Вера и Люба

29 декабря

Москва. Медицинский центр «Гармония».

Отделение стоматологии

– Что-то ты, Любаша, снова совсем не праздничная.

– Да скачу уже с утра, как сайгак по пустыне. Машину на сервис поставила. Тебе, кстати, от Вовки привет, он меня и подвез.

– И что-то ты особо счастьем не светишься… Валь, премедикацию давай. Да, можешь отойти на пятнадцать минут. Мне ряженки возьми. Да, и все.

– Уф… Запах его квартирки, в которой чихнуть негде и который не перебивает даже запах его одеколона, стряпня его жены – теперь я знаю, как же она любит пережаривать лук, – выключенный на строго определенное время звук у телефона отрезвляют меня все больше. А эти его словечки… Он не молодиться пытается, а говорит со мной так, как привык говорить в семье со своими бабами. Его подрастающая дочь, его жена, теперь они всегда будто между нами, красят ногти каким-нибудь жутким зеленым лаком и ехидно усмехаются: ну, че, козел? Теперь ты уже не гипотетически, а в натуре виноват, и теперь ты до конца жизни нам должен и обязан… Все это так пошло… Понимаешь?

– Не понимаю. Разве не ты с ним пять лет дружила до того, как вдруг переспать?

– Да. Но раньше меня эти подробности не парили. Женская природа такова, нам необходимо что-то или кого-то улучшать, особенно это касается человека, которого мы приняли эмоционально. А пытаться улучшить женатого любовника – все равно что переделывать уже приготовленный кем-то суп. В моем случае – из купленного по акции в «Пятерочке» супового набора, с пережаренным до тошноты луком. Да и из него, сердечного друга, если честно, такое сейчас поперло… Я вижу, как он борется с собой, только что рот не заклеивает, чтобы меня не допрашивать: почему вчера не смогла? почему сразу на звонок не ответила? кому ты строчишь эсэмэс? И я остро чувствую, как в нем возится и набирает силу раздражение оттого, что я ему неподконтрольна.

И это взаимное раздражение, будто похмельное утро, в считанные встречи успело превратить недоступную принцессу в немолодую шлюшку с тяжелым довеском в виде мужа, которому теперь, блядь, кашку по часам нужно кушать, а ее преданного рыцаря – в погрязшего в бытовых проблемах чужого мужика, считающего каждую копейку во второсортных гостиницах. И то, что он, пряча глаза, не позволяет мне платить за комфорт, к которому я, благодаря собственному, сука, труду привыкла, еще больше подчеркивает всю жалкость нашей ситуации. За спиной у близких мы косячим не для того, чтобы построить новое… Пытаясь восполнить невосполнимое, мы словно завешиваем дырки на обоях, и при этом делаем вид, что это получасовое тыканье на ничейных простынях приносит нам радость. Но оно не приносит.

– Я давно уже хочу задать тебе единственный вопрос: зачем? Ты, с твоим острым, живым умом, все это могла предположить наперед.

– Зачем… Теперь-то уже только по инерции.

– Ты потеряла хорошего друга. Неужели, когда шла на это, не понимала, что ровно так и будет?

– Эх… Задолбало меня все в тот вечер. Тошнотный юбилей заезжих купчишек… Верк, есть такой сорт людей, которые делят всех остальных на две категории: тех, кому они по долгу службы жопу лижут, и тех, кто обязан за их деньги им ее лизать. Отжала меня жена юбиляра задолго до начала банкета. Сначала торговалась, выдра, чуть не за каждую сотню рублей, потом ценные указания стала давать и придираться: и костюм на мальчике вашем не тот, и звук плохой, и свет.

А мне, как назло, мать весь вечер названивает: она, из-за своего базарного характера, довела конфликт с соседским гопником до вмешательства участкового. Город тонет в ливне, в кабаке жара: горластые дядьки и тетки, с лоснящимися от водки и жратвы лбами, трясут животами под оркестр, юбиляр – в говно, жена его дрючит официантов, и я, блин, стойкая оловянная девочка, сижу на корточках за дверью сортира и скребу ногтями стену, чтоб не разрыдаться в голос от хамства перекаченной филерами провинциальной коровы и материного тупого эгоизма. И тут Вовка шлет мне очередной видос с приколом. Примитивный у него юмор, конечно, но мне сразу легче стало, будто теплом повеяло. Набрала ему, грузанула слегка ситуацией… Так сложилось, он с матерью моей уже несколько раз пересекался, а ей всегда что-то надо – стул передвинуть без посторонней помощи не может. Вот уж ей-то Вовка до слюней нравится! За такого, говорит, крепкого простого мужика и надо было замуж выходить, а у Кирилла твоего болезного ни слова в простоте. Я еще и без машины была в тот вечер… Короче, приехал за мной Вовка, это сейчас все сложно стало, а пока только «дружили», все почему-то было просто. К тому же ему было по дороге меня подбросить, он живет неподалеку от моей матери.

Ливень не утихает, дворники, как по душе, скребут по стеклу, из пробок вырвались – и пошла петлять дорога в родное зажопье: трубы да многоэтажки. Жить там хреново, разве что выживать, зато есть уйма способов, как поскорее сдохнуть. Почти доехали – мать опять звонит: нет, не приезжай, давление подскочило, я уже спать легла. Ну все, сука, я не выдержала и в слезы. Что-то выкрикиваю, рыдаю, а он… Случается, рвется из души расхристанное, неприглядное, но такое, сука, живое… Сбиваешься, слова в горле застревают, а объяснять и не надо – тебя уже поняли. Такая вот гиперэмпатия. Остановились у каких-то гаражей… Чувствую, конечно, к чему дело идет. В телефон вцепилась, ну-ну, думаю, зазвони! Дай мне возможность соскочить и оставить все как было! Но нет… И мать заткнулась, и Кирилл молчит – давно к привык к тому, что я частенько прихожу домой поздно, а нельзя было к этому привыкать… И пошли в ход, не спросясь, руки, объятия, губы… Еще и песня нашей юности, пылью присыпанная, будто из плена времени вырвалась, по радио заиграла. Вовка тоже узнал ее, погромче сделал… Сцепились душами, и в этой машинке будто на единственно уцелевшем пятачке среди всемирного потопа оказались… И еще: почему-то именно в августе кажется, что ничего-то в жизни интересного больше не будет.

Вер, когда-то давно мне сказали, что у меня «там» – рай… Самый лучший в мире мужчина сказал. И я зачем-то в это поверила. Я же привыкла считать себя всю дорогу херовой – дочерью, женой, матерью. Идти – иду, и цели понятные вижу, а оценивать себя как женщину так и не научилась. Не знаю, поймешь ли: я давно уже не в любом ресторане что-то буду есть, капризничаю, в меню ковыряюсь, а за мужем или сыном до сих пор, как когда-то мать моя, из тарелки на автомате доедаю. Это во мне как безусловный рефлекс… Во мне – и рай… Охереть, если вдуматься.

– Это не только в тебе.

– Ну… А что я еще могла ему отдать? Больше и нечего было.

– Ну вот. Теперь ясно… Ты сорвалась – он этим ловко воспользовался. А ты мне про шар воздушный втирала. Это твое подсознание уже после сочинило, чтобы грех оправдать.

– Я себе втирала. А шар все-таки был! Взмыл над трубами, подрожал в мареве юности, дал вдохнуть глубоко, а потом опустился на землю ровно в тот момент, когда Вовкиной всполошенной жене с двадцать пятой попытки удалось в эфир пробиться. Тут шар и лопнул…

– Как песня-то называлась?

– «Летний дождь» Талькова. О… только что, кстати, вспомнила: она у юбиляра в обязательную программу входила. Хорошо, что я свалила оттуда, прежде чем услышать ее в исполнении сладкоголосого дебила со стеклянными глазами. Он у меня сейчас нарасхват.

– Да… Мне тоже она когда-то нравилась.