Наглядные пособия

Часть третья

Съемочная группа «Найтлайн» приехала к Морри в третий, и последний, раз. Тон передачи был теперь совсем иной. Разговор почти не походил на интервью, больше – на грустное прощание. Перед тем как прийти, Тед Коппел позвонил не один раз и все спрашивал Морри:

– Вы думаете, это вам под силу?

Морри не был в этом уверен:

– Я теперь, Тед, все время усталый. И часто задыхаюсь. Если я что-то не смогу сказать, вы скажете это за меня?

Коппел пообещал. И тут этот журналист-стоик добавил:

– Если вам, Морри, не хочется этого делать, ничего страшного. А попрощаться я все равно приду.

Положив трубку, Морри довольно усмехнулся:

– Похоже, я его пронял.

И так оно и было – Коппел теперь называл Морри своим другом. Мой старик-профессор умудрился вызвать сочувствие даже у людей из телебизнеса.

На интервью, состоявшемся в пятницу днем, Морри был в той же рубашке, что и накануне. Морри теперь переодевался через день; и так как это не был «день переодевания», он решил не менять заведенного правила.

В отличие от предыдущих двух съемок эта проходила только в кабинете Морри, где тот уже давно был пленником своего кресла. Коппелу приходилось прижиматься к книжному шкафу, чтобы попасть в кадр.

Еще до начала съемки Коппел спросил Морри про его состояние:

– Дела плохи, Морри?

Профессор попытался поднять руку, и она едва дотянулась до живота. Выше он поднять ее уже не мог. Это и был его ответ Коппелу.

Камера застрекотала. Началось третье, и последнее, интервью. Коппел спросил Морри, стало ли ему страшнее с приближением смерти. Морри сказал, что нет, по правде – даже менее страшно, чем прежде. Морри объяснил, что все больше и больше отстраняется от внешнего мира: ему почти не читают газет и на почту он уже не обращает особого внимания, зато чаще слушает музыку и наблюдает, как листва меняет цвет.

Морри сказал, что знает и о других людях, страдавших от болезни Лy Герига; некоторые из них знаменитости вроде Стивена Хокинга, блестящего физика и автора «Краткой истории времени». Он жил с отверстием в горле, говорил с помощью компьютерного синтезатора и печатал слова с помощью сенсора, реагировавшего на движения его глаз. Морри им восхищался, но сам бы так жить не хотел. Он знает, когда придет его время прощаться с жизнью.

– Для меня, Тед, жить – значит общаться с людьми. Выражать свои чувства. Говорить с ними. Сопереживать им… – Морри выдохнул. – А когда это прекратится, не станет и меня.

Они беседовали как приятели. И как в прошлом интервью, Коппел спросил о том тесте «на вытирание зада», похоже ожидая юмористического ответа. Но у Морри не было сил даже улыбнуться. Он только покачал головой:

– Я уже не могу сидеть на стульчаке прямо. Меня качает из стороны в сторону, и меня придерживают. А потом вытирают. Вот до чего дошло.

Морри сказал Коппелу, что хотел бы умереть безмятежно. И поделился с ним своим последним афоризмом: «Не лети туда сломя голову, но и не торчи тут до бесконечности».

Коппел печально кивнул. Всего шесть месяцев прошло с той первой передачи, а Морри Шварц уже явно был не жилец. Он умирал на глазах всей Америки. Мини-сериал о смерти. И хотя тело профессора постепенно разлагалось, дух его сиял еще ярче, чем прежде.

К концу интервью в кадре оставался только Морри – Коппела камера не снимала, его голос слышался где-то рядом. Коппел спросил Морри, хочет ли он что-нибудь сказать миллионам телезрителей. И хотя у Коппела такого и в мыслях не было, прозвучало это как предложение осужденному на смерть сказать свое последнее слово.

– Сочувствуйте друг другу, – прошептал Морри, – и будьте друг другу опорой. Если бы мы этому научились, на свете было бы намного лучше жить. – Морри вдохнул и добавил: – «Любите друг друга – иль погибнете вы».

Интервью закончилось. Но по какой-то причине камеру не выключили, и последняя сцена тоже записалась на пленку.

– Отличная работа, Морри, – сказал Коппел.

– Сделал что мог, – ответил профессор.

– Как всегда.

– Тед, эта болезнь подтачивает мой дух, но она не сломит его. Она сломит мое тело. Но мой дух она не сломит.

У Коппела увлажнились глаза.

– Молодец, Морри.

– Ты так считаешь? – Морри закатил глаза к потолку. – Это я торгуюсь с Ним. Превратит Он меня в ангела или нет.

Впервые за все время Морри признался, что говорит с Богом.

Вторник двенадцатый

Мы говорим о прощении

«Прежде чем умереть, прости себя. Потом прости других».

Прошло несколько дней после интервью для «Найтлайн». Небо было мрачное, дождливое. Морри сидел, накрывшись одеялом, а я – поодаль от него, держа в руках его босые ноги. Ноги были сморщенные и мозолистые, а ногти совсем желтые. И еще в руках у меня была баночка с кремом: я выдавливал из нее понемногу на ладонь и массировал Морри лодыжки.

Еще одна процедура, которую профессору делали уже в течение нескольких месяцев, и я, стараясь удержать хоть толику того, что было возможно, напросился делать ее сам. Из-за болезни Морри не мог теперь даже пошевелить пальцами ног, хотя по-прежнему чувствовал боль, и массаж помогал облегчить ее. К тому же Морри нравилось, когда до него дотрагивались. И я теперь готов был сделать что угодно, только бы доставить ему радость.

– Митч, – сказал Морри, возвращаясь к теме прощения, – мстительность и упрямство лишены всякого смысла. И если бы ты знал, как я о них сожалею. – Морри вздохнул. – Гордыня. Тщеславие. И что нас толкает на поступки, о которых мы потом жалеем?

Важность прощения – еще один из моих вопросов. Я помнил фильмы, где патриарх семьи на смертном ложе просит позвать отверженного сына, чтобы перед смертью помириться с ним. И мне хотелось знать, была ли и у Морри нужда сказать кому-то «прости» перед смертью.

– Видишь ту скульптуру? – Морри кивнул на бюст, что стоял на полке возле дальней стены кабинета.

Я никогда прежде не обращал на него внимания. Бронзовая голова мужчины лет сорока, в галстуке, с прядью волос, ниспадающей на лоб.

– Это я, – сказал Морри. – Мой друг Норман изваял этот бюст около тридцати лет назад. Мы с Норманом в свое время были неразлучны. Вместе плавали. Вместе ездили в Нью-Йорк. Я приехал к нему домой, в Кембридж, и он ваял этот бюст у себя в подвале. Несколько недель подряд работал над ним – хотел, чтобы получилось как можно лучше.

Я внимательно всмотрелся в скульптуру. Так странно было видеть трехмерного Морри, молодого и здорового, взирающего на нас с высоты. Даже в бронзе вид у него был причудливый, и я подумал, что другу Морри удалось передать не только внешнее сходство, но и дух профессора.

– А теперь грустная часть истории. Норман с женой переехали в Чикаго. А вскоре Шарлотт предстояла серьезная операция. Норман и его жена совсем пропали. Я знал, что им было известно об операции, но они ни разу не позвонили спросить, как у Шарлотт дела. Мы очень обиделись и прервали с ними отношения. Я потом не раз сталкивался с Норманом, и он пытался со мной помириться. Но я отказывался – меня не устраивали его объяснения. Я из гордости отталкивал его.

Морри закашлялся.

– Митч… несколько лет назад… он умер от рака. Мне очень тяжело. Я ведь его так и не видел. И так и не простил. А теперь мне больно…

Морри заплакал – тихо, беззвучно. Я продолжал втирать крем в его онемевшие пальцы. А он, окунувшись в воспоминания, продолжал плакать еще пару минут.

– И не только других мы должны простить, Митч, – почти шепотом продолжал Морри. – Мы должны простить и себя тоже.

– Себя?

– Да, себя. За все, что нам не удалось сделать. За все то, что мы должны были бы сделать. Нельзя увязать в сожалениях о том, чего не случилось. Это очень мешает, когда оказываешься в том положении, в котором сейчас я. Мне всегда хотелось достичь большего в своей работе; написать больше книг, чем я написал. Я, бывало, корил себя за это. Теперь я вижу: это ни к чему. Примирись. Примирись с собой и со всеми, кто вокруг тебя.

Я наклонился к Морри и бумажным платком промокнул ему слезы. Морри заморгал. Его шумное дыхание напоминало легкий храп.

– Прости себя. Прости других, Митч. Не жди. Не всем дается на это время, как сейчас дается оно мне. Не всем так везет.

Я бросил бумажный платок в корзину для мусора и снова принялся за его ноги. Везет? Я надавил пальцем затвердевшую плоть, а он этого даже не почувствовал.

– Натяжение противоположностей, Митч. Помнишь? Силы, что тянут тебя в разные стороны.

– Помню.

– Я скорблю об ускользающем времени, но и радуюсь, что у меня есть шанс поправить что можно.

Мы сидели в молчании. В окно хлестал дождь. За спиной Морри гибискус все еще не сдавался, маленький, но крепкий.

– Митч, – шепотом позвал меня Морри.

– Да? – Я теребил его пальцы, поглощенный своим занятием.

– Посмотри на меня.

Я наткнулся на его проницательный взгляд.

– Я не знаю, почему ты вернулся ко мне. Но я хочу сказать тебе… – Он замолчал – голос его будто оборвался. – Если б у меня мог быть еще один сын, я бы хотел, чтоб это был ты.

Я опустил глаза и принялся еще сильнее растирать отмирающую плоть его пальцев. На мгновение мне стало страшно: а что, если, принимая это признание, я предаю своего отца? Но, подняв глаза, я увидел лицо Морри, улыбавшегося сквозь слезы, и понял: в такие мгновения предательства быть не может.

Теперь страшным стало другое – сказать «прощай».

– Я выбрал себе погребальное место.

– Где же это?

– Недалеко отсюда. На холме под деревом, возле пруда. Тихое, безмятежное. В таком месте хорошо размышлять.

– Вы там собираетесь размышлять?

– Я там собираюсь лежать мертвым.

Морри зашмыгал. И я вместе с ним.

– Ты будешь приходить меня навещать?

– Навещать?

– Так, прийти поговорить. Например, во вторник. Ты же всегда приходишь ко мне во вторник.

– Мы ведь люди вторника.

– Точно. Люди вторника. Так что, придешь?

Как же он ослабел за эти последние дни.

– Посмотри на меня, – попросил Морри.

– Смотрю.

– Так ты придешь ко мне на могилу? Рассказать о своих проблемах?

– О моих проблемах?

– Да.

– И вы мне поможете их решить?

– Помогу чем смогу. Как обычно.

Я представляю себе его могилу на холме возле пруда – клочок земли, куда его поместят, засыплют землей и положат сверху камень. Через несколько недель? Или несколько дней? Я представляю, как сижу там один, скрестив руки на коленях, уставившись в пространство.

– Это будет совсем не как обычно. Я не услышу, как вы говорите.

– А… как я говорю…

Морри закрывает глаза и улыбается:

– А давай сделаем так. После того как я умру, говорить будешь ты. А я буду слушать.