Назад: ФАНТАЗИИ В БРЕМЕНСКОМ ВИННОМ ПОГРЕБКЕ ПРИ РАТУШЕ Осенний подарок любителям вина Перевод М. Кореневой

ЛИХТЕНШТАЙН
Романтическая сага из истории Вюртемберга
^{Перевод Э. Ивановой}

Часть первая

Вступление

Какой великий мастер был наш герцог
Все высчитать и все предусмотреть!
Людей он, будто пешки на доске,
Передвигал, стремясь упорно к цели,
И без зазренья совести он дерзко
Их честью и достоинством играл.
Считал-считал, мудрил и все же сбился:
Не шутка — жизнью просчитался он,
Как тот мудрец, которого убили
Средь вычерченных на песке кругов.
Но половина всей его вины
На несчастливом звезд расположенье…

Ф. Шиллер

Сага, изложенная на этих страницах, родилась в той части Южной Германии, которая простирается между горными хребтами Швабских Альп и Шварцвальдом. Швабские Альпы громоздятся от северо-запада к югу и, то сужаясь, то расширяясь, замыкают страну длинною горною цепью. Шварцвальд же идет от истоков Дуная к самому Рейну и образует своими черноватыми еловыми лесами темный фон для прекрасной, плодоносной, богатой виноградниками местности. Местность эта, привольно раскинувшаяся у подошвы Шварцвальда, и называется Вюртембергом.

Много невзгод выпало на долю сей земли, прежде чем она достигла теперешнего положения между соседними государствами. Трудно сдержать восхищение, размышляя над событиями того времени, когда из тьмы веков впервые выплывает название Вюртемберг, когда вокруг колыбели теснились могучие соседи: Штауфены, герцоги фон Теки, графы Цоллерны. Позже, правда, внутренние и внешние шторма выветрили из анналов истории некоторые имена.

Были ведь даже такие моменты, когда род владетелей Вюртемберга, казалось, навек был вытеснен из чертогов своих предков, а несчастный герцог должен был бежать за пределы своей родины и жить в гнетущем изгнании, когда чужие правители распоряжались в его замках, наемники стерегли страну и немногого недоставало, чтобы Вюртемберг вовсе перестал существовать, а его цветущие долины были растерзаны и сделались добычей одной или нескольких провинций Австрийского дома.

Среди многих преданий седой старины, живущих в памяти народной, где речь идет об истории швабов, самое интересное, пожалуй, касается судьбы упомянутого несчастного герцога. Мы попытаемся, рискуя быть непонятыми, изложить его так, как о том рассказывается высоко-высоко в горах, в самом Лихтенштайне и на берегах Неккара. Нам могут возразить, сказав, что характер Ульриха Вюртембергского недостоин быть изображенным в историческом романе мягкими красками; многие относятся к нему враждебно; чьи-то глаза даже привыкли, изучая портретную галерею герцогов Вюртембергских, боязливо перескакивать с изображения старейшины рода — Эберхарда — к портрету Кристофа, связывая несчастья страны исключительно только с ее правителями, или же вообще отвращать свой взор от печальных страниц истории.

Возникает вопрос: стоит ли оценивать этого владыку, вторя лишь высказываниям его заклятого врага Ульриха фон Хуттена, который выдает себя за бесстрастного свидетеля? Ведь есть и голоса, к сожалению заглушенные бурным потоком времени, — голоса, защищавшие герцога и его друзей! Увы, некоторым из них не удалось пережить враждебного гремящего обвинительного красноречия.

Нами были тщательно изучены почти все живые свидетельства писателей-современников давно прошедшего бурного столетия, среди них не нашлось ни одного, проклинающего несчастного герцога. Размышляя над тем, какое мощное воздействие оказывает время и окружение на любого смертного, и учитывая то, что Ульрих Вюртембергский вырос под опекой плохих советчиков, толкавших его на дурные поступки с целью злоупотреблений, или вспоминая, в каком возрасте он принял бразды правления, будучи еще ребенком, даже не юношей, то следует по меньшей мере удивляться возвышенным сторонам его характера, высокой душевной силе и мужеству, никогда ему не изменявшему, и постараться смягчить его жестокость, оскорбляющую глаз читателя.

1519 год, на который выпадают события нашей саги, был решающим и для герцога Ульриха, началом его долгого несчастья. Однако потомки могут возразить и посчитать, что как раз то было начало его счастливого правления. Длительное изгнание стало тем очистительным огнем, из которого он вышел более мудрым и сильным. Это было началом его благоденствия, так как последующие годы регентства благословляет каждый вюртембержец, ибо религиозный переворот, произведенный этим владыкой в своем отечестве, почитается за счастье.

В этот год все было поставлено ребром. Мятеж «Бедного Конрада» с большим трудом был подавлен шесть лет тому назад, но население там и сям все еще волновалось, потому что герцог Ульрих не умел расположить его к себе, чиновники распоряжались самовластно и собирали подать за податью. Швабский союз — это могущественное объединение князей, графов, рыцарей, а также вольных городов Швабии и Франконии — Ульрих не раз оскорблял, главным образом тем, что отказывался примкнуть к нему. За его действиями недружелюбно наблюдали все соседи, как бы подкарауливая возможность напомнить о том, какими союзниками он пренебрег. Правивший в ту пору император Максимилиан был к нему не очень благосклонен, особенно когда заподозрил его в поддержке рыцаря Геца фон Берлихингена с целью мести курфюрсту Майнцскому.

Могущественный сосед — герцог Баварский, к тому ж его зять, от него отвернулся, потому что семейная жизнь Ульриха и герцогини Сабины была не из счастливых. К сему добавилось то, что приблизило гибель, а именно убийство франконского рыцаря, который жил при дворе герцога. Достоверные хронисты утверждают, что взаимоотношения Иоханна фон Хуттена и Сабины были не такими, какими хотелось бы их видеть герцогу, герцог и напал на рыцаря во время охоты, стал упрекать в неверности, призвал защищаться и заколол. Семейство Хуттенов, особенно, конечно, Ульрих фон Хуттен, подняло свой голос, по всей Германии зазвучали призывы к мести.

Да и герцогиня, еще будучи невестой, проявила свой гордый и задиристый характер, затем, так и не подарив герцогу счастливой семейной жизни, перешла на сторону противников, с помощью Дитриха фон Шпета бежала от мужа и вместе со своими братьями явилась с жалобами перед императорским двором, где и объявила себя врагом своего супруга. Заключались договоры, и они не выполнялись, делались мирные предложения, и они нарушались, беда подступала к герцогу все ближе и ближе, тем не менее он не склонял голову, будучи уверенным в своей правоте. В это время умер император Максимилиан. Этот властелин, несмотря на многочисленные жалобы, все-таки оказывал снисхождение Ульриху. В лице императора для герцога умер беспристрастный судья, который в подобном стесненном положении мог быть чрезвычайно полезным для него, так как несчастье не замедлило разразиться.

В то время как совершался торжественный обряд поминовения императора в Штутгартском замке, герцогу пришло известие, что в Ройтлингене — имперском городе, который был расположен на его земле, убили лесничего. Горожане вообще нередко чувствительно оскорбляли герцога, они были ему ненавистны, и теперь он хотел дать им почувствовать свою месть. С обычной для него пылкостью, в гневе, герцог вскочил на коня, велел бить тревогу по всей стране, осадил город, взял его и заставил жителей присягнуть ему, Ульриху. Так имперский город стал вюртембергским.

Но тут поднялся могучий Швабский союз, ибо город входил в его состав. Как ни трудно было собрать этих князей, графов, да и горожан, в данном случае они не медлили и держались вместе: общая ненависть — прочные узы. Напрасно слал Ульрих письменные объяснения. Союзное войско собралось в Ульме и угрожало нападением.

Итак, в 1519 году все дошло до края. Сумей герцог выиграть битву, его посчитали бы правым и он приобрел бы сторонников. Удайся союзу разбить герцога, и тогда — горе последнему: порыв ожесточенной мести не сулил пощады.

С тревогой устремлены были взоры Германии на исход этой борьбы, жадно старались люди проникнуть сквозь завесу судьбы, чтобы высмотреть, что принесут грядущие дни, победит ли Вюртемберг, или союз удержит за собою поле брани.

Мы хотим приподнять завесу истории и развернуть картину за картиной. Пожелаем же, чтобы уважаемый читатель, не дай бог утомившись слишком рано, не отвернул своих глаз от страниц книги.

Или, может быть, это чересчур смелая попытка — пересказать преданье старины глубокой в наши дни? Не покажется ли кому рискованным желание обратить взоры читателей к вершинам Швабских Альп и живописным долинам Неккара?

Поток Сусквеганны и красивые высоты Бостона, зеленые берега Твида и горы Шотландии, веселые нравы старой доброй Англии и романтическая нищета гэлов, благодаря искусной кисти замечательного романиста, широко известны и у нас. Люди читают со страстью в добротных переводах о том, как растут грибы из земли, что происходило шестьдесят или шестьсот лет назад на полях под Глазго или в лесах Уэльса. Действительно, вскоре мы так овладеем историей чужеземных государств, как будто ее сами научно исследовали. Картина за картиной, возникающая перед нашим изумленным взором, рождает чудо, и в результате мы оказываемся более сведущими в истории Шотландии, нежели в своей собственной, и ориентируемся в религиозных и общественных процессах своего отечества хуже, чем в особенностях пресвитерианской и епископальной церкви Туманного Альбиона.

В чем же секрет того чуда, с помощью которого неизвестный маг приковывает наши сердца и взоры к горным пустошам своей родины? Может быть, в невероятных масштабах рассказанного, в ужасающем количестве томов, которые он пересылает к нам через канал? Но ведь и мы, с Божьей помощью и благодаря Лейпцигским ярмаркам, тоже имеем мужей, сотворивших по восемьдесят, сто и сто двадцать томов! А быть может, горы Шотландии зеленее немецкого Харца и вершин Шварцвальда или волны Твида голубей волн Неккара и Дуная, а его берега живописнее берегов Рейна? Или, возможно, шотландцы более интересная человеческая порода, нежели выходцы из нашей страны, и у их отцов кровь была краснее, чем у швабов и саксонцев в старину, либо их женщины много любезнее, а девушки красивее, чем дочери Германии? В этом мы сильно сомневаемся и полагаем, что причина успеха чужеземца кроется в другом.

А именно — этот великий романист опирается на историю своей страны и исходит из ее общественных предпосылок, мы же в течение столетий привыкли к тому, что ищем под чужими небесами то, что цветет и под нашим небом. Так поражаемся мы всему чужому, иностранному, полагая, что оно великое и возвышенное, потому что выросло не в родных пенатах.

Между тем было и у нас славное прошлое, богатое общественной борьбой и не менее интересное для нас, чем прошлое шотландцев, потому и рискнули мы развернуть свое историческое полотно.

Если уважаемый читатель не обнаружит в нем уверенных очертаний исторических фигур, волшебного блеска живописных ландшафтов, а его глаз, привыкший к подобным изыскам, будет напрасно искать сладкую магию колдовства и свидетельств судьбы, выявленных цыганской рукой, и даже посчитает, что краски наши тусклы, карандаш затупился, то извинить нас может только одно, а именно — историческая правда.

Глава 1

Чу… Звук трубы…
Что шум сей означает?
Быстрей к оконцу —
Мне ведомо,
Кто нынче прибывает.

Л. Уланд

После первых пасмурных дней марта 1519 года наконец, двенадцатого числа, в имперском городе Ульме наступило прекрасное утро. Туман с Дуная, столь частый в такое время года, отступил задолго до полудня, взорам открылась просторная долина за рекой.

Холодные, узкие улочки с высокими остроконечными крышами домов осветило солнце и придало им такой блеск и приветливость, которые соответствовали сегодняшнему праздничному настроению. Большая улица Хердбрюкер — она идет от Дунайских ворот к ратуше — была в это утро битком набита народом, стоявшим стеной, голова к голове, по обе стороны вдоль домов, оставляя лишь небольшое пространство посередине. Глухой ропот напряженного ожидания пробегал по рядам и лишь изредка разражался коротким смешком, когда старые суровые городские стражники концами длинных алебард бесцеремонно оттесняли назад какую-нибудь красивую девушку, которая нескромно протискивалась в свободное пространство, или когда какой-нибудь шутник забавлялся, крича: «Идут! Идут!» Все вытягивали шеи, с усилием выглядывая вперед, пока не обнаруживался обман.

Но еще большая теснота была там, где улица Хердбрюкер сворачивала на площадь перед ратушей. Тут выстроились гильдии ремесленников со своими старшинами во главе: корабелы, ткачи, плотники, пивовары, с их знаменами и ремесленными значками. Все они, в праздничных куртках, хорошо вооруженные, собраны были в большом количестве.

Если толпа здесь, внизу, радовала глаз своим веселым праздничным видом, то это еще больше можно было сказать о высоких домах улицы.

До остроконечных крыш все окна были полны нарядными женщинами и девушками. Зеленые еловые и тисовые ветви, пестрые ковры и шали, которыми были убраны косяки, живописно обрамляли прелестные картины.

Но, должно быть, самую грациозную представлял эркер в доме господина Ханса фон Бесерера. Там стояли две девушки, не похожие друг на друга лицом, сложением и одеждой, но настолько красивые, что, глядя с улицы, трудно было отдать предпочтение какой-либо из них.

Обе казались не старше восемнадцати лет. Одна была изящного сложения; пышные темно-русые волосы окружали высокий лоб; темные брови, спокойные голубые глаза, тонко очерченный рот и нежный цвет щек представляли необыкновенно привлекательное зрелище, которое одобрили бы сегодняшние модницы, но в те времена, когда ценились более насыщенные краски и округлые формы, ее могло выделить среди красавиц только необыкновенное достоинство, с каковым она держалась.

Другая, пониже и с более пышными формами, нежели ее соседка, была беззаботным, веселым существом, которое знает, что оно всем нравится. Ее белокурые волосы были заплетены, по тогдашней моде ульмских дам, во множество косичек и локончиков, частью запрятанных под белый чепчик с волной искусно сделанных складочек. Круглое свежее личико ее пребывало в постоянном движении. Но еще неугомоннее скользили по толпе живые глаза, а улыбка, ежеминутно позволяя видеть прекрасные зубы, ясно говорила, что среди почтенной публики немало личностей вызывало у нее веселое настроение.

Позади обеих девушек стоял высокий пожилой мужчина. Выразительные, строгие черты его лица, косматые брови, длинная, редкая, уже поседевшая борода, наконец, черный костюм, странно отличавшийся от окружавшей праздничной пышности, придавали ему суровый, почти мрачный вид, который лишь изредка смягчался, когда проблеск приветливости, вызванный меткими замечаниями блондинки, как зарница, вспыхивал на печальном лице старика.

Эта живописная группа, столь различная и возрастом, и характерами, и внешностью, привлекала внимание толпящихся внизу.

Некоторые не отрывали глаз от прелестных девушек, но большинство уже пребывало в нетерпении оттого, что зрелище, которого они жаждали, все еще не начиналось.

Было уже далеко за полдень.

Толпа колыхалась все нетерпеливее, теснилась сильнее, а кое-где тот или другой ремесленник из рядов почтенных гильдий уже располагался на земле, когда раздались три пушечных выстрела. С колокольни собора понеслись над городом низкие полные аккорды, в одну минуту перепутавшиеся было ряды пришли в порядок.

— Идут, Мария! Идут! — вскричала блондинка и, обвив рукою талию своей соседки, нетерпеливо высунулась из эркера.

Дом господина Бесерера стоял на углу упомянутой улицы. Из эркера вдоль одной стороны можно было видеть все почти до Дунайских ворот, а вдоль другой — рассмотреть даже окна ратуши. Словом, девушки выбрали себе отличное место для наблюдения и могли вдоволь насладиться ожидаемым зрелищем.

Между тем проход между обоими рядами народа, хоть и с трудом, был расширен, городские стражи выстроились, отставив вбок, на вытянутую руку, свои длинные алебарды, в огромной толпе воцарилась глубокая тишина, слышался только звон колоколов.

Мало-помалу к этому звону стал примешиваться глухой гул литавр, отдаленные звуки рожков и труб: через ворота продвигалась длинная блестящая вереница всадников.

Городские литаврщики и трубачи, а также конный отряд сыновей ульмских патрициев были слишком обыденным явлением, чтобы взгляды толпы долго задерживались на них. Но когда черное и белое знамена города с имперским орлом, а также флаги и штандарты всех величин и цветов заколыхались, входя в ворота, зрители окончательно убедились в том, что им будет на что поглазеть.

Наши красавицы в эркере тоже навострились, когда увидели, что толпа на нижней части улицы почтительно сняла шапки.

На крупном кряжистом коне приближался человек, мощная осанка и ясный, бодрый вид которого являл разительный контраст с изрытым глубокими морщинами лбом и уже седеющими волосами и бородой. На нем была остроконечная шляпа со множеством перьев, панцирь поверх плотно прилегающей красной куртки; кожаные панталоны с вырезами, подшитыми шелком, по-видимому, были когда-то красивы, но теперь от передряг походной жизни и непогоды приобрели однообразный темно-бурый цвет. Длинные, тяжелые ботфорты его застегивались под коленями. Единственное оружие — необыкновенно большой меч с длинной рукояткой, без ножен — довершало образ могучего, рано поседевшего в опасностях воина. Длинная золотая цепь из толстых колец, с которой свешивалась на грудь золотая же почетная медаль, пять раз облегала шею, составляя единственный знак отличия этого человека.

— Дядя, поскорей! Скажи, кто этот статный человек, такой молодой и одновременно старый? — воскликнула блондинка, слегка оборачивая свою головку к стоящему позади господину в черном.

— Могу сказать тебе, Берта, — ответил тот, — это Георг фон Фрондсберг, главный военачальник союзной пехоты, достойнейший человек, если бы только он… служил лучшему делу.

— Придержите ваши замечания при себе, господин вюртембержец, — возразила малышка, улыбаясь и грозя пальчиком. — Вы знаете, что ульмские девушки — самые верные сторонницы союза.

Но дядя, не смущаясь, продолжал:

— А тот, на белом коне, — стольник Вальдбург, ему многое по душе в нашем Вюртемберге. За ним следуют командиры союзного войска. Видит бог, они выглядят как волки, идущие на добычу.

— Фи, какие жалкие фигуры! — заметила Берта. — Ну стоило ли, кузиночка Мария, нам так наряжаться? Однако посмотри, кто этот молодой черный всадник на караковом коне? Видишь, какое у него бледное лицо, какие черные, жгучие глаза! На его щите написано: «Я дерзнул!»

— Это рыцарь Ульрих фон Хуттен, — ответил старик. — Да простит ему Бог бранные слова против нашего герцога, но я его хвалю, ибо что правда, то правда… Посмотрите-ка, да это же цвета Зикингенов, и вправду, вот и он сам… Да-да, девочки, это Франц фон Зикинген. Говорят, что он поведет в бой тысячу всадников, вон тот, с блестящим панцирем и с красными перьями.

— Но скажи, дядюшка, — вновь спросила Берта, — кто же из них Гец фон Берлихинген, о котором так много рассказывал кузен Крафт? Где он — могучий человек с железным кулаком? Разве он не едет с представителями городов?

— Не произноси эти слова вместе, — сурово проговорил старик. — Гец поддерживает Вюртемберг.

Во время этого разговора мимо окна уже прошла большая часть шествия, и Берта с удивлением заметила, как равнодушно и безучастно смотрела вниз ее кузина Мария. Хотя и замечалось в повадке Марии стремление выглядеть задумчивой, порою мечтательной, но сегодня, ввиду такого блестящего зрелища, быть настолько безучастной… Берте это показалось непростительным.

Только она хотела притянуть сестричку к ответу, как шум с улицы привлек ее внимание.

Могучий конь, вероятно испуганный развевающимися знаменами гильдий, поднялся на дыбы как раз против их окна. Высоко закинутая голова коня закрывала всадника так, что видны были только перья его берета.

Ловкость и сила, с какими конь был поставлен опять на ноги, заставляли предполагать во всаднике молодого, мужественного наездника. Длинные светло-каштановые волосы свесились ему на лицо. Он быстро откинул их, и живой взгляд его упал на эркер.

— Ну вот, наконец-то красивый рыцарь! — шепнула блондинка своей соседке так тихо, так таинственно, будто боясь быть услышанной грациозным всадником. — И как он мил, как вежлив! Посмотри только: он кланяется нам!

Но молчаливая кузиночка Мария, как показалось малышке, не обратила внимания на происшествие, только яркий румянец окрасил ее нежные щеки. Да, кто увидел бы серьезную девушку, так холодно глядевшую на торжественное шествие, никогда бы не догадался, как много милой приветливости могло быть на этих устах, как много любви сквозить в задумчивом взгляде, когда она легким наклоном головы отвечала на поклон молодого всадника.

Мимолетное замечание маленькой болтушки о красоте юноши полностью соответствовало действительности.

— Поскорее же, дядя! — заторопилась Берта и потянула старого господина за плащ. — Кто этот юноша в светло-голубой перевязи с серебром? Ну?

— Ах, милое дитя, — отвечал старик, — я вижу этого юного рыцаря впервые в жизни. Судя по его цветам, он не состоит на службе, но едет, конечно, по своей охоте, против моего герцога и господина, как и многие вечно голодные люди, которые хотят поживиться из наших закромов.

— Ну, от вас не дождешься толку, — недовольно буркнула малышка и отвернулась с досадой, — всех старых и ученых господ вы узнаете за сто шагов и даже дальше. А когда вас спрашивают о красивом, вежливом молодом человеке, вы ничего о нем не знаете. Да и ты тоже, Мария, смотришь будто на вынос тела. Спорим, что самого красивого всадника ты и не заметила, у тебя в голове, должно быть, еще старый Фрондсберг, в то время как уже проезжают совсем другие люди!

Шествие во время назидательной речи Берты выстроилось перед ратушей, союзная конница, которая еще проезжала, была уже малоинтересной для обеих девушек, поэтому, когда господа спешились и потянулись в ратушу, чтобы перекусить, а гильдии расстроили свои ряды и народ мало-помалу начал расходиться, они также отошли от окна.

Берта казалась не совсем довольной. Ее любопытство было удовлетворено лишь наполовину. Однако она не подавала и виду, особенно перед старым серьезным дядюшкой. Но когда тот покинул покой, девушка обратилась к кузине, застывшей в мечтательной позе у окна:

— Надо же! Ну разве можно человека так мучить! Я бы многое отдала за то, чтобы узнать его имя. У тебя что, нет глаз, Мария? Я же толкнула тебя, когда он нам поклонился. Не заметила, какие у него каштановые волосы, длинные и гладкие, дружелюбные темные глаза и лицо — лицо немного загорелое, но красивое, очень красивое. А усики над верхней губой? Нет! Ну надо же, она опять краснеет! Как будто две девушки без посторонних не могут поговорить о красивых губах молодого человека! У нас здесь такое часто случается. Понимаю, что с твоей покойной теткой в Тюбингене и строгим отцом в Лихтенштайне о таких вещах не поговоришь… Но я вижу, что кузиночка Мария опять о чем-то мечтает, придется мне поискать среди своих городских подруг, с кем бы немножко поболтать о шествии.

Мария ответила ей улыбкой, которую мы бы сочли несколько лукавой! Берта же взяла большую связку ключей с крюка на двери и, напевая песенку, пошла приготовить кое-что к обеду, ибо хотя ее и можно было упрекнуть за любопытство, но все-таки она была слишком хорошей хозяйкой, чтобы из-за «вежливого рыцаря» забыть про гарнир и десерт.

Итак, Берта оставила кузину наедине со своими думами. И мы не будем мешать ей; сейчас перед нею одно за другим проходят дорогие сердцу воспоминания, вызванные из тайников ее глубоко чувствующего, верного сердца появлением красивого рыцаря. Она думает о том незабвенном времени, когда его мимолетный взгляд, пожатие руки озаряли светлой радостью ее юные дни. Она вспоминает ночи, проведенные в тихой горенке тайком от покойной тетки за плетением перевязи, светлый, веселый цвет которой пробудил ее сегодня от мечтаний. Мы не будем подслушивать, когда она, покраснев, с опущенными глазами, спросит саму себя, верно ли обрисовала кузина Берта красивый рот ее возлюбленного.

Глава 2

И тут пробудилась надежда,
И сердце забилось трепетной птицей.
Как хорошо
Мне в Швабию вновь возвратиться…

Г. Шваб

Праздничное шествие, о котором мы только что говорили, действительно состоявшее из командиров союзного войска, в этот день в Ульме завершило свой марш из Аугсбурга. Уважаемый читатель уже осведомлен о состоянии дел. Непреклонность герцога Ульриха Вюртембергского, известного частыми приступами гнева, а также мужеством, с которым он в одиночку противостоял объединению многих князей, наконец, неожиданный захват имперского города Ройтлингена — все это вызвало жесточайшую ненависть Швабского союза. Война казалась неминуемой, ибо Ульрих слишком далеко зашел и вряд ли бы согласился на мирные переговоры.

К сему добавлялись и личные соображения. Герцог Баварский, обиженный за сестру свою Сабину, жаждал удовлетворения, род Хуттенов хотел отомстить за своего сородича, Дитрих фон Шпет и его сподвижники надеялись смыть свое бесчестье в Вюртемберге, города и мелкие городишки стремились вернуть Ройтлинген в имперский союз, — словом, каждый развернул свои знамена и жадно настроился на кровавую добычу.

Совсем другим, миролюбивым и радостным, в этом шествии был настрой Георга фон Штурмфедера, «вежливого рыцаря», пробудившего любопытство Берты и вызвавшего яркий румянец на щеках Марии. Он и сам со всей определенностью не знал, что подвигло его в поход, хотя и не был чужд военному делу.

Георг фон Штурмфедер происходил из бедного, но почтенного франконского рода и, рано осиротев, был воспитан одним из братьев своего отца. Уже в то время начинали ценить образование как украшение дворянства. Поэтому дядя и выбрал для племянника ученое поприще. Предание не повествует, насколько Георг преуспел в науках в стенах Тюбингенского университета, который был тогда в полном расцвете.

До нас дошло только известие, что молодой человек гораздо больше внимания уделял барышне фон Лихтенштайн, которая жила у тетки в этом городе муз, нежели посещению кафедр знаменитейших докторов.

Рассказывают также, что эта молодая госпожа, со строгим, почти мужественным характером, не обращала внимания на все ухищрения ее поклонников. Уже тогда были известны многочисленные уловки и военные хитрости для покорения неприступных сердец, да и юноши старого Тюбингена лучше изучали Овидия, нежели нынешние студенты. Однако ни ночные серенады, ни дневные сражения за внимание юной красавицы не принесли успеха. Лишь одному претенденту удалось расположить к себе ее сердце, и это был Георг.

Как часто случается при тайной страсти, влюбленные никому не открыли, когда и где вспыхнул луч взаимопонимания, и мы зайдем слишком далеко, если рискнем проникнуть в сладкую тайну первой любви, принявшись рассказывать о вещах, не подкрепленных историческими свидетельствами. Рискнем лишь предположить, что парочка дошла до той степени любовной страсти, когда люди, теснимые внешними обстоятельствами, как бы утоляя горечь разлуки, клянутся друг другу в вечной любви и верности.

Тетка в Тюбингене приказала долго жить, и господин фон Лихтенштайн велел привезти к нему его дочурку, с тем чтобы послать ее для дальнейшего образования в Ульм, где у него была замужняя сестра.

Роза, старая служанка Марии, заметила, что горючие слезы и тоска, с каковыми Мария беспрестанно оглядывалась из носилок, относились не только к улицам, которым они должны были сказать последнее прости.

Вскоре к Георгу прибыло послание, в котором его дядя спрашивал: не довольно ли он сделался ученым за эти четыре года?

Этот вопрос очень обрадовал Георга: со времени отъезда Марии кафедры знаменитых докторов, мрачный холмистый город и даже прелестная долина Неккара стали ему ненавистными.

Его освежил холодный горный воздух, когда он в одно прекрасное февральское утро, выехав из ворот Тюбингена, устремился навстречу родине; сухожилия рук натянулись от утренней свежести, подобно тетиве, кулаки сжали поводья, а душу охватила отвага, столь свойственная юному возрасту, когда в сердце живет ощущение счастья, глаза еще не замутнены печальным опытом и будущее светло и прекрасно. Как чистое озеро отражает веселый образ склонившегося к нему человека и добавляет ему волнующей глубины, так и неизвестность придает особое очарование будущему. Кому не доводилось ощущать уверенность в собственных силах и в стремлении к счастью полагаться на себя больше, чем на помощь извне?!

Таким было настроение Георга Штурмфедера, когда он подъезжал к прекрасному буковому лесу у своего родового гнезда. И хотя дорога эта не приближала его к возлюбленной и он не мог ничего здесь назвать своим, кроме коня под седлом да отцовского замка, про который пелось в шутливой народной песне:

Дом на трех подпорках,
Сядешь и не усидишь, —

однако он был уверен, что при наличии твердой воли ему открыты все пути для достижения желанной цели и старая римская пословица «Fortes fortuna juvat» не лжет. Приложив усилия, можно добиться исполнения желаний…

Как раз в это самое время герцог Вюртембергский подчинил себе имперский город Ройтлинген. Война неотвратимо надвигалась. Но успех ее был непредсказуем. Швабский союз, объединяющий опытных полководцев и испытанных солдат, неизменно везде и во всем вредил сам себе постоянными разногласиями.

В свою очередь Ульрих, имея под рукой четырнадцать тысяч швейцарских наемников, храбрых, закаленных в боях воинов, мог еще к ним присовокупить менее опытные, однако многочисленные, крепкие отряды из своей собственной страны. Так что равновесие в феврале 1519 года было довольно устойчивым.

Георг понимал, что он не должен оставаться безучастным в такое время, когда все вокруг принимали ту или иную сторону. Кроме того, и это главное, война для Георга была как нельзя кстати: она открывала ему поприще, которое могло скорее прочих довести до заветной цели — посвататься к Марии.

Правда, его сердце не лежало ни к той, ни к другой из враждовавших сторон.

О герцоге Ульрихе в стране отзывались дурно, намерения союза казались ему не совсем чистыми. Но когда подкупленные деньгами и жалобами Хуттенов, а также видами на богатую добычу восемнадцать графов и прочих властелинов — соседей его именьица — вдруг отказались служить герцогу, тогда и он решил примкнуть к союзу. Это решение подкрепилось известием о том, что старый Лихтенштайн находится со своею дочерью в Ульме. Георг не мог не примкнуть к той стороне, где была Мария. Таким образом, он предложил свою службу союзу.

Франконское рыцарство под предводительством Людвига фон Хуттена двинулось в начале марта к Аугсбургу, чтобы там соединиться с Людвигом Баварским и остальными членами союза. Войско собралось довольно скоро и начало свой триумфальный путь навстречу врагу.

Герцог Ульрих тем временем расположился лагерем у Блаубойрена, своего пограничного города. В Ульме его противники решили собраться на большой военный совет. О мирных переговорах не могло быть и речи. Война стала лозунгом, победа — надеждой войска, когда свежий утренний ветер донес выстрелы городских орудий и многоголосый звон колоколов послал свой привет с того берега Дуная.

Сердце Георга тревожно билось в предвкушении первого сражения и согревалось грезами о славе. Однако кто побывал в подобном положении, не будет его порицать за сменившие эти раздумья миролюбивые мысли, отодвинувшие мечты о битвах и победах на задний план.

В тот миг когда вдали вынырнул из тумана величественный собор и поднялись из дымки темные крепостные стены из обожженного кирпича, с высокими башнями, на юного рыцаря нахлынули сомнения, которые он тщательно укрывал в глубине души. «Защищают ли эти стены мою любимую? Не остался ли ее отец верен герцогу? Удастся ли мне добиться благосклонности отца? А не грозит ли мне принадлежность к союзному войску утратой счастья? Да и будет ли Мария вообще, если ее отец на вражеской стороне, укрываться за этими стенами? И даже если все хорошо и Мария находится в праздничной толпе, их встречающей, сохранила ли она верность?»

Последняя мысль, как ни странно, укрепила его уверенность: даже если все обстоятельства обернутся против него, верность Марии непоколебима.

Георг нежно прикоснулся к подаренной ею перевязи на груди, и, когда ульмское рыцарство присоединилось к шествию, рожки и трубы запели бравурные мелодии, к нему вернулось прежнее радостное настроение. Он выпрямился в седле, лихо сдвинул берет и устремил взор на окна высоких домов, отыскивая в них свою любимую.

И тут он увидел, как серьезно она рассматривает сутолоку внизу, почувствовал, что мысли ее вдали, ищут того, кто на самом деле был так близок. Георг пришпорил коня, чтобы тот поднялся на дыбы. Но когда взгляды влюбленных встретились и по радостному румянцу счастливец узнал, что он по-прежнему любим, все в нем перевернулось. Нехотя, через силу, потащился он к ратуше, безудержная радость вытеснила все остальные чувства. Его неодолимо тянуло назад, к угловому дому с эркером. Но лишь только он сделал несколько шагов в том направлении, чья-то крепкая рука его остановила.

— Что с вами, юноша? — спросил глубокий, хорошо знакомый ему голос. — Вон же лестница, ведущая в ратушу. У вас закружилась голова? И неудивительно, завтрак был такой скудный. Утешьтесь, дружок, пойдемте-ка наверх. У ульмцев хорошие вина, и мы немного вознаградим себя за тяготы жизни.

Если бы юный рыцарь не пребывал на седьмом небе от счастья, он сразу бы узнал старого господина Брайтенштайна, своего ближайшего франконского соседа. Слава богу, тот вернул его на землю и спас от поспешных поступков.

Георг дружески взял пожилого воина под руку, и они последовали за другими рыцарями, чтобы отдохнуть после быстрой утренней езды за роскошным обедом, который им приготовил вольный имперский город Ульм.

Глава 3

А замок весь в огнях. Кто там пирует
Под звуки бурной музыки?

Ф. Шиллер

Зал ратуши, куда были приведены прибывшие, являл собой большой продолговатый четырехугольник. Стены и несоразмерно низкий потолок его были обшиты темным деревом, бесчисленные окна с круглыми стеклами, на которых яркими красками изображались гербы благородной знати Ульма, тянулись с одной стороны, противоположную стену заполняли портреты знаменитых бургомистров и именитых городских советников; все они, почти в одинаковых позах — левою рукою упираясь в бок, правую возложив на покрытый роскошной скатертью стол, — торжественно и строго смотрели вниз, на гостей своих внуков. Гости же беспорядочными группами теснились вокруг стола. Стол в виде огромной подковы занимал почти весь зал. Бургомистр и советники, которым сегодня от имени города поручалось исполнять обязанности хозяев, отличались от запыленных гостей своими изысканными нарядами, с туго накрахмаленными белоснежными брыжами. Гости, будучи облачены в кожу и металл, случалось, бесцеремонно задевали за шелковые накидки и бархатные одежды радушных горожан.

Ждали только герцога Людвига Баварского, который, прибыв несколькими днями раньше, обещал присутствовать на блестящем обеде, однако камергер принес его извинения, и, когда трубачи дали давно ожидаемый сигнал, все устремились к столу так поспешно, что любезное распоряжение совета — посадить между каждыми двумя гостями по одному ульмцу — не было соблюдено должным образом.

Брайтенштайн потянул Георга на место, которое ему показалось достойнейшим.

— Я бы мог, — сказал пожилой господин, — посадить вас вон там, на почетном конце, с Фрондсбергом, Хуттеном и Вальдбургом, но в таком обществе нельзя утолить голод с необходимым спокойствием. Мог бы и отвести вас к нюрнбержцам и аугсбургцам, туда, на дальний край, где стоит жареный павлин, — Бог свидетель, у них не дурное местечко! — но знаю, что горожане не совсем вам по душе, а потому и посадил вас здесь. Оглянитесь-ка, право же, совсем неплохо — вокруг незнакомые лица, значит, не надобно много разговаривать. Направо от нас — копченая свиная голова с лимоном во рту, слева — великолепная форель, а вот перед нами — косуля, да такая жирная, нежная, — верно, другой такой на столе не сыщешь.

Георг поблагодарил старика за предусмотрительную заботливость и бегло взглянул на окружающих. По правую руку от него сидел молодой, изысканно одетый господин двадцати пяти — тридцати лет. Только что причесанные, благоухающие помадой волосы и маленькая бородка, которая, по-видимому, лишь час назад была завита горячими щипцами, убедили юношу еще до разговора с ним, что он видит одного из ульмских господ.

Молодой человек, поняв, что замечен своим соседом, выказал себя очень предупредительным: он наполнил кубок Георга из большого серебряного кувшина, чокнулся с ним за счастливое прибытие, за доброе соседство и наложил на тарелку гостя лучшие куски от бесчисленных косуль, зайцев, свинины, фазанов и диких уток, в изобилии расположенных вокруг на серебряных блюдах.

Но Георга не могли побудить к еде ни предупредительная услужливость горожанина, ни необыкновенный аппетит Брайтенштайна. Он был все еще слишком увлечен милым образом Марии, чтобы последовать прозаическим поощрениям своих соседей.

Задумчиво смотрел юноша в бокал, который по-прежнему держал в руке, как бы надеясь, что после исчезновения пузырьков на поверхность старого доброго вина выплывет из глубины образ любимой. Неудивительно поэтому, что приветливый господин справа, заметив, что сосед сосредоточен на бокале и игнорирует еду, посчитал его кутилой. Горящие глаза, улыбчивый рот погруженного в мечтания юноши выдавали в нем подлинного знатока вин, смакующего благородные напитки.

Памятуя о наставлениях городского совета быть предупредительным к гостям, молодой ульмец решил потакать слабостям юноши, хотя сам и не одобрял привязанности своих сограждан к вину. Он вновь наполнил свой бокал и произнес:

— Не правда ли, господин сосед, вино превосходно? Конечно, это не вюрцбургское, к которому вы привыкли во Франконии, но ему восемьдесят лет, и оно из винных погребов ратуши.

Удивленный этими словами, Георг отставил бокал и коротко ответил: «Да-да». Но сосед не хотел выпускать найденную им нить разговора.

— Кажется, — продолжал он, — это вино не совсем вам по вкусу. Тогда попробуйте другого, из Вюртембергского замка. Итак, за скорую войну и грядущую победу!

Георгу был не по душе этот разговор, и он решил переменить тему.

— А у вас в Ульме, — начал он, — прелестные девушки. По крайней мере, при нашем вступлении я это сразу подметил.

— О! — рассмеялся ульмец. — Ими можно выложить все улицы.

— Это было бы совсем недурно, — ответил Георг, — потому что мостовые на ваших улицах скверные. Однако скажите мне, кто живет вон в том угловом доме с эркером? Если я не ошибаюсь, оттуда, когда мы въезжали, смотрели две очень изящные девушки.

— Вы уже и этих приметили? — рассмеялся собеседник. — Право же, у вас зоркий глаз и вы — ценитель красоты. Это мои милые кузины с материнской стороны. Маленькая блондинка — Бесерер, другая — госпожа фон Лихтенштайн из Вюртемберга, здесь в гостях.

Георг возблагодарил судьбу за то, что она свела его с близким родственником Марии. Он решил воспользоваться случаем и как можно любезнее обратился к своему соседу:

— Итак, у вас очень красивые кузиночки, господин фон Бесерер…

— Меня зовут Дитрих фон Крафт, — прервал его тот, — я секретарь большого совета.

— Прехорошенькие девушки, господин фон Крафт, и вы, конечно, их частенько навещаете?

— Да-да, — ответил секретарь большого совета, — особенно с тех пор, как в доме появилась барышня Лихтенштайн. Кузиночка моя Берта, конечно, немножко ревнует, раньше мы жили с нею душа в душу, но я делаю вид, что этого не замечаю, зато отношения с Марией у меня все лучше и лучше.

Это сообщение, должно быть, показалось не особенно приятным Георгу, он слегка прикусил губу и покраснел.

— Вы только подумайте, — продолжал секретарь, которому с непривычки вино ударило в голову, — они буквально разрывают меня на части. Особенно малышка Лихтенштайн, она обладает удивительным даром быть чрезвычайно приветливой и все делает так мило и серьезно, что хочется ей ответить любезностью. Конечно, она не кокетничает, как Берта, но я готов прийти в одиннадцатый раз, даже если меня десять раз подряд прогнали… Она так поступает, — пробормотал он задумчиво себе под нос, — потому что побаивается своего строгого отца, который тоже здесь. А когда тот покинет Ульм, она сделается ручной.

Георгу хотелось навести дальнейшие справки об отце, но в эту минуту он был прерван странным дуэтом.

Еще раньше среди шума обедающих он слышал, как два голоса, однообразно тягучих, произносили какие-то короткие стишки, и не понимал, что сие означает. Теперь он услышал те же голоса совсем рядом, а вскоре и узнал содержание монотонных стишков.

В добрые старые времена, особенно в имперских городах, считалось хорошим тоном, чтобы хозяин и его супруга вставали посреди обеда из-за стола и подходили к каждому гостю по очереди, поощряя их к еде и питью веселыми изречениями. Этот обычай так укоренился в Ульме, что почтенный совет решил к нему прибегнуть и в данном случае. Чтобы официально выполнить традиционную обязанность, назначены были «хозяин» и «хозяйка».

Выбор пал на бургомистра и старшего советника. Поощряя гостей, те успели обойти обе стороны стола; неудивительно поэтому, что их голоса от сильного напряжения изрядно охрипли и осипли и дружеские поощрения уже звучали как глухая угроза.

— Почему вы не кушаете, почему вы не пьете? — над ухом Георга раздался хриплый голос.

Георг испуганно обернулся и увидел сильного рослого человека с красным лицом. Едва он собрался ответить ему, как с другой стороны маленький человечек запищал тонким голоском:

Ешьте и пейте вдоволь,
Магистрат будет доволен.

— Я предполагал, что так оно и будет, — заметил старый Брайтенштайн, отрываясь от куска косули. — Вместо того чтобы наслаждаться великолепным угощением, вы болтаете!

— С вашего разрешения, — прервал его тут же Дитрих фон Крафт, — юный господин не ест потому, что он ценитель вина и смотрит на дно стакана. Лично я не осуждаю тех, кто предпочитает еде напитки.

Георг не знал, как ему реагировать на такую странную поддержку, и хотел было извиниться, как его внимание привлекла другая сцена. Брайтенштайн наконец переключился на свиную голову с лимоном во рту. Искусно вылущив лимон из пасти животного, он опытной рукой с наслаждением производил дальнейшее вскрытие и жевал уже изрядный кусок, когда к нему подошел бургомистр с вопросом: «Отчего ж вы не кушаете? Отчего ж вы не пьете?»

Брайтенштайн посмотрел на поощрителя остановившимся взглядом, для слов его органы речи были слишком заняты, и кивнул на остатки косули. Но маленький человечек отнюдь не смутился и дружелюбно пропищал фистулой:

Ешьте и пейте вдоволь,
Магистрат будет доволен.

Вот как бывало в старые добрые времена! По крайней мере, нельзя было пожаловаться, что вас пригласили на видимость обеда.

Вскоре праздничный стол преобразился. Большие блюда и подносы были унесены, поставили объемистые кружки и больших размеров кувшины, наполненные благородным вином. Пошла по кругу чаша, и начались уже тогда распространенные в Швабии тосты. Действие вина не замедлило сказаться. Дитрих Шпет и его сподвижники пели насмешливые песни про герцога Ульриха, сопровождая каждое проклятие или же дурную шутку громким хохотом и очередным прикладыванием к кружке. Франконские рыцари играли в кости на имения герцога и пили взапуски, назвав в качестве награды победителю Тюбингенский замок.

Ульрих фон Хуттен и некоторые из его друзей спорили на латинском языке с несколькими итальянцами по поводу нападок на римский престол со стороны безвестного монаха из Виттенберга. Нюрнбержцы, аугсбургцы и некоторые ульмские господа затеяли спор о блеске их республик.

Смех, пение, ссоры и глухой звон оловянных и серебряных кубков наполняли зал.

Только на верхнем конце стола царила приличная и спокойная веселость. Там сидели Георг фон Фрондсберг, старый Людвиг Хуттен, стольник Вальдбург, Франц фон Зикинген и другие пожилые степенные господа. Туда, вдоволь насытясь, обратил свои взоры Ханс фон Брайтенштайн, и спустя какое-то время он сказал Георгу:

— Шум вокруг нас мне не по душе. Что, если я сейчас представлю вас Фрондсбергу, как вы того хотели?

Георг, уже давно мечтавший познакомиться с известным военачальником, радостно приподнялся, чтобы последовать за старшим другом. Мы не станем его осуждать за то, что сердце у него боязливо забилось, щеки налились румянцем, а шаги сделались неуверенными. Кем в его возрасте не овладевали подобные чувства при приближении к покрытому славой воину? И у кого не сжималось свое собственное «я» в угоду знаменитому исполину? Георг фон Фрондсберг уже в то время считался одним из знаменитейших полководцев. В Италии, Франции и Германии рассказывали о его победах, да и военная наука вечно будет упоминать его в своих анналах, потому что он основал и упрочил боевой строй пехоты. Народные предания и исторические хроники донесли до наших дней облик этого военачальника. Кто, скажите, не вспомнит невольно героев Гомера, прочитав о нем следующее: «Он был так могуч, что мог средним пальцем правой руки сдвинуть с места сильнейшего мужчину, остановить на скаку коня и передвинуть таран»?

И вот к этому человеку Брайтенштайн подвел юношу.

— Кого это вы ведете к нам, Ханс? — воскликнул Фрондсберг, с участием рассматривая рослого красивого парня.

— Посмотрите-ка на него повнимательней, дорогой, — ответил Брайтенштайн, — не приходит ли вам в голову, к какому дому он мог бы принадлежать?

Военачальник пристально посмотрел на Георга, старый стольник тоже вопросительно глянул в его сторону.

Георг робко приблизился к полководцам, дружелюбный взгляд Фрондсберга придал ему мужества; наконец, осознав, как важен для него этот миг, он поборол смущение и, полный решимости, посмотрел прямо в глаза герою.

— О! По этому взгляду я узнал тебя! — радостно воскликнул Фрондсберг и протянул молодому рыцарю руку. — Ты из рода Штурмфедеров?

— Георг Штурмфедер, — ответил молодой человек. — Мой отец Буркхард Штурмфедер убит в Италии, возле вас в бою, как мне говорили.

— Да, это был храбрый человек, — проговорил военачальник, продолжая задумчиво разглядывать лицо Георга, — он был моим верным товарищем во многих жестоких сражениях… Право, его похоронили слишком рано!.. А ты, — прибавил он дружески, — намерен следовать по его стопам? Едва оперился и уже оставил гнездо. Что тебя гонит оттуда?

— Я догадываюсь, — прервал его Вальдбург грубым, неприятным голосом, — птичка хочет поискать несколько клочков шерсти, чтобы залатать старое гнездо!

Грубый намек на ветхий замок его предков вызвал яркий румянец на щеках юноши. Он никогда не стыдился своей бедности, но эти слова прозвучали столь высокомерно, что под взглядами богатого зубоскала Георг впервые почувствовал себя действительно нищим. Его взгляд устремился поверх стольника Вальдбурга вдаль, к уже известному нам дому с эркером. И мысль о Марии вернула ему мужество.

— Любое сражение заслуживает награды, господин рыцарь, — сдержанно проговорил Георг. — Я предложил союзу свою голову и руки, а что меня побудило к этому, вам должно быть безразлично.

— Ну-ну, — буркнул стольник, — каковы руки, мы еще посмотрим, а вот голова, похоже, не совсем ясная, раз вы всерьез воспринимаете шутки.

Раздраженный юноша хотел что-то возразить и на это, но Фрондсберг дружески взял его за руку:

— Совсем как отец! Милый мальчик, со временем ты будешь жалить, как настоящая крапива… Нам нужны люди, у которых сердце на своем месте. Что ты будешь не из последних — в этом я уверен.

Эти скупые слова из уст человека, громко прославившегося среди своих современников храбростью и военным искусством, произвели такое успокаивающее действие на Георга, что он удержал ответ, который вертелся у него на языке, и молча отошел от стола к окну, чтобы больше не мешать высоким начальникам, а главное — убедиться в том, что его мимолетное видение действительно было Марией.

Когда Георг отошел, Фрондсберг обратился к Вальдбургу:

— Совсем не так, господин стольник, склоняют на нашу сторону дельных парней. Бьюсь об заклад, что он ушел от нас, не имея и половины того рвения, с каким сюда явился.

— Вы еще будете заступаться за молокососа? — вскипел стольник. — Пусть сначала научится выносить шутки своих командиров.

— Позвольте, позвольте, — подал тут голос Брайтенштайн, — это вовсе не шутка — смеяться над незаслуженной бедностью, впрочем, я ведь знаю: вы и отца его недолюбливали.

— Кроме того, — продолжил Фрондсберг, — вы ему пока не командир. Он еще не приносил присяги союзу и потому может ехать куда захочет. Но даже если бы он служил под вашими знаменами, я бы и тогда не советовал дразнить его. По-моему, он не из тех, кто позволяет подобное.

Безмолвный от гнева за отповедь, каких он никогда в своей жизни не слышал, стольник переводил яростный взгляд с одного на другого.

Людвиг фон Хуттен поспешил вмешаться, дабы предотвратить жесточайшую ссору:

— Да оставьте вы этот спор. Должно быть, пора вставать из-за стола. На дворе уже стемнело, а вино слишком крепкое. Дитрих Шпет уже дважды провозгласил смерть Вюртембержцу, да и франконцы там, внизу, никак не решат, сжигать им захваченные замки или же поделить между собою.

— Ах, оставьте их, — горько улыбнулся Вальдбург, — пусть сегодня господа делают что хотят. Фрондсберг обратится к ним с речью.

— Нет-нет, — прервал его Людвиг Хуттен, — кому и стоит что-то говорить, так это мне, человеку, жаждущему кровной мести за смерть сына. Однако, прежде чем будет объявлена война, лучше воздержаться от речей. Мой племянник Ульрих тоже слишком много говорит с итальянцами о монахе из Виттенберга и выбалтывает лишнее, когда впадает в гнев. Пойдемте отсюда!

Фрондсберг и Зикинген, поддержав его мнение, встали, соседи последовали их примеру, а за ними поднялись и все остальные.

Глава 4

Вы знать хотите, для чего нужны глаза?
Чтоб видеть мира красоту
И то, что скрыто стенами глухими.
Нужны глаза и чтобы выразить всю сердца полноту.

Вальтер фон дер Фогельвайде

Георг, стоя у окна, слышал каждое слово спорящих. Его радовало участие, проскользнувшее в словах Фрондсберга, тем более ценное, что оно касалось безвестного юноши-сироты. От него также не укрылось, что он с первых же шагов на военном поприще вызвал ненависть со стороны могущественного врага. Стольник был известен своей непомерной гордостью и злопамятливостью, но Георгу хотелось верить, что примирительные слова Хуттена погасят всяческие воспоминания о ссоре и что человек с таким весом и положением, как Вальдбург, невольную причину своего гнева сочтет простительной.

Легкое прикосновение к плечу прервало его размышления. Обернувшись, он увидел своего любезного соседа по столу — секретаря большого совета.

— Бьюсь об заклад, что вы еще не приискали себе квартиры, — сказал Дитрих фон Крафт. — Теперь, пожалуй, будет трудно это сделать, потому что стемнело и город переполнен приезжими.

Георг сознался, что он и не подумал об этом, однако надеется найти местечко на постоялом дворе.

— На вашем месте я не был бы столь уверенным, — возразил Крафт. — Положим, вы найдете где-нибудь угол, но уж рассчитывать на удобство вам не придется. У меня есть предложение: если мое жилище не покажется вам невзрачным, я с радостью предоставлю его вам.

Добрый секретарь совета говорил с такой сердечностью, что Георг не задумываясь принял его предложение, хотя и опасался, что хозяин, когда хорошее настроение вместе с винными парами улетучится, раскается в своем гостеприимстве. Но Крафт, казалось, очень обрадовался согласию своего гостя и, крепко пожав ему руку, увел его из зала.

Площадь перед ратушей преобразилась. Дни еще были короткими, вечерние сумерки подкрадывались незаметно. Повсюду уже зажгли факелы и уличные фонари; их темно-красный свет скудно высвечивал площадь и бросал дрожащие тени на окна близлежащих домов, блестящие шлемы и латы рыцарей; громкие призывы из ратуши слуг и лошадей, бряцание мечей, топот снующих туда-сюда людей, перемешанные с лаем собак, нетерпеливым ржаньем коней, являли сцену, более похожую на внезапное нападение нежданного неприятеля, нежели на разъезд после мирного обеда.

В растерянности Георг остановился на пороге ратуши. Радостные лица воинов, мощные фигуры рыцарей, ликующих и поющих с юношеским задором, объединяющихся в небольшие группки и исчезающих в ночи, напомнили ему о том, как быстротечны эти дни, как скоро веселые парни будут поглощены войной, а некоторые из них, не пережив своей весны, будут покоиться в сырой земле. Он знал, что они падут, вызвав мимолетные скупые слезы своих боевых товарищей и заслужив минутную славу храбрых бойцов. Невольно взгляд его обратился к другой стороне улицы, где, как он знал, ждала его награда, и увидел людей, стоящих у окон, но черноватый дым от факелов, поднимающийся над площадью, облаком окутывал предметы и не позволял разглядеть, что там, за этими расплывчатыми тенями.

Неудовлетворенный неизвестностью, Георг отвел глаза. «Так и мое будущее, — сказал он сам себе. — Настоящее — светло, но грядущее так же темно, как и неопределенна цель».

Его любезный спутник прервал мрачные размышления вопросом о том, куда запропастились слуги гостя с лошадьми. Если бы площадь, где они находились, была ярче освещена, добряк Крафт, несомненно, заметил бы мгновенный яркий румянец, вспыхнувший при этом вопросе на щеках Георга.

— Молодой воин, — ответил тот поспешно, — должен полагаться на собственные силы, посему при мне нет слуг. А своего коня я передал слугам Брайтенштайна.

Секретарь совета похвалил предусмотрительную аскетичность и строгость юноши, однако заметил, что если ему самому придется отправиться на поле военных действий, то он не будет столь безжалостен к себе. Вид его аккуратной прически и изящно завитой бородки убедили Георга в том, что их хозяин говорит от чистого сердца. Изысканная, удобная обстановка дома, куда они вскоре пришли, не поколебали этой уверенности.

Хозяйство Крафта было, что называется, холостяцким. Его родители отошли в мир иной, когда сын лишь вступил в зрелый возраст и получил свой пост при городском совете.

Вероятно, он уже давно бы присмотрел себе достойную спутницу жизни, тем более что юные горожанки видели в нем хорошую партию, учитывая общественное положение жениха (что существенно и по нынешним меркам), кабы не прелесть холостяцкой жизни и то обстоятельство, о чем часто в городе шептались, — антипатия его старой кормилицы и домоправительницы ко всем претенденткам, что и удерживало секретаря от этого шага.

У Дитриха был большой дом, неподалеку от собора, и прекрасный сад у подножия горы. Мебель в его доме отличалась превосходным качеством; огромный дубовый сундук был доверху набит кусками тончайшего льна, которые долгими зимними вечерами напряла со своими служанками матушка и матушка ее матушки; железный ларец в спальне заключал изрядную сумму золотых гульденов; сам господин Дитрих — красивый солидный господин, всегда нарядный, расфранченный, обращал на себя внимание, когда степенным шагом шествовал в ратушу, где имел добропорядочную репутацию, да и происходил он из старинной уважаемой семьи.

Неудивительно, что весь город превозносил его добродетели и любая местная девушка сочла бы за счастье снарядиться в долгое супружество с ним.

Георг про себя отметил эти заманчивые обстоятельства. Домашнее окружение секретаря составляли: старый седой слуга, две огромные кошки и бесформенно-толстая кормилица. Все четверо с удивлением уставились на гостя, показывая тем самым, как они не привыкли к нежданному пополнению обитателей дома. Кошки, мурлыкая, с выгнутыми спинами обошли пришельца со всех сторон. Кормилица недовольно сдвинула со лба украшенный золотым шитьем чепчик и спросила, следует ли ей приготовить ужин на две персоны. Когда же она выслушала подтверждение, а заодно и поручение (непонятно, была ли то просьба либо приказ) подготовить для гостя угловую комнату на втором этаже, казалось, ее терпение лопнуло: бросив свирепый взгляд на своего юного повелителя, гремя ключами, толстуха удалилась. Георг долго еще слышал ее тяжелые шаги по скрипящим лестницам. Пустынная тишина большого дома разряжалась многократным эхом от грохота дверей, которые она в ярости захлопывала.

Седой слуга тем временем придвинул стол и два больших кресла к огромной печи, поставил на стол черный ящичек, две свечи, два серебряных бокала с вином и, перекинувшись шепотом несколькими словами со своим хозяином, покинул покои. Господин Дитрих пригласил гостя разделить с ним его обычное вечернее времяпрепровождение и открыл черный ящичек с игральными костями.

Георг изумился этому развлечению своего любезного хозяина, когда тот рассказал, что он с десяти лет все вечера проводит с кормилицей за игрой в кости. Каким же пустынным и зловещим показался ему этот дом! Лишь топот толстухи напоминал о жизни, но вскоре наступила гробовая тишина в длинных переходах и многочисленных покоях, которую прерывали лишь треск свечей, шуршание древоточцев в черноватых деревянных панелях да монотонный стук костей.

Игра мало привлекала Георга, мысленно он был далеко отсюда, глубокая меланхолия, исходящая от гулких покоев, и мысли, обращенные к дому, находящемуся всего в нескольких минутах ходьбы отсюда, тоска по отсутствующей здесь возлюбленной — все это туманило его душу. Лишь нескрываемая радость господина Дитриха, выигрывавшего все партии, вознаграждала его за потерю времени.

С восьмым ударом часов хозяин пригласил гостя к ужину, превосходно приготовленному, несмотря на все неудовольствие, старой кормилицей, боявшейся уронить честь дома. Секретарь вновь проявил свое красноречие и говорливость, стремясь скрасить разговором тихую семейную трапезу. Но напрасно Георг ловил все его слова, стремясь что-либо разузнать о прекрасной кузиночке. Ему повезло лишь с известием о том, что среди прибывших вюртембергских рыцарей есть и господин Лихтенштайн. Одного этого сообщения было достаточно, чтобы смириться с резким поворотом судьбы. Теперь он радовался, что примкнул к партии, бывшей ему прежде безразличной, хотя к ней и принадлежали славные рыцарские имена. Если и ее отец здесь, то можно надеяться, что ему представится возможность сражаться на стороне благородного воина в надежде доказать, что и сам он тоже не из последних.

После ужина хозяин отвел гостя в отведенные ему покои и пожелал приятного отдыха. Георг осмотрел комнату и нашел, что она соответствует всему дому.

Круглые, от старости подслеповатые окна, темные деревянные панели на стенах и потолке, огромная печь, невероятных размеров постель с высоким пологом — все тут выглядело мрачным. Но тем не менее о его удобстве позаботились. Свежие белоснежные простыни манили в постель, печь источала приятную теплоту, ночная лампа струила с потолка приветливый свет, не забыт был и бокал теплого вина на ночь.

Георг задвинул занавеси и предался воспоминаниям о прожитом дне. Пестрые картины увиденного закружились перед его мысленным взором и повлекли во власть сна.

Лишь один светлый образ не покидал засыпающего рыцаря, и это был милый облик его возлюбленной.

Глава 5

О нет! То не грезы!
И этот миг сегодня настанет —
Моя любимая предо мною предстанет.

Ф. Хауг

Наутро Георг был разбужен деликатным стуком в дверь. Он откинул занавеси своей кровати и увидел, что солнце уже высоко. Стук повторился, и в комнату вошел его приветливый хозяин, как всегда безукоризненно одетый.

После первых вопросов о том, как гость провел ночь, господин Дитрих тотчас завел речь о причине своего раннего визита. Большой совет еще вчера решил дать в честь союзников бал, который устроят нынче вечером в ратуше, и ему, как секретарю совета, надлежит все как следует приготовить к празднеству: нанять городских музыкантов, разослать именитым лицам приглашения, и прежде всего он должен поспешить к своим милым кузиночкам, дабы известить их о редкостном событии.

Все это секретарь совета рассказывал своему гостю с необыкновенно важной миной и уверял, что он от наплыва дел просто потерял голову.

Георг понял только одно: у него появилась надежда увидеть Марию и поговорить с нею, и поэтому был готов за такую весть прижать господина Дитриха к своему радостно забившемуся сердцу.

— Вижу по вашему лицу, — сказал тот, — известие вас обрадовало, а желание потанцевать буквально горит в ваших глазах. У вас будут такие партнерши, о каких только можно мечтать. Обещаю: вы будете танцевать с моими кузинами, потому что именно я вывожу их на танцевальные вечера, никто другой не посмеет их пригласить, да и они обрадуются, когда я им представлю такого ловкого танцора.

Затем он пожелал своему гостю доброго утра и попросил его, чтобы тот при выходе на улицу запомнил его дом и не опоздал бы к обеду.

Господин Дитрих, как близкий родственник, имел доступ в дом Бесерера даже ранним утром, тем более имея такую извинительную причину.

Он застал девушек за завтраком.

Напрасно бы искали современные дамы на столе элегантную сервировку из прекрасного фарфора, чашки для горячего шоколада, сделанные по античным образцам. Но если и впрямь натуральную грацию и благородное достоинство не скрыть скромным платьем, то мы должны со всем мужеством признаться, что Мария и веселая Берта ели на завтрак пивной суп.

Не нанесет ли данное обстоятельство ущерб поэтичному облику милых дам? Возможно, и нанесет, но кто бы увидел Марию и Берту в белоснежных утренних чепчиках, опрятных домашних платьицах, тот бы не отказался от предложения разделить с ними завтрак.

— Вижу по твоему лицу, братец, — начала Берта, — тебе хочется отведать нашего супчика, потому что дома кормилица приготовила к завтраку лишь детскую кашку. Однако выбрось это из головы. Ты заслужил наказание и должен будешь поститься.

— Ах, с каким нетерпением мы ждали вас! — прервала ее Мария.

— Да, — встряла Берта, — только не думай, что ради твоих прекрасных глаз. Мы ожидали новостей.

Секретарь уже привык к подобному обращению кузины и хотел было примирительно сообщить, что не мог вчера вечером удовлетворить ее любопытство, но у него так много новостей, что…

— Знаем мы твои долгие россказни, — прервала его Берта, — многое мы и сами увидели из окна. А о всеобщей попойке слышать не хотим, поэтому ответь-ка на мой вопрос.

Девушка с комической серьезностью встала перед ним и продолжила:

— Дитрих фон Крафт, секретарь уважаемого совета, не видели ли вы среди союзников стройного молодого и чрезвычайно вежливого господина с длинными светло-каштановыми волосами, лицом не таким бледным, как у вас, но не менее красивым, небольшой бородкой, не такой изысканной, как ваша, тем не менее более красивой, со светло-голубой перевязью на груди…

— Ах, да это же мой гость! — воскликнул господин Дитрих. — Он ехал на гнедом жеребце, одетый в голубую куртку, с разрезами на предплечьях?

— Да-да, продолжайте, — в нетерпении проговорила Берта, — у нас есть свои причины интересоваться им.

Мария между тем встала и, отвернувшись от собеседников, начала рыться в ящичке со швейными принадлежностями. Однако румянец на ее щеках показывал, что она не пропускает ни единого слова из рассказа господина Дитриха.

— Так это Георг фон Штурмфедер, — говорил тем временем секретарь, — милый, красивый юноша. Удивительно, но и он вас заметил во время шествия.

И он рассказал о том, что предшествовало обеду, как ему понравился мужественный облик юноши, как случайно они оказались соседями за столом, разговорились и он наконец привел его к себе в дом.

— Замечательно, братец, — похвалила рассказчика Берта и протянула ему руку. — Наверно, ты в первый раз осмелился привести к себе в дом гостя. Могу себе представить лицо старой Сабины, когда вы вошли!

— О, она была будто дракон при виде святого Георгия. Но я ей намекнул, что вскоре приведу еще одну из своих милых кузиночек…

— Ах, оставь! — запротестовала Берта и, покраснев, попыталась отнять свою руку.

Но господину Дитриху в этот миг показалось, что он еще никогда не видел свою кузину такой красивой, и потому сжал ее руку еще крепче. Образ серьезной Марии в душе его потускнел, и чаша весов склонилась в пользу веселой Берты, которая в данный момент, прелестно смущаясь, сидела перед счастливым секретарем.

Мария молча покинула покои, и Берта с радостью воспользовалась ее исчезновением, чтобы перевести разговор на другое.

— Ну вот, опять уходит, — проговорила она, глядя вслед удаляющейся Марии. — Могу поспорить, что сейчас пойдет в свою комнату и будет там плакать. Вчера вечером она так рыдала, что мне стало грустно.

— А что с нею? — спросил участливо Дитрих.

— Не знаю причину ее слез. Я уже не раз ее об этом спрашивала, но она только качает головой, давая понять, что я ей ничем помочь не смогу. «Злосчастная война!» — единственное, что она сказала мне в ответ.

— А что, старик решил возвратиться с нею в Лихтенштайн?

— Да. Слышал бы ты только, как он вчера ругался, когда смотрел на шествие союзников! Он предан своему герцогу душой и телом и будет стремиться к нему на помощь. Как только объявят войну, они с Марией уедут.

Господин Дитрих задумался и, подперев рукой голову, молча слушал кузину.

— Я думаю, — продолжала та, — она так отчаянно плакала вчера из-за прихода союзников. Ты же знаешь, она и до этого была печальной. По утрам я видела следы слез на ее лице. Но когда с приходом союзников война стала неизбежной, сестричка выглядит вовсе безутешной. Думаю, что в Ульме ей не нравится. Мне кажется, — продолжала она таинственно, — у нее есть тайная любовь.

— Разумеется! Я тоже это подметил, — вздохнул господин Дитрих, — но что я могу с этим поделать?

— Ты? Что можешь ты поделать? — рассмеялась Берта, и с ее лица исчезли следы печали. — Нет, нет, ты не виноват в ее страданиях. Она была такой еще до твоего появления.

Честный секретарь был посрамлен за свою самоуверенность. В глубине души он надеялся, что расставание с ним так опечалило бедную Марию, и ее грустный образ вновь взял верх в его нерешительном сердце.

К счастью, Берта не стала издеваться над безрассудными предположениями кавалера, и тогда он вспомнил о цели своего визита.

Выслушав сообщение о вечернем бале, кузина буквально подскочила с радостным криком:

— Мария! Мария! Иди же сюда!

И та, подозревая несчастье, поспешила в комнату.

— Мария, сегодня бал в ратуше! — закричала счастливая Берта, не дождавшись появления кузины на пороге.

Казалось, что и Мария была поражена этим известием.

— Когда? Гости тоже примут участие? — посыпались вопросы.

Румянец заполыхал на ее щеках, а в серьезных заплаканных глазах блеснул луч радости.

Берта с кузеном поразились такой молниеносной смене чувств, а молодой человек не удержался от замечания, что Мария, должно быть, страстная поклонница танцев.

Мы же полагаем, что и на этот раз он ошибся точно так же, как недавно, посчитав Георга знатоком вин.

Когда секретарь заметил, что девушки погрузились в серьезное обсуждение своих бальных нарядов, в котором ему отводилась незначительная роль, то решил вернуться к служебным обязанностям и поспешил разнести приглашения высоким гостям. Его встречали везде как вестника радости, потому что, по свидетельству исторических хроник, любовь к танцам у девушек родилась не в наши дни.

Секретарь отдал также необходимые распоряжения для праздничного украшения помещений ратуши. Безыскусные лампы огромного зала должны были давать достаточно света, чтобы разглядеть красоту ульмских девушек.

Ему не только удалось дать нужные указания, но и посчастливилось узнать некоторые тайные известия, доступные узкому кругу городских советников и союзных военачальников.

Довольный успехом, Дитрих вернулся к обеду домой и первым делом отправился посмотреть, как чувствует себя его гость. Он застал того за странным делом. Георг долго листал найденную им в комнате старинную книгу. Красочные картинки в начале глав, изображения победных шествий и сцен сражений, нарисованные с великим усердием, долго занимали его воображение.

Преисполненный воинского духа, навеянного выразительными рисунками, он принялся начищать свой шлем, латы и меч, унаследованный от отца, напевая при этом, к великому неудовольствию госпожи Сабины, то веселые, то серьезные песни.

За этим занятием его и застал хозяин дома. Уже внизу он услыхал приятный голос певца и остановился дослушать его у дверей, чтобы не перебивать пения. На этот раз звучала грустная мелодия, дошедшая до наших дней. И сегодня она живет в душе швабов, ее бесхитростные аккорды можно услышать на милых сердцу берегах Неккара. Певец пел:

И лишь почувствовал мыслей венец,
Как радости нежной пришел конец.
Еще вчера на гордом коне,
А завтра он — в сырой земле.
Все краски земли померкнут,
И щеки — кровь с молоком — поблекнут,
А розы пышные увянут,
Скорбные дни настанут.

Наверно, так Господь хотел,
Чтоб быть мне нынче не у дел.
Недолго мне стоять над бездной —
Умирает рыцарь бедный.

— О! У вас прекрасный голос! — сказал, входя в покои, господин фон Крафт. — Но почему вы поете такие печальные песни? Я, конечно, не могу с вами сравниться, но, когда пою, всегда весел, как и подобает молодому мужчине двадцати восьми лет.

Георг отложил в сторону меч и протянул своему доброму хозяину руку.

— Возможно, вы и правы. Но когда собираешься на войну, как мы сейчас, подобные песни укрепляют мужество и дают утешение, да и отодвигают предчувствие смерти.

— В последнем я с вами согласен, — ответил секретарь совета. — Но ни к чему воспевать смерть в стихах. Не стоит малевать черта на стене, иначе он сам явится — гласит старая присказка. Тем более следует учитывать новые обстоятельства.

— Как! — удивленно воскликнул Георг. — Разве война не начинается? Вюртембержец принял ваши условия?

— Больше ему не предлагают никаких условий, — ответил Дитрих с презрительной миной. — Он долгое время был герцогом. Теперь же управление страной переходит к нам. Должен вам кое-что конфиденциально сообщить. — Он понизил голос: — Только пусть это останется между нами, дайте мне вашу руку. Вы полагаете, что на службе у герцога состоит четырнадцать тысяч швейцарцев? Так знайте же: швейцарцев будто ветром сдуло. Наш гонец, которого мы послали в Цюрих и Берн, только что вернулся. Швейцарцы, что находятся у Блаубойрена и в Альпах, возвращаются домой.

— К себе домой? — удивился Георг. — Что, у них у самих разразилась война?

— Нет, там стойкий мир, но, увы, нет денег. Поверьте мне: не пройдет и восьми дней, как явятся посланники и поведут все войско по домам.

— А солдаты пойдут? — перебил его юноша. — Они ведь по собственному желанию, на собственный страх и риск пришли герцогу на помощь. Кто же их уговорит покинуть свои знамена?

— Уже известно, как следует поступить. Думаете, узнав об опасности потерять все свое добро и даже жизни, они останутся? У Ульриха слишком мало денег, чтобы их удержать. Не могут же они служить ему за пустые обещания!

— Но разве это честно? У врага, открыто бросившего вызов, тайно красть оружие и потом на него нападать!

— В политике, как мы это называем, — важно изрек секретарь, пытаясь вразумить неопытного вояку, — так вот, в политике честность необходима лишь для видимости. Швейцарцы, например, могут объяснить герцогу, что на их совести выступление против вольных городов. Но правда состоит в том, что мы вложим в лапы горных медведей больше золотых гульденов, нежели это сможет сделать герцог.

— Ладно, даже если швейцарцы уйдут, все же в Вюртемберге достаточно людей, чтобы не пропустить ни одну собаку через Швабские Альпы.

— И об этом мы позаботились, — продолжал свои объяснения секретарь. — Мы пошлем письмо родовитой вюртембергской знати с увещеванием задуматься над тем, каким невыносимым был для них режим герцога, а также с призывом отказаться от содействия ему и предложением присоединиться к нашему союзу.

— Как так! — с ужасом воскликнул Георг. — Это означает, что страна обманет своего герцога, вынудит его отказаться от управления и отвернется от него?

— А вы думали, что дело ограничится только тем, что Ройтлинген вновь станет имперским городом? Чем же тогда будут расплачиваться Хуттены со своими сорока двумя сподвижниками и их слугами? И что делать Зикингену со своими тысячью рыцарями и двенадцатью тысячами пехоты, как не отхватить добрый кусок страны? А герцог Баварский? Разве он не жаждет добычи? А мы? Наши земли граничат с Вюртембергом…

— Но немецкие князья, — нетерпеливо перебил его Георг, — думаете, они будут спокойно смотреть на то, как вы разрываете прекрасную страну на клочки? Полагаете, император стерпит то, что вы изгоняете со своей земли его герцога?

И на это у господина Дитриха был готов ответ:

— Нет сомнений, что Карл унаследует престол отца, а ему мы предложим опеку над страной. Ежели еще Австрия нас прикроет, кто тогда будет против подобного плана? Однако не грустите; если вам хочется воевать, есть хороший совет и для вас. Знать все еще тяготеет к герцогу, у его замков многие сломают себе зубы… Ах, мы заболтались. Пора уже и обедать. Посмотрим, что госпожа Сабина нам там приготовила.

С этими словами секретарь большого совета гордо, как будто уже был регентом Вюртемберга, покинул комнату гостя.

Георг, проводив его недружелюбным взглядом, сердито отодвинул в сторону шлем, который только что радостно украшал для своего первого боя, и с горечью посмотрел на старый меч, верно служивший его отцу во многих сражениях и завещанный осиротевшему сыну. «Сражайся честно!» — было выгравировано на мече. А он, Георг, должен употребить такой меч для неправого дела, где все решается не благодаря воинскому искусству опытных мужей, их храбрости и мужеству, а подчинено тайным проискам так называемой политики?! К чему теперь веселый блеск оружия, надежды на славу, когда придется осуществлять корыстные устремления алчных господ? Старый княжеский род, которому верно служили его предки, будет в результате изгнан из родового гнезда низкими обывателями. Планы, о которых, поучая, поведал ему Крафт, показались Георгу ужасающими.

Но негодование по поводу гостеприимного хозяина недолго царило в душе юноши, он подумал, что эти гнусные планы родились не в его голове.

Люди, подобные этому политизированному секретарю, когда они причастны тайне, часто выдают чужие хитрые соображения за свои собственные, так бывает с усыновленными детьми, притворяющимися, что Минерва выросла из их твердокаменных голов.

С этими успокаивающими мыслями юноша отправился обедать.

После нескольких часов размышлений положение дел уже не казалось ему таким ужасным, тем более что он вспомнил про отца Марии, который тоже примкнул к Швабскому союзу.

В таком случае участие в нем такого человека, как Георг Штурмфедер, не покажется постыдным.

В дни юности бросаются словами —
Хоть с ними осмотрительность нужна,
Как с жалом лезвия, — и сгоряча
Судить готовы обо всех предметах,
Не разбирая, в чем их существо.
Вмиг назовут презренным иль достойным,
Дурным иль добрым… и навяжут смысл
Неясных этих слов вещам и лицам.

Этими вещими словами поэта можно обрисовать умонастроение Георга, который, возможно, быстро менял свое мнение по поводу некоторых вещей.

И так же как мрачные складки негодования разгладились на юношеском лбу, мучительные впечатления сменились добрыми воспоминаниями, душа Георга расцвела от предвкушений грядущего вечера.

Говорят, что самые прекрасные мгновения любви — это ожидание. Душа трепещет от предчувствий, сердце радостно бьется в предвкушении счастья. Так было и с Георгом. Он мечтал о прекрасном миге встречи с возлюбленной, возможности видеть ее, говорить с нею, прикасаться к ее руке и читать ответную любовь в ее глазах.

Глава 6

Когда он ее закружил в хороводе,
Она зашептала, не смея молчать…

Л. Уланд

Наш рассказ дошел до главы, где речь пойдет о танцах. Следует с огорчением признать, что мы достоверно не знаем, как и что танцевали в те времена. Милые читательницы могут подумать, что Георг мечтал о котильоне. Не совсем так.

Нас, к счастью, вывела из затруднения ставшая большой редкостью книга «О происхождении и проведении турниров в Священной Римской империи. Франкфурт, 1564». В этом дорогом фолианте между прочими отличными политипажами нашелся один с изображением танцевального вечера времен императора Максимилиана — вечера, происходившего приблизительно за год до начала нашей истории.

Можно с уверенностью предположить, что танцевальный вечер в зале ульмской ратуши ничем не отличался от вышеупомянутого празднества, поэтому читатели будут иметь полное представление о развлечении подобного рода.

В зале на переднем плане располагались зрители и музыканты: волынщики, барабанщики и трубачи, которые, по выражению, приведенному в книге, «дудят плясовую». Сзади, по обеим сторонам, стоит падкая до танцев молодежь, одетая в богатые, тяжелые ткани.

В наши дни в таких случаях преобладают два цвета — черный и белый, будто бы дамы и господа поделены, как день и ночь. Иначе было в те времена. Поражал непривычный блеск дивных оттенков. Великолепнейший, насыщенный красный, от самого яркого, огненного до темного, багряного; пронзительный синий, который и сегодня поражает на картинах старых мастеров, — вот веселые цвета живописно драпированных тогдашних танцоров.

Середина зала была предназначена для танца. Тогдашний популярный танец был очень схож с полонезом, когда шествие танцоров обходит кругом зал. Шествие открывают четыре трубача с длинными гербовыми знаменами на инструментах, за ними следует первый кавалер и его дама. В разных танцах это место занимают разные кавалеры, здесь не играет роли ловкость танцора, а лишь его общественное положение. За первой парой следуют два факелоносца, затем — пара за парой — длинная вереница танцующих. Дамы выступают гордо и степенно, мужчины несколько странно ставят свои ноги, как будто намерены сделать прыжок, некоторые, кажется, выбивают такт каблуками, как это можно и поныне видеть в Швабии на храмовых праздниках.

Первый танец был в полном разгаре, когда Георг фон Штурмфедер вошел в зал. Его взор пробежал по рядам танцующих и наконец выловил Марию. Она танцевала с молодым франконским рыцарем, его знакомым, и, казалось, мало вникала в оживленную речь партнера. Ее глаза были устремлены в пол, лицо отличалось серьезным, даже печальным выражением, совсем не таким, как у прочих дам, которые, отдавшись танцу, одним ухом слушали музыку, другим прислушивались к словам кавалеров, а глазами искали знакомых, чтобы прочитать в их взглядах восхищение собою, или же обращали их к партнерам, чтобы проверить, на ком сосредоточено внимание кавалера.

Музыканты замедлили темп и кончили играть. Господин Дитрих Крафт заметил своего постояльца и подошел к нему, чтобы, как он обещал, представить его своим кузинам. Он успел шепнуть Георгу, что уже обещал следующий танец кузиночке Берте, и попросил руки Марии для своего гостя.

Обе девушки ждали появления заинтересовавшего их незнакомца, тем не менее, вспомнив, что она о нем говорила, Берта залилась горячим румянцем. Замешательство, которое она пыталась побороть, не позволило ей увидеть того восхищения, какое вспыхнуло в глазах Марии, и того, как та вздрогнула и еле перевела дыхание.

— Позвольте вам представить господина Георга фон Штурмфедера, моего милого гостя, — обратился к девушкам секретарь совета, — он просит о чести танцевать с вами.

— Если б я не обещала этот танец своему двоюродному брату, — быстро пришла в себя Берта, — то он был бы ваш, но Мария еще не приглашена, она будет танцевать с вами.

— Так вы еще никому не обещали, госпожа Лихтенштайн? — обратился Георг к возлюбленной.

— Я обещала вам, — ответила Мария.

Итак, он вновь слышал голос, который так часто называл его ласковыми именами, он радостно смотрел в преданные глаза, которые смотрели на него все с той же милой приветливостью, что и прежде.

Загремели трубы.

Стольник Вальдбург, которому был отдан второй танец, выступил со своею дамой, факелоносцы последовали за ними, пары построились, Георг взял руку Марии и примкнул к ним. Теперь ее глаза не изучали пол, они были устремлены на любимого, и тем не менее ему казалось, что она не вполне счастлива, облачко грусти набегало на ее лицо. Он огляделся, ища глазами Дитриха с Бертой. Те были впереди.

— Ах, Георг, — начала девушка, — какая несчастливая звезда привела тебя в это войско?

— Ты — моя звезда, Мария. Я предчувствовал, что ты здесь, и теперь счастлив, что тебя нашел! Можешь ли ты осуждать меня за то, что я бросил ученые книги и поступил на военную службу? У меня ведь нет другого наследства, кроме отцовского меча, но я и его хочу пустить в дело, пусть твой отец увидит, что избранник дочери достоин ее.

— О боже! — прервала его девушка. — Ты еще не дал слова союзу?

— Не тревожься, любовь моя, я еще не вполне дал слово, но это на днях произойдет. Разве тебе не хочется, чтобы твой Георг добыл себе славу? Да и что тебя так пугает? Твой отец — старик, но ведь и он отправляется в поход.

— Ах, мой отец, мой отец, — жалобно пробормотала Мария. — Однако давай на этом прервемся, Георг: Берта прислушивается к нашему разговору. Я тебе завтра непременно обо всем расскажу. Правда, пока не знаю где. Меня все это очень волнует.

— Но почему? — Георг никак не мог взять в толк, отчего Мария не радуется свиданию, а размышляет о всевозможных осложнениях. — Ты преувеличиваешь опасность, — прошептал он с участием. — Думай только о том, что мы вновь увиделись, что я держу твою руку и смотрю в твои глаза. Наслаждайся этим мгновением, будь веселее!

— Веселее? Нет, Георг, не то нынче время. Мой отец — враг союза.

— О боже! Что ты говоришь! — Юноша наклонился к Марии, как бы не расслышав роковых слов. — Разве твой отец не здесь, в Ульме?

Мария считала себя человеком стойким, но сейчас не могла говорить, опасаясь, что, едва начнет, слезы неудержимо хлынут из ее глаз. Она ответила лишь пожатием руки и, опустив голову, шла подле Георга, силясь побороть свою боль. Наконец твердость духа одолела слабость натуры.

— Мой отец, — прошептала она, подавив слезы, — искреннейший друг герцога Ульриха и, как только будет объявлена война, увезет меня домой, в Лихтенштайн.

Между тем оглушительно забили барабаны, взвились вверх переливы труб, приветствуя стольника, который как раз проходил в танце мимо музыкантов и, по обычаю того времени, бросил им пригоршню серебряных монет. Ликование музыки достигло апогея.

Разговор влюбленных затих от бравурного шума, но их глаза так много выражали, что по залу пробежал шепоток, оценивающий юную пару как самую красивую в зале.

Это услыхала Берта. Она была слишком добродушной, чтобы позавидовать кузине, но, поставив себя на место Марии, посчитала, что парочка в таком случае выглядела бы еще более красивой.

Кроме того, она обратила внимание на оживленный разговор, который вели эти двое. Ее серьезная кузина, редко разговаривавшая с мужчинами, казалось, была увлечена им больше, нежели партнер.

Музыка не позволяла слышать, о чем они говорят. Любопытство, столь присущее юным девушкам, побудило Берту потянуть своего спутника, чтобы приблизиться к красивой парочке, однако тем временем, то ли случайно, то ли намеренно, разговор их прекратился.

Интерес к красивому молодому человеку рос и рос, никогда еще добряк Крафт не был столь обременительным для Берты — его любезные речи мешали наблюдать за кузиной. Так что она обрадовалась, когда танец кончился.

Берта надеялась, что юный рыцарь не преминет пригласить ее на следующий. И не ошиблась.

Георг подошел к девушке, и они вступили в ряды танцующих. Но на этот раз все было по-другому.

Задумчивый, погруженный в собственные мысли, он едва отвечал на вопросы. И это тот «вежливый рыцарь», кто так радостно их приветствовал? Веселый, открытый человек, которого подвел к ним кузен Крафт? Весельчак и балагур, оживленно беседовавший с Марией? А… может быть… Да, несомненно, Мария ему больше понравилась. Верно, потому, что он с нею первой танцевал.

Берта настолько привыкла к тому, что серьезная Мария всегда держится на заднем плане, что не поверила в ее победу и попыталась преподнести себя в лучшем виде.

Весело болтая о предстоящей войне, она после окончания танца направилась к Марии с Дитрихом.

— Ну и во скольких же сражениях вы уже побывали, господин Штурмфедер?

— Это будет у меня первое, — коротко ответил Георг, недовольный, что ему приходится разговаривать с другой девушкой, когда он предпочитает Марию.

— Первый? — удивилась Берта. — Вы меня не обманете! Откуда же тогда у вас этот шрам на лбу?

— Я его получил в университете.

— Как! Вы — ученый? — продолжала расспрашивать Берта. — Значит, вы побывали вдали от наших краев, в Падуе или Болонье, а может, у еретиков в Виттенберге?

— Не так далеко, как вы думаете. Я учился в Тюбингене.

— В Тюбингене? — с удивлением переспросила Берта.

Это слово, как молния, осветило все темные обстоятельства. Быстрый взгляд на раскрасневшуюся Марию, стоящую с опущенными глазами, убедил ее в том, что целый ряд недомолвок имел свои причины.

Стало ясно, почему ее приветствовал учтивый рыцарь, отчего плакала Мария, увидев его в войске врагов, почему он так много с нею разговаривал и был так немногословен с Бертой. Никакого сомнения: они давно знали друг друга!

Чувство стыда охватило Берту от такого открытия.

Она вспыхнула, поняв, что добивалась расположения мужчины, чье сердце было отдано другой.

Недовольство скрытностью кузины исказило лицо девушки. Она искала извинений собственному легкомысленному поведению и нашла их в лицемерии родственницы. Если бы та поставила ее в известность о своих взаимоотношениях с молодым человеком, она бы не проявила к нему участия, осталась бы равнодушной и не испытывала бы теперь стыда.

Нам достоверно известно, что юные дамы с большой обидой и глубокой болью переносят то, что затрагивает их достоинство, им недостает хладнокровия по поводу самых незначительных мелочей и великодушия, чтобы попросту их забыть.

В этот вечер Берта больше не одарила ни единым взглядом несчастного молодого человека, чего он, обремененный тяжелыми раздумьями, даже не заметил. Он переживал, что не сможет без помех поговорить с Марией. Танцы подходили к концу, а ему по-прежнему были неизвестны намерения ее отца. Наконец уже на лестнице Марии удалось прошептать возлюбленному, чтобы завтра он оставался в городе, она, возможно, попытается с ним переговорить.

Расстроенные красавицы вернулись домой. Берта едва отвечала на вопросы Марии, а та, не подозревая о том, что происходило в душе подруги, занятая своими печалями, мрачнела и мрачнела. Им обеим было не по душе нарушение обычного распорядка, когда они, серьезные и молчаливые, вошли в свои покои. До сих пор они оказывали друг дружке маленькие любезности, которые бывают в обиходе у близких подруг. Но нынче все было иначе! Берта вынула серебряные шпильки из своих пышных белокурых волос, и те длинными локонами рассыпались по плечам. Она попыталась было засунуть их под ночной чепец, но волосы не поддавались. Обычно ей в этом помогала Мария. Теперь же, не прибегая к услугам сестры, Берта бросила чепец в угол и схватила платок, чтобы обмотать им голову.

Мария молча подняла чепчик и подошла к кузине, чтобы уложить, по обыкновению, ее пышные волосы.

— Прочь, лицемерка! — закричала рассерженная Берта, отклоняя ее руку.

— Берта, разве я это заслужила? — спокойно и мягко спросила Мария. — О, если бы ты знала, как я несчастна, ты была бы понежней со мною!

— Несчастна? — громко расхохоталась та. — Несчастна, потому что учтивый господин лишь раз прошелся с тобою в танце!

— О, как ты жестока со мною, Берта! Ты злишься на меня, хотела бы я знать почему.

— Так! Хочешь знать, чем ты меня задела? Неужели не понимаешь, что твоя скрытность сделала меня посмешищем! Никогда не думала, что ты будешь так лицемерна со мной!

Обида вспыхнула в ней с новою силой. Из глаз покатились слезы, Берта опустила горячий лоб на руки, и пышные локоны укрыли ее лицо.

Слезы выдали затаенную боль.

Марии было ведомо это чувство, и она с кротостью произнесла:

— Берта, ты бранишь меня за скрытность. Но войди же в мое положение! Вижу: ты догадалась о том, что я сама никогда бы не сказала. Подумай, ведь и ты, со всей своею веселостью и открытостью, не стала бы выдавать сокровенных тайн. Но теперь все! Ты знаешь о том, что страшились высказать мои губы. Да, я люблю его, и я любима не с сегодняшнего дня. Хочешь меня выслушать? Могу я тебе все рассказать?

Берта продолжала плакать, не отвечая на вопросы и не откликаясь, а Мария принялась рассказывать о том, как познакомилась в доме покойной тетушки с Георгом, как ей было с ним хорошо, как он признался ей в любви. Воспоминания жили в ней. С пылающими щеками и сияющими глазами она выложила свою душу, поведав о прошлом, о прекрасных часах, проведенных с любимым, об их клятве и о прощании.

— А теперь, — продолжала она грустно, — эта проклятая война смешала все карты. Георг, узнав, что мы в Ульме, подумал: мой отец взял сторону союза, потому и решил завоевать меня с помощью меча, поскольку он беден, по-настоящему беден! О Берта, ты же знаешь моего отца! Он добрый, но он же и строгий, и не терпит возражений. Разве он отдаст свою дочь человеку, поднявшему меч против Вюртембержца? Вот почему я плакала. Ах, как мне хотелось рассказать тебе обо всем! Но непобедимый страх смыкал мои губы. Ты все еще сердишься на меня? Неужели я вместе с любимым потеряла еще и подругу?

И Мария разразилась рыданиями. Берта почувствовала, что обида в ее душе потеснена болью за Марию. Она молча обняла сестру, и они поплакали вместе.

— В ближайшие дни, — прервала молчание Мария, — отец покинет Ульм. Я должна следовать за ним. Но мне обязательно нужно переговорить с Георгом, встретиться с ним хоть на четверть часика. Берта, придумай, как это сделать! Всего на четверть часа!

— Ты хочешь его повернуть на хорошее дело?

— Что ты считаешь хорошим делом? Дело герцога не хуже вашего. Ты так говоришь потому, что стоишь за союз. А я из Вюртемберга, и мой отец верен герцогу. Не будем же мы, девушки, решать вопросы войны и мира. Подумай лучше о том, как мне его увидеть.

Сочувствуя кузине, Берта совсем забыла, что сердилась на нее. Ей всегда нравились секреты и тайны, льстила роль доверенного человека, потому она и решила приложить все силы и всю свою изворотливость, чтобы помочь влюбленной парочке.

— Придумала! — воскликнула смышленая девушка после некоторого раздумья. — Мы пригласим его в сад.

— В сад? — недоверчиво переспросила Мария. — И кто это сделает?

— Его хозяин, добряк Дитрих приведет рыцаря туда. Только он ни о чем не должен догадаться. Ну уж об этом я сама позабочусь.

Мария, решительная и мужественная в сложных ситуациях, терялась под напором житейских мелочей. Но ее бойкая кузина развеяла все сомнения. Окрыленные надеждой, освобожденные от необходимости хранить тайну, девушки обнялись и отправились спать.