Вторник тринадцатый

Мы говорим о совершенном дне

Морри захотел, чтобы его кремировали. Он обсудил это с Шарлотт, и они решили, что так будет лучше. Морри пришел навестить его давнишний друг Эл Аксельрод, раввин из университета Брандейса, которого они попросили вести похоронную службу, и Морри сказал ему, что предпочитает кремацию.

– И еще, Эл…

– Что, Морри?

– Проследи, чтобы меня не пережарили.

Раввин остолбенел. А Морри теперь мог с легкостью подшучивать над своим телом. Чем ближе он был к концу, тем больше ему казалось, что тело – лишь шелуха, оболочка души. Оно увядало, превращаясь в бесполезные кости и кожу, и потому с ним теперь легче было расстаться.

– Мы страшно боимся самого вида смерти, – сказал Морри, когда я сел рядом с ним.

Я поправил микрофон у него на воротнике, но он все равно падал. Морри закашлялся. Он теперь кашлял почти без остановки.

– Я на днях читал книгу. Так в ней сказано, что как только кто-то умирает в больнице, его сразу накрывают простыней, подвозят к чему-то вроде люка и спускают вниз. Стремятся поскорее убрать умершего куда подальше. Как будто смерть заразна.

Я возился с микрофоном, а Морри наблюдал за моими руками.

– А она не заразна. Она так же естественна, как и жизнь. Она – часть врученного нам комплекта.

Морри снова закашлялся, а я весь напрягся, в любую минуту готовый ко всему. Ночью профессору теперь было совсем худо. Поспать удавалось лишь час-другой, а потом он просыпался от дикого, удушающего кашля. Дежурившая медсестра входила в спальню, стучала по его спине, пытаясь выбить мокроту. Но даже если удавалось привести дыхание в «норму» – а удавалось это теперь только с помощью кислородного аппарата, – на следующий день Морри был совершенно разбит.

Из носа у него теперь торчала кислородная трубка. Я с ненавистью смотрел на этот символ беспомощности. Так и хотелось ее выдернуть.

– Прошлой ночью… – тихо заговорил Морри.

– Да? Прошлой ночью?

– У меня был жуткий приступ. Он длился долгие часы. Я думал, что не выживу. Кашель не прекращался. Дыхания почти не было. Вдруг у меня закружилась голова… и я ощутил какую-то умиротворенность; я почувствовал, что готов отойти.

Глаза Морри расширились.

– Митч, это было совершенно невероятное ощущение. Чувство принятия того, что происходит, чувство умиротворенности. Я подумал о том сне, что видел на прошлой неделе, – сне, когда я переходил мост в неизвестное. Это было ощущение готовности идти туда, куда предназначено.

– Но ведь этого не случилось?

Морри помолчал. А потом легонько замотал головой:

– Нет, но я почувствовал, что способен это сделать. Ты понимаешь? Это то, что необходимо каждому. Примирение с мыслью о смерти. Если б мы знали, что в конечном счете можем примириться со смертью, нам бы тогда было по плечу и то, что еще труднее.

– Что же это?

– Примирение с жизнью.

Морри попросил, чтобы я принес ему гибискус, стоявший на подоконнике позади него. Я поставил растение на ладонь и поднес к его лицу. Морри улыбнулся.

– Умирать естественно, – повторял он. – Смерть наводит на нас такой ужас только потому, что мы не считаем себя частью природы. Мы думаем, раз мы люди, значит мы выше природы.

Морри улыбнулся цветку:

– Нет, мы не выше ее. Все, что рождается, умирает. – Морри посмотрел на меня. – Ты с этим согласен?

– Да.

– Ладно, – прошептал он, – а теперь о преимуществе. Все-таки мы отличаемся от растений и животных. До тех пор, пока мы любим друг друга и сохраняем это чувство любви, мы, умирая, не исчезаем. Нежность не умирает. Воспоминания не умирают. Ты продолжаешь жить в сердце каждого, чьей жизни в свое время коснулся любовью и заботой.

Голос его задрожал. Это обычно означало, что ему надо передохнуть. Я поставил растение на место и пошел выключить магнитофон. Но до того как я успел его выключить, он записал последнюю в тот день фразу Морри: «Смерть завершает жизнь, но не отношения».

Поиски средства для лечения болезни Лу Герига продолжались, и скоро должно было появиться новое экспериментальное лекарство. Оно не вылечивало, но замедляло развитие болезни на несколько месяцев. Морри о нем слышал, но он уже был в иной стадии, к тому же появиться в продаже лекарство могло только через несколько месяцев.

– Не для меня, – решительно отверг лекарство Морри.

С тех пор как Морри заболел, он ни разу не тешил себя надеждой вылечиться. Свое положение он оценивал более чем трезво. Однажды я спросил его: если по волшебству он бы вдруг выздоровел, стал бы он со временем таким, каким был прежде?

Морри покачал головой:

– Об этом не может быть и речи. Я теперь совсем другой человек. Мои взгляды иные. Я ценю свое тело, которое я никогда по-настоящему не ценил. И мое отношение к серьезным вопросам жизни, вечным вопросам, тоже совсем иное. В этом суть. Стоит только раз сосредоточиться на важном, и ты уже не можешь его больше игнорировать.

– А какие вопросы вы считаете важными?

– Мне кажется, это вопросы, связанные с любовью, ответственностью, духовностью. И будь я сейчас здоров, они бы все равно были для меня главными. И всегда должны были бы быть главными.

Я попытался представить Морри здоровым. Попытался вообразить, как он сбрасывает с себя одеяла, встает с кресла и мы с ним отправляемся на прогулку по окрестностям, как, бывало, гуляли по территории университета. До меня вдруг дошло: последний раз я видел его на ногах шестнадцать лет назад!

– А если бы вам вернули здоровье на один-единственный день, – спросил я, – как бы вы этот день провели?

– Двадцать четыре часа?

– Двадцать четыре часа.

– Надо подумать… Я бы встал утром, сделал зарядку, съел чудесный завтрак – сладкие булочки с чаем, – пошел бы поплавал, а потом пригласил друзей на вкусный обед. И пусть бы они пришли по одному или по двое, чтобы мы могли поговорить об их делах, их семье и о том, что мы значим друг для друга. А потом я бы пошел на прогулку в какой-нибудь сад посмотреть на деревья, послушать птиц, впитать красоту природы, которую я так давно не видел. А вечером я отправился бы в ресторан, где вкусно готовят, может быть, заказал утку – я люблю утку, – а потом весь вечер танцевал. Я перетанцевал бы там со всеми лучшими партнершами, пока не свалился бы от усталости. А потом пошел бы домой и глубоко и сладко уснул.

– И это все?

– Все.

Так незатейливо. Так обыкновенно. Я был разочарован. Я-то думал, что он полетит в Италию, или пойдет на завтрак с президентом, или будет наслаждаться плаванием в море, или испробует все экзотическое, что только придет на ум. Как мог он после всех этих месяцев неподвижного лежания найти удовлетворение в таком прозаическом дне?

И вдруг я понял: в этом-то и была вся суть.

В тот день перед отъездом Морри спросил меня, может ли он со мной о чем-то поговорить.

– О твоем брате, – добавил он.

Меня пробрала дрожь. Как он догадался, что брат был у меня все время на уме? Я неделями пытался дозвониться ему в Испанию и лишь на днях узнал от его друга, что брат постоянно летал на лечение в Амстердам.

– Я знаю, Митч, как больно, когда не можешь быть с тем, кого любишь. Но ты должен смириться с его желаниями. Может быть, он не хочет нарушать твою жизнь. Может, это для него слишком тяжкое бремя. Я всем своим близким говорю: продолжайте жить своей жизнью, то, что я умираю, не должно рушить вашу жизнь.

– Но ведь он – мой брат!

– Я знаю. Поэтому тебе так больно.

В моем воображении вдруг возник Питер: ему восемь лет, кудрявые светлые волосы торчат на макушке. Мы боремся на траве возле дома, и зелень травы впитывается в джинсы ярко-зелеными пятнами, а вот он стоит перед зеркалом с расческой в руках вместо микрофона и поет. Или мы протискиваемся на чердак и прячемся там, испытывая родителей – найдут или не найдут нас к обеду.

А потом я вижу его отдалившимся от меня – взрослым, тонким и хрупким, скуластое, тощее от химиотерапии лицо.

– Морри, почему он не хочет меня видеть?

Старик-профессор вздохнул:

– Отношения между людьми не строятся по шаблону. Их надо любовно отлаживать, так, чтобы каждый получал от них то, что ему нужно, и то, что ему хочется, и делал то, что он может, не в ущерб себе и другому. В бизнесе люди настроены на то, чтобы выиграть. Чтобы получить желаемое. И это, возможно, то, к чему ты привык. В любви же все по-другому. В любви ты заботишься о другом ничуть не меньше, чем о себе. У тебя были с братом близкие отношения, а теперь их нет. Ты хочешь их вернуть. Ты вообще не хотел, чтобы они прекращались. Но так устроены люди. Отношения прекращаются, а потом возобновляются. Прекращаются и возобновляются.

Я посмотрел на Морри и увидел, как близко к нему подступила смерть. Я почувствовал себя таким беспомощным.

– Ты найдешь путь к своему брату, – сказал Морри.

– Почему вы так в этом уверены?

Морри улыбнулся:

– Ты же нашел меня.

– На днях я услышал занятную историю.

Морри на мгновение закрывает глаза, и я жду, когда он продолжит.

– Так вот. Эта история о маленькой волне, что с наслаждением резвилась в океане. Она наслаждалась ветром и свежим воздухом… пока вдруг не заметила, как другие волны, катившиеся перед ней, разбиваются о берег.

«Боже мой, это ужасно! – воскликнула волна. – И сейчас это случится со мной!»

И тут мимо пробегает другая волна. Она видит, как мрачна первая, и спрашивает: «Отчего ты такая грустная?» А первая ей в ответ: «Ты что, ничего не понимаешь? Мы сейчас все разобьемся! И от нас ничего не останется! Разве это не ужасно?»

Тогда вторая ей говорит: «Это ты ничего не понимаешь. Ты думаешь, что ты волна, а ты всего лишь частица океана».

Я улыбаюсь. Морри снова закрывает глаза.

– Частица океана, – повторяет он. – Частица океана.

Я наблюдаю, как он дышит: вдох – выдох, вдох – выдох.