окончательно убедилась – да, мы знакомы, но откуда? Корнелия оказалась кандидатом психологических наук и коллегой профессора Акселя. Она из любопытства прочла мою курсовую и выяснила, что осенью я изучала популярную среди студентов «Психологию 101» под руководством Акселя, а занятия у нас вел педагог по имени Айра Вулфман.

– Вам что-нибудь известно о нем? Об Айре Вулфмане? Под конец семестра он вдруг уехал из Вайнскотии. Совершенно неожиданно, не попрощавшись ни с кем, даже с Акселем. Все это очень… странно. Наверняка у Айры имелись веские причины – профессиональные причины. Но исчезнуть вот так, не предупредив коллег, – это совсем не в его духе…

Я часто заморгала, силясь унять непрекращающуюся боль в глазах. По щекам заструились слезы. Фразы женщины потонули в несмолкаемом гуле. Мне хотелось крикнуть, чтобы незнакомка убиралась прочь – я впервые ее видела, не понимала, о чем она говорит, имена большинства преподавателей стерлись из памяти и едва ли подлежат восстановлению. С какой стати мне вдруг устраивают допрос?

На звук моих рыданий примчалась медсестра. Гостья быстро извинилась и выскользнула за порог.

Судорожный всхлип застрял в горле, перекрывая доступ кислороду. Я начала задыхаться. Меня срочно перевели в реанимацию, поставили кислородную палатку и капельницу, чтобы снизить пульс, подскочивший до двухсот шестидесяти ударов в минуту.

Последним меня навестил Джейми Стайлз.

– Мэри-Эллен? Привет.

Поначалу я не поняла, кто передо мной. В замызганном комбинезоне, без рубашки, небритый, в сандалиях на босу ногу, гость представлял собой пугающее, на редкость неприглядное зрелище.

Он пробовал шутить, сказал, что Руфус тоже собирался меня проведать, но в больницу его не пустили – пришлось привязать поводок к велосипедной стойке снаружи.

Именно Руфус, пес Джейми Стайлза, нашел меня на тропе.

Джейми Стайлз гулял неподалеку (не по «моей» тропе, а рядом), он и сделал мне искусственное дыхание и реанимировал легкие.

Стайлз подрабатывал на художественном факультете университета Вайнскотии преподавателем скульптуры и был одним из участников акции протеста, на которую я случайно попала.

Джейми узнал меня. Увидел снимки в газетах и вспомнил нашу встречу на демонстрации.

Гость не сразу отважился зайти в палату. Для такого здоровяка держался он на удивление робко. Медсестры с любопытством косились на него из коридора. Юноша зарделся. Только сейчас я заметила, что в руках он сжимал букет цветов, явно сорванных впопыхах на ближайшем поле.

Потом мы долго искали вазу. Я поднесла цветы к лицу и вдохнула аромат – едва уловимый, но упоительный. В голове пронеслось: все это случилось давно или происходит сейчас? Или только будет?

Страшно закрыть глаза, ведь в любой момент на меня может обрушиться нечто маленькое и темное. Страшно приоткрыть веки и увидеть, что рядом никого нет или, того хуже, – надо мной склонилась медсестра.

Пока Джейми, запинаясь, бормотал какие-то фразы, я подумала: рано или поздно я его вспомню, потому что хочу помнить. Его лицо казалось не просто знакомым, а родным, словно нас связывала многолетняя дружба.

Джейми Стайлз – широкоплечий здоровяк, с могучей грудной клеткой, бычьей шеей и мускулистыми руками, сплошь заросший колючей щетиной; однако во взгляде сквозили доброта, обеспокоенность и недоумение. У него было чувство, что мы встречались и прежде. Оно возникло еще тогда, на демонстрации.

– Ерунда, наверное. Обычное дежавю.

(Дежавю – знакомый термин. В учебниках психологии он трактовался как «ошибка памяти».)

У больничной койки Джейми говорил ласково, хотя на демонстрации проявил себя человеком импульсивным, эмоциональным, храбрым. Помнится, тогда в его тоне звучало презрение. Но потом презрение сменилось трепетом. Он простил мне мое невежество.

Несмотря на огромные ладони и пальцы в заскорузлых пятнах глины, его рукопожатие оказалось мягким. А голос – сочувственным и обнадеживающим.

В носу предательски защипало. Вопреки моим стараниям сдержать слезы, они, точно кислота, брызнули во все стороны. Джейми испуганно наблюдал за моими рыданиями.

Он не спросил, почему я плачу. Не сообщил, как мне несказанно повезло выжить.

В этот и последующие визиты он предпочитал помалкивать. Джейми Стайлз был не из болтливых.

Он не выспрашивал: какую утрату ты оплакиваешь?

Не говорил: благодари небо, что осталась цела.

Не пугал: при другом раскладе ты бы превратилась в головешку. В горстку сажи на снегу.

Именно тогда я осознала – он тот единственный – и черпала успокоение в этом знании.