Много лет тому назад на одном скалистом острове в Шотландии жили в счастливом согласии два рыбака. Оба неженатые, оба одинокие, без родственников, они вели общее хозяйство и кормились вместе, хотя обязанности у них были разные. Будучи примерно одного возраста, по внешности и характеру, однако, они так же мало походили друг на друга, как орел и тюлень.

Каспар Штрумпф был невысокого роста, тучный, с широким, круглым как луна лицом и добродушными смеющимися глазами, в которых не увидишь ни злобы, ни тревог. Мало того, что он был толстяком, он отличался к тому же леностью и неповоротливостью, вот почему он занимался в основном домашними работами — готовил, плел сети, чтобы ловить рыбу, — для себя и на продажу, иногда обрабатывал небольшое поле, которое имелось при хозяйстве. Его товарищ был полной противоположностью ему: высокий, худощавый, с ястребиным носом, колючими глазами, он был известен среди обитателей здешних островов как самый неутомимый и удачливый рыбак, как самый бесстрашный скалолаз — охотник за местными птицами с их ценным пухом, как самый усердный работник в поле и вместе с тем как самый прижимистый торговец на рынке в Кирхуэлле. Но поскольку товар он предлагал отменного качества и торговал без обмана, то люди охотно покупали у него, благодаря чему Вильм Ястреб, как называли его в народе, и Каспар Штрумпф, с которым предприимчивый рыбак, несмотря на скупость, охотно делился всем заработанным с таким трудом, могли не только уже сейчас позволить себе хорошее питание, но и надеялись в обозримом будущем достичь определенного благосостояния. Однако стать просто состоятельным человеком Вильму Ястребу казалось мало, он хотел стать богатым, очень богатым. При этом он понимал, что простым усердным трудом быстро богатства не наживешь, и потому он вбил себе в голову, что помочь в этом деле может только какой-то необычный счастливый случай. Эта мысль целиком и полностью завладела его возбужденным сознанием и захватила его настолько, что он в разговорах с Каспаром Штрумпфом рассуждал об этом так, будто уже поймал свою удачу, а тот, свято веря в каждое слово товарища, поделился этим с соседями, и в результате скоро уже распространился слух, будто Вильм Ястреб либо за деньги уже продал душу дьяволу, либо, по крайней мере, получил такое предложения от князя тьмы.

Поначалу Вильм Ястреб только смеялся над этими пересудами, но постепенно и сам уверовал в то, что рано или поздно какой-нибудь дух подскажет ему, где найти сокровище, и потому уже больше не пытался ни с кем спорить, если кто-нибудь из соседей заводил с ним на эту тему разговоры. Он продолжал заниматься своими делами, но уже не с таким рвением, как прежде, и тратил много времени впустую, употребляя его не на рыбную ловлю или другие полезные занятия, а на то, чтобы без особого успеха искать того самого счастливого случая, благодаря которому он в одночасье сделался бы богатым. И вот однажды, когда он стоял на пустынном берегу и, лелея в сердце смутную надежду, вглядывался в движение волнующейся морской пучины, как будто сулящей ему невиданное счастье, к его ногам выкатилась огромная волна, принесшая с собою тину вперемешку с галькой, и среди этой грязи он увидел, на свою беду, какой-то желтый шарик — как оказалось, золотой.

Вильм стоял как завороженный. Значит, все его надежды не были пустыми мечтаниями, море принесло ему в дар золото — прекрасное, чистое золото, возможно, это был когда-то тяжелый слиток, который некогда упал на дно морское и стал добычей волн, обтесавших его со всех сторон, так что со временем он уменьшился до размеров ружейной пули. Перед внутренним взором Вильма предстала ясная картина: здесь, у этих берегов, когда-то потерпел крушение богатый корабль, и теперь именно ему, Вильму, назначено судьбою извлечь из недр морских погибшие сокровища. Отныне его помыслы были заняты только одним: тщательно скрывая ото всех свою находку, даже от своего товарища, дабы никто не выведал его тайны, он, оставив все дела, дни и ночи напролет проводил на этом берегу, но не для того, чтобы забрасывать сеть и ловить рыбу, а для того, чтобы при помощи особого черпака, специально изготовленного для этой цели, попытаться достать со дна золото. Как он ни старался, никаких сокровищ он не обрел — обрел лишь нищету, потому что сам он теперь ничего не зарабатывал, а Каспар был слишком нерасторопен, чтобы прокормить их двоих. Так, в погоне за богатством, он растерял не только то золото, которое нашел, но и все общее состояние двух холостяков. Штрумпф, который до тех пор молча принимал все, что зарабатывал трудяга Вильм, обеспечивавший обоих пропитанием, теперь так же молча и безропотно мирился с тем, что товарищ его занимался никчемным делом, из-за чего им не хватало самого необходимого. Но именно эта покорная смиренность друга только способствовала тому, что Вильм с еще большим упорством продолжал свои неустанные поиски. И было еще одно обстоятельство, которое побуждало его не останавливаться: каждый раз, когда он ложился спать и сон смежал ему веки, ему чудилось, будто кто-то шепчет ему на ухо какое-то слово, довольно ясно и отчетливо, и вроде всегда одно и то же, но только что за слово, он никак потом вспомнить не мог. У Вильма не было полной уверенности, что это явление, при всей таинственности, имеет отношение к его нынешним занятиям, но в том состоянии духа, в котором он пребывал, любое необъяснимое явление казалось ему знамением; вот и это загадочное нашептывание только укрепило его веру в то, что его ждет великое счастье, а счастье заключалось для него только в груде золота.

Однажды, когда он был на берегу, возле того самого места, где он нашел золотой шарик, поднялась буря, да такая сильная, что ему пришлось искать убежища в одной из близлежащих пещер. Эта пещера, которую местные жители называют Стинфольской, представляет собой длинный подземный ход, заканчивающийся двумя проемами, обращенными к морю, благодаря чему вода беспрепятственно может проникать сюда, когда бушующие волны разбиваются о скалы и бурные потоки, шумя и пенясь, устремляются под каменные своды. Попасть в ту пещеру можно было лишь через расселину, что находилась сверху, но пользовались этим лазом разве что отчаянные мальчишки, потому что все остальные старались держаться подальше от этого места, которое не только само по себе считалось опасным, но еще и отпугивало своей дурной славой, ибо говорили, что тут нечисто. С большим трудом Вильм Ястреб протиснулся в расселину, устроился на крошечной площадке под скальным выступом, на глубине примерно двенадцати футов от поверхности земли, и, глядя на волны, разливающиеся у него под ногами, под неистовый рев ветра над головой, предался своим привычным мыслям о затонувшем корабле, напряженно думая о том, что же это за корабль мог быть, — ведь кого он только ни спрашивал, никто, даже старейшие обитатели здешних островов, слыхом не слыхивали ни о каком корабле, который потерпел бы тут крушение. Как долго он так просидел, он и сам не знал, но только, когда он очнулся от дум, оказалось, что буря уже стихла, и он собрался было лезть наверх, как вдруг отчетливо услышал из недр пещеры слово «Кармилхан». В страхе он подхватился и глянул вниз, в зияющую пропасть.

— Боже ты мой! — воскликнул он. — Это же то самое слово, которое преследует меня по ночам! Но, силы небесные, что оно означает?

— Кармилхан! — тихим вздохом опять донеслось из пещеры, когда Вильм уже почти выбрался из расселины. Тут он не выдержал и словно испуганная лань помчался со всех ног домой.

Надо сказать, что, вообще-то, Вильм был не робкого десятка и к тому же слишком жаден до денег, чтобы из-за какой-то сомнительной опасности потерять голову и отказаться от своего рискованного дела. Однажды, когда он поздней ночью, при свете луны, устроившись как раз против Стинфольской пещеры, забрасывал черпак на длинной веревке в воду в надежде найти сокровища, черпак за что-то зацепился. Вильм потянул что было силы, но груз не сдвинулся с места. Тем временем поднялся ветер, небо затянулось тучами, лодку стало бросать из стороны в сторону, и она в любой момент могла перевернуться, однако Вильм не обращал на это внимания: он все тянул, тянул, пока вдруг не почувствовал, что веревка уже не так натянута, хотя ничего тяжелого в черпак явно не попалось, вот почему он решил, что веревка просто оборвалась. Луна уже почти совсем ушла за тучи, как вдруг из-под воды показалось что-то круглое и плотное, и тут же раздалось преследовавшее Вильма слово «Кармилхан»! Вильм потянулся, чтобы стремительным движением вытащить находку из воды, но не успел он наклониться, как темная масса ушла прямо из-под рук, бесследно исчезнув во тьме ночной, и в то же мгновение поднялся дикий ветер, заставивший его спешно укрыться под уступами прибрежных скал. Тут он заснул в изнеможении от усталости, но и во сне ему не было покоя, ибо его терзала необузданная фантазия, заставляя испытывать те же муки, какие он испытывал днем, когда трудился, не щадя себя, одержимый мыслью о богатстве. Под утро буря стихла, и, когда Вильм очнулся, первые лучи восходящего солнца золотили морскую гладь. Он уже собрался было приняться за свою обычную работу, как вдруг заметил в дали морской какую-то движущуюся точку. Скоро он уже смог разглядеть очертания лодки и находившегося в ней человека. Больше всего Вильм поразился тому, что судно будто движется само собой, ибо не видно было ни парусов, ни весел, при этом оно было развернуто носом к берегу, хотя сидевший в лодке человек, похоже, к рулю не прикасался, если, конечно, там вообще был руль. Лодка все приближалась и приближалась, пока наконец не остановилась возле лодки Вильма. Человек из странной лодки оказался маленьким, сморщенным старикашкой в желтой холщовой хламиде и с красным островерхим ночным колпаком на голове, глаза у незнакомца были закрыты, и сам он совершенно не двигался, напоминая высохшую мумию. Напрасно Вильм пытался докричаться до старика и как-то растормошить его; так и не добившись ничего, он уже решил взять лодку на абордаж и отбуксировать ее к берегу, как вдруг старик открыл глаза и зашевелился, но в этих движениях было что-то такое, от чего даже Вильяма, бесстрашного рыбака, обуял ужас.

— Где я? — глубоко вздохнув, спросил человек по-голландски.

Вильм, которому доводилось встречаться с голландскими рыбаками, частенько заходившими сюда на лов сельди, немного знал этот язык и потому сумел объяснить старику, как называется остров, к которому тот пристал, а потом спросил, кто он такой и что привело его сюда.

— Я приехал за Кармилханом.

— Кармилхан?! Боже милостивый! Скажи, а что это такое? — разволновался жадный рыбак.

— Я не отвечаю на вопросы, заданные подобным образом! — проговорил человек, явно чего-то испугавшись.

— Прошу тебя, скажи — что такое Кармилхан? — повторил свой вопрос Вильм.

— Сейчас — ничто, но когда-то это был прекрасный большой корабль, нагруженный несметными богатствами, каких не перевозил ни один корабль на свете.

— Он потерпел крушение? Где? И когда? — продолжал допытываться рыбак.

— Это случилось сто лет тому назад, но где — я точно и сам не знаю и потому хочу отыскать это место, чтобы поднять все золото со дна. Поможешь мне — получишь свою долю.

— Готов помочь тебе всем сердцем и душой! Только скажи, что нужно делать! — тут же согласился Вильм.

— В первую очередь тут нужна храбрость, чтобы справиться с этим делом. А сделать ты должен вот что: ночью, около полуночи, пойдешь в какое-нибудь пустынное место подальше, возьмешь с собой корову, забьешь ее там, сдерешь с нее шкуру, и пусть кто-нибудь завернет тебя в нее, положит на землю и оставит одного, не пройдет и часа, как ты узнаешь, где сокрыты сокровища «Кармилхана».

— Но ведь именно так сын старого Энгроля погубил свое тело и душу! — закричал в ужасе Вильм. — Ты злой дух! Отправляйся назад к себе в ад! Не желаю иметь с тобой никаких дел!

С этими словами он отчаянно погреб прочь.

Старикашка заскрежетал зубами и разразился бранью вслед удаляющемуся рыбаку, но тот уже ничего не слышал, потому что так налегал на весла, что скоро уже и вовсе исчез из виду, скрывшись в бухте за нависавшей скалой. Эта встреча со злым духом, который явно хотел обратить себе на пользу жадность рыбака и заманить его в западню, посулив богатства, нисколько того не отрезвила, но, наоборот, еще больше распалила: он решил, что сведения, полученные от старикашки, сами по себе достаточно ценные, чтобы и дальше вести упорные поиски, не связываясь с лукавым. Вот почему он продолжил свои ежедневные занятия, обшаривая в поисках золота морское дно возле пустынного берега, и в результате совершенно забросил все прочие дела: он больше не выходил, как прежде, в море за богатым уловом, отставил всякую работу, какой еще недавно дарил все свое усердие, и день ото дня все глубже погружался вместе со своим товарищем в нужду, так что в конце концов им уже почти не на что было жить. И хотя этот упадок в хозяйстве целиком и полностью лежал на совести упрямца Вильма, отдавшегося пагубной страсти, из-за чего все заботы о пропитании легли теперь на плечи Каспара Штрумпфа, тот ни словом не попрекнул своего друга и проявлял по отношению к нему все ту же покорность, ту же веру в его умственное превосходство, как в те времена, когда Вильму Ястребу во всем, что бы он ни затевал, всегда сопутствовала удача. Эта перемена в укладе жизни заставляла Вильма страдать еще больше, но оттого он с еще большим упорством продолжал искать золото, ибо надеялся, что таким образом сумеет рано или поздно вознаградить друга за пережитые лишения. А дьявольское нашептывание между тем не прекращалось — по ночам он по-прежнему слышал сквозь сон слово «Кармилхан». Кончилось все тем, что от нищеты, обманутых ожиданий и собственной жадности Вильм Ястреб дошел уже до какого-то безумного состояния и в самом деле решил последовать указаниям старикашки, хотя ему было известно старинное предание, и он прекрасно понимал, что отдает себя тем самым во власть сил тьмы.

Напрасно Каспар пытался его отговорить: как он ни умолял товарища отказаться от этого отчаянного шага, тот только еще больше утверждался в своем намерении, и в результате слабовольный добряк согласился быть ему провожатым и обещался помочь осуществить задуманный план. С болью в сердце они обмотали веревкой рога любимой коровы — последнее, что у них еще оставалось в хозяйстве, они вырастили ее с теленка и до последнего терпели, не продавали никому, потому что им тяжело было отдавать ее в чужие руки. Но злой дух, овладевший Вильмом, задушил в нем все лучшие чувства, а Каспар не умел перечить товарищу. Стоял сентябрь, и шотландские ночи уже стали по-зимнему длинными. Ночные облака тяжело перекатывались по небу, подгоняемые суровым ветром, наползали друг на друга, громоздясь, как айсберги в Мальстрёме. Глубокие тени залегли в расселинах, расползлись по торфяным болотам, и мутные русла рек зловеще чернели страшными адскими безднами. Вильм шел впереди, Каспар — за ним, в ужасе от своей собственной храбрости, и все поглядывал со слезами на глазах на горемычную скотинку, которая доверчиво шагала рядом, не ведая, что ее ожидает, навстречу своей смерти, которую ей суждено было принять от тех же рук, что до сих пор кормили ее. С трудом они добрались до узкой болотистой долины, поросшей кое-где мхом и вереском, усеянной большими валунами и зажатой между скалистыми горными хребтами, уходившими куда-то в серую туманную даль, — редко сюда ступала нога человека. Осторожно шагая по зыбкой трясине, они приблизились к большому камню посередине болота, вспугнув пристроившегося тут орла, который с громким клекотом взмыл ввысь. Несчастная корова утробно замычала, словно почуяла жуть, исходившую от этого места, на нее накатило предчувствие надвигающейся беды. Каспар отвернулся, чтобы утереть нахлынувшие слезы. Он посмотрел вниз, в расселину, через которую они сюда поднялись и откуда теперь доносился далекий шум прибоя, взглянул наверх, на макушки гор, упиравшихся в угольно-черные тучи, из недр которых по временам исходило глухое клокотанье. Когда он снова повернулся к Вильму, тот уже привязал бедную корову к камню и стоял с занесенным топором, собираясь порешить ни в чем не повинное животное.

Каспар хотя и согласился исполнить волю своего друга, но тут уже не выдержал. Он упал перед ним на колени и воздел руки к небу.

— Бога ради, Вильм! — вскричал он с отчаянием в голосе. — Пощади себя, пощади корову! Пощади себя и меня! Пощади свою душу, свою жизнь! А если тебе понадобилось искушать Бога, то погоди до завтра и принеси в жертву какое-нибудь другое животное вместо нашей коровы!

— Ты что, совсем сбрендил?! — завопил Вильм в ответ как безумный, продолжая крепко сжимать топор в руках. — Хочешь, чтобы я пощадил корову, а сами мы с голоду сдохли?

— Голод тебе не грозит, — твердо сказал Каспар. — Пока у меня есть руки, с голоду ты не умрешь. Я буду денно и нощно работать ради тебя. Но только не губи свою душу и не убивай бедную скотину!

— Тогда возьми топор и раскрои мне череп! — рявкнул Вильм, и в его голосе слышалось отчаяние. — Я с места не сдвинусь, пока не получу того, что мне нужно! Разве ты можешь своими руками поднять для меня сокровища «Кармилхана» со дна морского? Разве ты можешь своими руками заработать столько, чтобы мы не бедствовали? Единственное, что ты можешь сделать своими собственными руками, так это положить конец моим страданиям! Давай! Я готов принести себя в жертву!

— Вильм! Убей корову, убей меня! Мне ничего не жаль! Мне жаль только твою бессмертную душу! Ведь камень этот — пиктский алтарь, и жертва, которую ты собрался принести, предназначается силам тьмы.

— Знать ничего не знаю! — заявил Вильм с диким смехом, как человек, не желающий знать ничего о том, что может помешать ему осуществить задуманное. — Каспар, ты сам сумасшедший и меня решил свести с ума! На, держи! — крикнул он и бросил топор, а сам схватил нож, лежавший на камне, и как будто собрался вонзить его себе в грудь. — Получай свою корову, раз она тебе дороже, чем я!

В мгновенье ока Каспар очутился возле друга, выхватил у него из рук нож, поднял топор с земли, замахнулся и обрушил его с такою силой на голову любимой коровы, что та, даже не вздрогнув, замертво рухнула к ногам своего хозяина.

Не успел Каспар произвести эту скорую расправу, как тут же сверкнула молния и грянул гром. Вильм Ястреб смотрел на друга, как взрослый смотрит на ребенка, отважившегося сделать дело, на которое сам взрослый не мог решиться. Ни гром, ни удивление остолбеневшего товарища не произвели, однако, на Каспара Штрумпфа никакого впечатления: без лишних слов он молча принялся сдирать шкуру с коровы. Придя в себя, Вильм решил все же помочь товарищу, но по всему было видно, что он испытывает непреодолимое отвращение, сравнимое по остроте только с непреодолимым желанием принести поскорее животное в жертву, как он мечтал, придя сюда. Тем временем началась гроза, оглушительный гром рокотал среди скал, страшные молнии, извиваясь, падали вниз, будто целясь в их камень посреди трясины, полыхали по всему ущелью, озаряя болото, а ветер, еще не успевший домчаться до этих вершин, неистовствовал в долине и на берегу, дико воя на всю округу. Когда наконец шкура была содрана, оба рыбака успели промокнуть до нитки. Они разложили шкуру на земле. Каспар завернул в нее друга, как тот велел, и крепко связал. Только после этого он прервал молчание и, с жалостью глядя на своего потерявшего всякий разум товарища, дрожащим голосом спросил:

— Чем могу тебе еще быть полезным, Вильм?

— Ничем, — ответил Вильм. — Прощай!

— Прощай! — отозвался Каспар. — Да хранит тебя Бог и простит тебя, как и я прощаю.

Это были последние слова, которые услышал Вильм от своего товарища — в следующий миг тот исчез в сгустившейся тьме, и в ту же секунду грянула буря, страшней которой Вильм не видел и не слышал за всю жизнь. Сначала ударила молния, да такая яркая, что озарила не только близлежащие горы и скалы, но и долину внизу, и бурлящее море, и каменистые островки, разбросанные по всей бухте. Вильму почудилось, будто там, среди каменных островков, он ясно видит большой чужеземный корабль без мачт, который тут же растворился во мгле. И снова загрохотал гром, еще более оглушительный, чем прежде. Огромные камни покатились лавиной с гор, грозя раздавить Вильма. Хлынул дождь, и вся узкая долина в одночасье оказалась затопленной, вода все поднималась и поднималась и уже доходила Вильму до плеч — хорошо еще, что Каспар уложил его головою повыше, иначе бы он давно захлебнулся. Вода продолжала прибывать, но чем больше усилий прилагал Вильм, чтобы высвободиться из пут, тем крепче стягивалась его пелена. Каспар был далеко. Взывать о помощи к Богу он не решался и с содроганием ужаса думал о том, что ему придется молить о спасении те силы, во власти которых он теперь оказался.

Вода уже заливалась ему в уши, он чувствовал ее губами.

— Боже мой, я погиб! — закричал он, видя, что поток сейчас накроет его с головой.

И в тот же миг он уловил загадочные звуки, напоминавшие шум водопада, который был как будто совсем рядом, — вода вдруг отступила, и бурный поток, пробивший себе дорогу меж камней, пронесся стороной, дождь ослабел, небо чуть просветлело, и Вильм опять приободрился, сочтя, что для него забрезжил луч надежды. Он чувствовал себя совершенно обессилевшим, как после смертельной схватки, и ни о чем так не мечтал, как освободиться из плена, хотя мысль о том, что он еще не достиг заветной цели, снова пробудила в его алчной душе черные страсти, едва только он осознал, что его жизни ничего больше не угрожает. Вот почему он решил смириться со своим положением ради исполнения мечты и просто лежать и ждать, но холод и усталость сделали свое дело — скоро он уже провалился в глубокий сон.

Так проспал он часа два, когда холодный ветер, коснувшийся его лица, и неведомый шум, похожий на шуршание набегающих волн, заставили его очнуться от блаженного забытья. Небо опять затянулось, и снова ударила молния, подобная той, что предшествовала давешней буре, она озарила всю округу, и снова ему почудилось, будто там, у самой Стинфольской пещеры, он видит чужеземный корабль — он еле держался на гребне взметнувшей его гигантской волны, готовой вот-вот низвергнуть его в пучину. При свете молний, бивших одна за другой и ярко освещавших море, Вильм вглядывался в очертания призрачного парусника, но в этот миг невесть откуда налетел водяной смерч, поднял его недвижимое тело и бросил с такою силой на скалы, что Вильм потерял сознание. Когда он пришел в себя, буря улеглась и небо прояснилось, хотя кое-где еще продолжали полыхать зарницы. Вильм лежал у подножья какой-то горы и чувствовал себя настолько разбитым, что не мог пошевелиться. Он слышал мерный шум прибоя, сквозь который пробивались звуки торжественной музыки наподобие церковного песнопения. Эти звуки поначалу были очень слабыми, и Вильм подумал, что, верно, обманулся, но мелодия возникала снова и снова и звучала всякий раз все отчетливее, становилась все ближе, так что Вильм под конец как будто уловил в ней что-то знакомое — ему показалось, что эта мелодия напоминает тот псалом, который он прошлым летом слышал на борту голландского корабля, пришедшего сюда на лов сельди.

Вскоре он даже различил голоса и будто даже отдельные слова того распева. Голоса доносились со стороны долины, и когда Вильм, исхитрившись подобраться к близлежащему камню, слегка приподнялся и положил на него голову, он и впрямь увидел какую-то процессию, которая с песнями приближалась к нему. Горе и страх застыли на лицах этих людей, а с одежды их потоками стекала вода. И вот процессия подошла вплотную, и пение смолкло. В голове колонны были музыканты, за ними шли моряки, а замыкал все шествие высокий мужчина плотного телосложения, с совершенно прямой спиной, в старинной, расшитой золотом одежде, с мечом на боку и с длинной, толстой, украшенной золотым набалдашником тростью в руках. Рядом с ним бежал негритенок, который время от времени подавал своему господину красивую трубку, тот неспешно и важно затягивался несколько раз и шагал дальше. Подойдя к Вильму, высокий человек стал перед ним приосанившись, а по обе стороны от него расположились другие мужчины, не в таких нарядных одеждах, но все с трубками в руках, хотя трубки у них были попроще, чем та, которую нес слуга-негритенок. За ними разместились все остальные участники процессии, среди которых было немало женщин, некоторые — с младенцами на руках или с детьми постарше, державшимися за материнский подол, и все они были в дорогих платьях, имевших, однако, чужеземный вид. Последней подтянулась целая команда голландских моряков — у всех полный рот табаку и в зубах короткие коричневые трубочки, которыми они пыхтели в мрачном безмолвии.

Рыбак в ужасе смотрел на странное собрание, но ожидание того, что за этим последует, не дало ему совсем упасть духом. Долго стояли они так, глядя на Вильма, и дым от их трубок поднимался вверх густым облаком, сквозь которое проглядывали звезды. Постепенно они сомкнулись в кольцо вокруг лежащего Вильма, и это кольцо сжималось все больше и больше, а дым от трубок становился все гуще и гуще. Вильм Ястреб был отчаянным смельчаком, он был готов к самому необычному повороту, но, когда он увидел, что эти непонятные люди всей толпой двигаются на него, будто хотят придавить его своей массой, он потерял всякое самообладание, холодный пот выступил у него на лбу, и у него было такое чувство, что он сейчас умрет от страха. Но можно себе представить, какой ужас он испытал, когда оторвал взгляд от толпы и вдруг увидел рядом с собой, у самой головы, того самого важного человека, который сидел на корточках, все так же прямо держа спину, как при своем появлении, только теперь у него во рту была еще и трубка, как будто он хотел подразнить собравшихся. Охваченный смертельным страхом, Вильм закричал, обращаясь к этому человеку, который тут явно был главным:

— Во имя того, кому вы служите, скажите — кто вы? И чего вам от меня надобно?

Человек сделал три затяжки, еще более неспешно и важно, чем прежде, передал затем свою трубку слуге и сказал с пугающим бесстрастием:

— Я — Альдрет Франц ван дер Свельдер, капитан корабля «Кармилхан» из Амстердама, который на пути домой из Ботавии затонул у этих скал со всем экипажем и пассажирами. Вот мои офицеры, вот мои пассажиры, а там мои славные матросы, — все они погибли вместе со мной. Зачем ты вызвал нас со дна морского, где мы нашли себе пристанище? Зачем нарушил наш покой?

— Я хотел узнать, где лежат сокровища «Кармилхана».

— На дне.

— Но где именно?

— В Стинфольской пещере.

— А как мне их получить?

— Когда гусь хочет полакомиться сельдью, он с головою хоть в бездну нырнет. Разве сокровища «Кармилхана» не стоят того же?

— Какая же доля достанется мне?

— Большая, гораздо больше, чем ты в состоянии за свой век прожить, — с усмешкой ответил капитан, и все присутствующие громко рассмеялись. — Еще вопросы есть?

— Нет, — ответил Вильм. — Ну будь здоров.

— Всего хорошего и до свидания! — сказал голландец и собрался уходить.

Музыканты опять стали в начале колонны, и процессия двинулась тем же порядком, каким пришла, с теми же торжественными песнопениями, которые постепенно становились все тише и тише, пока не растворились полностью в шуме морского прибоя. Теперь Вильм напряг все силы, чтобы освободиться от пут. В конце концов ему кое-как все же удалось высвободить одну руку, и он сумел размотать веревку, а потом уже и выбраться из шкуры. Без оглядки помчался он к себе домой и там обнаружил несчастного Каспара Штрумпфа лежащим без сознания на полу. С большим трудом Вильм растормошил товарища, который разрыдался от радости, увидев перед собой друга юности целым и невредимым. Но этот луч радости сразу потух, когда он услышал, в какое отчаянное предприятие тот собрался пуститься.

— Уж лучше сгореть в аду, чем тут сидеть да глядеть на эти голые стены и всю эту нищету. Ты как знаешь, а я пошел.

С этими словами Вильм схватил факел, огниво, канат и выскочил из дома. Каспар бросился за ним и помчался что было духу, но догнал его уже в тот момент, когда Вильм, забравшись на скалистый уступ, на котором он еще недавно искал защиты от бури, и обвязав себя канатом, изготовился спуститься в рокочущую черную бездну. Убедившись, что никакие его увещевания не действуют на обезумевшего Вильма, Каспар решил последовать за ним, но Вильм велел ему оставаться внизу и держать конец каната. Движимый той слепой алчностью, которая всякой низкой душе прибавляет сил и храбрости, с невероятным трудом Вильм спустился в недра пещеры и сумел нащупать еще один уступ, на котором он теперь устроился, прямо над черными бурлящими волнами, с шумом уносившимися неведомо куда. С жадностью он стал оглядываться по сторонам и тут вдруг заметил, что в воде у него под ногами что-то сверкнуло. Он отложил факел, прыгнул вниз и скоро уже наткнулся на какой-то тяжелый предмет, который он вытащил из воды. Оказалось, что это железный сундучок, набитый золотыми монетами. Вильм сообщил другу о своей находке, когда же в ответ тот стал умолять его удовлетвориться этим и подняться наверх, Вильм отмахнулся, сказав, что это только начало — лишь первая малая награда за его долгий труд. Он еще раз нырнул, из недр морских раздался громкий смех, и Вильм Ястреб исчез с концами. Каспар отправился домой один, но это уже был совсем другой человек. Его слабая голова и чувствительное сердце не справились с теми потрясениями, которые выпали на его долю и совсем расстроили ему нервы. Он забросил все занятия, бродил как неприкаянный с потухшим взглядом с утра до ночи, и все его прежние знакомые, хотя и жалели его, старались обходить несчастного стороной. Как-то раз один рыбак рассказал, будто видел ночью, когда случилась буря, команду «Кармилхана» на берегу, а среди них — Вильма Ястреба. Той же ночью исчез и Каспар Штрумпф.

Где только его не искали, но никаких следов так и не обнаружили. Но если верить преданию, то его видели потом вместе с Вильмом Ястребом среди матросов заколдованного корабля, который с тех пор появлялся через равные промежутки времени возле Стинфольской пещеры.

— Уже давно перевалило за полночь, — сказал студент, когда подмастерье ювелира закончил свой рассказ. — Самое опасное время мы вроде как пересидели, и что до меня, так я уже с ног валюсь и потому предлагаю всем отправиться спокойно спать.

— Нет, я бы потерпел еще до двух, — возразил егерь. — Недаром считается, что от одиннадцати до двух — ворам раздолье.

— И я так думаю, — поддержал кузнец. — Ведь если кто замыслил нас обчистить, то лучшей оказии, чем после полуночи, нет. Поэтому, мне кажется, гораздо лучше будет попросить нашего студиозуса продолжить свой рассказ, который он не довел до конца.

— Хорошо, я не против, — согласился студент, — вот только сосед наш, господин егерь, не слыхал начала.

— Ничего страшного, — отозвался егерь, — чего не слышал, то домыслю сам.

— Ну что ж, — собрался было приступить к рассказу студент, как вдруг за окном раздался лай собаки.

Затаив дыхание, все стали прислушиваться, и в ту же минуту из комнаты графини выбежал слуга, сообщивший, что со стороны леса к трактиру приближаются несколько вооруженных мужчин, человек десять-двенадцать.

Егерь взялся за ружье, студент выхватил свой пистолет, ремесленники вооружились палками, а кучер достал из кармана длинный нож. Так они стояли и переглядывались, не зная, что делать дальше.

— Надо встать на лестнице! — воскликнул студент. — Хоть первых двух-трех негодяев прикончим, прежде чем они успеют нас одолеть.

Он протянул кузнецу свой второй пистолет, и они договорились стрелять только по очереди. Затем студент с егерем выбежали на лестницу и заняли позиции на верхней площадке, храбрый кузнец стал подле егеря, у самых перил, чтобы удобнее было держать всю лестницу под прицелом, подмастерье ювелира и кучер расположились чуть в стороне, готовые в любой момент прийти на помощь, если дойдет до рукопашной. Так они простояли молча несколько минут в ожидании непрошеных гостей. Наконец они услышали, как отворилась входная дверь, и они как будто даже различили перешептывание.

Потом донесся звук шагов: несколько человек явно приближались к лестнице, вот они уже поднимаются по ступенькам — теперь их стало видно: на нижнем марше показались трое мужчин, явно не ожидавших встретить тут такой прием, ибо, когда они повернули уже на второй марш, сверху раздался зычный голос егеря:

— Стоять! Одно движение — и вы покойники! Взять их на мушку! — скомандовал он, обращаясь к товарищам. — И цельтесь хорошенько, друзья мои!

Разбойники перепугались и отступили, чтобы держать совет с другими членами шайки, оставшимися внизу. Через какое-то время один из них вернулся и сказал:

— Господа! Зачем вам так безрассудно рисковать? Нас много, и мы легко сотрем вас в порошок. Уйдите с дороги, и вам ничего не будет, нам не нужно от вас ни гроша!

— А что же вам нужно? — спросил студент. — Думаете, мы вам так и поверили? Дураков нет верить всякой сволочи! Хотите поживиться — бога ради, милости просим! Но только первый, кто сунется сюда, получит от меня пулю в лоб, которая на веки вечные избавит его от головной боли!

— Выдайте нам по-хорошему ту даму, которая остановилась тут, и кончим дело, — сказал разбойник. — Мы отвезем ее в надежное удобное место, а слуги ее пусть скачут назад и сообщат господину графу, что он может выкупить свою супругу за двадцать тысяч гульденов.

— Да как вы смеете делать нам такие предложения! — возмутился егерь, вскипев от ярости, и взвел курок. — Считаю до трех, и, если ты за это время не уберешься, буду стрелять. Раз, два…

— Стой! — крикнул разбойник громовым голосом. — Где это видано — стрелять в безоружного человека, который пытается с вами мирно договориться?! Ты сам подумай, дурья твоя башка! Ну пристрелишь ты меня — не велик подвиг, но следом придут двадцать моих товарищей, которые отомстят за меня. Какой будет прок твоей графине от того, что вы все умрете или будете валяться тут ранеными? Поверь, если она пойдет с нами по доброй воле, ей будет оказано полное почтение, но если ты на счет три не уберешь свое ружье, ей не поздоровится! Бросай ружье, считаю до трех: раз, два, три!

— С этими собаками шутки плохи, — проговорил еле слышно сквозь зубы егерь, исполняя приказ разбойника. — Своею жизнью я готов рисковать, но если я пристрелю одного из них, то наврежу графине. Я должен посоветоваться с ней. Дайте нам полчаса, — сказал он, обращаясь к разбойнику. — Предлагаю на это время заключить перемирие, чтобы подготовить графиню должным образом, иначе она умрет на месте, если огорошить ее такою новостью.

— Согласен, — ответил разбойник и тут же призвал шестерых своих товарищей охранять лестницу.

В полном смятении несчастные путешественники последовали за егерем в комнату графини. Эта комната располагалась совсем близко от лестницы, и, поскольку разговор с разбойниками велся на повышенных тонах, графиня слышала все до последнего слова. Дрожащая и бледная, она встретила их тем не менее, полная решимости отдаться на волю судьбы.

— К чему такие жертвы — ставить на карту жизнь стольких достойных людей? — воскликнула она. — Как я могу требовать от вас, чтобы вы стали на мою защиту, если вы даже едва знаете меня? Нет, у меня нет иного выхода, как только подчиниться негодяям.

Всех глубоко тронули слова отважной дамы, попавшей в беду. Егерь разрыдался и заявил, что не переживет такого позора. Студент посетовал на самого себя — зачем уродился таким верзилой.

— Был бы я хоть на полголовы пониже, — горячился он, — и не росла бы у меня борода, так я бы знал, что делать: нарядился бы в платье госпожи графини, и все, злодеи не скоро бы разобрались, что опростоволосились.

Подмастерье Феликс вместе с другими тоже тяжело переживал несчастье, свалившееся на эту женщину. Она казалась ему такой милой, такой знакомой, что он не мог отделаться от ощущения, будто перед ним его умершая мать, которая попала в бедственное положение. Он чувствовал необыкновенный прилив сил и отваги и был готов положить за нее жизнь. Едва отзвучали последние слова студента, его озарила мысль, всколыхнувшая душу. Забыв всякий страх, все расчеты, он думал лишь о спасении несчастной.

— Если все дело только в этом, — проговорил он, краснея от робости, — если нужен кто помельче, без бороды и не трус, то, может быть, я сгожусь на это? А вы, графиня, наденьте, бога ради, мой кафтан, возьмите мою шляпу, чтобы спрятать под ней ваши чудесные волосы, палку в руки, узелок на спину, и все, идите дальше своей дорогой под видом подмастерья Феликса!

Все поразились такой невиданной храбрости молодого человека. Егерь бросился обнимать его со словами:

— Золотой ты мальчик! Ты готов пойти на это? Готов нарядиться в платье моей доброй госпожи и спасти ее? Сам Бог, видать, тебя надоумил! Но одного я тебя не отпущу. Коли пропадем, так вместе! Я буду с тобой до последнего, как подобает настоящему другу, и пока я жив, злодеи ничего с тобой не сделают!

— Я тоже с вами! Клянусь жизнью! — воскликнул студент.

Долго им пришлось уговаривать графиню принять это предложение. Ей была невыносима мысль, что незнакомый человек должен ради нее рисковать своей жизнью. Она представляла себе весь ужас положения несчастного, на которого обрушится месть разбойников, если они обнаружат подмену. В конце концов она все же поддалась на уговоры, отчасти уступив просьбам юноши, отчасти потому, что твердо решила в случае счастливого спасения приложить все мыслимые усилия и вызволить из плена своего избавителя. После некоторых колебаний она согласилась. Егерь и остальные путешественники прошли вместе с Феликсом в комнату студента, где подмастерье быстро переоделся в платье графини. Для пущей убедительности егерь нацепил ему на голову парик, который позаимствовал у камеристки, а сверху водрузил дамскую шляпу, и все сошлись на том, что теперь его просто не узнать. Даже кузнец поклялся, что если бы он повстречался с такой особой на дороге, то поспешил бы снять головной убор и ни за что бы не догадался, что раскланивается со своим храбрым товарищем.

Графиня же тем временем с помощью верной камеристки достала из ранца подмастерья его одежку и тоже переоделась. В глубоко надвинутой на лоб шляпе, с посохом в руке, с изрядно полегчавшим узелком за спиной, она изменилась до неузнаваемости, и в другое время путешественники, наверное, немало посмеялись бы такому маскарадному костюму. Новоявленный подмастерье поблагодарил Феликса, обливаясь слезами, и пообещал в самом скором времени прислать подмогу.

— У меня есть только одна просьба, — сказал Феликс. — В моем ранце, который у вас за спиной, спрятана шкатулочка, берегите ее как зеницу ока! Если она пропадет, я не переживу! В ней подарки для моей приемной матери и…

— Готфрид, мой егерь, знает наш замок, — поспешила успокоить его графиня, — он позаботится о том, чтобы вы все получили назад в целости и сохранности, ведь я надеюсь, благородный юноша, что вы сами навестите нас, чтобы принять благодарность от моего супруга и от меня.

Феликс не успел на это ничего ответить, потому что в этот момент снизу раздались грубые голоса разбойников. Они заявили, что время, дескать, истекло и к отъезду графини все готово. Егерь спустился к ним и сказал, что ни за что не отпустит даму одну и готов отправиться с ними куда угодно, лишь бы не возвращаться домой пред очи графа без своей госпожи. Студент тоже объявил, что намерен провожать даму. Разбойники посовещались и в конце концов согласились при условии, что егерь сдаст свое оружие. Остальным путешественникам было велено вести себя тихо, когда они будут выводить графиню. Феликс опустил вуаль, имевшуюся на шляпе, сел в уголок, подперев голову рукой, и с видом глубочайшей печали принялся ждать разбойников. Путешественники собрались в одной комнате и устроились так, чтобы видеть все происходящее. Егерь, придав своему лицу огорченное выражение и оставаясь все время начеку, расположился в другом углу комнаты графини. Так прошло несколько минут, как дверь вдруг распахнулась и на пороге появился красивый, хорошо одетый мужчина лет тридцати шести. На нем было нечто вроде военного мундира, на груди — орден, на боку — длинная сабля, в руке он держал шляпу, украшенную пышными перьями, двое сопровождавших его разбойников стали на стражу при входе.

С глубоким поклоном он подошел к Феликсу. Похоже, он испытывал некоторое смущение и явно робел перед такой знатной дамой, во всяком случае, ему не сразу удалось сложить нужную фразу, а лишь после нескольких запинок.

— Сударыня, — проговорил он, — бывают в жизни положения, с которыми приходится терпеливо мириться. Таково сейчас ваше положение. Не думайте только, что я хотя бы на миг забуду о почтительности, которая пристала в обхождении с такой достойной уважения особой, как вы. Вам будут предоставлены все удобства, и вам не на что будет жаловаться, разве только на те неприятные минуты, сопряженные со страхом, который вы испытали сегодня ночью.

Он сделал паузу, словно ожидая услышать что-нибудь в ответ, но Феликс хранил молчание, и разбойник продолжал:

— Не считайте меня обыкновенным грабителем или головорезом. Я несчастный человек, которого довели до такой жизни тяжелые обстоятельства. Мы хотим навсегда уйти из этих краев, но, чтобы уехать отсюда, нам требуются деньги. Мы, конечно, могли бы напасть на купцов или почтовую карету, но тогда, быть может, пострадало бы много людей, которые навсегда сделались бы несчастными. Но господин граф, ваш супруг, полтора месяца назад получил в наследство пятьсот тысяч талеров. Мы просим дать нам двадцать тысяч гульденов от этой немалой суммы, и требование наше нельзя назвать нескромным или несправедливым. Вот почему прошу вас, окажите милость и напишите вашему супругу письмо, в нем сообщите, что мы вас удерживаем у себя и что желательно, чтобы он поскорее заплатил нам выкуп, в противном случае — вы понимаете, нам придется применить к вам несколько более жесткие меры. Выкуп будет принят только при условии сохранения строжайшей тайны и только если он будет доставлен одним человеком.

За этой сценой с напряженным вниманием наблюдали все постояльцы лесного трактира, включая и графиню, которая взирала на происходящее со страхом. Она боялась, что молодой человек, вызвавшийся пойти на риск ради нее, невольно выдаст себя чем-нибудь. Она была готова в дальнейшем выкупить его любой ценой, но ни за что на свете не пошла бы в плен к разбойникам. Вот почему, когда она случайно нащупала в кармане Феликсова кафтана нож, она раскрыла его и теперь крепко сжимала в руке, с твердым намерением в крайних обстоятельствах лишить себя жизни, лишь бы не идти на такой позор. Но не меньше графини боялся и Феликс. Его, конечно, ободряла утешительная мысль, что он совершает настоящий мужской поступок, когда вступается за беззащитную, беспомощную женщину, оказавшуюся в беде, но ему было страшно выдать себя голосом или каким-нибудь неосторожным движением. И уж совсем ему стало не по себе, когда разбойник заговорил о письме, которое ему предстояло написать.

Как он будет писать? Как обращаться к графу? Как складывать фразы, чтобы не попасться?

Самый страшный момент наступил, когда предводитель разбойников положил перед ним бумагу и перо, велел откинуть вуаль и приказал писать.

Феликсу было невдомек, что в своем наряде он выглядит настоящей красоткой, — если бы он это знал, он бы ни секунды не боялся, что его разоблачат. Во всяком случае, когда он вынужден был поднять вуаль, красота незнакомки и некоторая резкость черт ее выразительного, мужественного лица, похоже, совершенно сразили человека в мундире, и он смотрел на нее с еще большим почтением.

От зоркого взгляда подмастерья это не ускользнуло, и, успокоившись, что хотя бы на данном этапе разоблачение ему не грозит, он взял перо и начал составлять письмо к своему мнимому супругу, стараясь подражать образцу, который встретился ему однажды в одной старинной книге. И вот что у него получилось:

Феликс протянул письмо предводителю разбойников, тот прочитал его и одобрил.

— Осталось вам решить, — сказал разбойник, — кого вы предпочитаете взять с собою в провожатые — вашу камеристку или егеря. Кого-то одного из них я отправлю с письмом к вашему супругу.

— Со мной поедут егерь и вот этот господин, — ответил Феликс, показывая на студента.

— Хорошо, — согласился разбойник и пошел к дверям, чтобы позвать камеристку. — Объясните, сударыня, что ей делать.

Дрожащая камеристка, умирая от страха, вошла в комнату. При виде ее Феликс побледнел, боясь, что может ненароком как-то все же выдать себя. Но неизвестно откуда взявшаяся храбрость, которая у него проявлялась в минуты опасности, помогла ему справиться с собой, и он обратился к вошедшей с такими словами:

— Поручаю тебе только одно: проси графа как можно скорее вызволить меня из плена!

— Не забудьте передать еще своему супругу, — добавил разбойник, — что вы настойчиво советуете ему хранить все в тайне и ничего не предпринимать до тех пор, пока вы к нему не вернетесь. У нас достаточно повсюду соглядатаев, чтобы сразу же узнать об этом, и тогда я уже ни за что не поручусь.

Перепуганная камеристка обещала все исполнить в точности. После этого предводитель разбойников велел собрать для графини узелок с одеждой и бельем, потому что они предполагали ехать налегке, а когда вещи были уложены, он с поклоном пригласил графиню следовать за ним. Феликс поднялся, егерь со студентом тоже, и так, все втроем, в сопровождении разбойника, они спустились по лестнице.

Во дворе стояло множество лошадей, одну из них предложили егерю, другая — изящная лошадка под дамским седлом — была приготовлена для графини, еще одна досталась студенту. Предводитель разбойников помог подмастерью устроиться поудобнее, подтянул подпругу, после чего вскочил на своего коня. Он занял место справа от графини, слева от нее пристроился другой разбойник, и точно так же поступили с егерем и студентом, которые оказались теперь взятыми в клещи. Затем вся шайка расселась по коням, предводитель достал рожок и подал звонкий сигнал к отправке, отряд тронулся в путь и скоро скрылся в лесу.

Путешественники, сидевшие до того в комнате наверху, с облегчением вздохнули и постепенно начали приходить в себя от пережитого ужаса. Если бы не мысль о трех товарищах, которых увели у них на глазах, они, может быть, и повеселились бы, как это бывает, когда опасность или несчастье отступает. Все дружно принялись восхищаться молодым подмастерьем, у графини навернулись слезы умиления на глазах при мысли о том, как бесконечно она обязана человеку, для которого ничего хорошего сделать не успела и которого даже толком не знала. Оставалось утешаться тем, что он поехал не один, а в компании с храбрым егерем и бойким студентом, которые всегда смогут ободрить молодого человека, если тот вдруг загорюет, не говоря уже о том, что, вполне возможно и даже вероятно, как думал кое-кто из присутствующих, егерь, будучи человеком бывалым, все же изыщет средства к побегу. Собравшиеся посовещались, что им делать дальше. Графиня, не связанная никакими клятвами по отношению к предводителю разбойников, решила, что самым лучшим будет, если она немедленно отправится к своему мужу и предпримет все возможное, чтобы открыть местопребывание пленников, а затем их освободить. Кучер, державший путь в Ашафенбург, вызвался там сходить в суд и снарядить за разбойниками погоню. Кузнец же решил продолжить свое путешествие дальше.

Больше в ту ночь путешественников никто не беспокоил, в трактире, где еще недавно разыгрывались такие жуткие сцены, воцарилась мертвая тишина. На другое утро слуги графини спустились вниз к хозяйке трактира, чтобы приготовить все к отъезду, и тут же прибежали назад с известием, что обнаружили и хозяйку, и всю ее прислугу, в ужаснейшем виде: они лежали связанными на полу и молили о помощи.

Путешественники, услышав такие новости, удивленно переглянулись.

— Значит, выходит, что эти люди все же ни в чем не повинны? — воскликнул кузнец. — Значит, мы зря о них плохо думали, подозревая их в сговоре с разбойниками?

— Готов отправиться на виселицу вместо них, если мы ошиблись! — вскричал кучер. — Это все обман, они прикидываются, чтобы мы их не сдали куда следует. Разве вы не помните, как подозрительно они себя держали? Разве вы не помните, как их натасканная собака не пускала меня, когда я хотел спуститься вниз, и как тут же появилась хозяйка с работником и недовольно так стала меня спрашивать, что я тут, дескать, забыл? Но это нас и спасло, в первую очередь — госпожу графиню. Ведь если бы этот трактир не показался нам таким подозрительным, если бы хозяйка не насторожила нас своим поведением, мы бы не сидели полночи вместе, чтобы не заснуть. Тогда разбойники напали бы на нас во сне и уж по крайней мере поставили бы стражу у каждой двери, так что у нас не было бы никакой возможности провести в жизнь нашу затею с переодеванием.

Все согласились с кучером и решили, что нужно непременно сообщить об этой хозяйке и ее прислуге властям. Но чтобы дело не сорвалось, они договорились не показывать вида и вести себя как ни в чем не бывало. Кучер и слуги спустились вниз, развязали обманщиков, действовавших заодно с грабителями, и постарались выказать им как можно больше сочувствия и жалости. Хозяйка же, чтобы еще больше умилостивить постояльцев, предъявила очень скромный счет, явно занизив плату за постой, и сказала, что будет рада их видеть в скором времени снова.

Кучер заплатил свою долю, попрощался с товарищами по несчастью и поехал своей дорогой. Затем и оба ремесленника снарядились в путь. Узелок подмастерья ювелира, конечно, изрядно полегчал, но все равно оказался для нежной дамы тяжелой ношей. Но еще более тяжким грузом легли ей на сердце слова преступницы-хозяйки, которая, выйдя на порог прощаться, протянула ей, как порядочная, руку и сказала:

— Да ты совсем еще птенец! — проговорила она, глядя на хрупкого юношу. — Такой молодой, а уже шатаешься по свету! Наверное, тот еще фрукт, с гнильцой, коли хозяин выставил тебя из мастерской! Ну да ладно, мне до того нет никакого дела. Счастливой дороги и милости просим к нам, когда будете возвращаться назад!

Графиня, дрожа от страха, стояла молча, боясь выдать себя своим нежным голосом. Кузнец заметил это, небрежно взял товарища под руку, попрощался с хозяйкой за двоих и с веселой песней на устах бодро зашагал в сторону леса.

— Наконец-то я в безопасности! — воскликнула графиня, когда они отошли шагов на сто. — Я все ждала, что хозяйка меня узнает и велит своим работникам меня связать. Не знаю, как вас и благодарить! Приходите ко мне в замок, там и дождетесь своего друга.

Кузнец согласился. Пока они так разговаривали, их нагнала карета графини — дверца распахнулась, дама юркнула внутрь, махнула ручкой на прощание, и карета покатила дальше.

Тем временем разбойники вместе со своими пленниками добрались до лагеря шайки. Быстрой рысью они пронеслись по лесу, двигаясь по непроторенной дороге. За все время пути не обменялись с пленниками ни словом, и между собою они говорили только шепотом, да и то только тогда, когда нужно было уточнить направление.

Наконец они остановились возле глубокого оврага. Разбойники спешились, предводитель помог подмастерью сойти с лошади, принес извинения за такую быструю и неудобную езду и спросил, не слишком ли утомилась любезная графиня.

Феликс, постаравшись говорить как можно изысканнее, ответил, что безмерно устал и нуждается в отдыхе. Предводитель тогда предложил ему руку, чтобы помочь спуститься в овраг.

Спускаться нужно было по отвесному склону, держась тропинки, которая была такой узкой и такой крутой, что предводителю приходилось все время следить, чтобы дама не упала и не сорвалась вниз. И вот они добрались до цели. В призрачном свете предрассветных сумерек Феликсу открылась небольшая лощина, шагов сто в длину и столько же в ширину, защищенная со всех сторон высокими каменистыми стенами. Шесть-восемь хижин, сколоченных из досок и бревен, стояли тут, на самом дне котловины. Какие-то грязные бабы с любопытством выглядывали из этих халуп, и целая свора огромных собак с бесчисленным множеством щенков, заливаясь лаем, бросилась встречать прибывших гостей. Предводитель разбойников отвел мнимую графиню в лучшую из хижин и сказал, что здесь она будет полной хозяйкой. Феликс попросил разрешить его спутникам, егерю и студенту, побыть с ним некоторое время, и разбойник не стал возражать.

Хижина была устлана оленьими шкурами и циновками, предназначавшимися для сидения. Несколько кружек и мисок, вырезанных из дерева, старое охотничье ружье, в углу — покрытая шерстяным одеялом лежанка из досок, глядя на которую ни у кого язык не повернулся бы назвать ее кроватью, — вот и вся обстановка этого графского дворца. Только теперь, предоставленные друг другу в этой убогой хижине, пленники могли обдумать свое печальное положение. Феликс, который ни минуты не жалел о том, что решился на такое хотя и благородное, но опасное дело, все же беспокоился за свою судьбу, если разбойники раскроют обман, и потому, едва они остались наедине, решил поделиться своими тревогами с товарищами. От волнения он говорил так громко, что егерь поспешил подсесть к нему и зашептал:

— Бога ради, не кричи ты так! Ведь нас могут подслушивать!

— Любое твое слово, да и твой выговор, — все может навести их на подозрение! — добавил студент.

Феликсу ничего не оставалось, как плакать втихомолку.

— Вы думаете, господин егерь, — всхлипывая проговорил он, — я плачу от страха перед этими разбойниками или оттого, что мне противно находиться в этой жалкой лачуге? Нет, меня печалит совсем другое. Ведь графиня может забыть, о чем я просил ее в последнюю минуту при расставании, а я потом буду виноват — скажут, что я вор, и все, тогда пропал я навсегда!

— Я что-то не могу взять в толк — чего ты опасаешься? — спросил егерь, удивляясь тому, что молодой человек, который держался до сих пор мужественно и храбро, вдруг так переменился.

— Сейчас расскажу, и вы все поймете, — ответил Феликс. — Отец мой был известным мастером по ювелирной части в Нюрнберге, а матушка моя служила камеристкой у одной благородной дамы, и когда она выходила замуж за моего отца, графиня, у которой она была в услужении, собрала ей хорошее приданое. Эта графиня и в дальнейшем благоволила моим родителям, а когда я появился на свет, она стала мне крестной матерью и щедро одарила. Потом мои родители умерли, один за другим, подкошенные какой-то заразой, я же остался один-одинешенек и должен был отправиться в сиротский приют, но тут моя крестная узнала о постигшем нашу семью несчастии, занялась моей судьбою и поместила меня в воспитательный дом. Когда же я подрос, она написала мне, спрашивая, не хотел бы я выучиться отцовскому ремеслу. Я обрадовался и сразу согласился, тогда она пристроила меня к одному мастеру в Вюрцбург, который и обучил меня всему. Дело это у меня пошло хорошо, и скоро уже мастер выдал мне аттестат, получив который я, как положено, мог отправляться в странствие по разным землям. Я сообщил об этом своей крестной, и она тут же откликнулась, написав, что непременно даст мне денег на путешествие. Вместе с письмом она прислала чудесные камни и просила сделать для них красивую оправу, а затем доставить это украшение ей лично, чтобы она сама увидела, чему я научился, и при этой оказии вручила бы мне деньги на дорогу. Своей крестной я никогда в глаза не видел, и вы можете себе представить, как я обрадовался предстоящей встрече. День и ночь трудился я над украшением для нее, и оно получилось таким красивым и изящным, что даже сам мастер все не мог надивиться. Когда работа была закончена, я аккуратно уложил свое драгоценное изделие на самое дно ранца, попрощался с мастером и отправился в замок моей крестной. И тут появились эти негодяи, — продолжал свой рассказ Феликс, обливаясь слезами, — и разрушили все мои надежды! Ведь если ваша госпожа графиня потеряет украшение или забудет то, о чем я ее просил, и просто выкинет мой плохонький ранец, как я предстану перед моей крестной? Чем докажу, что это я, а не какой-нибудь проходимец? Как возмещу ей стоимость камней? И денег на дорогу мне тогда не видать как своих ушей! А сам я в ее глазах буду выглядеть неблагодарным вертопрахом, который профуфукал вверенное ему чужое добро. Ведь согласитесь, разве ж мне кто поверит, если я расскажу о невероятном происшествии, случившемся с нами?

— Ну, об этом не беспокойтесь! — сказал егерь. — Уж не думаю, что графиня потеряет ваше украшение, а если даже потеряет, то наверняка возместит своему спасителю пропажу и подтвердит любому истинность всего случившегося с вами. А теперь мы оставим вас на несколько часов, ведь, по правде говоря, мы все устали и нуждаемся в отдыхе, да и вам, после всех наших ночных приключений, не мешало бы поспать. Потом еще поговорим о наших бедах, глядишь, за разговорами все и забудется, а лучше — подумаем о том, как нам бежать отсюда!

Товарищи ушли, и Феликс, оставшись один, решил последовать совету егеря.

Когда несколько часов спустя егерь со студентом заглянули к своему юному другу, они нашли его приободрившимся и повеселевшим. Егерь рассказал подмастерью, что по дороге встретил предводителя разбойников, который поручил ему всячески заботиться о даме; еще он сообщил, что через несколько минут сюда явится одна из женщин, которых они видели вчера, и принесет достопочтенной графине кофе, а дальше будет делать все необходимое, что потребуется госпоже. Друзья решили, что лучше будет отказаться от таких услуг, чтобы им никто не мешал; вот почему, когда явилась старая уродливая цыганка, принесшая завтрак, и с кривой усмешкой, стараясь быть вежливой, спросила, чем может быть полезной, Феликс знаком отослал ее, но поскольку та не спешила уходить, егерю пришлось ее просто вытолкать за порог. Только тогда студент стал рассказывать, что они видели в лагере.

— Хижина, в которой вы поселились, любезная графиня, первоначально, вероятно, предназначалась для предводителя. Она, может быть, не самая просторная, но определенно самая красивая. Кроме того, здесь имеется еще шесть хижин, в которых живут в основном женщины и дети, потому что больше шести разбойников в лагере, как правило, не остается. Один стоит на карауле неподалеку от вашего обиталища, другой — у тропинки, ведущей наверх, третий дежурит наверху, у спуска в лощину. Каждые два часа они меняются и трое других заступают на вахту. Все караульные держат при себе по две собаки, и невозможно носа высунуть из хижины, чтобы они тут же не подняли страшный лай. Мне думается, у нас нет надежды выбраться отсюда.

— От ваших слов меня тоска берет, а ведь я только стал чувствовать себя бодрее после сна, — сказал Феликс. — Не будем все же терять надежду! А если вы боитесь, что нас подслушают и выведут на чистую воду, то давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом вместо того, чтобы отчаиваться раньше времени. Господин студент, в трактире вы начали рассказывать нам одну историю, но не закончили. Почему бы вам не продолжить свой рассказ — времени для бесед у нас достаточно.

— Я уж и не помню, о чем я там рассказывал, — ответил студент.

— Вы рассказывали легенду о холодном сердце и остановились на том, что хозяин и другой игрок выставили угольщика Петера за дверь.

— Верно, теперь я вспомнил, — сказал студент. — Ну, если вам угодно, могу продолжить.