Если сформулировать один, главный императив перевода обсуждаемой сферы в мобилизационный режим, то это, очевидно, — возрождение прикладной науки. Ее основная часть была разрушена в 1990-е годы, и серьезных усилий по ее восстановлению не предпринимается. И даже вопрос об этом не ставится в высших эшелонах власти.

Наука представляет собой сложную взаимосвязанную систему, разные части которой работают с разным горизонтом. Фундаментальная наука, которую любят вспоминать в СМИ, занимается неизвестными свойствами, характеристиками Природы, Человека и Общества. В силу их неизвестности неясно, каких усилий и ресурсов потребуют ответы на задаваемые вопросы, в какие сроки они будут получены, и более того — удастся ли эти ответы вообще получить… Именно поэтому что-то планировать здесь трудно, но очень полезно ясно формулировать нерешённые задачи. И намечать на карте нашего незнанья (иногда называемой «передним краем науки»), в чём мы действительно хотим разобраться. Ведь ответы на многие вопросы могут стоить очень дорого.

Часто цитируют шутку выдающегося физика, академика Л.А. Арцимовича о том, что «наука — это лучший способ удовлетворения личного любопытства за государственный счёт». Конечно, сказанное относится к фундаментальной науке, и акцент здесь стоит сделать на слове «любопытство». Здесь всё решают не деньги, а число и научный уровень людей в стране, которые этим хотят и могут заниматься.

Характерный горизонт здесь — 40–50 лет. Но иногда всё затягивается. Например, сейчас у всех на слуху технологии блокчейн и основанные на них «криптовалюты», становящиеся одним из инструментов в мировой экономике. В их основе — технологии шифрования с открытым ключом, т. е. результаты прикладной науки 40-летней давности. Они базируются на алгебре и теории чисел, а также на тех фундаментальных результатах, которые были получены Карлом Гауссом в XIX веке. А этот учёный заложил основы современной алгебры, добившись успехов в решении двух задач на построение с помощью циркуля и линейки, которые были поставлены Евклидом ещё в III веке до нашей эры.

В СССР фундаментальной наукой занималась, прежде всего, Академия наук с её многочисленными институтами. А что сейчас? И Сколково, и МГУ, и ВШЭ, и Курчатовский институт пока не «тянут». Да и создавались они для другого «функционала»…

Но, может быть, можно безо всего этого обойтись в мобилизационном режиме? К сожалению, нет. Именно с фундаментальными разработками связаны новые идеи и тот самый научный задел, в котором нуждается прикладная наука и работы по созданию нового оружия.

Кроме того, в предвоенный и военный период время как бы «сжимается» — то, что планировалось исследовать долгие годы, приходится делать за считанные месяцы. Наглядный пример — удивительно быстрое создание ядерной физики.

Однако на экономику и оборону непосредственно влияет не фундаментальная, а прикладная наука. Именно она выясняет, как на доступном технологическом уровне воплотить знания, полученные в ходе фундаментальных исследований, в приборы, машины, оружие, услуги. Именно здесь делается 75 % изобретений. Есть поговорка об отличии фундаментальной и прикладной математики (хотя, конечно, это две ветви одного дерева): «Первая делает то, что можно, так, как нужно, а вторая то, что нужно, так, как можно».

Нагляден пример медицины, которую можно отнести к прикладной науке (или даже к ремеслу, которые в определённом смысле выше науки, поскольку наука знает, как работает машина, а ремесло — как её исправить.).

Мы очень многого не знаем о человеке и его болезнях, но лечить-то надо! И критерии успеха тут различны. В науке — истина, в медицине — поправившийся больной (и наука в этом иногда помогает).

Слияние в 2013 году трех академий, две из которых должны заниматься прикладными вопросами, а одна — фундаментальными разработками, было ошибкой. В мобилизационном режиме их придется разделить, присоединив к ним соответствующие институты.

Прикладная наука обычно работает с горизонтом в 10–12 лет. Её сейчас надо срочно восстанавливать, а в мобилизационном режиме — тем более… При этом надо иметь в виду, что стоит это примерно в 10 раз больше, чем подготовка кадров и научные исследования, вместе взятые. Но зато своим умом будем жить, да и наши «либералы», которые на самом деле никакие не либералы, поскольку отказывают одним человеческим обществам в равноправии с другими, не будут толковать, что без западных технологий нам никуда.

И, наконец, опытно-конструкторские разработки (ОКР), которые воплощают результаты прикладных исследований в товары, услуги, в военную и иную технику, и делают технологии эффективными, надежными, а то, что получается, красивым и привлекательным. Здесь и начинается экономическая конкуренция и отвоевывание сегмента отечественного или мирового рынка. Эта часть всей системы стоит в 10 раз дороже, чем прикладные разработки. Именно здесь наука самым тесным образом соприкасается с промышленностью. К сожалению, крупнейшие российские компании, считающиеся высокотехнологичными, просто не имеют подразделений, занимающихся научно-исследовательскими разработками (НИР), и хотят сразу проводить ОКР. Но ОКР без НИР — это очень тяжело и дорого, если вообще возможно…

А «стартапы», «бизнес-инкубаторы», весь этот мелкий и средний высокотехнологичный бизнес — они достаточно хороши только в том случае, когда есть достаточный научный уровень, с одной стороны, и крупные предприятия, которые могут всем этим воспользоваться и вывести конечный продукт на рынок, — с другой. Не стоит забывать, что та же «Кремниевая долина» стоит (в прямом и переносном смысле) на почве Стэнфордского университета, рядом с гигантами информационно-телекоммуникационной индустрии.

Возникает замкнутый круг: наука не имеет основы для развития в лице сильной промышленности, а промышленность не имеет результатов прикладной науки и вынуждена быть на вторых-третьих ролях, пользуясь технологическими подачками с западного стола. В мобилизационном варианте этот порочный круг придётся разорвать.

У нас нет производства значительной доли необходимой элементной базы, нет персональных компьютеров и суперкомпьютеров, существенной части жизненно важных лекарственных средств, а на 10 тысяч работающих приходится 2 робота, в то время как в среднем в мире — 69, а в Южной Корее — более 500. Мобилизационной режим нужен и нашей промышленности, и отечественной науке, как воздух. Нельзя стоять на месте, когда другие стремительно двигаются вперёд.