Али Бану, шейх Александрийский, был человеком удивительным: когда он утром выходил в город, в красивом тюрбане из тончайшего кашемира, в нарядном платье, подпоясанном дорогим кушаком ценою не меньше как в пятьдесят верблюдов, и важно шествовал по улицам неторопливым шагом, нахмурив лоб, сдвинув брови, ни на кого не глядя и только задумчиво поглаживая через каждые пять шагов свою длинную черную бороду, — когда он так вот шествовал, направляясь в мечеть, где ему, сообразно сану, предстояло выступать перед верующими с толкованием Корана, то прохожие нередко останавливались, глядели ему вслед и заводили разговор:

— Какой же он видный, да статный, и к тому же богатый! — говорил один.

— Даже очень богатый! — добавлял другой. — Ведь у него и дворец в Стамбуле, на самом берегу морском, и другие поместья, а еще ведь поля, и скотины немало, и рабов множество.

— Что правда, то правда, — подавал голос следующий. — А мне тут давеча татарин рассказывал — тот, что из Стамбула был послан к нашему шейху от самого правителя, благослови его Пророк, — так вот татарин мне сказал, что шейх наш в большой чести и у рейс-эфенди, и у капудан-паши, у всех, у всех, включая самого султана!

— Так-то оно так, — присоединялся к беседе еще кто-нибудь, — отмечен благодатью каждый его шаг, он и богат, и благороден, да только… Сами знаете, чего мне вам рассказывать…

— Верно, верно, — перешептывались в толпе, — живется-то ему несладко, не позавидуешь. Хоть и богатый да благородный…

Али Бану владел чудесным домом на самой красивой площади Александрии, перед домом располагалась большая терраса с мраморной балюстрадой, обсаженная тенистыми пальмами. Здесь он любил сиживать вечерами и курить кальян. Двенадцать рабов, в богатых одеждах, стояли тут же, на почтительном расстоянии, в ожидании приказаний хозяина. У одного был наготове бетель, у другого — зонтик, у третьего — сосуды из чистейшего золота с вкусным шербетом, у четвертого — опахало из павлиньих перьев, чтобы отгонять мух от своего господина, некоторые держали в руках лютни и разные трубы, готовые в любой момент усладить слух повелителя музыкой и пением, если ему вдруг того захочется, а самый ученый из них держал в руках свитки на случай, если хозяину вздумается послушать чтение.

Но напрасно они ожидали приказаний, он не требовал ни музыки, ни пения, он не желал слушать ни речений древних мудрецов, ни стихов старинных поэтов, он не хотел ни шербета, ни бетеля, даже рабу с опахалом нечего было делать, потому что хозяин и не замечал, когда какая-нибудь назойливая муха начинала с громким жужжанием виться над ним. Прохожие нередко останавливались, дивились, разглядывая роскошный дом и богато наряженных рабов, отмечали красоту и удобство всей обстановки, но когда они обращали свои взоры к шейху, который сидел с сумрачным, хмурым видом под пальмами и неотрывно смотрел на сизые клубы дыма, поднимающиеся из кальяна, они только качали головами и говорили:

— Вот уж действительно, бедный человек этот богач. У него несметные богатства, но сам он беднее последнего нищего, ибо Пророк не дал ему умения наслаждаться тем, что у него есть.

Так они постоят, посудачат, посмеются над шейхом и пойдут своей дорогой дальше.

Однажды вечером, когда шейх по обыкновению сидел у себя на террасе, окруженный невиданной роскошью, и в полном одиночестве курил свой кальян, возле его дома остановились какие-то молодые люди и принялись потешаться над ним.

— Глупый человек, однако, этот шейх Али Бану, — сказал один из них. — Если бы у меня были такие богатства, я бы знал, как ими распорядиться. Я жил бы себе в удовольствие и в радость, в таких хоромах — только пиры устраивать для друзей, чтобы эти тоскливые своды наполнились смехом и весельем.

— Это, конечно, неплохо, — отвечал другой, — да только от друзей один убыток, с ними можно быстро все состояние на ветер пустить, даже если ты богат как султан, да благословит его Пророк. Если бы у меня была такая терраса под пальмами, да в таком прекрасном месте, я бы велел рабам петь, играть на разных инструментах, позвал бы своих танцоров, чтобы они у меня тут плясали, кувыркались и тешили всякими фокусами. А я бы сидел, курил кальян, прихлебывал бы шербет и наслаждался всей этой красотой, как какой-нибудь король Багдадский.

— Шейх, похоже, человек ученый и мудрый, — сказал третий молодой человек, который служил писарем. — Ведь его толкование Корана свидетельствует о большой начитанности, ему известны все поэты и все книги мудрости. Вот только разве подобает разумному мужу вести такую жизнь, какую он ведет? У него там раб стоит с целой охапкой свитков. Я готов был бы отдать мое лучшее парадное платье за то, чтобы заглянуть хотя бы в один из них, ведь у него, наверное, одни сплошные редкости. А он? Сидит себе, курит, а до книг и дела нет. Будь я шейхом Али Бану, я заставил бы этого раба читать мне вслух, пока не осипнет, или до самой глубокой ночи, пока я сам уже под его чтение не заснул бы.

— Тоже мне, нашлись знатоки! — рассмеялся четвертый. — Да что вы понимаете в приятной жизни! Есть, пить, петь да танцевать, читать чужие мудрости и слушать стихи дурацких поэтов! Нет, я бы устроил все по-другому. У него ведь самые прекрасные кони и верблюды, а денег без счета. Я бы на его месте отправился в странствие, объехал весь свет, добрался аж до московитов или даже до франков. И не побоялся бы великих расстояний, чтобы увидеть все красоты земли. Вот как я поступил бы, будь я на его месте.

— Юность — прекрасная пора, когда человеку всё в радость, — молвил невзрачного вида старик, который все это время стоял неподалеку и слушал их речи. — Но позвольте заметить, что юности вместе с тем свойственна глупость — она любит болтать без ума, не ведая, что творит.

— Что вы хотите этим сказать, любезный? — удивились молодые люди. — Это вы о нас? Вам-то что за дело, если нам не нравится, как шейх устроил свою жизнь?

— Если один человек знает что-то лучше другого, он обязан поправить заблуждающегося, так велит Пророк, — отвечал старик. — Шейх и вправду наделен большим богатством по воле небес, и у него есть все, что душе угодно. Но грустен и печален он неспроста. Вы что, думаете, он всегда был таким? Нет, я видел его пятнадцать лет тому назад, тогда он был весел и бодр, как джейран, и наслаждался радостями жизни. В ту пору у него был сын, услада дней его, красавец, умница, и все, кто его видел или беседовал с ним, завидовали шейху, которому воистину досталось сокровище — ведь мальчику едва исполнилось десять лет, а он уже был таким ученым, каким иному и в восемнадцать лет не стать.

— И что, он умер? Бедный шейх! — воскликнул юный писарь.

— Если бы так! Для шейха это было бы большим утешением — знать, что сын его отправился в обитель Пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в Александрии. То, что ему пришлось пережить, было куда хуже. Случилось это в те дни, когда у нас в стране повсюду рыскали франки, как голодные волки: они пошли на нас войной, завоевали Александрию и двинулись дальше, сметая на своем пути мамелюков. Шейх был человеком умным и неплохо ладил с ними, но то ли оттого, что им хотелось прибрать к рукам его богатство, то ли оттого, что он не оставался равнодушным к судьбам своих братьев по вере, — наверняка не знаю, знаю только, что однажды они явились к нему в дом и обвинили в том, что он, дескать, тайно снабжает мамелюков оружием, лошадьми и продуктами. Он отбивался от этих наветов как мог, но ничего не помогло, потому что франки — народ грубый, жестокосердный и ради денег готовый пойти на все. Они взяли в заложники его маленького сына, Кайрама, и утащили к себе в лагерь. Шейх предложил им щедрый выкуп, но те не соглашались, думая, что смогут выбить из него еще больше. И тут нежданно-негаданно их паша, или как там его называют, приказал им всем срочным порядком готовиться к отплытию. В Александрии об этом никто ничего не знал, только вдруг обнаружили — все франки погрузились на корабли и уплыли, а маленького Кайрама, сына Али Бану, скорее всего, взяли с собой, потому что с тех пор о нем никаких вестей.

— Бедный, несчастный отец! Надо же — как покарал его Аллах! — воскликнули юноши в один голос и сочувственно посмотрели на шейха, который по-прежнему, грустный и одинокий, сидел под пальмами, среди окружающей его роскоши.

— Жена его, которую он беззаветно любил, умерла от горя, не в силах снести такую утрату, а сам он купил корабль, снарядил его в дорогу и уговорил франкского лекаря, что живет вон там, у колодца, отправиться вместе с ним во Франкистан на поиски пропавшего сына. И вот они вышли в море. Долго они плыли, пока наконец не достигли земли гяуров, тех самых неверных, что безобразничали в Александрии. В стране гяуров, однако, творилось что-то невообразимое. Выяснилось, что незадолго до того они свергли своего султана, и теперь и паши, и богатые, и бедные рубили друг другу головы почем зря и никто не мог положить конец этим беспорядкам. Немало городов обошли путешественники и повсюду спрашивали, не видал ли кто маленького Кайрама, но никто не мог им сказать ничего вразумительного. Кончилось тем, что франкский лекарь уговорил шейха отчалить поскорее от этих берегов, чтобы не рисковать — тут можно и самим легко без головы остаться.

Вот так они и вернулись домой ни с чем, а шейх с тех пор пребывает в таком состоянии, в каком вы видите его сегодня. Он горюет о своем сыне. Да и как иначе? Разве он может спокойно есть и пить, зная, что, быть может, несчастный Кайрам где-то там голодает и страдает от жажды? Разве может он, облачаясь в нарядное платье, подобающее его сану, не думать о том, что, быть может, его сыну сейчас нечем прикрыть наготу? И когда он смотрит на своих рабов, всех этих певцов, танцоров, чтецов, как ему не думать о своем бедном сыне, который, быть может, вот так же развлекает какого-нибудь франкского правителя пением да танцами? Но больше всего его печалит мысль о том, что Кайрам, живя вдали от родины своих предков, в окружении неверных, которые еще, поди, над ним потешаются, совсем забудет веру отцов и тогда ему будет заказан путь в рай, и никогда им уже не встретиться, не обняться.

Оттого-то он и обходится мягко со своими рабами и раздает много денег бедным, ибо надеется, что Аллах воздаст ему за это и умилостивит сердце франкских повелителей, которые держат его сына в услужении, и будут они обходиться с ним ласково. И каждый год в день, когда пропал его сын, он отпускает на волю двенадцать рабов.

— Да, я об этом тоже слышал, — заметил писарь, — в народе-то много чего болтают, только вот о сыне его никто никогда ничего не говорил. Зато говорят, что шейх — человек со странностями и что он сам не свой до всяких баек. Ходят слухи, будто раз в году он устраивает состязание промеж рабов: кто расскажет самую лучшую историю, тому он дает вольную.

— Не верьте вы всяким россказням, — отмахнулся старик. — Я правду вам говорю. Вполне возможно, конечно, что в печальный памятный день ему, бывает, и хочется приободриться, но отпускает он рабов на волю не ради развлеченья, а только ради своего сына. Ну да ладно, что-то стало холодать, пора мне уже идти. Салем алейкум, мир вам, молодые люди, и впредь не судите строго о нашем добром шейхе.

Юноши поблагодарили старика за его рассказ, посмотрели еще раз на несчастного шейха и тоже пошли своей дорогой дальше.

— Да, не хотелось бы мне быть на месте шейха Али Бану, — приговаривали они по очереди.

Вскоре после того, как молодые люди повстречались с тем стариком, случилось им в час утренней молитвы проходить по той же улице. Тут вспомнили они о том, что поведал им почтенный незнакомец, и не могли не посочувствовать бедному шейху. Но каково же было их удивление, когда они взглянули на дворец шейха и увидели, что весь он празднично разукрашен! На верхней террасе, где прогуливались принаряженные невольницы, развевались пестрые вымпелы и флаги, парадный вестибюль был устлан дорогими коврами, шелковая дорожка спускалась по широким ступеням, и даже улица перед дворцом была покрыта тончайшим сукном, какое любой мечтал бы пустить на парадное платье или прекрасное покрывало.

— Какие перемены! — ахнул молодой писарь. — Что это такое приключилось с нашим шейхом? Неужто он затеял пир? Похоже, он собрался заставить поработать своих певцов и танцовщиков! Вы только посмотрите на эти ковры! Такой красоты во всей Александрии не сыщешь! А сукно какое прямо на голую землю положил — не пожалел добра!

— Знаешь, что я думаю? — сказал другой. — Он, верно, ждет к себе в гости какую-нибудь знатную особу. Такие приготовления делаются по случаю приема правителя какой-нибудь большой страны или эфенди от султана. Интересно, кто же сегодня сюда пожалует?

— Смотрите-ка, а не давешний ли старичок идет вон там по улице? — воскликнул третий. — Уж он-то наверняка все знает и объяснит нам, в чем тут дело. Эй, почтенный! Не соблаговолите ли подойти к нам? — обратились они к старику.

Тот приметил молодых людей и подошел к ним, узнав их и вспомнив, что беседовал с ними на том же месте несколько дней тому назад. Юноши обратили его внимание на приготовления во дворце шейха и спросили, не знает ли он, какого высокого гостя собираются тут принимать.

— Неужели вы подумали, что Али Бану просто так устраивает сегодня большой пир или знатный гость оказал честь его дому? Нет, причина совсем другая. Сегодня, как вам известно, двенадцатый день месяца Рамадана, именно в этот день и был похищен сын шейха.

— Но, клянусь бородой Пророка! — воскликнул один из юношей. — Поглядеть на всю эту красоту, так можно подумать, что они там к свадьбе готовятся или к большому празднику, а не ко дню скорби и печали! Одно с другим как-то не вяжется! Согласитесь — шейх, верно, повредился умом.

— Вы опять делаете поспешные выводы, мой юный друг, — отвечал с улыбкой старик. — Стрела ваша, конечно, по обыкновению остра, и тетива натянута туго, да только в цель вы не попали — промахнулись. Знайте — сегодня шейх ожидает возвращения своего сына.

— Значит, он нашелся?! — радостно воскликнули юноши.

— Нет, и, наверное, еще не скоро найдется, — сказал старик. — Дело вот в чем: лет восемь или десять тому назад, когда в очередной раз наступил двенадцатый день Рамадана и шейх в этот день скорби, горюя и печалясь, отпустил, как всегда, на волю несколько рабов, а потом принялся кормить и поить бедных, то среди них оказался и один дервиш, который в изнеможении прилег отдохнуть в тени его дворца. Дервиш этот был человеком святым, знающим толк в предсказаниях и толковании звезд. Подкрепившись подношениями, дарованными милосердной рукой шейха, он явился к нему и сказал: «Мне известна причина твоей печали. Ведь сегодня двенадцатый день месяца Рамадана — день, когда ты потерял своего сына, верно? Утешься, будет этот день тебе праздником, в свой час вернется к тебе сын!» Так сказал ему дервиш, и грешно было бы всякому мусульманину усомниться в словах такого человека. Скорбь Али Бану от того, конечно, не утихла, но с тех пор он каждый год в этот день ждет возвращения своего сына и украшает дворец и лестницы так, будто сын может явиться в любую минуту.

— Удивительно! — воскликнул молодой писарь. — Хотел бы я посмотреть поближе на все это праздничное убранство и на шейха, как он сидит в печали среди такой красоты, а главное — как мне хотелось бы послушать те истории, что рассказывают ему рабы!

— Нет ничего проще! — сказал старик. — Надсмотрщик над рабами — мой давний друг, он всегда мне находит местечко в зале, где можно затеряться в толпе слуг и друзей шейха, так что никто тебя и не заметит. Попрошу его и вас впустить. Вас четверо, может быть, и получится. Приходите в девять вечера на это же место, и я скажу вам, каков будет его ответ.

Так сказал старик, а молодые люди поблагодарили его и пошли своей дорогой дальше, сгорая от любопытства, чем все дело кончится.

В условленное время они явились ко дворцу и встретились со стариком, который им сообщил, что надсмотрщик согласился впустить их. Старик пошел вперед, молодые люди — за ним, но только направились они не к парадной лестнице, а к боковым воротцам, пройдя через которые старик их аккуратно затворил, пропустив своих новых знакомцев. Потом он повел их по коридорам, переходам, пока наконец они не очутились в большом зале. Тут было настоящее столпотворение: множество знатных особ в богатых одеждах, все видные люди города и друзья шейха собрались, чтобы разделить с ним в этот день его скорбь и утешить. Каких только рабов разных народностей здесь не было. Но у всех у них был печальный вид, ибо они любили своего господина и скорбели вместе с ним. В дальнем конце зала на роскошном диване восседали самые знатные друзья Али Бану, и рабы прислуживали им. Сам шейх сидел на полу возле дивана — горе не позволяло ему занять место на ковре радости. Он подпер голову рукой и, казалось, даже не слышал, что нашептывали ему друзья, пытавшиеся утешить его. Против него разместилось несколько пожилых и молодых рабов. Старик объяснил своим спутникам, что это рабы, которых сегодня Али Бану отпускает на свободу. Среди них были и франки, и старик особо выделил из них одного — тот отличался необыкновенной красотой и юным возрастом. Шейх купил его незадолго до того у одного тунисского работорговца и заплатил за него немалую сумму, но все равно решил его отпустить, ибо был уверен в том, что чем больше франков он отправит домой, тем скорее Пророк вызволит его сына из плена.

После того как все освежились прохладительными напитками, шейх дал знак надсмотрщику над рабами. Тот поднялся, и в зале воцарилась глубокая тишина. Он подошел к рабам и сказал:

— Сегодня милостию господина моего Али Бану, шейха Александрии, отпускаетесь вы на волю. Согласно обычаю, установленному для этого дня в его доме, каждый из вас должен рассказать какую-нибудь историю. Начинайте!

Рабы пошептались между собой, затем слово взял один пожилой невольник и начал свой рассказ.