Патриция по-прежнему цвела и благоухала, как те розы, которые она обожала выращивать у себя в домашнем цветнике. За те несколько лет, что мы с ней не виделись, она ничуть не изменилась. И сегодня это был для нее, пожалуй, лучший комплимент, потому что прекраснее ей, к сожалению, было уже не стать. А вот коварнее – запросто. Эта женщина еще в молодости прослыла неисправимой городской интриганкой. В ее же нынешнем возрасте это давно перестало выглядеть обычной светской блажью и переросло в своего рода хроническую манию. И отнюдь не безобидную, если учесть, сколько жертв ее интриг в итоге разорилось, угодило в тюрьму или наложило на себя руки.

Короче говоря, разрешите представить вам Патрицию Зигельмейер – единственную из моих бывших жен, которая не претендовала на право называться единственной женой шкипера Проныры и с которой у нас были предельно честные отношения. Она никогда не скрывала, что делит со мной постель ради того, чтобы использовать меня в своих закулисных играх. Я, в свою очередь, частенько захватывал с собой в рейсы секретные письма и посылки Патриции и передавал их нужным людям, если таковые попадались мне на пути. Дважды перевозил, не задавая вопросов, каких-то ее друзей, которым нужно было проникнуть в Великую Чашу, не попадаясь на глаза жандармам. А один раз помог незаметно сбежать из города самой госпоже Зигельмейер, когда ей зачем-то понадобилось инсценировать собственное убийство.

Да, нам было о чем с ней вспомнить!.. Однако стоило мне подумать о том, со сколькими любовниками ее связывали куда более яркие ностальгические воспоминания, как мое самомнение сразу же скукоживалось, словно пересушенный урюк.

Впрочем, сегодня у меня появилась возможность оставить моей бывшей жене о себе действительно хорошую память. Впервые за время нашего с Патрицией знакомства я не вызывался помогать ей, а был вынужден просить ее оказать мне услугу. Само собой, незаконную, но разве матерой интриганке впервой заниматься чем-то подобным? Единственное, что меня пугало – я слишком отстал от местной политической жизни и потому понятия не имел, кому госпожа Зигельмейер сегодня друг, а кому – враг. Могло статься, что, явившись к ней в гости, я допускал фатальную ошибку и губил на корню наш и без того ненадежный замысел…

– Еремей, душа моя, не верю своим глазам: ты ли это? Вот уж кого не чаяла больше увидеть! Ну проходи, проходи, нечего топтаться перед моими окнами в такой дурацкой одежде, – защебетала Патриция, узрев нас с Малабонитой на пороге своего особняка.

Удивительно, как эта вечно занятая женщина не позабыла своего давнего приятеля. О ее сменившейся с тех пор прислуге и говорить нечего. Прежняя впускала меня в этот дом без вопросов. Новый же дворецкий госпожи Зигельмейер поначалу едва не сбросил нас с крыльца, приняв за попрошаек. И потом, когда я пригрозил ему, что этим он наживет себе от хозяйки крупные неприятности, нас заставили проторчать у нее под дверью почти полчаса, дожидаясь, пока она сможет уделить нам минутку своего драгоценного времени. К счастью, по ее радушной реакции стало понятно, что нас не вытурят отсюда так скоро и мы успеем обсудить то, зачем к ней пожаловали.

– А это с тобой, я так понимаю, госпожа Проныра собственной персоной! – вновь удивилась Патриция, когда Долорес, как и я, сбросила с головы капюшон паломнического балахона. – Рада видеть тебя в моем доме, девочка. Знаешь, у тебя и впрямь глаза твоего отца, которого я имею честь немного знать.

– Я тоже кое-что слышала о вас, госпожа Зигельмейер. Это правда, что, когда вы были молоды, из-за вас дрались на дуэли бургомистры двух восточных городов? – Малабониту нервировало, когда с ней начинали говорить в покровительственном тоне, но сегодня она предпочла обойтись без ответных колкостей. Ну, или почти без них, если быть честным.

– О да! На самом деле это было не так уж давно. Впрочем, тебе это трудно понять, ведь для тебя десять лет – фактически половина жизни, – моментально парировала Патриция. – И примите мои запоздалые поздравления по поводу вашего бракосочетания! Из всех хорошеньких провинциалок, на которых ты, Еремей, всегда был падок, тебе повезло выбрать самую лучшую… Однако до меня дошли тревожные слухи, что дон Риего-и-Ордас вздумал помешать вашему семейному счастью и даже пытался вас убить! Какой кошмар!

– Судя по твоему удивлению, Патриция, твои шептуны известили тебя о том, что дон Балтазар нас все-таки прикончил, – отметил я.

– Не буду отрицать: ты прав, – призналась госпожа Зигельмейер, изобразив смущение, которого в действительности она не ведала, наверное, с рождения. – Я уже месяц места себе не нахожу, все никак не могу поверить, что с вами стряслось такое несчастье… – И, сокрушенно покачав головой, обратилась к топчущемуся позади нас дворецкому: – Кто бы еще сегодня ни пришел, Карл, говори: мне нездоровится, и я никого не принимаю. Наши гости, полагаю, не откажутся со мной отужинать, поэтому накроешь стол на три персоны.

– На три? – переспросил дворецкий. – Следует ли это понимать, госпожа, что лейтенант Руффини не останется сегодня у нас на ужин?

– Ах да, совсем запамятовала: этот Руффини!.. – спохватилась Патриция. – Нет, Карл, он не останется. Поднимись в спальню, извинись перед ним, скажи, что меня внезапно почтил визитом полковник Ульман, и проводи лейтенанта на улицу через заднюю дверь. Сам понимаешь, не нужно, чтобы он видел у нас в доме воскресших мертвецов. А вы, мои любезные Проныры, пройдемте в гостиную. Страсть как не терпится услышать вашу историю…

– Люди новые, порядки все те же, – вкратце обрисовала госпожа Зигельмейер нынешнее положение дел в Аркис-Грандбоуле. – Бургомистр Рейли ведет подковерную грызню с Церковью, решая, у кого из них здесь больше полномочий. Но все они расстилаются в подобострастии перед посланниками с Юга, когда те заезжают в наши пенаты. А «ледяная королева» в последние годы все больше симпатизирует ангелопоклонникам, чья вера, поговаривают, сильно распространилась среди рабов-водосборщиков. Еще говорят, что ради укрепления своей власти Владычица готова сама принять причастие и наколоть на руке «крылатую чашу». Вот наша светская верхушка и боится, что когда это произойдет, дон Балтазар просто-напросто разгонит ее и установит в городе церковную диктатуру. Ручаюсь, первосвященник Нуньес сегодня только этим и грезит. Вы бы слышали, как в своей вчерашней проповеди он истолковал недавние слухи о замеченных вблизи Великой Чаши псах Вседержителей. Знамение! Слуги Багряного Зверя подбираются к священному городу, ибо греховность его нынешней власти превзошла все мыслимые пределы! Еще немного, и из места, осененного ангельской десницей, Аркис-Грандбоул превратится в мерзкий Вавилон – оплот пороков и скверны.

– Сегодня утром на рынке только и болтали о стражах Полярного Столпа и последней проповеди Нуньеса, – добавила Долорес, продолжающая коситься на Патрицию с плохо скрываемым презрением. – Уже по меньшей мере дюжина человек из разных концов пригорода поклялись, что видели рыскающих по полям и пастбищам вактов. Пускай они не жрут скот, но фермеры все равно сильно напуганы. Отродясь, твердят, такой напасти не было. А первосвященник своей проповедью лишь еще больше людей взбаламутил.

– Да, есть у него такая привычка: чуть что, сразу кричать и на градоначальство собак спускать, – согласилась хозяйка. – Отвратительный тип. Прежний – Феоктист – тоже был не подарок, но тот хотя бы в открытую бургомистра и жандармов грязью не поливал. А Нуньесу на местных шишек откровенно начхать. Однако он вовсе не дурак, как может показаться, и прекрасно осознает, что делает. У народа ведь кто испокон веков становился любимчиками? Правильно: те, кто не боялся в открытую против власти выступать. И Нуньес старательно готовится ко дню, когда Владычица всучит ему бразды правления Аркис-Грандбоулом. По этой же причине в последнее время участились и казни за вероотступничество. Раз паства обожает подобные зрелища, значит, надо ей в этом всячески потакать. Церковь имеет полное право судить тех преступников, чьи злодеяния очерняют веру или ее официальных слуг. Отсюда и столько юридических казусов. Застукает, к примеру, один из храмовых псалмопевцев соседа на краже своей курицы, и того уже судят не за воровство, а за покушение на имущество служителя Церкви – читай, вероотступничество. И там, где обычный вор отделался бы десятком плетей, отступника ждет мученическая смерть от когтей и клыков священных нетопырей. Видела я, что это за казнь, и потому очень не завидую вашему товарищу, в чем бы он ни провинился.

– Наш товарищ – бывший сенатор Аркис-Капетинга, мсье Гуго де Бодье, – напомнил я госпоже Зигельмейер то, о чем уже говорил ей накануне. – Он скорее умрет с голоду, чем пойдет воровать. К счастью, с его талантами инженера и механика голодная смерть ему не грозит. А уж обвинить его в богохульстве не сможет даже самый ярый знаток Священного Писания. Прежде чем открыть рот, мсье Гуго взвешивает каждое свое слово и никогда не станет оскорблять чувства верующих. Негодяй, который швырнул его в церковные застенки, допустил чудовищную ошибку и обрек на смерть невиновного. Это сущая правда, поверь мне, Патриция.

– Что ж, теперь я понимаю, зачем вы пришли ко мне, – кивнула она. – Однако вынуждена вас огорчить: у меня нет ни денег, ни связей, которые поспособствовали бы вам вызволить вашего друга. Ты меня знаешь: я – светская женщина и в сегодняшней грызне стараюсь поддерживать Рейли, а не Нуньеса, пусть даже последний грозится вот-вот подмять под себя этот город. Мне очень жаль, но те члены церковного синода, с какими у меня еще сохранились мало-мальски хорошие отношения, не сумеют убедить первосвященника помиловать де Бодье. Тем более, если, как ты подозреваешь, к его аресту причастен сам дон Риего-и-Ордас.

– Но эти святоши могут хотя бы позволить их узнику последнее свидание с дочерью? – полюбопытствовал я. – Дочерью, которая приехала издалека и желала бы проститься с отцом, прежде чем он примет мученическую смерть. Уж в этой-то малости, полагаю, Церковь Сенатору не откажет?

– Какой такой дочерью? – нахмурилась интриганка, почуяв неладное.

– Той самой, которая сидит сейчас перед тобой и слезно умоляет тебя помочь ей увидеться с многогрешным папочкой, – пояснил я, сохраняя серьезную мину. – Пусть даже ненадолго: на час, полчаса… В принципе и пятнадцати минут нам будет вполне достаточно.

– Достаточно для чего?! – вмиг посуровела госпожа Зигельмейер. – Учтите: если вы, отщепенцы, решили устроить де Бодье побег, то даже не пытайтесь втягивать меня в вашу авантюру!

– Полноте, Патриция! – всплеснул руками я. – Мы что, похожи на конченых безумцев, которым не терпится напасть на храм Семи Ангелов? Речь идет всего-навсего об обычном свидании, и только! Дочь обнимет напоследок отца, поплачет у него на груди, попрощается и уйдет. А он останется в камере проклинать судьбину и дожидаться казни. Как видишь, совершенно ничего предосудительного.

– Тогда в чем подвох? – хитро прищурилась светская львица. – Только не говори, что его там нет.

– Там – нет, – признался я. – А вот на церемонии скармливания Гуго священным нетопырям может разразиться большой скандал. И если тебе вздумается посетить эту казнь, мы сделаем все возможное, чтобы наше представление тебя не разочаровало.

– О, да неужто первосвященнику предстоит умереть? – насторожилась Патриция.

– Ну зачем так плохо о нас думать! – притворно возмутился я. – Разве кто-то здесь заикался об убийстве? В свое время я достаточно долго общался с тобой, Патриция, и успел кое-чему у тебя научиться… – И, перехватив гневный взгляд Малабониты, поспешил уточнить: – В смысле научился разбираться в политических тонкостях, а не только… в каком-то одном вопросе. Что мы выиграем от убийства Нуньеса? Ничего. Наоборот, останемся в полном проигрыше. Публичная насильственная смерть любимца паствы ополчит ее против нас и увеличит количество наших врагов на несколько порядков. Не говоря уже о том, что сделает первосвященника популярным великомучеником и ангелоподобным. Нет, Патриция, у нас для него припасено кое-что похлеще смерти. Намного хуже и в то же время гуманнее. И если наша затея удастся, клянусь, ты будешь гордиться мной как одним из лучших твоих учеников.

– И что, по-твоему, может быть для Нуньеса страшнее смерти? – оживилась госпожа Зигельмейер.

Я ответил.

Она задумалась.

Мы с ней молча смотрели друг на друга, и чем дольше тянулась эта пауза, тем сильнее разгорался интерес в глазах Патриции. Я давно знал о ее неприязни к церковникам и о том, что она не упускает случая досадить им. Все, что госпожа Зигельмейер рассказала нам о местных политических войнах, не являлось вымыслом. Ее – ярую приверженку светских и любовных утех – действительно страшила перспектива установления в Аркис-Грандбоуле тотального религиозного диктата. Однако она была слишком хитра и пуглива, чтобы в открытую выступать против ангелопоклонников. И потому, заявись мы к ней и напрямую предложи поучаствовать в нашем беззаконии, она, скорее всего, сочла бы это провокацией и наотрез отказалась бы.

Зная мнительную натуру Патриции, мне следовало действовать исподволь и играть не на ее презрении к Церкви, а на безобидном женском любопытстве – одной из редких слабостей госпожи Зигельмейер. Приоткрывая ей карту за картой, я планомерно добивался своего и даже не погнушался прибегнуть к банальной лести. Хотя использовать этот прием в игре с тертой интриганкой было все равно что пытаться рассмешить клоуна его же ужимками.

В конце концов хозяйка перестала пытаться скрыть свое нетерпение и, вновь взяв покровительственный тон, вымолвила:

– А ты и впрямь многому от меня нахватался, Еремей. И не подозревала, что я такая хорошая наставница. Конечно, для игры в наших кругах у тебя маловато изящества, но из уважения к твоему старанию я, так и быть, готова выслушать, как ты намерен освободить своего товарища. И если твой план хотя бы наполовину соответствует твоим наглым амбициям, можешь рассчитывать на мою поддержку. Любую, кроме денежной – тут уж, извини, выкручивайся как знаешь. Помочь советом и связями начинающему авантюристу я еще могу, но финансировать его выходки – увольте! Как-никак, а почтенной даме не пристало на склоне лет заниматься подобными глупостями…

– Знай я заранее, что наш Сенатор – такой идиот, черта с два согласилась бы его спасать! – в сердцах брякнула «дочь» томимого в неволе узника после того, как встретилась с ним в казематах храма и вернулась назад в трактир. – Нет, вы только подумайте: умудриться уйти от вингорцев и от Кавалькады, а потом из-за сущего пустяка угодить в руки толстых и ленивых жандармов Аркис-Грандбоула!

– Ага, значит, надо думать, самочувствие у мсье де Бодье в порядке! – радостно заключил я из ее слов. Уж коли Долорес с порога обозвала Гуго идиотом, стало быть, на свое физическое и душевное здоровье он ей не жаловался. В противном случае эта новость была бы наверняка озвучена первой.

– По мне, так его надо бы вообще для профилактики раз в полгода в тесной камере запирать и баландой кормить, – сказала Малабонита. – Да вдобавок смертной казнью стращать – чтобы волновался, потел и худел побыстрее… Нормально он себя чувствует, разве что осунулся и побледнел без света. Не знаю, чем твоя сучка Патриция того святошу из синода ублажала, но он распорядился выделить нам для свидания отдельную комнату – что-то вроде кабинета для допросов. Как только Сенатора туда ввели, я к нему сразу на шею бросилась и всхлипывать начала, а сама при этом ему на ухо шепчу: мол, чего вылупился, дурак, давай, делай то же самое и доченькой меня называй. Молодец, не растерялся. Быстро все понял и в игру включился. В общем, поплакали мы с ним на пару минут пять, пока охранники на нас таращились, а когда им это надоело и они вышли, нам и о деле поболтать удалось.

– Вас могли подслушивать, – заметил Убби.

– А то я не догадывалась! – фыркнула Долорес. – Да, скорее всего, не только подслушивали, но и наблюдали исподтишка – уж больно комнатка странная была. Только ничего подозрительного церковники в моей болтовне не нашли, ручаюсь. Все, что Гуго нужно было знать, я ему в открытую сообщила. Дескать, что бы ни говорил тебе Нуньес, о чем бы ни спрашивал, талдычь во всеуслышание «Я невиновен!» и моли Септет Ангелов подтвердить это, явив чудо. До самого конца упорно молись и надейся, ведь раз на тебе и впрямь нет никакой вины, значит, чудо непременно произойдет. Более того – оно уже началось! Неужели не чудо, что я – безутешная дочь – сумела добиться встречи с отцом в этих застенках? Ведь ты молился, папочка, чтобы мы снова встретились, спросила я. Ежеминутно и всем сердцем, ответил он. И сказал, что продолжит это делать до самой своей смерти… Было так трогательно. Сенатор даже заплакал, хотя я ему больше никаких знаков не подавала.

– Ты точно уверена, что де Бодье понял твой намек? – усомнился я. – Боюсь, без его отчаянной мольбы о чуде мы не сорвем шквал оваций. А они нам будут ой как необходимы, особенно если придется прорываться сквозь толпу.

– В вопросе понимания намеков Гуго точно не идиот, – уверенно кивнула Долорес. – Да и в остальном тоже вроде бы нет. Но бродяжничать в одиночку ему категорически противопоказано. От страха, голода и усталости у него начинает ум за разум заходить, и Сенатор может такого напортачить, что сам будет потом диву даваться. Это ж как надо постараться, чтобы тебя – умудренного жизнью человека – взяли и объявили гнусным еретиком!..

История превращения бывшего сенатора и механика в бродягу, а затем – в ангелопротивного вероотступника и впрямь выглядела анекдотичной. Если бы Малабонита услышала ее не из уст самого де Бодье, я сроду не поверил бы, что он стал жертвой не направленного против него заговора, а собственной глупости. Тем не менее так оно и было. И даже подозреваемый мной в этом злодействе дон Риего-и-Ордас не имел к нему, как оказалось, ни малейшего отношения.

Путь от «Оазиса морей» до места, где вингорцы должны были встретиться с Кавалькадой, ведомый Гуго «Гольфстрим» отмахал за четыре дня. Однако все это время Сенатор не просто стоял у штурвала и молился, чтобы его не прикончили. Желая повысить свои гарантии на спасение, бывший политик воскресил в памяти все свои прежние профессиональные уловки, решив для начала попробовать подружиться и найти общий язык с малознакомым ему крылатым народом.

Дело это было нелегкое, беря во внимание, как неохотно хозяева гор вступали в разговор с Бескрылыми. Но болтун де Бодье владел искусством ведения переговоров и умел располагать к себе людей. Проявив всю свою изворотливость, он в конце концов втерся в доверие сначала к охранникам, а затем и к Светлогривому Грифону. На исходе второго дня пути тот уже без опаски поднимался на мостик и подолгу рассказывал Гуго о вере и традициях вингорцев, к которым тот вдруг проникся немалым интересом.

Интерес этот был для де Бодье всего лишь затравкой, которую он подкинул врагам, намереваясь добиться их благосклонности. Покопавшись в памяти, он очень кстати припомнил одну из заповедей вингорского пророка Наранира, тезисы основополагающих трудов которого Гуго, будучи еще сенатором, прочел накануне каких-то международных переговоров. Отложившаяся у него в голове заповедь предписывала вингорцам проповедовать учение Серебряного Луча каждому, кто изъявляет желание к нему приобщиться. В особенности – Бескрылым. Донесение до них сих нетленных истин считалось наиболее сложным и почетным делом, и за каждого чужака, ознакомленного с ними, проповедника-вингорца ожидала в раю воистину щедрая награда.

И потому неудивительно, что просвещать возжелавшего припасть к источнику мудрости Гуго взялся сам Светлогривый Грифон. Хитрому же Сенатору оставалось лишь внимательно его слушать, быстро анализировать услышанное и на основе этого придумывать для учителя вопросы. По возможности – неординарные, поскольку они убедительнее всего выказывали прилежание ученика и тешили самолюбие наставника. А Шомбудаг, кто бы сомневался, был в восторге от того, что в святой для вингорцев год он пролил свет божественного учения на дремучего Бескрылого, буквально в считаные дни окрылив того бессмертными знаниями. Чем, разумеется, сумел угодить всевидящему Солнцу, искупив перед ним многие свои грехи.

Что ни говори, а де Бодье провел просто гениальный дипломатический финт. Возможно, самый виртуозный в своей жизни. И когда настал час вингорцам исполнять обещание и гнать заложника взашей, они спровадили его пусть не с оркестром, но один черт куда почтительнее, чем нас. В награду за примерное поведение они даже одарили Сенатора кошелем монет и указали, в какой стороне расположен ближайший город; им, как легко догадаться, был Аркис-Грандбоул. А восхищенный успехами ученика Шомбудаг в знак благодарности снял свой бриллиантовый обруч, после чего прилюдно водрузил его на голову Гуго. И неважно, что в современном мире эта старинная драгоценность стоила втрое меньше, чем равный ей по весу кусок иностали. Важен был сам факт признания крылатым народом заслуг Бескрылого в постижении еще недавно чуждых ему священных истин.

И нам бы следовало восхититься изяществом, с каким наш товарищ выкрутился из заведомо проигрышной для него ситуации. Вот оно, казалось бы, наглядное опровержение слов древнего пророка Екклесиаста, изрекшего, что многие знания несут человеку многие печали. Ан нет, не выйдет у нас поспорить с ветхозаветным мудрецом. И для хитрого Гуго Екклесиаст не сделал исключения, так что рано радовался Сенатор, шагая по хамаде в сторону Аркис-Грандбоула и позвякивая оттягивающим карман кошелем. Обретенная де Бодье через знания свобода оказалась палкой о двух концах. И один из них вскоре пребольно огрел его по увенчанной вингорским обручем голове.

Последним разумным поступком Гуго, перед тем как он скатился на путь фатальных ошибок, был уход от гвардейцев, что после переговоров с вингорцами тоже рванули к Великой Чаше. Завидев позади себя на горизонте пылевую тучу, толстяк не мешкая достиг ближайшего нагромождения скал и спрятался среди них, боясь пошевелиться и лишний раз вздохнуть. Де Бодье пролежал там до тех пор, пока за пронесшимися мимо Кавалькадой и «Гольфстримом» не улеглась пыль. После чего, никем не замеченный, выбрался на свет и, вопя от радости, исполнил нечто среднее между канканом и пляской святого Витта. Да и как было не радоваться горемыке, который, словно тот безногий сказочный карлик Коул О’бок, умудрился уйти от стольких неминуемых смертей и находился уже в считаных километрах от Аркис-Грандбоула…

Колыбель Новой Веры встретила давненько не бывавшего здесь Гуго на удивление приветливо. До одури опьяненный свободой, он даже не задумался над тем, что его, одинокого и подозрительного бродягу, могут задержать жандармы. Однако верно говорят, что дуракам везет. Сенатор прошел через ворота с блаженной улыбкой на лице, а привратники не только не остановили его, но еще и заботливо предостерегли, чтобы он вел себя пристойно, потому что в городе гостит посланник Владычицы Льдов. Приговоренный давеча этим самым посланником к мучительной смерти, де Бодье пожелал мсье привратникам в ответ удачи и, продолжая улыбаться, ступил на улицы Великой Чаши.

Что перво-наперво делает человек, выпутавшийся невредимым из стольких передряг и оказавшийся наконец-то предоставленным самому себе? Правильно: идет развлечься и промочить горло туда, где ему будут рады. Для Гуго таким местом в Аркис-Грандбоуле был кафешантан «Веселый Бонапарт», находящийся в Маленьком Париже – квартале, где селились выходцы из Аркис-Капетинга. И где уж точно не появились бы кабальеро, поскольку гостящие здесь южане, как правило, редко покидают центральную, наиболее благопристойную часть города. В «Веселый Бонапарт» наш друг и направился, желая сначала хорошенько расслабиться, а уже потом озаботиться тем, как ему добраться до Столпа Трех Галеонов.

Загодя отложив на грядущее путешествие половину имеющейся при нем наличности, прочие свои деньги Сенатор решил с чистой совестью прокутить. Истосковавшись по хорошей выпивке и жаждущим приласкать его красоткам, Гуго ввалился в кафешантан, быстро нашел там старых знакомых и, ни в чем себе не отказывая, с головой окунулся в веселье. На вопросы, откуда он здесь взялся, гуляка отвечал просто: уволился от шкипера Проныры, получил расчет и теперь занят поисками новой прибыльной работенки. И поскольку уже наслышанные о плачевной судьбе «Гольфстрима» перевозчики в «Веселый Бонапарт» не захаживали (в Чаше у нас имелся свой излюбленный бар – «Под колесом»), никто не мог поймать де Бодье на лжи и донести на него гвардейцам.

Все шло чинно-мирно – или, вернее, беззаботно и весело – до тех пор, пока кто-то в собравшейся вокруг Гуго компании не заговорил о политике. А она в священном городе была извечно связана с религией, и потому вскоре спорщики уже перетирали кости и синоду, и первосвященнику Нуньесу. Неизвестно, как сурово пресекались бы подобные разговоры, воцарись в Аркис-Грандбоуле церковный диктат, но сегодня они еще не являлись поводом для обвинения в вероотступничестве. Тем более что до откровенной хулы на Церковь и Септет Ангелов любители трактирных споров скатывались редко – боялись, что им намнут бока вездесущие паломники. Нарваться здесь на их гнев было гораздо вероятнее, нежели угодить к жандармам по обвинению в публичной ереси.

Тем вечером в «Веселом Бонапарте» тоже вроде бы не случилось никаких эксцессов. Однако, несмотря на это, следующее утро Гуго встретил уже в камере для вероотступников, а не на кровати гостиничного номера в обнимку с пьяной шлюхой, хотя именно в таком антураже он и уснул далеко за полночь.

Что же такого жуткого натворил наш безобидный друг в кафешантане, если им вдруг заинтересовались жандармы, а вслед за ними и церковный суд?

Слово за слово, и вот уже пьяные спорщики углубились в дебри экзотических в Чаше верований кочевников-бедуинов, северян и вингорцев. Само собой, что когда речь зашла о последних, де Бодье не смог удержаться, чтобы не блеснуть перед собутыльниками недавно полученными знаниями об учении Серебряного Луча. Устроенная Сенатором лекция была столь красочной и пространной, что вызвала резонный вопрос, откуда ему известны подробности всего того, о чем он сейчас тут наплел. На что изрядно захмелевший эксперт без ложной скромности заявил: мол, в отличие от вас, болтунов, я изучал заповеди пророка Наранира не по сплетням, а у самого Шомбудага Светлогривый Грифон, коему волею судьбы мне пришлось оказать недавно одну важную услугу. Так что хотите верьте, хотите нет, а все сказанное мной есть истина в последней инстанции, и потому дальнейшие споры насчет вингорской религии можно считать закрытыми.

Иного бахвала на его месте в «Веселом Бонапарте» вмиг освистали бы или обозвали бы лжецом. Но здешняя публика знала, кто такой де Бодье и кем он был до того, как стал механиком. Поэтому ему всего лишь прозрачно намекнули, что даже само его знакомство с Шомбудагом кажется очень уж фантастичным. Не говоря о том, что глава совета вингорских кланов еще и вел с Гуго беседы о высоком и вечном. Возможно, мсье Сенатор просто малость перебрал и, утратив связь с реальностью, начал выдавать желаемое за действительное?

Претензии к де Бодье были высказаны довольно тактично. Но он все равно побагровел от злобы, сжал кулаки и собрался было ринуться на защиту собственной чести. И ринулся бы, кабы кто-то из собутыльников вдруг не заикнулся об одном давнишнем случае, который сразу же припомнили еще несколько человек за столом. Точно, поддакнули они, было такое много лет назад – во времена, когда вингорцы еще только постигали простую истину, что торговать иносталью намного выгоднее, чем разбойничать. В тот год власти Аркис-Грандбоула снарядили к ним дипломатического представителя, и тот, тоже будучи приобщенным к учению пророка Наранира, получил от совета вингорских кланов почетный дар: древнюю золотую корону. Которая ныне хранится в местной ратуше наряду с прочими памятными подарками, преподнесенными правителям Великой Чаши послами дружественных городов.

Совсем запамятовавшему в пьяном угаре о припрятанном на дне сумки подарке Шомбудага, Гуго оставалось лишь воскликнуть «Вуаля!» и с гордостью продемонстрировать скептикам бриллиантовый обруч. Тут уж им крыть стало нечем. Наслышанным о пристрастии вингорских вождей носить подобные украшения собутыльникам де Бодье пришлось признать его безоговорочную правоту. Тем паче что это они сами надоумили Сенатора вспомнить об имеющемся у него неопровержимом доказательстве.

Однако не всех посетителей кафешантана блестящий в полном смысле слова аргумент гостя заставил угомониться. Кое-кто сделал из этого совсем другие выводы и обернул победу Гуго против него самого. Да так, что вскоре он вообще пожалел, что послушался вингорцев и пошел в Великую Чашу, а не куда-то еще. Кто именно донес на него жандармам – один из собутыльников или шлюха, что весь вечер просидела у Сенатора на коленях, – ему не сообщили. Зато обвинение сфабриковали на диво споро. И когда де Бодье продрал глаза и оторвал похмельную голову от тюремного матраца, у церковников уже имелись ответы на все вопросы, какими засыпал их изумленный арестант.

Навесить на Гуго шпионаж в пользу иноземцев жандармам явно не удалось бы. Они смекнули об этом сразу, как только разобрались, что к чему, и потому, убоявшись выставить себя на посмешище, не стали выдвигать такое обвинение. Ну какой, скажите на милость, вингорский шпион потащился бы к Бескрылым с подарком Светлогривого Грифона в сумке, а потом, напившись вдрызг, начал бы бить себя в грудь и кричать на весь трактир, что Шомбудаг – его друг и наставник? Впрочем, жандармерия Аркис-Грандбоула редко признавала свои ошибки и в случае с де Бодье также не собиралась делать исключение.

Сохраняя показной нейтралитет в политической борьбе между бургомистром Рейли и первосвященником Нуньесом, блюстители порядка тем не менее частенько оказывали последнему услуги в поимке рьяных ангелоненавистников. Если жандармам не удавалось призвать к ответу какого-либо подозреваемого в обычном преступлении, того почти всегда можно было сплавить синоду как предполагаемого вероотступника. Главное, чтобы он состоял в рядах Церкви. И пускай затем она сама ищет улики и разбирается, виновен подозреваемый или нет, – церковное правосудие находилось уже вне жандармской компетенции.

На беду нашего знатока вингорской религии, формально он числился септианином. Это неоспоримо подтверждала вытатуированная у него на руке «крылатая чаша». И неважно, что Гуго принял причастие в детстве по воле своих родителей, а в последний раз посещал молебен, находясь на сенатской службе. Дознавателей из синода интересовало одно: как правоверный мог опуститься до того, что стал ярым солнцепоклонником? Да еще посмел явиться в священный город, чтобы проповедовать в его стенах гнусную языческую ересь?

Как и в тот раз, когда его поймали за руку на взятке, де Бодье вновь угодил в безвыходное положение. Что бы он ни сказал церковникам, все играло против него. Выболтать им без утайки всю правду? Но тогда они посчитают нужным передать заключенного дону Риего-и-Ордасу, а тот учинит Гуго куда более мучительную казнь, чем растерзание священными нетопырями. Придумать правдоподобную отговорку? Но как объяснить наличие у себя украшения Шомбудага и еретических знаний, коими Сенатор бахвалился перед столькими свидетелями?

Что же остается? Врать напропалую, надеясь, что суд поверит, будто обвиняемый нашел бриллиантовый обруч в предгорьях случайно, а все сказанное им в кафешантане – всего лишь выдуманный спьяну бред?

Опять-таки не вариант. Во-первых, члены церковного синода не дураки и умеют отличать ложь от правды. А во-вторых, даже если они в это поверят и согласятся простить де Бодье, ему все равно придется пройти испытание на верность Септету.

Испытание простое и безошибочное. Каждый примерный септианин регулярно принимает в храме помазанье «ангельской кровью». Ее традиционно заменяет едкая кровь приближенных к ангелам созданий – фосфоресцирующих нетопырей. Отмеченных ею людей эти выращиваемые в неволе крылатые хищники-людоеды брезгуют кусать примерно пару месяцев (в случае, когда вина вероотступника доказана, а тот был недавно помазан, священные пятнышки-стигмы срезаются у него с запястий вместе с кожей). Испытуемому септианину, чья преданность Церкви подлежит сомнению, сажают на руку голодного нетопыря. И если тот не впивается в нее зубами, значит, все в порядке – этот человек посещал храмовую службу совсем недавно. Чего, естественно, нельзя сказать о Гуго, чьи стигмы давным-давно стерлись от времени.

Что Сенатору оставалось делать? Врать и всячески выкручиваться. Каких только небылиц он не наплел в свое оправдание, но, как и ожидалось, судьи вновь и вновь разносили их в пух и прах. Зыбкие шансы де Бодье разжалобить дознавателей таяли с каждым днем, пока наконец у бедолаги не осталась одна-единственная надежда. Едва трепещущая, зато самая живучая из всех – надежда на чудо…