Часть 3

Гарротада. Мика

* * *

…Сколько лет она не входила сюда?

Семь.

За семь лет в организме полностью изменяется состав крови (сведения, почерпнутые в бесплатной газете «Мой район», Мика берет ее в соседнем гастрономе, ей, как всегда, достается последний, не слишком презентабельный экземпляр с лотка).

«Мой район» – самая полезная газета в мире.

Там можно найти разнообразную информацию по коммунальным платежам и по субботнему шопингу, там работают несколько горячих линий по юридическим, медицинским и правовым вопросам, там печатают милейшие необязательные impressions анонимных Кэрри Брэдшоу. Вершина подобных откровений выглядит абсолютно по-гамлетовски: «Верить ли на слово продавцу?» Каждый раз, открывая газету, Мика надеется, что обнаружит там хоть строчку о взаимоотношениях двух сестер, у которых нет никаких взаимоотношений.

Две сестры, находящиеся в состоянии холодной войны друг с другом, – вещь не слишком актуальная.

Две сестры, влюбленные в одного и того же человека, заинтересовали бы гораздо более широкий круг читателей, но таким историям в позитивно-информационном «Моем районе» не место. «СПИД-Инфо» – другое дело, канареечный журнал «Отдохни» – другое дело, подметный листок «Новости криминала» – другое дело; да, «Новости криминала» определенно подойдут.

То, что она собирается сделать, – преступно.

И во всем виноват этот парень.

До самого последнего времени он оставался этим парнем, назвать его Васькиным парнем у Мики не поворачивался язык. Назвать его Васькиным парнем так же нереально, как назвать себя Конни, Труди или все той же Кэрри Брэдшоу, тем более что у Кэрри кривые ноги, и ничто – ни владение английским языком, ни проживание на Манхэттене, ни широко разрекламированная связь с потускневшим танцором Михаилом Барышниковым – не сделает их ровнее.

Мика страшно сожалеет, что ее зовут не Конни и не Труди, и не Кэрри Брэдшоу-кривоножкой, и что она живет не на Манхэттене.

У нее был шанс уехать в Германию с Ральфом Норбе и шанс уехать на Таити все с тем же Ральфом Норбе, но она, идиотка, им не воспользовалась.

Ах, как было бы прекрасно очутиться на Таити – прямо сейчас!

Ах, как было бы прекрасно проснуться в собственном Wohnhaus в предместье Ульма или Равенсбурга, под пение политкорректных соек, дождаться кофе, принесенного верным Ральфом прямо в постель, и потребовать от него поездки в Швейцарию на Ruhetagen.

А она научилась вставлять в речь немецкие слова, ну надо же! И семи лет не прошло.

Чем бы они с Ральфом занялись в Швейцарии?

Одним глазком посмотрели бы на Цюрих. Одним глазком посмотрели бы на Берн. Одним глазком взглянули бы на Женевское озеро. А потом она потребовала бы от Ральфа brissago.

Что такое бриссаго, не совсем ясно. То ли городишко с названием Бриссаго, то ли табачная фабрика Бриссаго в городишке с названием Бриссаго, то ли название сигар Бриссаго, которые выпускаются на табачной фабрике Бриссаго в городишке под названием Бриссаго.

В самое сердце сигары brissago вставлена травяная лучинка, и прежде чем раскурить сигару, ее необходимо вынуть. Табак в сигаре brissago темный, тягучий, приятный на вкус.

Ральф, конечно же, откажется от сигары и от ознакомительного тура по табачной фабрике Бриссаго – тогда Мика с легким сердцем отпустит его погулять по самому городишке Бриссаго – пусть наслаждается камелиями, глициниями и магнолиями, которые увивают старинные виллы.

А она будет наслаждаться сигарой, не забыв предварительно вынуть лучинку.

Над ней будет подниматься струя совсем не вонючего, а сладковатого дыма, и в его клубах она вдруг увидит волшебные письмена:

Пака-хопе

Пака-ити

Пака-нуи

Матаио-аниата,

а еще кофати, фатина, хику-ату, ваи-о-кена, поэ-поэ, тии-нути-ои, пакека.

Во всем мире не найдется слов чудеснее.

Вырвавшись вместе с клубами дыма на свободу, волшебные письмена коснутся Микиного лба, и Микиных глаз, и Микиных губ, и она обязательно вспомнит о поцелуях этого парня как о самом прекрасном, что было у нее в жизни. Нет, она не будет плакать: когда вспоминают о прекрасном – не плачут. Легкая щемящая грусть – вот единственное достойное воплощение воспоминаний о прекрасном.

Лучинку от сигары brissago она обязательно сохранит.

Впрочем, у нее уже есть одна такая лучинка.

Как это произошло?

Был дождь, Мика помнит это хорошо.

Была какая-то крыша – Мика помнит это уже хуже.

И был он, этот парень, который категорически не хочет становиться воспоминанием. Во всяком случае, сейчас, пока у нее нет Wohnhaus в предместье Ульма или Равенсбурга. И нет политкорректных соек под окном.

Как это произошло?

Когда?

На следующий день после их странного знакомства в ванной, после явления водонепроницаемой спины и водонепроницаемых, украшенных татуировками ягодиц. Мике до сих пор стыдно, когда она вспоминает о том, как глупы были ее резиновые перчатки, как нелепы футболка с надписью «practice makes perfect» и спортивные штаны с вытянутыми коленями, а жалкие волосы, забранные в жалкий пучок?

За один лишь этот пучок стоило себя возненавидеть.

Этот парень был чрезвычайно мил, несмотря на Микин пучок и «practice makes perfect». Они провели в ванной, а потом на кухне целый час, а может, два или три, они так славно беседовали о том, как он работал на бойне и занимался набивкой чучел, и еще о том, что у него есть крылья и поэтому он получил сертификат промышленного альпиниста.

А потом…

Он поцеловал ее.

Речь шла не о разнузданном поцелуе, какие показывают в фильмах после полуночи с предупреждающей биркой «детям до двенадцати лет смотреть не рекомендуется», отнюдь нет. Он поцеловал ее целомудренно. В целомудренный лоб. И Мика ничуть не устыдилась того, что и остальные части ее тела столь же целомудренны.

Надо признаться, что иногда она испытывает чувство м-м… неловкости за свою порядком затянувшуюся девственность, ведь ей уже тридцать. Почти тридцать.

Но в ту ночь никакой неловкости не было.

Хотя в этом поцелуе присутствовала не только родственность, которую он, как потенциальный жених Микиной младшей сестры, тут же задекларировал. Мика поцеловала его в ответ, вообще не думая о родственности.

Ей просто захотелось поцеловать этого парня. Только и всего.

Заострять внимание на странных щекочущих ощущениях внизу живота Мика не стала. Не то чтобы она совсем не знала об их существовании, нет. Прекрасно знала, учитывая тысячу прочитанных книг, где это физиологическое явление анализировалось со всех сторон и было подано во всех ракурсах – от откровенно непристойного до пошло-романтического.

Странным было то, что это случилось с ней, Микой.

До сих пор ни один мужчина не вызывал такой сладкой паники в придонных слоях ее живота, и уж если это все-таки случилось, она предпочла бы, чтобы это был совсем другой человек, а не этот парень. Весь остаток ночи Мика убеждала себя в неправильности реакции и тщете ожиданий. Он азиат, и к тому же чересчур экзотичен, и растатуирован как каторжник, пират или ловец жемчуга, и совсем не носит трусов, что, несомненно, негигиенично; он не имеет никакого понятия о макабрическом режиссере Клоде Шаброле и предпочитает смотреть мультипликационное порно.

Страшно даже представить, чем он занимается под аккомпанемент этого порно. Наверняка (о ужас!) мастурбирует.

И потом – что тоже наверняка – он младше Мики.

Удивительно, что в размышлениях по поводу этого парня Мика ни разу не вспомнила о том, что он является женихом ее сестры.

Заснуть удалось только под утро, и даже во сне мысли об этом парне преследовали ее. В лучших традициях пиратской беллетристики Вашингтона Ирвинга и Рафаэля Сабатини. Два ганзейских когга, два норманнских шнеккера, два гокштадских дракара были набиты этими мыслями под завязку; они размахивали кривыми саблями и закатывали ядра в пушки в предчувствии близкого абордажа, да так угрожающе и лихо, что у бумажной бригантины по имени «Мика» не было никаких шансов уцелеть в столкновении. Лишь приблизившись, когги, шнеккеры и дракары стали тем, чем и были на самом деле —

губами этого парня.

Губы.

Остаток ночи Мике снились его губы. Они были везде, они бесстыдно прикасались к ней, вызывая срамные желания в духе Эммануэль и возвышенные грезы в духе Шарлотты Бронте, причем Эммануэль переигрывала Шарлотту с хоккейным счетом 11:1.

Проснувшись в холодном поту, Мика обнаружила торчащие соски и подозрительную влажность между ног и впервые подумала о том, что мастурбация, которой она в жизни не занималась, не такое уж бессмысленное времяпровождение.

Жаль только, что учиться этому в ее годы уже поздно.

– …Ты когда-нибудь мастурбировал? – спросила она у официанта Виталика на следующий же день.

– Я и сейчас мастурбирую, – с готовностью ответил Виталик. – Последний раз проделывал это как раз вчера, в Доме кино, на утреннем сеансе.

– А что за фильм показывали? – поинтересовалась Мика.

– «Депутат Балтики».

– Это ведь не Тарантино.

– Нет, потому и кайфа особого не схватил. На Тарантине у меня три раза кряду получается.

– Кстати, как там Тарантино? Все еще не собирается в Питер?

– Нет пока, но жду.

…Весь день Мика пытается отвлечься от навязчивых мыслей об этом парне. Даже готовка, которой она до сих пор с пылом отдавалась, не радует ее. А ведь речь идет всего лишь о шпинате по-монашески, что будет, когда она переключится на трюфели со шпанской мушкой?..

Днем ганзейские когги, норманнские шнеккеры и гокштадские дракары не столь агрессивны, как ночью, во всяком случае, они больше не швартуются у возбужденных Микиных сосков. Главное несчастье дня – татуировки.

Пака-хопе

Пака-ити

Пака-нуи

Матаио-аниата

Татуировок на теле этого парня было огромное количество, она не запомнила ни одной, но, кажется, там присутствовали солнца, спирали, геометрические и растительные орнаменты, что означает пака-хопе? То, что сине-черной змеей обвивает его грудь? А может быть, запястья? А может быть, щиколотки? Мика натыкается на них случайно, взяв жестянку с фенхелем, одну из шести.

Много лет назад она принесла все шесть заветных коробочек со специями на кухню «Ноля», и все эти годы коробочки служили ей верой и правдой.

Специи в них не заканчиваются никогда.

Более того, в каждой из жестянок могут возникать (и таким же необъяснимым образом исчезать) смеси из тертых корней неизвестных ей растений, мелко протертые или цельные плоды с запахом, кружащим голову, порошки немыслимого цвета (их тоже, при желании, можно отнести к специям). То, что роднит содержимое жестянок:

они всегда приходятся к месту.

Мика знает точно: когда и какую бы коробочку она ни открыла – там обязательно найдется то, что нужно в данный конкретный момент, для данного конкретного блюда.

Мика считает содержимое жестянок нежданным подарком из витражно-средневековых Гента-Утрехта-Антверпена, принесенным на крыльях стеклянных птиц, принесенным на хвостах стеклянных собак, как обстояли дела со специями в шестнадцатом веке?

Много лучше, чем сейчас.

Единственное, что удручает Мику в жестянках и что не дает им слиться с Микой окончательно, – это то, что она до сих пор так и не поняла, что же именно скрывается в рисунках на потрескавшейся эмали. Поначалу ей еще казалось, что разгадать их – пара пустяков, достаточно будет хорошего (желательно дневного) освещения и хорошей лупы. Она даже выловила такую лупу на Сытном рынке, в акватории любезного ее сердцу ларька «ВСЕ ПО 10», причем торговец-китаёза поклялся ей Мао Дзэдуном, что при помощи этой лупы можно увидеть и деление клеток.

Траты на лупу оказались напрасными.

Ничегошеньки-то она не увидела, кроме знакомых трещин, сколов и потертостей – а ведь ей всегда казалось, что там спрятаны тайные, едва ли не масонские знаки, прочитав которые, можно получить власть над целым миром.

Мика, Мика, тебя погубит гордыня, как будто одной власти над кухней недостаточно!

Впрочем, до сегодняшнего дня (вернее, до вчерашней ночи) ее устраивало все или почти все. Кроме отношений или, лучше сказать, полного отсутствия отношений с Васькой. За столько лет Мика сумела-таки приноровиться, привыкнуть к Васькиной ненависти: привыкают же к диабету, в конце концов, и к близорукости, и к отсутствию правой ноги, отрезанной трамваем. Лишь иногда на нее накатывала глухая тоска, лишь иногда ее мучила невысказанная обида, но от обиды и тоски еще никто не умирал, так почему Мика должна быть исключением?

Все же остальное было в относительном порядке: работа в «Ноле», толпы посетителей, жаждущих прикоснуться, припасть, урвать кусок от ее непревзойденного кулинарного искусства. Именно так: все, что она ни сочинила бы на своих противнях, в своих сковородах и кастрюлях, – все это было «Erschüttert», «bezaubert» и «verblüfft».

И еще Ральф.

Бедняжка Ральф, влюбленный в нее уйму лет, еще со времен средневековых Гента, Утрехта и Антверпена, – а она так несправедлива к нему! Она мучает его так же, как мучила ее саму сволочная Васька. Разница состоит лишь в том, что у нее нет никакой ненависти к бедолаге-немцу – напротив, чувства, которые она испытывает, можно назвать дружескими, доверительными, нежными. Жаль только, что блеклая, невыразительная дружба иногда бывает хуже, чем ненависть.

Конечно же, у нее все в порядке.

Но если бы она могла… о, если бы она только могла разгадать проклятые знаки на жестянках, всю эту масонскую, или околомасонскую, или вудуистскую, или алхимическую абракадабру, дающую власть над миром!.. О, если бы… Она взяла бы эту власть и тотчас же обменяла бы ее на власть над одним-единственным человеком.

Этим парнем.

Пака-хопе – она заставила бы его трепетать от одного ее приближения, сходить с ума от одного ее прикосновения.

Пака-ити – она заставила бы его обнимать и ласкать ее тело, как это делали до сих пор только пергаментные герои легенд о любви.

Пака-нуи – она заставила бы его сгорать от страсти.

Матаио-аниата – она и сама сгорела бы вместе с ним.

И суток не прошло, как этот парень выпил до дна ее душу. Мика растерянна, испугана, подавлена, ей каждую минуту, каждую секунду хочется плакать и хочется думать о чем-то другом, кроме этого парня, его безволосого тела и белых брюк, натянутых прямо на тело, и белой жилетки; снимал ли он жилетку, когда работал на бойне? А когда набивал чучела? И на что похожи его крылья – на крылья ангела или на крылья «Боинга»? И что сделать, чтобы в его раскосых глазах, из которых так предусмотрительно ушли все ящерицы и богомолы, поселилась она, Мика.

Желательно навеки.

Это даже хорошо, что они с Васькой враги.

Будь они любящими, во всем поддерживающими друг друга сестрами, Мике пришлось бы несладко. Она пала бы жертвой чудовищных угрызений совести, мысли о собственном коварстве и вероломстве приходили бы ей в голову все чаще и чаще и в конечном итоге довели бы до петли, пол-литровой банки с барбитуратами или эмиграции в Суринам.

Мика себя знает.

Она – совестливый человек.

А Васька всегда была несговорчивой упрямой сукой. Еще с детства. Такой же, если не худшей, какой была в свое время извечная бабкина врагиня «эта сука В.». Но у «этой суки В.» хотя бы было всё в порядке с головой. Васька же – психопатка, истеричка и даун, страдающий совершенно очевидным психическим расстройством (а Мика еще имела глупость назвать это редкой психологической особенностью, ха-ха! особенность – как же!). И совершенно не исключено, что в скором времени у нее разрушатся лобные доли головного мозга, отвечающие за индивидуальность и темперамент, и наступит эпилепсия височных областей.

Васька ненормальная, да.

А в скором времени может стать еще и овощем.

Артишоком, который Мика с наслаждением приготовит по старинному иудейскому рецепту.

Пусть ей двадцать – ну и что? Конченые дебилы, типа ее околоспортивных дружков, могут сколько угодно считать Ваську сексуальной, но сексуальная психопатка хороша для триллера, а в реальной жизни от нее сплошные неприятности.

Сплошные хлопоты.

И еще одну вещь должен знать этот парень: белокожие блондинки всегда предпочтительнее смуглых (а лучше сказать – обугленных) брюнеток. Брюнетки стареют намного быстрее, чем блондинки, с возрастом у них начинают пробиваться усы над верхней губой, а это отвратительно, и денег на эпиляцию Мика Ваське не даст: она и так сделала достаточно вливаний в эту неблагодарную стерву, так что ариведерчи, стерва!

Ищи себе другого спонсора.

Надо остановиться.

Иначе в своем так неожиданно прорезавшемся мутном отвращении к Ваське Мика зайдет слишком далеко. И не выберешься потом.

Надо остановиться.

Черт с ней, с психопаткой. Этот парень куда важнее.

Мысли о нем сжирают Мику, заставляют бесцельно метаться по кухне «Ноля», то и дело натыкаясь на совершенно безобидных и совершенно незаменимых гомиков Ревшана и Резо. Они помогают Мике с первого дня работы «Ноля» и примерно такое же количество времени мечтают натурализоваться в Дании, где разрешена регистрация однополых браков. Ревшан и Резо уже составили список приглашенных на торжественное бракосочетание, под первым и вторым номером там значатся Йошка и Себ, а под третьим и четвертым – сэр Элтон Джон и режиссер Дерек Джармен.

Правда, Дерек Джармен уже умер, но Мика до сих пор не сподобилась сообщить об этом влюбленной парочке. Сама она тоже есть в списках и занимает строчку как раз между Сергеем Пенкиным и Филиппом Киркоровым.

Одиозного Борю Моисеева решено не приглашать.

– … Что с тобой, Мика? – синхронно интересуются Ревшан и Резо. – Ты места себе не находишь.

– Все в порядке, мальчики. Все в полном порядке.

Все не в порядке, все совсем не в порядке: как выбить,

вышибить, вышвырнуть этого парня из головы? Поддеть его ножом с омелой на рукояти? Или для этого больше подойдет мирт? Или тимьян? Впервые Мика не в состоянии решить, каким орудием производства воспользоваться.

Только бы не пришел Ральф.

От Ральфа не отвяжешься односложным предложением, как от Ревшана или Резо, он будет наматывать круги и топтаться вокруг да около, так и норовя сойти с обычной орбиты (соответствующей орбите Марса) и переместиться на орбиту поближе (что соответствует орбите Меркурия). Он будет смотреть на Мику грустными глазами ребенка, брошенного преступной ведущей девятичасовых новостей, и стараться вытянуть из нее причину душевного беспокойства. Такое уже было, и, к чести Ральфа, гестаповских методов по извлечению информации он не применял.

Мика точно знает, где сейчас находится Ральф.

За дверью, в крошечном полутемном закутке перед кухней. Там он часами восседает на высоком стуле, наблюдая за Микой и рискуя нажить геморрой. Бедняжка Ральф! С тем же успехом можно наблюдать за восходом и заходом солнца, протуберанцами в телескоп, северным сиянием, извержением вулкана и приближением цунами. Что бы ты ни думал по поводу вулкана, цунами или протуберанцев, на их судьбу это никак не повлияет.

Сейчас Мике даже хочется, чтобы Ральф отлепился от пустого созерцания, и зашел на кухню, и приблизился к ней.

И спросил бы —

was ist geschehen, liebe Мика? (хотя обычно в таких случаях он употребляет словосочетание «was ist los?»).

Вот тогда бы она все ему и рассказала.

Отличная идея.

Она бы рассказала, что существует человек с роскошными татуировками, затерянными на безволосом теле. Что жизнь этого человека была наполнена самыми необыкновенными приключениями, под солнцем которых его кожа приобрела сандаловый, древесный оттенок. И что когда-то он работал на бойне (а не протирал штаны в темном закутке у кухни), и работал помощником таксидермиста (а не протирал штаны в темном закутке у кухни), и со временем стал лучшим помощником таксидермиста в мире. И что у него есть сертификат промышленного альпиниста, а это самая предпочтительная профессия для мужчины.

Самая мужественная.

Занятия промышленным альпинизмом, которые предполагают неустанную заботу о растяжках и рекламных щитах, об окнах и стальных конструкциях в поднебесье, о шпилях и куполах, оторванных от земли, – занятия промышленным альпинизмом не идут ни в какое сравнение с протиранием штанов в темном закутке у кухни.

Если вглядеться в его глаза, сказала бы Мика, то можно увидеть там самые настоящие джунгли, самые настоящие саванны, самые настоящие пустыни, самую настоящую сельву – видели ли вы когда-нибудь сельву, Ральф?

Ральф не видит ничего дальше своего бюргерского носа.

И потом, Ральф… я имела счастье наблюдать за его упругими, подтянутыми, вежливыми (но с чертовщинкой), совершенной формы ягодицами. И хотела бы лицезреть их еще не один раз. И сильно сожалею, что вид спереди оказался мне недоступен.

Вот так-то, liebe Ральф.

Что скажете, liebe Ральф?

Мике не терпится поделиться знаниями об этом парне с Ральфом, поделиться знаниями о нем хоть с кем-нибудь, держать его в себе она больше не в состоянии. Этот парень заполнил ее всю и грозит выплеснуться наружу, как подошедшее тесто, как каша из волшебного горшочка, – Мика читала сказку про волшебный горшок маленькой Ваське в детстве, и уже тогда Васька отличалась несносным характером. А попросту говоря, была отъявленной, высшей пробы сукой.

Черт с ней, с сукой, надо остановиться.

Главное несчастье дня – татуировки.

Мика натыкается на них случайно, взяв жестянку с фенхелем, одну из шести. И обнаруживает, что невнятные линии, которые и рисунком-то назвать трудно, удивительным образом поменяли очертания. Нет, ни каббалистические, ни алхимические знаки по-прежнему не просматриваются, зато она явственно видит детали татуировок этого парня.

Ну да – вот круг, вот несколько сбившихся в стайку лепестков, вот маленькие, похожие на теннисные мячи солнца, вот подобия крестов – иерусалимский, вильчатый, звездный, кельтский, коптский, крест волка и крест Вотана, крест патэ, крест с яблоками, крест святого Петра. На других жестянках (Мика перебирает их дрожащими руками) обнаруживаются свастики. Точная копия свастик с тела этого парня – откуда Мика может знать, где какая? Но она вполне уверена и в лунной свастике, и в римской. И в свастике гремучей змеи, и в свастике солнечной птицы.

Это знак.

Семь лет жестянки не покидали пределов кухни «Ноля», но сейчас Мика нисколько не сомневается: она должна взять их с собой, рассмотреть – внимательно и в полном одиночестве, без вездесущих глаз Ревшана и Резо, без их округлившихся от любопытства перверсивных ртов. И без глаз еще одного человека, который наблюдает за ней из темного закутка около кухни.

Нелепого немчика Ральфа.

Неудобство ситуации состоит еще и в том, что Ральф каждый день отвозит ее домой на своем неизменном «Фольксвагене». Это, как и многое другое в «Ноле», повелось с незапамятных времен, Ральф даже снял квартиру поблизости от Микиного дома – только потому, что однажды Мика сказала: вы ведь живете в центре, Ральф, зачем же вам делать крюк и отвозить еще и меня?

Никакого особого крюка на самом деле нет.

От ресторана до дома не больше двадцати – двадцати пяти минут прогулочным шагом (иногда полезно и прогуляться), но Мика каждый раз садится в «Фольксваген». Может быть, хоть этот примирительный жест немного утешит Ральфа, компенсирует ему часть страданий и душевных затрат. Кроме того, Ральф ежедневно поглощает по нескольку блюд, приготовленных Микой, и это тоже можно считать компенсацией.

В салоне «Фольксвагена» тоже пахнет едой.

С некоторых пор, особенно в сумерках, когда они возвращаются из «Ноля», Мика вдруг стала замечать во внешности Ральфа некоторые изменения. Изменения несущественны и, появившись на долю секунды, тотчас исчезают —

но они есть.

Лицо Ральфа не становится мужественнее и не кажется раскисшим от долгого проживания в Питере (особенности дождливого климата, от которых никуда не деться). Оно не становится более русским или еще более немецким, оно просто становится другим.

Иным.

Нет-нет. Мика просто старается избегать резких формулировок, предпочитая им более обтекаемые определения (как в случае с редкой психологической особенностью), а ведь давно пора признать, что то, что она временами видит слева от себя, – не совсем лицо.

Совсем не лицо.

Креветки вместо глаз. Устрицы вместо губ. С носом и подбородком определиться труднее: иногда роль носа исполняет акулий плавник, иногда куриное крылышко. При всем этом Ральф ведет с Микой беседы на самые разнообразные темы, тембр его голоса не меняется, и устричного писка не слышно. Происходящее волнует и сильно беспокоит Мику, ведь она относится к Ральфу с неизбывной нежностью. Давно нужно было поговорить с Ральфом, посоветовать ему обратиться к какому-нибудь блистательному, частно практикующему врачу – вот только со специальностью врача могут возникнуть затруднения. Кто в состоянии оценить клиническую картину случившегося с бедняжкой Ральфом?

Отоларинголог, потому что задействован рот?

Окулист, потому что задействованы глаза?

Эндокринолог, пластический хирург, УЗИ-диагност?

А может, психиатр? Или психиатр нужен как раз самой Мике – вдруг с Ральфом все в полном порядке, а устрицы и креветки резвятся лишь в ее мозгу?

Мика совершенно уверена в себе, а если кто и нуждается в психиатре, так это ее сучка-сестра.

В любом случае Ральф должен знать правду и о креветочных глазах, и о пищащих устрицах, но сообщить эту правду до сих пор не подворачивалось случая. Да и разве Ральф поверит Мике?

Люди никогда не видят себя со стороны.

Ей бы тоже хотелось взглянуть на себя со стороны – так ли все печально, как нашептывают ей металлические и деревянные трубки, составляющие конструкцию «музыка ветра»? «Музыка ветра» висит над дверями эзотерической лавки «Диббук» – тоже ближайшей к дому. Мика всякий раз заходит в «Диббук», чтобы купить китайскую логическую игру Маджонг, и всякий раз ее не покупает.

Многие поступки Мики непонятны ей самой, так как же она выглядит со стороны?

Как она выглядела в раскосых глазах этого парня?

Не слишком отвратительно, иначе он никогда бы не поцеловал ее. Существа, подобные этому парню, и не подумают прикоснуться губами к тому, что активно им не нравится. Ах да, это был родственный поцелуй.

Не стоит об этом забывать, но смертельно хочется забыть.

Мика покидает вечерний «Ноль» в смятении, но и полная томительных и сладостных предчувствий тоже. У нее в руках пакет, в пакете лежат любовно упакованные жестянки, все шесть, дома она развернет их и всю ночь будет наблюдать за тайной жизнью коптского и кельтского крестов, за тайной жизнью свастики гремучей змеи и свастики солнечной птицы.

Возможно, ей будет знамение.

Возможно, на нее снизойдет благодать.

Ничто не должно быть исключено, когда речь идет об этом парне, пусть и представленном графически, фрагментарно; частью, неосмотрительно отсеченной от единого целого.

Пик белых ночей прошел, но на улице все еще светло, и еще долго будет светло. Единственное, что может испортить впечатление от вечера (кроме унылого «Фольксвагена» креветочного Ральфа), – дождевые тучи, надвигающиеся со стороны Кантемировского моста.

Сейчас она сядет в «Фольксваген», и у нее будет ровно пять минут, чтобы рассказать Ральфу об этом парне. Конечно, можно искусственно увеличить время нахождения в пути (например, попросить Ральфа заехать на заправку и сделать круг почета вокруг Петроградки), но неизвестно, согласятся ли на это креветки, а устрицы так сразу выдадут ультразвуковое «nein».

Мика почти уверена в этом.

«Фольксваген» стоит на своем обычном месте, в закрытом дворике с тыльной стороны ресторана – там, где паркуют свои машины персонал и начальство «Ноля за поведение»; модельный ряд впечатляет и красноречиво свидетельствует, что дела в заведении идут неплохо:

– провокационно-голубой навороченный «мерин» выпендрежников Йошки и Себастьена;

– жутко религиозный «Лексус» Клауса-Марии;

– раритетный «Трабант» последних романтиков Ревшана и Резо;

– демократичная «Мазда» официанта Ива;

– «Ренджровер» охранника Гоши (того самого, что служил телохранителем у Солнцеликого, а потом переквалифицировался в вышибалу. Мика сама нашла его в одном из клубов и предложила непыльную и интеллигентную работу в «Ноле». Судя по «Ренджроверу», Гоша процветает);

– велосипед Виталика.

Виталик – единственный, кроме Мики, персонаж «Ноля», кто не обзавелся собственными колесами. Велосипед вполне устраивает Виталика, он дает цельную, а не обрезанную по периметру салона картинку мира. Все видят Виталика, рассекающего Петроградку, и Виталик видит всех. И Квентина Тарантино, бредущего по Каменноостровскому в поисках Почетного Консульства республики Индонезия или биотуалета, он точно не пропустит.

Все машины до сих пор на стоянке, а это значит, что Мика ушла сегодня из «Ноля» самой первой.

Такого раньше не случалось.

«Фольксваген» стоит на своем обычном месте, вот только Ральфа нигде не видать.

Странно.

Еще более странной, пугающей и совершенно нереальной выглядит вспышка света, на секунду коснувшаяся Микиного лица. Вспышка тут же гаснет, но это не финал вечера.

Это самое его начало.

– Эй, Мика!.. —

она не могла спутать. Это его голос. Этого парня. Она не могла спутать, потому что такой голос может принадлежать только ему: наполненный тягучей кровью забитых на бойне животных; наполненный шорохом полудрагоценных камней, которые таксидермисты вставляют в глаза особо выдающимся экземплярам; наполненный шуршанием ангельских крыльев и гудением моторов «Боинга»: о такой мелочи, как стук градин по крыше и стук плодов по доскам летней веранды, даже говорить не приходится.

Этот парень наполовину скрыт корпусом «Фольксвагена» (Мика тотчас же начинает ненавидеть ни в чем не повинный «Фольксваген»), он восседает на мопеде и, кажется, улыбается ей.

И кажется, машет ей рукой.

У Мики тотчас же подкашиваются ноги – зачем он приехал?

У Мики тотчас же темнеет в глазах – зачем он приехал?

Низ живота тоже дает знать о себе – зачем он приехал?

– Эй, Мика!.. – повторяет он призыв.

Наверное, нужно подойти к нему и улыбнуться в ответ, вот только как это сделать, если ноги не слушаются ее?

– Что ты здесь делаешь? – наконец произносит она слабым голосом.

– Жду тебя.

– Зачем? —

Мика достает это слово из гортани не глядя, просто оно было первым, попавшимся под руку, и слава богу, что именно оно было первым. Хорошо же она выглядела бы, если бы первыми стали совсем другие слова: «броуновское движение», например, или «десятичная система», или «овечка Долли», или «коллоидная химия» – смысл слов неважен, ведь этот парень находится в двух шагах от нее.

Произнеси Мика «коллоидная химия» – он бы точно принял ее за сумасшедшую.

А в нейтральном «зачем» есть намек на то, что она все-таки понимает суть происходящего и готова поддержать разговор.

– Хотел тебя увидеть, – он действительно улыбается Мике, без всяких «кажется».

– Зачем?

– Не знаю. Не могу объяснить. Просто так.

– Просто так ничего не бывает, – одеревеневшие губы Мики произносят чудовищную банальность, лучше бы они превратились в устриц!

– Ну хорошо, – соглашается этот парень. – Я заехал к тебе по-родственному. Так устроит?

– Так – да. – Мике хочется не просто плакать – рыдать: «по-родственному» – вот задница, и зачем только она потребовала уточнения? – Так устроит.

– Вот и замечательно.

– Как ты меня нашел?

– В городе есть только один кабачок под названием «Ноль за поведение». Так что найти его и тебя заодно было несложно.

Он ни словом не обмолвился о том, что адресок «Ноля» ему вполне могла спустить психопатка Васька. Ведь она тоже подвизается в Микином ресторане, варит самый бездарный в городе кофе и только Микиной милостью до сих пор не вылетела с работы. Что заставляло Мику столько лет опекать психопатку, сносить все ее буйства? Даже версия «я делала это в память о покойных родителях» не выдерживает никакой критики.

То, чем она занималась все эти годы, иначе как помутнением сознания не назовешь.

Надо остановиться.

– Что теперь? – спрашивает Мика.

– Я рад тебя видеть.

– Я тоже рада.

Мика говорит правду, но не всю. Проклятый «Фольксваген» до сих пор наполовину перекрывает этого парня и его мопед, а она рада и половине. Она была бы рада и волоску, слетевшему с его головы, и случайно выпавшему из его кармана жетону на метро.

Впрочем, вряд ли этот парень ездит на метро.

У него есть мопед – самое волнующее, самое восхитительное средство передвижения в мире. Ни один воздушный шар с ним не сравнится, ни один гоночный автомобиль, ни один дирижабль, ни один аэростат, ни одна собачья упряжка, ни один космический челнок. Очутиться в седле мопеда, его мопеда, вот чего Мика жаждет больше всего.

– Ты уже закончила работу?

– Да.

– Может быть, у тебя найдется время для меня?

– В каком смысле? – Мика близка к обмороку.

– В прямом. Мы могли бы прокатиться… Погулять… Выпить кофе.

– Я не пью кофе, —

и как у нее только вырвалась подобная крамола? Все из-за психопатки – она варит кофе, который невозможно взять в рот; кофе в сознании Мики с давних пор ассоциируется только с Васькой, вот и получился прокол.

– А вино?

– Я не пью кофе, но если ты довезешь меня до дома…

Очередная и, может быть, самая большая глупость, сказанная Микой за сегодняшний вечер. «Довезешь до дома» – ну что она за дебилка! До дома не больше пяти минут езды, что она будет делать потом?..

– Согласен.

Этот парень не двигается с места, следовательно, Мика сама должна подойти к нему. И неизвестно, сколько времени займет дорога и по какой местности она будет проходить. Наверняка украшенной живой изгородью из цветущих орнаментов татуировок этого парня. Уставленной статуями Будды, увенчанной пагодами. О птицах, парящих над местностью, тоже не стоит забывать. Они не какие-нибудь холодные (гентские, утрехтские, антверпенские), они теплые.

Южные.

Из всех южных птиц на память приходят только ибисы, но и этого будет вполне достаточно.

Мопед этого парня прекрасен.

В молочном свете надвигающихся сумерек он отдает синевой: глубокой, чистой, ничем не замутненной синевой. Вторжение хромированных деталей не опаснее вторжения перистых облаков в летний полог неба, а на корпусе мопеда просматривается стилизованное изображение Мирового Червя. Мика читала о нем в купленных за бешеные деньги ротапринтных изданиях: в кольцах Мирового Червя заключено все сущее, он – всему начало и всему конец.

У Мики на этот счет нет никаких возражений.

– Красивый рисунок, – говорит она.

– Аэрография, – объясняет этот парень. – Я сам ее делал.

– Здорово.

На самом деле известие о том, что этот парень еще и талантливый художник, не слишком потрясает Мику: она и так потрясена до последней возможности, и сил на дополнительное восхищение у нее почти не осталось.

– Ну что же ты? Садись! – ему уже не терпится тронуться с места.

– Седло, – осторожно замечает Мика.

– С ним что-то не так?

– Нет, но… Мне кажется, оно слишком маленькое. Не рассчитанное на двоих. Нам не уместиться…

– Пустяки. Мы поместимся. Просто тебе придется придвинуться ко мне поближе. Если ты, конечно, не возражаешь.

– Нет. Я не возражаю, нет.

Это самое потрясающее мопедное седло в мире.

Всего лишь приблизившись к нему, Мика ощущает острый запах только что выделанной кожи: эта кожа из тех кож, которые невозможно купить в магазине или достать по случаю, такие кожи везут через границу контрабандой, рискуя схлопотать срок. Их обрабатывают не мужчины и не женщины, а дети; они долго и тщательно, нежными маленькими пальцами полируют и мнут кожу после того, как она вымочена и высушена. Вообще-то Мика против использования рабского детского труда, но в этом исключительном случае от принципов можно и отступить.

Кожа на седле огненно-коричневая, прошитая светлыми нитками, в ней нет ни одного изъяна.

Едва не теряя сознание, Мика устраивается позади этого парня и обхватывает его талию горячими руками.

– Придвигайся плотнее, – советует он, заводя мопед. – Не бойся, я не кусаюсь.

– Я не боюсь.

– Ну что, поехали?

– Да.

Мимо Мики проплывают «Мерин», «Лексус» и «Трабант», велосипед Виталика приветствует ее маслянистым блеском спиц: приветствует и тут же говорит: пока-пока, мучачос, повеселитесь хорошенько и не забудьте сходить на «Kill Bill», да хранит вас Черная Мамба.

Мика все крепче и крепче прижимается к телу этого парня; единственное, что беспокоит ее, кроме неожиданной близости с ним, – судьба шести жестянок со специями. Полиэтиленовый пакет с жестянками висит у Мики на сгибе локтя, он ничем не закреплен, по нему то и дело хлещет теплый асфальтовый ветер – вот и мучайся теперь, вот и следи, как бы чего не вывалилось по дороге.

– Ну что, домой? – не оборачиваясь, спрашивает этот парень.

Мика молчит.

– Сделаем так, как ты скажешь.

Мика молчит.

За всю свою почти тридцатилетнюю жизнь она ни разу не была толком счастлива, что-то важное всегда проходило мимо нее, она даже с сестрой не смогла справиться. Есть ли Микина вина в том, что Васька выросла такой сукой? Безусловно, есть. И даже наверняка. Но разве Мика не заслуживает хоть осколочек радости, хоть щепоть, хоть крошку? Она старалась никому и никогда не делать больно, она старалась никого не обижать, а если такое и происходило (как в случае с бедняжкой Ральфом), то не по злому умыслу.

Если подумать, если хорошенько разобраться.

Как бы то ни было, ей все-таки перепала крупица – хоть на крупицу и отпущено пять минут. Этого вполне хватит, чтобы вспоминать о произошедшем долгое время, может быть, всю оставшуюся жизнь. Васька, истеричка и психопатка, совершенно не заслуживает такого потрясающего парня. Но и она, Мика, никогда не смогла бы его заслужить.

И никто бы не смог, за исключением разве что Черной Мамбы.

Черная Мамба (в миру Ума Турман) была такой же блондинкой, как и Мика, но на этом сходство и заканчивается. К тому же у Черной Мамбы сорок второй размер ноги, а у Мики жалкий тридцать восьмой.

Такой же, как у всех. Или почти у всех.

Мика – среднестатистическое ничтожество.

Пока Мика рассеянно размышляет об этом, происходит что-то странное: она больше не упирается в спину этого парня, напротив, это он упирается в нее рельефной грудью и плоским животом. И Мика больше не сидит позади него на разухабистом модерновом мопеде. Мика сидит впереди него, на жесткой облупленной раме старого велосипеда, точно такого же, на котором ее мама и отец отправились на небеса.

Это велосипед. Так и есть.

Вот звонок с отломанным ушком, вот прикрученный к рулю карманный фонарик, призванный выполнять роль фары-противотуманки, что будет, если она ухватится за обломок ушка и позвонит в звонок?

– Дзинь! Дзи-инь-дзи-инь, берегитесь, люди, это мы!..

Мике и вправду кажется, что звонок звенит, а губы этого парня щекочут ей ухо, он что-то говорит, но ветер относит все его слова, развешивает на деревьях, расклеивает на стенах домов, загоняет в гулкие подворотни. И она никогда не узнает, что же такое важное он хотел ей сказать.

Велосипедное наваждение длится недолго, но, чтобы избавиться от него, Мике приходится несколько раз крепко зажмурить глаза и вновь открыть их.

Слава богу, под ней снова мопедное седло, а впереди спина этого парня, к которой она прижалась. Но ощущение того, что он еще и сзади, и обволакивает ее со всех сторон, сохраняется: Мика заключена в его тело, как в кольца Мирового Червя. А в нем, как известно, скрыто все сущее, он – всему начало и всему конец.

У Мики на этот счет нет никаких возражений.

– Поедем куда-нибудь, – говорит она.

– Не домой? – уточняет этот парень.

– Нет.

Вот она это и произнесла.

– У меня есть предложение, Мика… Я знаю одно местечко, которое должно тебе понравиться.

– Кафе? – слово опять выбрано наугад.

– Нет, не кафе. Думаю, ты уже устала от заведений подобного рода. Я прав?

Мика-Мика, какая же ты дуреха! Ты и думать забыла, что сама работаешь в ресторане и целый день стоишь у плиты, и тебе до смерти надоел один только вид продуктов, какими бы свежими и прекрасными они ни были. Вот интересно, какую еду предпочитает этот парень? Прошлой ночью разговор шел о бутерброде с тунцом, но в конечном итоге все ограничилось кофе. Хотя рыба, ему, безусловно, подходит. И не просто рыба, а сырая рыба – тот же тунец, или сардины, или камбала, или даже осьминоги. При условии, что все это должно быть только что выловлено, но не при помощи сети, невода и трала, а при помощи чего-то более экзотического.

Копья, например.

Пойманная рыба складывается в черепаший панцирь, после чего разделывается прямо руками и тут же съедается.

Представить такую картинку Мике гораздо легче, чем представить этого парня скучающим в дорогом ресторане с меню в татуированных руках.

– Я прав? – снова повторяет он.

– Конечно.

– Тогда отправимся под небеса. Ты не пожалеешь, обещаю…

* * *

…Он не обманул.

Это и есть небеса.

Ну, почти небеса. Вот уже час они сидят на крыше дома в самом центре Петроградки, Мика видела этот дом тысячу раз, но не подозревала, что у него есть крыша.

Ни разу в жизни она не задумывалась о крышах, и это безусловное упущение.

Окна – вот что было для нее самым главным. Да и как иначе, если существуют витражные Гент, Утрехт и Антверпен, способные напрочь изменить реальность? Сидя на гребне крыши, она рассказывает этому парню о Генте-Утрехте-Антверпене, собаки и птицы тоже не забыты, что уж говорить о дароносице и дарохранительнице, об астролябии, арбалете, двойной свирели и виноточиле.

– Виноточило – это виноградный пресс? – осторожно спрашивает он.

– Верно. Виноградный пресс, – смеется она.

Кто бы мог подумать, что в абсолютно непролазных дебрях татуировок скрывается такой академический ум! Покончив с виноточилом, Мика переходит к медному эстонскому рыбаку из кухонной ниши и к «HOMOBULLA EST», спрятанной в складках его дождевика.

– Человек есть мыльный пузырь, – тут же переводит этот парень.

– Верно! – Мика потрясена.

– Я не думаю, что это правда. Я думаю, что все обстоит как раз наоборот. Человек – это лучшее, что может произойти с миром. Или с богом, как тебе будет угодно.

Или со мной, мысленно добавляет Мика. Этот парень – несомненно, человек, хотя на языке у Мики вертится масса определений, самое безобидное из которых и есть бог. Бог, не имеющий отношения ни к одной из мировых религий. Бог, сам не ведающий о своем божественном происхождении. Простодушный как тунец, сардина или осьминог.

Город, лежащий у ног Мики, по-настоящему красив.

И слишком велик для нее. Слишком огромен.

Чем занималась Мика все последние годы? Копалась в микроскопических вещах. Свежее мясо и свежие овощи, морепродукты, зелень, рыба, трюфели, крупы – все это было много меньше, чем сама Мика, все это умещалось в руке.

Город в руке не уместишь. И небо над ним тоже.

Этот парень сидит напротив Мики, спиной к городу. Этому парню можно не волноваться по поводу города. Город и так принадлежит ему.

И немножко Мике.

– Тебе нравится здесь? – стрелы его улыбки пронзают Мику навылет.

– Очень. Я почти счастлива, – Мика только чуть-чуть лукавит, она действительно счастлива, впервые за много лет и без всяких «почти».

– Знаешь, что нужно сделать, чтобы счастье было полным?

– Что?

– Покурить.

– Я не курю, – произнеся это, Мика чувствует, что заливается краской, – как будто она совершила что-то постыдное и была поймана за руку.

– Это легко исправить.

Даже интересно.

Мика в жизни не брала в руки сигарет, сигаретный дым ее раздражает, он противопоказан тонким химическим реакциям, которые происходят на кухне «Ноля», он плохо сказывается на здоровье привезенных из Неаполя крошек-анчоусов и привезенной из Йокогамы мраморной рыбы, он сбивает с ног филейные части теленка, привезенные из провинции Лимузэн. Потому-то Ревшан и Резо всегда курят на улице, а бедняжка Ральф вообще отказался от пагубной привычки смолить что бы то ни было.

Включая марихуану.

Мика ждет, что жилеточный бог вынет из своего кармана пачку сигарет, но вместо этого он вынимает сигару.

Мика знает, что такое сигары: посещения «Табачной лавки № 1», где торгуют кальянами, не прошли даром. Сигарам в «Табачной лавке» отведена целая стена: они лежат в цветастых коробках, плотно прижавшись друг к другу, толстые и смуглые, перетянутые цветастыми же полосками бумаги. Ассоциации, которые они вызывают:

Черчилль, Фидель Кастро, роман ««Сто лет одиночества» в мягкой обложке, вместо закладки на семнадцатой странице лежит дисконтная карта обувного магазина на Большом проспекте.

Ах да, еще Че Гевара, а «Куба» расшифровывается как Коммунизм У Берегов Америки.

Не слишком-то оригинально.

Сигара, которую достал этот парень, не слишком-то похожа на толстомясых участников der Zigarren Karneval, устраиваемого «Табачной лавкой». Она много тоньше и изящнее, и к тому же из нее торчит совсем уж тонкая палочка. Но все же это сигара – ничто другое.

– Это сигара, – неизвестно чему радуется Мика.

– Точно, но не совсем. Это бриссаго.

– Бриссаго? Что такое бриссаго?

– Я приучусь различать твой голос, расслышу, замечу его в тиканье телетайпа, в том, как колышется дым от моих сигар из Бриссаго.

Стихи. Мика не сразу понимает, что этот парень читает стихи, хотя она должна была сообразить: воздух над ним сгустился, а за спиной, подобно тюленю или морскому котику, перекатывается со спины на живот огромное закатное солнце.

Такого солнца с земли не увидишь.

– У тебя здорово получается читать стихи.

– Просто стихи хорошие.

Хорошие и даже чувственные, вот только рифма немножко подкачала, но Мика скорее вырвет себе язык, чем скажет об этом.

– А зачем здесь палочка? – наивно интересуется она, указывая глазами на сигару в руке этого парня.

– Это не палочка. Это травяная лучинка. Прежде чем начать курить, нужно ее вынуть. Это обеспечит хорошую тягу, и дым будет проходить свободнее. И не придется откусывать кончик.

Мика не слишком довольна лучинкой и не слишком довольна тем, что этому парню не придется откусывать кончик: тогда бы его губы коснулись сигары, а Мика коснулась бы сигары потом, и это тоже можно было расценивать как опосредованное прикосновение.

– Ну, ты готова к новым ощущениям?..

Еще вчера.

Еще вчера она была готова к ним и еще вчера их испытала: жжение внизу живота, томительная влажность между ног, торчащие соски – впрочем, к сигаре бриссаго это не имеет никакого отношения.

– Да. Готова.

Мика ждет, что он отдаст сигару ей (галантный Ральф так бы и поступил, бедняжка), но он совсем не торопится сделать это. Сунув благословенную бриссаго в рот, он прикуривает ее от не менее благословенной зажигалки «Зиппо», Мика даже успевает заметить рисунок на ней:

одинокий кактус и койот, воющий на луну.

Сделав глубокую затяжку и выпустив струю дыма, этот парень прикрывает глаза: должно быть, это нечто совершенно потрясающее – сигара бриссаго.

По Микиному телу пробегает дрожь – так ей хочется поскорее завладеть бриссаго. Огненно-коричневый цвет сигары и светлые прожилки на ней сразу же напоминают Мике седло мопеда этого парня – самое потрясающее в мире.

Вряд ли бриссаго пахнет кожей, но Мика может поручиться, что, как и в случае с седлом, над сигарой трудились дети. Долго и тщательно, нежными маленькими пальцами они расправляли табачные листы, а потом скручивали их, – до чего же славно все получилось!

И детский рабский труд здесь ни при чем.

– Теперь ты… —

этот парень протягивает сигару Мике: сейчас она коснется губами туго скрученных табачных листов, которых касались его губы – два ганзейских когга, сомкнувшихся бортами, два норманнских шнеккера, два гокштадских дракара, – и это можно будет считать уже не опосредованным прикосновением, а опосредованным поцелуем.

Отчаянно затянувшись и запустив дым в легкие, Мика ожидает естественной и неприятной реакции дистиллированного организма: першения в горле, приступов тошноты, сведенных в судороге конечностей. Но ничего подобного не происходит. Напротив, вкус бриссаго – это как раз то, чего ей страшно не хватало в жизни.

Сладковатый.

Немного тягучий.

Наполненный ароматом магнолий, камелий и глициний. В своей кулинарной практике Мика несколько раз использовала лепестки магнолии и глицинии для приготовления соусов, но истинное значение этих цветов поняла только сейчас.

– Ну как? – интересуется этот парень.

– Потрясающе!

Увлекшись бриссаго, Мика и не заметила, что он придвинулся к ней почти вплотную. Стоит ей протянуть руку, и она может коснуться его лица, на котором нет ни единого волоска, а есть только узкие, вытатуированные полоски, кофати, фатина, хику-ату, ваи-о-кена, поэ-поэ, тиинути-ои, пакека. Еще пара затяжек – и она коснется. Еще три – и она обязательно сделает это.

У Мики кружится голова – не сильно, но приятно. Ей хочется смеяться и плакать одновременно, совершить какую-нибудь вселенскую глупость, отрастить волосы до щиколоток, отрастить крылья, бросить постылую работу в «Ноле» (Мика уже считает ее постылой, ну надо же!) и заняться сигарами Hecho a mano: среди детей, утонувших в табачном листе, она будет смотреться довольно забавно.

– Ничего подобного в жизни не испытывала, – Мика еще раз жадно затягивается, сигарное грехопадение успешно завершено. – Лучше только ололюки и аяхуаска.

– И еще пейот, – этот парень пристально смотрит на нее. – Не знал, что ты увлекаешься наркотиками.

– Я соврала, – тут же начинает трусить Мика. – Ничего я про них не знаю, просто слышала эти названия. Не помню от кого… Но бриссаго – это нечто. С сегодняшнего дня буду курить как ненормальная. И только бриссаго.

– Вряд ли у тебя это получится…

– Почему?

– Бриссаго не продаются в России.

– Что же делать? Я умру без бриссаго. Правда-правда.

– Не волнуйся, я не дам тебе умереть.

Она, Мика, мечтала прикоснуться к нему после нескольких затяжек, но он делает это первым. Этот парень осторожно и совсем не по-родственному гладит Мику по щеке. И нельзя сказать, что он чересчур осмелел или зарвался: он просто берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. Если завтра или еще сегодня на том месте, где он прикасался к Микиной коже, вдруг проклюнутся камелии или глицинии, Мика не удивится.

– Я не дам тебе умереть, – шепчет он. – Обязуюсь поставлять тебе бриссаго каждую неделю. У меня есть один знакомый человек…

– Главный редактор журнала «Hecho a mano»! – выпаливает Мика и заливается счастливым беспричинным смехом.

– Точно. Только он был главным редактором, а теперь работает в конкурирующем издании…

– Но доступ к бриссаго у него есть?

– Даже не сомневайся.

Надо остановиться.

Что он может подумать о ней и что думает сейчас? Бриссаго после третьей затяжки – совсем не то, что бриссаго после первой. Сигара не стала хуже, и Мике не стало хуже, но к привкусу магнолий и глициний прибавилась горечь. Определить, каково растительное происхождение горечи, Мика не в состоянии – куда делись ее хваленые способности по диагностике аниса, фенхеля, шафрана и куркумы? А еще гвоздики и имбиря. Ни одна из специй не подходит, ее заветные жестянки не смогут ей помочь, даже если будут наполнены до краев.

Откуда взялась горечь?

Очевидно, ребенок, который скручивал эту сигару, мальчик (Мика почему-то думает, что это был именно мальчик) умер от саркомы (Мика почему-то думает, что это была именно саркома). У мальчика наверняка был старший брат, который любил его без памяти, который всегда хотел быть рядом. У мальчика наверняка была смуглая кожа: точно такой же смуглой была кожа маленькой Васьки. И дерзкие темные волосы, и дерзкие угольные ресницы, про цвет глаз ничего сказать невозможно, господи ты боже мой, она забыла Васькин цвет глаз!..

Но хорошо помнит саму Ваську.

Не ту Ваську, истеричку и психопатку с бритым лобком, с которой она изредка сталкивалась на ночной кухне. Совсем другую – маленькую, упрямую и беззащитную. Ту, которая надеялась, что темнота домашней кладовки спасет ее от редкой психологической особенности и в один прекрасный день все счастливым образом переменится. Ту, у которой были крошечные ножки и крошечные розовые пятки: как же Мика мечтала о том, что эти крошечные ножки побегут ей навстречу!..

Ничего подобного не случилось.

С этим парнем ни одна женщина не будет несчастной.

Она будет сходить с ума от ревности, она будет курить сигары, если он курит сигары; и толочь пейот в каменной ступке, если он толчет пейот; и угонять тачки, если он угоняет тачки; и брить голову наголо, если он решит побриться, и делать себе такие же татуировки, а потом сводить их; она сотни раз будет спрашивать у него, что такое эспарденьяс и сотни раз так и не получит ответа, но она никогда не будет несчастной.

Не несчастна означает «счастлива», ведь так? Или Мика ошибается?

Она не ошибается.

А значит, сегодня, сейчас, сию минуту Васька, эта психопатка и истеричка, счастлива с ним. Поэтому-то она и закрывает наглухо двери мастерской, чтобы никто посторонний не увидел, не сглазил это счастье.

Мика посторонняя. Даже хуже, чем посторонняя.

Напрасно Васька закрывала двери – это Мика, а не она, Васька, сидит сейчас с этим парнем на самой замечательной крыше в городе. И видит солнце, которое больше похоже на тюленя или морского котика. Но у солнца есть единственный недостаток: оно заходит. А значит, скоро наступит ночь, пусть и не такая темная, не такая промозглая, какими бывают питерские ночи в декабре или в марте.

Это все равно будет ночь.

Куда отправится этот парень ночью, он ведь не останется здесь, на крыше, как бы Мике этого ни хотелось.

Куда он отправится?

Наверняка не к Мике, не к ее стерильному, никогда не знавшему ничьих прикосновений телу. Бесплодному, бесчувственному, почти мертвому. Телу, которое много хуже, чем любой из затонувших кораблей. Затонувшие корабли со временем становятся коралловыми рифами, к ним лепится множество доверчивых и слабых морских организмов. В таком случае затонувшие корабли можно назвать спасителями. А Мика никого не спасла, она даже не пыталась спасти.

Куда отправится этот парень?

Наверняка не к Мике.

Не к Мике означает «к Ваське», ведь так? Или Мика ошибается?

Она не ошибается.

Васькино тело – совсем не то, что Микино. Оно полно молодости и молодого бесстыдства, и молодой ярости, и молодой силы, и редкая психологическая особенность совсем не мешает ему – наоборот, помогает сосредоточиться на главном. Письма, которые пишут люди на телах друг друга, можно прочесть и без знаний грамоты.

Глупая Мика, она должна была принять предложение бедняжки Ральфа и уехать в Германию или на Таити задолго до того, как из-за кулис татуировок появился этот парень.

Этот узкоглазый бог.

Впрочем, необязательно было уезжать задолго. Отъезд за сутки, за двенадцать часов, за три, за пять минут, за минуту спас бы ее. Они бы просто разминулись во времени, в котором не существует ни дней, ни секунд, ни минут.

Только само время.

Продолжать сидеть на крыше, курить бриссаго и прислушиваться к прикосновениям его рук означало бы горько обманывать себя.

Надо остановиться.

– О чем ты думаешь? – спрашивает этот парень.

– О тебе.

– И что же ты думаешь?

– Что мне нужно было уехать в Германию. Или на Таити.

– И что бы ты делала на Таити?

– Открыла бы пляжный бар. Народ бы валом валил. Мои коктейли пользовались бы бешеной популярностью.

– Уехать на Таити никогда не поздно.

– Поздно. Теперь поздно.

– А в Германию?

– Тоже поздно.

– А что бы ты делала в Германии, если бы не случилось «поздно»?

– То же, что и на Таити.

– Готовила бы коктейли в пляжном баре?

– Готовила бы коктейли просто в баре.

– Кстати, а почему все-таки поздно? Ты так и не объяснила.

– Ты разве не понимаешь?..

Безучастно наблюдать, как этот парень накручивает на палец кольца ее волос, означало бы горько обманывать себя.

Надо остановиться.

– Ты разве не понимаешь? – с горечью, достойной сигары бриссаго, повторяет Мика.

– Нет.

– Я не уехала, хотя могла бы. И семь лет, и пять, и даже неделю назад. Тогда бы я не встретила тебя. А теперь уезжать поздно. Ничего это не изменит.

– Что значит «ничего»?

– То, что я буду изводить себя мыслями о тебе. И от этих мыслей не спасут ни Германия, ни Таити, ни пляжный бар, ни просто бар. Любое граффити на стене напомнит мне о твоих татуировках, любая портьера в окне напомнит мне о твоих брюках и твоей жилетке. Если кто-нибудь рядом закурит, я обязательно вспомню о твоей бриссаго. Если к остановке подкатит автобус или проедет мебельный фургон, я обязательно вспомню о твоем мопеде. Каждый раз надевая ботинки или сапоги, я буду вспоминать о твоих сандалиях… Теперь ты понял?..

Мике плевать, как она выглядит в глазах этого парня. Перезревшей бабой, жаждущей мужской ласки, или нимфоманкой, неспособной справиться с собственным дремучим либидо, или начитавшейся любовных романов домохозяйкой, – какая разница, если ничего нельзя изменить?

– Мои сандалии называются эспарденьяс. Их тачают в Испании. Ты, кстати, никогда не думала об Испании?

– Не так серьезно, как о Германии и о Таити.

– Таити не так далеко, как кажется. А о Германии и говорить нечего. Открой дверь в соседнюю комнату – и вот она, Германия. Так что, если бы ты даже уехала… эмигрировала, эвакуировалась, бежала под покровом ночи от встречи со мной… Нет никаких гарантий, что я не появился бы в твоем пляжном баре и не заказал бы у тебя коктейль. И ты должна была бы очень постараться, чтобы меня удивить. Я знаю толк в коктейлях.

– Не сомневаюсь.

Надо остановиться самой и остановить этого парня. Не позволять ему держать себя за руку, не позволять ему касаться пальцами губ и волос, не позволять ему смотреть на себя так.

– По-моему, ты не совсем прав, – собрав остатки сил, Мика пытается отвести от себя напасть по имени этот парень.

– Почему?

– Мы ведь почти родственники. Ты – парень моей сестры. И ты собирался сделать промышленный альпинизм семейным бизнесом. Разве ты забыл?

Он нисколько не смущен, и его руки нисколько не смущены, наоборот, они стали еще настойчивее.

– Я сожалею, – говорит он.

– О чем? – сердце у Мики падает.

– Я сожалею, что мы познакомились именно так. Что ты оказалась сестрой моей девушки. Я очень хотел бы все изменить.

Ничего не возможно.

Они оба понимают это. Это было бы слишком пошло, слишком банально. Никто не хочет казаться подлецом и прелюбодеем, да и каково это – курить сигару бриссаго, свернутую мертвыми детскими руками, с подлецом и прелюбодеем? Даже если вынести за скобки истеричку и психопатку Ваську, в скобках все равно останутся они – подлецы и прелюбодеи: алгебра и начала анализа, хорошо усвоенные Микой, намекают на это совершенно недвусмысленно. Даже если представить (всего лишь на минуту представить), что между ними могло бы произойти это, неважно когда, неважно где – на Таити, в Германии, в пляжном баре или просто в баре, куда никто не ходит в эспарденьяс, – они все равно будут знать, что когда-то они были подлецами и прелюбодеями.

И могут снова ими стать.

В любой момент.

Все это ясно как божий день. Но почему тогда Микино сердце колотится так бешено? Почему она хочет, чтобы руки этого парня касались ее снова и снова?

Этот парень – бог, и в этом все дело. Мика сама второпях произвела его в боги, и он будет оставаться богом до тех пор, пока она же его и не разжалует. А бог не может быть ни подлецом, ни прелюбодеем.

По определению.

– Что ты делаешь? – закрыв глаза, спрашивает Мика.

– Целую тебя…

Нет, он не бог, ему не нужны подпорки, придуманные Микой. Он самодостаточен, он – этот парень, сумасшедший азиат, и он всегда берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. И Микины, еще никем не целованные губы тоже.

Странное все-таки занятие – целоваться.

Странное и увлекательное одновременно. Как будто по твоим губам бегают сотни ящериц и богомолов. Целоваться – все равно что пробовать блюдо, о котором ты не имел никакого представления: совершенно непонятно, хорошо это или плохо, вкусно или нет.

Все-таки, наверное, вкусно.

Да нет же, просто пальчики оближешь!

Мика понимает это, как только язык этого парня проникает ей в рот. Он осторожно касается Микиных зубов и – ящерицей, богомолом – проползает дальше, к нёбу. И Мика больше не чувствует себя взрослой, почти тридцатилетней Микой, а превращается в маленькую девочку, спрятавшуюся в пещере от грозы. Пещера, конечно же, – это то, что находится позади губ, она темна, но Мика ничего не боится: ее ящерицы, ее богомолы с ней, они ластятся, ползают по рукам, щекочут шею. В Микином мозгу проносятся вспышки, раскручиваются спирали, на бешеной скорости вращаются кресты. И свастики гремучей змеи. И свастики солнечной птицы.

– Это невозможно, – едва слышно говорит она. – У меня сейчас сердце разорвется… Скажи, я хоть немножко тебе нравлюсь?

– Нравишься ли ты мне? – он принимается ощупывать Микино лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?

– Да.

– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы этого парня касаются ее век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..

– Это всего лишь глаза, – уточняет Мика.

– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.

– Это всего лишь нос…

– Может быть, это вершина бархана? Гребень волны?

– Это губы, милый…

Милый.

Как странно. Впервые в своей жизни она произнесла это слово вслух, хотя давно знала о его существовании. Сколько еще слов ей предстоит произнести вслух впервые? Слов и целых словосочетаний. «Я хочу тебя» – первое, что приходит на ум.

Надо остановиться.

Этот парень отстраняется и облизывает губы языком, который только что побывал в Микином рту.

– Ты чудо, – говорит он, переводя дыхание. – Ты чудо, но я соврал тебе.

– Соврал? – обессилевшая, сбитая с толку Мика не знает, как реагировать на его слова. – В чем ты мне соврал?

– Я не смотрю мультипликационное порно. Я считаю, что ничего более ублюдочного не существует. Но я страшно люблю Шаброля.

– Клода? – Мике хочется целоваться.

– Да. «Пусть умрет зверь» – гениальный фильм.

– И еще «Крик совы».

– «Кровавая свадьба» – тоже замечательный.

– А «Мясник» – так просто потрясающий, – Мике хочется целоваться. Снова и снова.

– Мне нравится «Инспектор Лаварден». Самый настоящий черный детектив, лучше не придумаешь.

– А мне – «Маски».

– А мне – «Конь гордыни».

– А мне – «Церемония». – Ну почему, почему ей так хочется целоваться? Закрепить полученный только что навык? От нашествия ящериц и богомолов только и жди неприятностей.

– А мне – «Красавчик Серж».

Мика молчит. Он и сам красавчик, этот парень, экзотический сандаловый красавчик. И последнее слово должно остаться за ним. Может быть, тогда он поцелует ее снова?

– Я не понимаю, почему она тебя ненавидит.

– Кто?

– Твоя сестра.

Предпосылок к упоминанию психопатки и истерички не было никаких, и все же этот парень вспомнил о ней. Как раз после затяжного, как приготовление бараньих почек, поцелуя. Мика раздавлена. Совершенно.

– Я не так выразился, прости… Я понимаю, почему она тебя ненавидит.

В этом месте Мике следовало потребовать объяснений – это выглядело бы логично. Но она слишком сосредоточена на том, что произошло несколько минут назад: ящерицы и богомолы покидают пещеру ее рта, уходят по тайным коридорам туда, откуда ненадолго явились, – в глубь Микиного тела. В лапках у них зажаты оливковые ветви, и они несут всем клеткам, всем кровеносным сосудам, всем каналам и протокам, всем органам от сердца до яичников, благую весть:

Слушайте,

слушайте все!

она только что поцеловалась,

впервые в жизни.

Грядут перемены, грядут большие перемены!..

– Ты чудо, оттого она и ненавидит тебя.

– Представляю, что она про меня рассказала.

– Не представляешь, – этот парень страшно развеселился.

– Должно быть, говорила, что я работаю домработницей у Пьехи?

– Что-то вроде того.

– Что я шизофреничка?

– Что-то вроде того.

– Забитая старая дева, только без кота?

– Ага.

– Для меня это не ново.

– Но есть и более неприятные вещи…

Самая неприятная вещь состоит в том, что этот парень спит с психопаткой и истеричкой. А с Микой – нет, единственный поцелуй еще ничего не может гарантировать.

– Она готова убить тебя. Все так же серьезно, как было у Шаброля. Ты понимаешь, о чем я?..

Мике нет никакого дела до младшей сестры.

Отныне эта тема закрыта.

…Они встречаются едва ли не ежедневно, но дальше того, первого поцелуя дело не пошло. Неизвестно почему – может быть, Микин рот показался языку этого парня слишком ненадежным убежищем? Может быть, он не так хорош, как рот психопатки, не так страстен?

Мика совершенно потеряна, она не знает, что ей делать, и оттого совершает глупость за глупостью. Вчера, например, она едва удержалась, чтобы не расспросить у Виталика про технику мастурбации. Хотя неясно, чем ей может помочь Виталик – техника мужской и женской мастурбации, как подозревает Мика, существенно разнится. Есть еще один вариант самообразования – порнокассеты и порнофильмы на DVD, Мика даже заглянула в секс-шоп (как водится, ближайший к дому), но так и не решилась на покупку.

А книги «Эммануэль», этой библии всех эротоманов, временно нет в продаже.

Во всяком случае, Мика ее не нашла.

Она влипает в этого парня все больше и больше.

Но если сначала одна лишь мысль о нем вызывала прилив эмоций, то теперь Мика то и дело попадает в полосу отлива. Она потерянно бродит по песчаным отмелям цвета его кожи и натыкается на самые разные предметы, которые могли стать сутью, сердцевиной их любви.

Но так и не стали.

Окурок бриссаго. Мика сохранила его, хотя поначалу думала, что первая бриссаго не будет единственной. Что они будут выкуривать по сигаре каждый вечер, сидя на крыше и глядя, как солнце-тюлень плещется в волнах облаков.

Микины надежды не оправдались, ни одной свеженькой бриссаго так и не появилось: очевидно, приятель этого парня, бывший редактор журнала «Hecho a mano», ушел в долгосрочный неоплачиваемый отпуск.

Иногда они разговаривают о Шаброле, слушать этого парня одно загляденье – так ловко он раскладывает черные детективы, эпизод за эпизодом, в другое время она бы восхищалась этим почти профессиональным анализом, но ей смертельно хочется целоваться, ни о чем другом думать она не в состоянии.

А поцелуев все нет и нет. Ящерицы и богомолы с оливковыми ветвями в лапках оказались обманщиками.

Иногда они разговаривают о кулинарии. Хотя «разговаривают» – слишком громко сказано. В основном говорит он, а Мика слушает. Кто такая Мика, в самом деле? Практикующий шеф-повар, который в меру своих скромных сил эксплуатирует свалившийся ей на голову дар. Этот парень – дело другое, он блестящий теоретик и знаток всех самых новых, самых необычных направлений: он разглагольствует о мороженом из морской воды, и о печенье со вкусом снега, и о победном шествии искусственного льда. Он открыл Мике глаза на то, что существуют тарелки специальных геометрических форм, вилки и ложки, нагретые или охлажденные до определенной температуры. А чего стоят соусы, меняющие цвет прямо на глазах изумленного клиента! В другое время она бы восхищалась этим, почти фундаментальным, комплексным подходом к предмету, но ей смертельно хочется целоваться, ни о чем другом думать она не в состоянии.

А поцелуев все нет и нет.

И отпечатки его татуировок на жестянках со специями тоже исчезли. А Мика так надеялась, что разглядит в них некое предзнаменование. Знак. Ключ. И этот ключ откроет дверцу в душу этого парня, в его влажный, наполненный тропическими муссонами мир.

Ничего не выйдет, дудки.

Ключ от его души уже давно висит на шее психопатки и истерички Васьки: она и в детстве была большим специалистом по ключам, она всегда запирала за собой дверь на максимальное количество оборотов.

Мика больше не хочет любви к этому парню, ни во что не выливающейся любви, да и какие авансы ей были розданы? Ничего не значащее «Ты чудо»? Ничего не значащий поцелуй, который можно принять за неудачную экспедицию к недрам земли (ни одно месторождение не открыто)?

Но спит он с Васькой.

Тогда зачем было целовать?

Это несправедливо по отношению к кроткой Мике, никому не сделавшей зла.

Этот парень что-то говорил о Васькиной ненависти к ней, настолько сильной, что слово «убить» цепляется к ней как вагон к паровозу, чух-чух-чух, чух-чух-чух, поезд отправляется, занимайте свои места согласно купленным билетам, единственный пассажир в этом поезде – Мика. Поезд движется ни шатко ни валко, а Мика смотрит в окно.

Она вынуждена смотреть в окно, она вынуждена сосредоточиться на пейзаже, чтобы не сойти с ума от фальшивого стука колес, беспрестанно повторяющих «Ты чудо, ты чудо, ты чудо».

Пейзаж омерзителен: он завален миллионами клонов сигарного окурка бриссаго, затянут ядовитыми зарослями белладонны, дурмана и наперстянки, проросшими из татуировок этого парня; но вот на горизонте появляется яркая точка, она приближается, растет и в скором времени превращается в мопед ослепительной синевы с Мировым Червем на корпусе, с Мировым Червем на переднем сиденье. Мировой Червь и есть этот парень, Мика на себе испытала дьявольскую силу его колец.

На заднем сиденье Васька. Все такая же психопатка и истеричка, но только гораздо более счастливая в любви.

Зачем он поцеловал Мику?

Зачем?

И что теперь делать с этим поцелуем?

Бо́льшую часть времени Мика проводит в ванной – здесь удобно плакать и всегда можно ополоснуть лицо, выплакавшись. Хотя никто и никогда не спросит: «Почему у тебя такие красные глаза, Мика? Ты плакала? У тебя горе? У тебя неприятности?»

Бедняжка Ральф, вот кто не остался бы равнодушным к ее страданиям, но бедняжка Ральф не нужен Мике и даром.

Ей нужен этот парень и его поцелуи, и еще что-то такое, что прячется под нежным крупом выражения «я хочу тебя».

Никогда этого не будет, никогда.

В ванной Мика совершенно случайно нашла седьмую жестянку. Она валялась в темном углу под раковиной, и Мика даже не заглянула в нее. Вряд ли жестянка послужит ей утешением.

* * *

…Сколько лет она не входила сюда?

Семь.

Она давно привыкла считать мастерскую чем-то отдельным, чем-то враждебным. Тренировочным террористическим лагерем для всяких экстремалов, маскирующихся под гринписовцев, нацболов и недорезанных правозащитников. Вертепом. Публичным домом, взошедшим на костях забытых памятников соцреализма.

А в последнее время у нее появился еще один повод, чтобы возненавидеть мастерскую.

Этот парень.

Он живет здесь, живет вместе с психопаткой Васькой. До самого последнего времени Мика думала, что все у них хорошо, во всяком случае в постели. Наверное, Мика смирится с их постелью. Не сейчас. В обозримом будущем. Когда закроется табачная фабрика, выпускающая сигары бриссаго. Но до этого пока далеко.

Она думала, что все у них хорошо. Она была абсолютно уверена. До того момента, когда раздался этот звонок. Мике не слишком часто звонят по телефону, ее куцая записная книжка состоит всего-то из десяти номеров:

Виталик

Гоша

Ив

Йошка

Клаус-Мария

Ральф

Ревшан

Резо

Ральф

Себ

Все эти контакты, за исключением (весьма условным) Виталика и Ральфа, можно назвать рабочими, никакой личной жизни у Мики нет. А за последние годы в списке не появилось ни одного нового номера: до чего же удручающе узким выглядит круг ее знакомств!.. Конечно, сюда, при желании, можно внести еще и соус карри, тигровых креветок, брюссельскую капусту, трюфели и фуа-гра, филе семги, кайенский перец, тростниковый сахар, сыр «бофор» – всех этих кухонных дружков Мики, но вряд ли они откликнутся, даже если она им позвонит.

Номер, который высветился на дисплее, был совершенно незнаком Мике. Она даже поколебалась несколько секунд, прежде чем нажать кнопку ответа. Но все-таки нажала.

Поначалу в трубке не было слышно ничего, кроме странного гула и завывания, как будто где-то совсем рядом работала мощная аэродинамическая турбина. Уж не разыграть ли ее решили?..

– Алло, – слегка дрогнувшим голосом произнесла Мика. – Алло, кто это?

– Это я.

Мика сразу же узнала этот голос, хотя слышала его по телефону лишь однажды. Это он бросал Мике в лицо: «Кто же еще на тебя польстится, кроме медного болвана, моя целомудренная сестра?» и «Я ненавижу тебя, ты ненавидишь меня – так не лучше ли нам разъехаться?» – и еще много чего, такого же отвратительного и несправедливого.

Васька. Это была Васька. Микина строптивая сестра, психопатка и истеричка, вызывающе счастливая в любви. Вот только ее голос звучал сейчас совсем не счастливо.

– Васька? Откуда ты… —

Мика всего лишь хотела спросить: «Откуда ты узнала мой телефон», а может: «Откуда ты звонишь» – так ли уж важен был сам вопрос, если ей ни с того ни с сего позвонила Васька, которая, по слухам, распространяемым двумя ганзейскими коггами, хотела ее убить. Даже если бы на другом конце провода прорезался кайенский перец, Мика удивилась бы меньше.

Гудение и свист в трубке раздражали Мику, сбивали с толку, заставляли прислушиваться к словам, которые никто не произносил.

– Васька… Тебя очень плохо слышно… Какой-то шум… Что случилось, Васька?

Проклятая аэродинамическая труба!..

– Что же ты молчишь, Васька?

Наконец-то она заговорила! Дрожащим голосом маленькой девочки, маленькой Васьки, которая когда-то, во время их воскресных шатаний по зоопарку, до смерти испугалась гиены. Но смысл того, что сказала Васька, не сразу дошел до Мики, а когда дошел…

– Я никого не хотела убивать, – медленно, очень медленно произнесла ее давно взрослая, а не маленькая сестра, психопатка и истеричка, нимфоманка, недееспособная распадающаяся личность; шлюха, счастливая в любви. – Это произошло случайно…

Убивать. Убивать. Почему-то все говорят об убийстве намного охотнее, чем о любви.

– О чем ты, Васька?!

– Я не хотела… Убивать… Мне нужна помощь… – Васькин голос становился все слабее и слабее.

– Кого ты убила?! – закричала в трубку Мика.

– Мне нужна помощь… Очень нужна, Микушка…

МИКУШКА.

Это был запрещенный прием. Васька воспользовалась им лишь однажды, уже будучи половозрелой особью, правда, успела ли она к тому времени стать шлюхой, Мика не знала. Но тогда речь шла всего лишь о деньгах на билеты в Питер. А сейчас… Сейчас она произнесла «убить», нет-нет, Мика странно волнуется, и поэтому вырывает слова из контекста, а Васька сказала: «Я никого не хотела убивать, это произошло случайно…»

Она не хотела убивать, но убила. Это произошло случайно, но она убила. Убила кого?..

– Я ничего не понимаю! – в отчаянии закричала в трубку Мика.

– Мне нужна помощь, – Васькин голос безвольно болтался в трубке, как в полынье, цеплялся пальцами за обламывающиеся края. – Зайди в мастерскую, и ты все поймешь…

После «ты все поймешь» в трубке наступила тишина.

Разговор окончен.

Мысли в Микиной голове путались и разбегались, она пыталась ухватиться хотя бы за одну из них – безуспешно.

Васька кого-то убила, хотя не хотела этого.

Васька что-то оставила в мастерской.

Васька просит о помощи.

«Мне нужна помощь. Мне нужна помощь. Очень нужна, Микушка».

Дело совсем не в МИКУШКЕ и не в том, насколько фальшиво или насколько искренне это прозвучало. Дело в том, что Васька в беде.

Вот ты и попалась, хотелось думать Мике.

Не все коту масленица, хотелось думать Мике.

Любишь кататься, люби и саночки возить, хотелось думать Мике.

Разбирайся с собой сама, психопатка, хотелось думать Мике.

Хотелось, но не думалось. Никакая она не психопатка, Васька. Бедная, маленькая, обиженная девочка.

МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ.

Впервые за всю жизнь Ваське понадобилась Микина помощь. Боже мой, как же она мечтала об этом! Она мечтала научиться танцевать аргентинское танго – специально для Васьки. И арендовать трамвай «Желание» – специально для Васьки. И прочесть ей дневники птицы Кетцаль, и дневники мотоциклиста, и дневники путешествующих по галактике автостопом… А ночи, проведенные возле Васькиной постели, когда она крепко держалась за спящую смуглую ручонку, боясь выпустить ее хотя бы на минуту?

Ваське нужна помощь.

Очень нужна.

Не двадцатилетней стерве, истеричке и психопатке – малышке Ваське, обладательнице дерзких проволочных волос, розовых пяток и пижамки со смешными медвежатами.

Мастерская.

Васька что-то говорила о мастерской.

…Мика не входила в мастерскую семь лет, но попала в нее без труда. Всего-то и надо было легонько толкнуть дверь ладонью. Давай, Мика! Ты же храбрая, не нужно ничего бояться, тебе здесь все знакомо, хотя и основательно подзабыто.

Гипсовая лошадь Рокоссовского.

Гипсовая лошадь Тамерлана.

Гипсовые же рабочие, колхозники и девушки с веслами, деревянные физики-ядерщики и сталевары, и только великий писатель Антон Павлович Чехов был воссоздан из мрамора, но на то он и Чехов.

В мастерской царил полумрак, но очертания предметов все же просматривались: платяной шкаф у двери, старое дедово кресло, еще одно кресло авангардного дизайна (видимо, купленное самой Васькой), широкая кровать или, скорее, ложе (тут Мика поморщилась) с набросанной на нее горой барахла (Васька, да ты неряха, драть тебя некому!), телевизор против кровати, подключенный к нему DVD-проигрыватель с горой дисков. На плохо отпечатанных обложках сплошь леденящие кровь названия:

«Голубые девушки»,

«Невесты-эльфийки»,

«Сливки первой ночи».

При желании Мика тоже может внести свою лепту, пропихнув в лузу беспроигрышный шар «Страстные учителя-чудовища».

«Я не смотрю мультипликационное порно. Я считаю, что ничего более ублюдочного не существует».

Очень трогательно и, главное, соответствует действительности.

М-да…

Мика прошлась по мастерской, удивляясь тому, насколько мало здесь Васьки, нельзя же всерьез считать проявлением индивидуальности кровать и телевизор в ее ногах. Бедная, бедная моя малышка, чертова мастерская так и не стала для тебя домом. А ведь у тебя есть дом, родная моя, он совсем рядом, за стеной…

– Эй, Васька! – тихонько позвала Мика, зная, что Васька не откликнется. – Эй! Привет! Как ты поживаешь? Как ты жила? Как ты жила без меня?..

Никакого ответа.

– Так что же я должна найти в мастерской? Что я должна сделать? Почему ты не объяснила мне все толком? И я даже не знаю, где тебя искать…

Внезапно Мика остановилась и даже щелкнула себя пальцами по скуле: господи, какая же она идиотка, ну просто набитая дура! Ведь Васька звонила на мобильник, следовательно, в памяти ее телефона остался номер. Найти Ваську вовсе не так сложно, как кажется.

Пара пустяков.

Вытащив телефон и путаясь пальцами в кнопках, Мика отыскала последний по времени высветившийся номер и послала сигнал вызова.

«Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети», – объявил металлический женский голос. Но еще до того, как он закончил свой пламенный спич, Мика заподозрила неладное.

Ботинок.

Из-под горы тряпья, сваленной на кровати, торчал носок ботинка. Ботинок был крепкий, щегольской, кофейного цвета и к тому же до блеска начищенный.

Со стопроцентной уверенностью Мика могла утверждать, что к подошве ботинка пришпилен лейбл «Саламандра». Точно такие же, абсолютно такие, кофейные и щегольские Schuhe они недавно купили Ральфу.

Бедняжка Ральф.

Он и так достаточно настрадался от Мики. И чтобы хоть немного облегчить горькую участь несчастного влюбленного, Мика взяла на себя добровольную обязанность таскаться с Ральфом по Geschäfte и подбирать ему экипировку.

Но что здесь делает ботинок «Саламандра»?

Скорее из простого любопытства, чем предчувствуя недоброе, Мика принялась сбрасывать вещи с кровати. Одну за другой.

Ботинки «Саламандра» (к первому ботинку присоединился второй). Мика знает эти ботинки.

Светло-синие джинсы. Мика знает эти джинсы.

Кожаный ремень с медной бляхой «Wrangler». Мика знает и этот ремень, и эту бляху.

Серая вельветовая рубашка. Мика знает эту рубаху и знает очки, выглядывающие из нагрудного кармана. Круглые очки в золотой оправе.

И лицо.

Мика знает это лицо. Она хорошо изучила его за столько лет. Она способна предугадать малейшее изменение в нем: это лицо чаще всего бывает печально-восторженным, или восторженно-печальным, или просто печальным, или просто восторженным, но оно никогда не бывает равнодушным. Во всяком случае, к ней, Мике.

Вот только крошечная дырка во лбу Мике незнакома.

Откуда у Ральфа дырка во лбу?

Он мертв – оттого и дырка. Он мертв и совсем закоченел. В лице ни кровинки, по краям маленького отверстия во лбу запекшаяся кровь, он мертв и выглядит спокойным. Равнодушным.

Впервые – равнодушным.

Он смотрит на Мику пустыми остекленевшими глазами. Для того чтобы безразлично взирать на Мику, Ральфу Норбе понадобилось умереть.

Мику охватывает такой леденящий ужас, что невозможно сдвинуться с места. Кажется, она даже на секунду потеряла сознание… да нет же, она в сознании, просто ей плохо, очень плохо. Мертвый Ральф вызывает у нее приступ тошноты, но это неправильно, несправедливо. В нем почти ничего не изменилось, просто возникла новая деталь – маленькая дырка, совсем не страшная и не отвратительная. Креветки вместо глаз совсем не пугали Мику, и устрицы вместо губ вызывали лишь снисходительные мысли об отоларингологе, пластическом хирурге и УЗИ-диагносте. А в этой маленькой, черной с красным дырке нет никакого лукавства, так почему Мика боится ее до обморока?

Потому что Ральф мертв.

И он не просто мертв, его убили, о чем свидетельствует дырка во лбу.

Мика бессильно опускается на пол у кровати и зажимает рот кулаком. Ральф мертв. Его убили. И она, Мика, знает кто.

«Я никого не хотела убивать, это произошло случайно…»

Двадцатилетняя стерва, истеричка и психопатка убила бедняжку Ральфа, тем самым подтвердив статус истерички и психопатки. Непонятно только – за что? Ральф относился к психопатке просто замечательно, называл ее Ваской и был единственным, кто пил ее кофе, не морщась, бедняжка, бедняжка…

«Я никого не хотела убивать, это произошло случайно… Мне нужна помощь… Очень нужна, Микушка…»

Да нет же, нет, это маленькая девочка в пижамке со смешными медвежатами выстрелила и совершенно, совершенно случайно убила Ральфа Норбе, и еще неизвестно, что там произошло между ними. Что, если Васька только оборонялась?

Мика не знает.

Но точно знает, что Ваське нужна помощь.

Что же ей делать, что?..

Почему Мика не видела этот ключ раньше? А между тем он лежит на самом видном месте, прямо на вельветовой груди Ральфа, рядом с очками в золотой оправе.

Это не ключ из Васькиного детства и Микиной ранней юности, похожий на стилет и флейту одновременно, это самый обыкновенный стандартный ключ, открывающий английские замки.

Но какой-то тайный смысл в этом ключе, безусловно, есть. Хотя бы потому, что к колечку, на котором он висит, прикреплен прямоугольник плотной бумаги или картона.

Фонтанка, 48, кв. 35 —

написано на картоне.

Что означает этот адрес?

Только то, что Мика – единственная, кто может помочь маленькой девочке, когда-то давно в зоопарке испугавшейся гиены.

… Квартира тридцать пять оказалась мансардой.

Совсем крошечной.

Совмещенный санузел, небольшая кухня и комната чуть побольше.

Низкая тахта, низкое кресло, стеллаж и письменный стол – обстановка в комнате больше напоминала гостиничный номер, из которого еще не выехал постоялец. А он не выехал: об этом красноречиво свидетельствовала дорожная сумка, стоящая в углу.

Мика остановилась посередине комнаты и закрыла глаза.

– Васька! – тихонько позвала она. – Васька, где ты? Когда ты придешь? И сколько времени мне тебя ждать? Ничего, не волнуйся, я подожду столько, сколько будет нужно. Я помогу тебе, слышишь, помогу…

И снова, как и в мастерской, она не услышала никакого ответа. Но и трупа в пустынной комнате, в крохе-кухне и в санузле тоже не было.

Уже хорошо.

Бедняжка Ральф.

Даже находясь здесь, вдали от Петроградки, она не переставая думала о Ральфе и о дырке во лбу Ральфа. И о Ваське, сочинившей эту дырку. Что же все-таки произошло между ними?

Ничего, скоро объявится Васька и все объяснит.

И кстати, что это за мансарда?

Кому она принадлежит? Кому-нибудь из Васькиных друзей или…

Почему Мика забыла об этом парне?

Господи, она ведь думала о нем каждую минуту, каждую секунду все последние несколько недель. А теперь он как будто выпал из поля Микиного зрения – того самого поля, где в последнее время буйствовали только белладонна, дурман и наперстянка, проросшие из его татуировок.

Нет, эта квартира не может быть квартирой этого парня.

Это явно съемное жилье.

Мика села на пол, сложив ноги по-турецки, и принялась размышлять.

Это съемное жилье? – Да. Скудость и безликость обстановки явно говорит в пользу этой версии. Но и экзотически-сандаловый азиат не походит на коренного петербуржца. Он никогда не жил здесь, он, скорее, жил в Бриссаго, в окрестностях табачной фабрики Бриссаго, где производят потрясающие сигары brissago. Или, на худой конец, подрабатывал Буддой в каком-нибудь из храмов Юго-Восточной Азии. У этого парня наверняка тоже имеется съемное жилье.

Но оно никогда не будет безликим.

Никогда.

Все, к чему прикасается этот парень, вспыхивает и загорается удивительным внутренним светом, жаль, что Мике так не повезло и единственный луч, упавший на ее губы, тотчас же погас…

Нет-нет, не стоит даже думать об этом. Сейчас от нее требуется только одно: помочь маленькой Ваське, чьи розовые пятки засасывает ужасное, чавкающее и плюющееся смрадным газом болото.

Это съемное жилье? – Да. Но кто его снимает?

Возможно, ответ найдется, если заглянуть в дорожную сумку, стоящую у стены. И хотя Мика всегда была щепетильной, но сейчас, блин, не до щепетильности.

Это она сказала – блин? Похоже, что да.

Даже не поднимаясь с пола, она на коленях подползла к сумке и дернула ее за замок:

футболка, еще одна, несессер, прозрачный пакет с носками, фляжка из белого металла, сувенирная матрешка с лицом Петра Первого, сувенирная тарелка с разведенными пролетами Дворцового моста, туристическая карта города, дорожный утюг в мягком кожаном футляре, вельветовые шорты песочного цвета, несколько буклетов, белый плотный конверт.

Поколебавшись секунду, Мика все-таки решилась и открыла его.

Авиабилет «Питер – Дюссельдорф» на имя Ильбека Шамгунова, вылет завтрашним утром из аэропорта Пулково-2.

Ильбек Шамгунов. Имя явно восточное. Занятно.

Вот и подтверждаются ее мысли о гостиничном номере. Но что здесь делает или собирается делать Васька? Она сама все расскажет Мике, нужно только набраться терпения и подождать. Если только первым не заявится сам Ильбек Шамгунов.

Мика надеется, что с неизвестным Ильбеком удастся договориться: в конце концов, он сам отдал ключ Ваське.

Другими обстоятельствами объяснить появление ключа в мастерской невозможно.

Другое обстоятельство – это Ральф, лежащий на кровати в ботинках «Саламандра» и с дыркой во лбу. Никогда больше она не хотела бы увидеть эту дырку. Никогда.

Остановившись против тахты, Мика принялась разглядывать плакат над ней: удивительно, что до сих пор он ускользал от ее внимания.

Черный фон, белое лицо. Не слишком красивое, даже совсем некрасивое. Слегка одутловатое, слегка обрюзгшее. Но одутловатость и обрюзглость с лихвой компенсируются живым и умным взглядом из-под роговых очков. Женщины никогда не сходят с ума по таким мужчинам. Зато все остальное человечество (включая женщин) сходит с ума по тому, что они делают. Неважно, в какой сфере.

Ее обожаемый Клод Шаброль – именно такой.

Стоп.

Это и есть Клод Шаброль.

Точно. Клод Шаброль, известный не только как режиссер, но и как актер, и здесь он точно такой же, каким Мика видела его в нескольких фильмах: пиджак и водолазка.

Что делает не слишком масскультовый Шаброль в этой съемной квартире, в этом гостиничном номере, где гораздо более уместными оказались бы календарь с китайскими знаками Зодиака или плакат с видом на Исаакиевскую площадь? Или, на худой конец, горе-теннисистка Анна Курникова в полной обнаженке.

То же, что и Ральф Норбе в мастерской на Петроградке.

Изображают мертвых.

У Шаброля точно такая же дырка во лбу, как у Ральфа, с той лишь разницей, что у Шаброля она бумажная, а у Ральфа настоящая.

В который раз за последние несколько часов Мике становится не по себе.

Кто на самом деле живет в этой странной квартире?..

Ильбек Шамгунов, потенциальный пассажир рейса «Питер – Дюссельдорф», вылетающего завтрашним утром из аэропорта Пулково-2.

В конверте лежал билет и только, никаких документов.

Должно быть, Ильбек Шамгунов носит их с собой, что вполне понятно. Это Питер, а не Дюссельдорф, хотя откуда Мике знать, какие порядки существуют в Дюссельдорфе?

Он носит документы с собой, как поступил бы любой нормальный человек, но попробовать стоит.

Здесь не слишком-то много укромных уголков.

Мягкая рисовая шпалера с изображением каких-то восточных единоборств – за ней вполне мог спрятаться сейф, но никакого сейфа нет и в помине.

Стеллаж тоже восхитительно пуст, если не считать музыкального центра, слишком навороченного для такой жалкой квартиры, теперь остается сделать выбор между письменным столом и платяным шкафом в нише.

Письменный стол, конечно же.

В первом выдвинутом ящике сразу же находится паспорт гражданина Германии Ильбека Шамгунова. Мика буднично пролистывает его: визы и отметки о прибытии и отбытии, да вы, оказывается der Reisende, господин Шамгунов!

Закрыв последнюю страницу, Мика возвращается к началу: фотография, паспортные данные, в паспорт вложен карманный календарик: желтые холмы, аллея ярко-зеленых пирамидальных тополей и дом под красной черепичной крышей на заднем плане.

Кажется, это место в Италии. И оно называется… м-м… Тоскана.

Кажется, это и есть Ильбек Шамгунов. И он называется этот парень.

Мика тупо смотрит на фотографию. Минуту, две, пять.

Она потрясена, но не настолько сильно, как ей показалось вначале. Если разобраться, ничего запредельного не произошло. Ей достался ключ от квартиры, в которой она должна встретиться с сестрой, а ее сестра спит с Ильбеком Шамгуновым, следовательно… черт, черт…

Тьфу.

Спать с Ильбеком Шамгуновым – совсем не то что спать с этим парнем. И даже не то что спать с Ямакаси – так называет этого парн… Ильбека Шамгунова ее сестра.

Все достаточно банально. Единственное, что удивляет Мику, – его билет на завтрашний рейс в Дюссельдорф. Этот парен… Ильбек Шамгунов не говорил ей, что улетает в Дюссельдорф и что он гражданин Германии (а она-то, полная кретинка, думала, что он выплыл из океанских глубин на спине гиппокампа). Более того, Германия возникала в их разговорах опосредованно (что-то вроде опосредованного поцелуя или опосредованного прикосновения) – да черт с ней, с Германией! Важно, что завтра утром он летит в Дюссельдорф.

Он летит, а несчастная убийца Васька, которой так необходима помощь, остается.

Или Мика не все знает?

Может быть…

Дурацкий календарик. Она до сих пор вертит его в руках: дом под черепичной крышей, пирамидальные тополя, холмы. Перевернув его изнаночной стороной, Мика обнаруживает: он не просрочен и не забегает в будущее. Против сегодняшнего дня два черных крестика, плотно прилепившихся друг к другу, завтрашний обведен красным кружком.

Дурацкая тайнопись. Отсчет событий, никому, кроме владельца календарика, непонятный.

Мика бросает паспорт туда же, откуда и вынула – в верхний ящик письменного стола. И машинально открывает нижний.

Ага.

Этот парень, читавший на крыше стихи и касавшийся Микиных волос нежнейшими карамельными пальцами, был самым настоящим богом. А Ильбек Шамгунов – просто жлоб.

BRISSAGO

Extra Chiari

Целая упаковка сигар: и это не жестяная коробка, в которой продаются сигары других сортов – продолговатый, коричневый с синим пакет. Все из-за длины лучинок, которые нужно вынимать. В чем-то похожем обычно продаются индийские благовония, но с элегантностью Extra Chiari их не сравнить.

А он еще говорил, что у него ни одной не осталось.

Жлоб.

Мика сделает это из принципа, но наглеть не будет – возьмет одну. На память об этом парне, а не Ильбеке Шамгунове.

Чтобы вытащить сигару, она берет упаковку в руки. Под ней оказывается потертая и пухлая записная книжка, а может, ежедневник.

Почти все записи сделаны на немецком, самым отвратительным почерком, который только можно представить. Исключение составляют лишь страницы, исписанные колонками цифр: какие-то схемы, состоящие из стрелок, прямоугольников и ромбов, и довольно неплохие, если не сказать – фотографические рисунки. Тема рисунков от начала ежедневника к его концу не меняется: это в основном растения и цветы, какими их изображают в атласах. Растения и цветы незнакомы Мике, во всяком случае, ни георгина, ни гладиолусов, ни пиона среди них нет.

Но есть пейот.

Кажется, Мика произнесла это слово вслух. Так и есть:

пейот.

Сильнодействующий галлюциноген южноамериканского происхождения, откуда Мика знает, как он выглядит?

Впрочем, что мучиться – когда-то давно она сразу же распознала на рукояти ножей омелу, тимьян и мирт.

Пейот.

Они с этим парнем говорили о пейоте, есть масса людей, которые в курсе дела, вот и Ральф… бедняжка Ральф когда-то тоже упоминал пейот в комплекте с ололюки и яахуаской. Зачем Васька убила его и зачем оставила на теле ключ от квартиры, да еще с указанием адреса? Который сама уж точно ни за что бы не прочла…

Зачем она оставила ключ и куда в таком случае подевался этот парень, Ямакаси, Ильбек Шамгунов? И почему она просит помощи именно у нее, а не у парня, который задержался у нее много дольше, чем все остальные парни?

Иногда между страниц ей снова попадаются календарики, как две капли похожие на тот, что лежит сейчас в паспорте Ильбека Шамгунова. Тот же дом и те же тополя, и холмы, и дорога между ними. Разница состоит лишь в изнанке: самый старый из календариков – десятилетней давности, и на нем тоже имеются пометки. В основном это красная обводка, точки, крошечные черные квадраты, сдвоенных крестов нет, но есть одинарный, довольно жирный, он приходится на июль и захватывает сразу несколько дат. Не в меру впечатлительной Мике этого вполне достаточно, чтобы тут же начать проецировать жирный крест на собственную жизнь. Что было в Микиной жизни десять лет назад? То же, что и обычно – сплошная Васькина ненависть, да плюс к тому же смерть единственного человека, который был добр к ним. Вот только дату гибели Солнцеликого она не помнит, она никогда не знала ее. Случилось ли это летом?

Мика не уверена.

… Эти фотографии она находит в самом конце еженедельника: они заткнуты за плексигласовый карман и повернуты лицом к обложке – так что видна их тыльная сторона и слова, написанные в столбик:

PAUL

TOBIAS

ILBEK

Имена, никаких сомнений.

Одно из них, самое нижнее, мелькало перед ее глазами несколько минут назад, на страницах паспорта: правда, оно было набрано на компьютере.

Верхнее не знакомо вовсе.

Зато среднее…

Как давно Мика его не вспоминала? Очень давно.

Все не так. Нет дня, чтобы она не вспоминала никогда не виденного ею Тобиаса Брюггеманна из записки, много лет назад оставленной Солнцеликим. Иногда Мика и сама не отдает себе отчет, что вспоминает Тобиаса, – так приглушены мысли, так глубоко они спрятаны. Выловить их могли бы разве что краснофлотцы – белозубые и курносые дружки маминых полумифических теток из Переславля-Залесского, но краснофлотцев давно нет в живых.

И Солнцеликого уже давно нет в живых.

Зато его чек на миллион, оставленный «Моим девочкам. Берегите себя», живет и здравствует. Мика проверяет его каждые полгода и каждые полгода находит на том же месте, в красном – папином – фотоальбоме, в непрозрачной папке с фотографиями с похорон.

Давно пора бы перестать лазать на антресоли, ничего нового она там не увидит: сумма с шестью нолями так и остается неизменной.

Интересно было бы взглянуть на Тобиаса, пусть и не Брюггеманна, как вообще выглядят Тобиасы? Сейчас она узнает.

Мика вытаскивает из плексигласового кармана фотографию и поворачивает ее к себе: два совсем взрослых мужика и парень помоложе – тройственный союз на фоне какого-то неизбывно южного дерева: то ли пинии, то ли сицилийской сосны.

Все трое улыбаются и демократично поддерживают друг друга под локти.

Черт возьми…

Парень помоложе – Ильбек Шамгунов, он стоит справа. Солнцеликий находится в центре – значит, слева и должен быть Тобиас.

Да-а… Красавцем его не назовешь. Тобиасу со снимка лет сорок пять, у него сухое и очень узкое лицо, немного скошенный подбородок и глубоко посаженные глаза. И родинка на щеке. Вернее, небольшая бородавка.

Солнцеликий как всегда хорош…

Мика вдруг замирает и проводит рукой по лицу. Ей кажется, что она сошла с ума, и тем не менее факт остается фактом:

прямо перед ней – Солнцеликий.

А она еще лишь скользнула по нему глазами и стала рассматривать снимок дальше… сумасшедшая… Но как он мог попасть сюда – в эту мансарду, в этот стол, в этот ежедневник, в эту фотографию, в объятья к пиниям и сицилийским соснам?

Солнцеликий…

Значит, Солнцеликий, дядя Пека, Павел Константинович – и есть PAUL? Павел – Paul, все верно. А Ильбек так и останется ILBEK’ ом, хоть в русском, хоть в немецком варианте. Тогда, если следовать логике, личность с бородавкой на щеке TOBIAS?

Тобиас Брюггеманн из Германии, которому бедные-бедные сиротки должны были обязательно позвонить. А они не позвонили. И не звонили все эти годы. И не исключено, что Тобиас Брюггеманн почесал свой скошенный подбородок и подумал: а куда же запропал мой миллион? И не пора ли бедным-бедным сироткам вернуть должок. Но черт возьми… Ведь этот миллион был оставлен именно им, «моим девочкам», при чем здесь Тобиас Брюггеманн?

Нужно остановиться.

Почему она трусит, что такого произошло?

Ильбек Шамгунов – вот что произошло. Никто теперь не убедит ее, что он появился в их с Васькой жизни случайно. Сначала он прикинулся Ямакаси, потом этим парнем, вошел в их дом, нагадил татуировками, самый элементарный вывод, который напрашивается: этого крашенного под хохлому Будду (господи, неужели она думает о нем так, хотя совсем недавно…), его прислал еще более всесильный Будда с бородавкой на щеке… Fieberwahn! Представить, что кто-то управляет татуировками, – невозможно.

Мика закусывает губу.

Невозможно было представить, что кто-то управляет этим парнем, взирающим на город с царственных крыш и курящим невиданную в России brissago.

А гражданином Германии Ильбеком Шамгуновым может управлять кто угодно.

И завтра он летит в Дюссельдорф, в своем календарике он даже обвел этот день красным…

А на сегодняшнем стоят два креста.

Мика судорожно вынимает из стола паспорт Ильбека Шамгунова и календарик в нем. Так и есть: черные сдвоенные кресты и красный кружок. Что означает кружок – понятно.

А кресты?

Господи… ничего хорошего эти кресты не предвещают. И почему их два? Почему, почему, почему? – Мика в отчаянии колотит себя ладонью по лбу.

Черные кресты – настоящая смерть Ральфа и бумажная смерть Клода… Нет, это глупо.

Черные кресты – настоящая смерть Ральфа и… и… смерть кого-то еще… Кого?

Но ведь Ральфа убила Васька! Она сама это сказала по телефону. И попросила помощи, Мика ничего не могла напутать, она знает Васькин голос. И этот ключ… Почему он оказался на теле Ральфа? Потому что Васька хотела, чтобы Мика пришла сюда. Иначе она не оставила бы ключа.

Зачем?

Затем, чтобы Мика обнаружила здесь настоящую жизнь парня, которым Васька так увлечена? Но откуда она могла узнать об этой жизни? Ни одна строчка, ни одно предложение, даже адрес на прямоугольной бирке ключа недоступны Ваське по определению. И Васька никогда не знала о существовании Тобиаса Брюггеманна. И о существовании чека в миллион долларов. А даже если когда-нибудь она и влезла бы в непрозрачную папку из папиного фотоальбома – все равно расшифровка записки с телефонным номером и чека были бы для нее непосильной задачей.

Задача непосильна и для самой Мики: она не в состоянии хотя бы приблизительно нарисовать общую картину происходящего, она ничего не понимает. Для чего она здесь? А вдруг Васька заодно с посланцем Тобиаса, она всегда была циничной (нимфоманки, к разряду которых принадлежит Васька, циничны). Она всегда хотела унизить, уничтожить Мику – чем не повод унизить и уничтожить ее прямо здесь, в странной мансарде, на глазах у бумажного Шаброля?

Нет.

Этого не может быть, нет. Маленькая Васька была совершенно искренней, когда звонила ей сегодня, Мика не могла ничего напутать; Васька была искренней, и ей нужна помощь. Ей, и медвежатам на пижамке, и проволочным дерзким волосам.

Это все подручный бородавки на щеке, он заманил в ловушку сначала Ваську, а затем ее, Мику.

Ловушка.

Вот она и произнесла это слово вслух. Звучит много безнадежнее, чем пейот, но если это так – почему дверца в мышеловку не захлопнулась? В ее руках ключ, и она в любую минуту может выйти…

Это и нужно сделать.

И как можно быстрее.

Записную книжку с фотографиями и календарик она обязательно возьмет с собой. На всякий случай… Мику вдруг неожиданно пронзает абсолютно детская ванильно-клубничная мысль, от которой начинают беспорядочно скакать мурашки по коже: что, если без календарика Ильбек Шамгунов окажется совершенно беспомощным? Забудет о черных сдвоенных крестах (что бы они ни означали), забудет о красном круге. И о многом другом, чего Мика впопыхах не рассмотрела.

Потому что Ильбек Шамгунов – это всего лишь Ильбек Шамгунов.

А совсем не тот парень, научивший ее курить brissago.

* * *

…Куда ей идти теперь?

В этом городе не так много мест, куда она может пойти. Никогда раньше Мика об этом не задумывалась. Есть квартира, в которой она живет (или, точнее, ночует), есть «Ноль за поведение», в котором она проводит бо́льшую часть суток, и даже не сам «Ноль» – только его кухня. Дом-работа, работа-дом: маршруты человека, у которого никогда не было друзей, не отличаются особым разнообразием.

Но можно отправиться в кино.

Эта глупейшая идея, на секунду отвлекшая Мику от тягостных воспоминаний о трупе в мастерской, развеселила ее. В кино можно на целых полтора часа укрыться от пиний и сицилийских сосен, от сдвоенных крестов на календаре, от бородавки Тобиаса Брюггеманна. Она не была в кино лет десять, а все попытки Ральфа пригласить ее на мировую премьеру очередного голливудского блокбастера натыкались на вежливый отказ. Там слишком темно, там нет усмиряющих и нейтрализующих кухонных запахов, как поведет себя в этой ситуации Ральф – неизвестно.

Как поведет —

она продолжает думать о Ральфе как о живом, зачем Васька сделала это?

Думать о Ральфе и Ваське, даже в контексте убийства, кажется Мике гораздо более безопасным делом, чем думать об открывшемся ей в мансарде.

Убийство Ральфа.

Мика изводит себя поисками предпосылок, но только запутывается окончательно. Она никогда не следила за циркуляцией отношений в «Ноле», но вряд ли Ральф вызывал у Васьки острую антипатию (разве что как ее, Микин, воздыхатель). А убивать его только потому, что ему нравится Мика, – на такое неспособна даже психопатка и истеричка.

С этой обнадеживающей мыслью Мика вскакивает в первую идущую на Петроградку маршрутку.

Может быть, ей все привиделось – и дырка во лбу Ральфа, и Васькин звонок? Кстати, о звонке: вытащив телефон, она снова набирает номер, с которого звонила Васька. И снова натыкается на «абонент находится вне зоны действия сети».

Вот уже полтора часа, как она должна быть на рабочем месте, а Мика до сих пор никогда не опаздывала.

Но и обнаруживала трупы не так уж часто.

Возвращаться туда, где находится тело Ральфа (во всяком случае, сейчас), выше ее сил, так что лучше уж «Ноль».

Ревшан и Резо встречают Мику известием о том, что маленький босс не завез продукты по списку, хотя должен был сделать это с утра. «Маленький босс» – кухонное прозвище Ральфа, оно произносится с гораздо меньшим почтением, чем «большой босс».

Большой босс – ее, Микино, прозвище.

– А где он сам? – чувствуя, как заливается краской и холодным потом, спрашивает Мика.

– С утра не было. Босс всех боссов уже три раза заходил.

Босс всех боссов – Клаус-Мария. За последний год он заглядывал на кухню четыре раза, включая сегодняшние три. Клаус-Мария бывает в «Ноле» далеко не каждый день, а если и бывает, то занимается залом или особо важными с точки зрения Клауса гостями. Бо́льшую часть времени он по-прежнему отдает «Dompfaff». Логистика и международные перевозки».

«Dompfaff» вот уже несколько лет переживает самый настоящий Ренессанс, со времен первых успехов десятилетней давности он разросся еще больше, превратился в огромную компанию, и не в последнюю очередь благодаря «Нолю». Многие нужные люди, от которых по тем или иным причинам зависит благополучное функционирование «Dompfaff», столуются в «Ноле за поведение» и являются горячими поклонниками Микиной стряпни.

Мика могла бы извлечь из этой ситуации гораздо больше дивидендов, чем извлекает сейчас, но все это прельщает ее не больше чем первый номер в списке учредителей «Ноля», от которого она в свое время отказалась.

– Ты опоздала, – заявляет Ревшан. – Ты еще ни разу не опаздывала.

– У меня были дела. Извините, что не предупредила. А что, босс из боссов был недоволен моим отсутствием?

Этот вопрос можно было не задавать: Клаус-Мария вряд ли выкажет недовольство, даже если Мика признается ему в тесных связях с Аль-Каидой – в отличие от «Dompfaff», чья деятельность зависит от десятков, а то и сотен человек, «Ноль за поведение» держится только на ее плечах.

– Ты же знаешь, что нет, – подтверждает ее мысли Ревшан.

– Вообще-то он даже не спросил про тебя. Он интересовался только Ральфом. И, представь, мы его заложили, – добавляет Резо.

– В каком смысле? – пугается Мика.

– Вчера вечером он должен был привезти продукты, ты же сама составляла список. И, представь, везет до сих пор.

Мика сама составляла список, точно. В нем, за исключением того, что можно купить в Питере, значатся морепродукты из Коимбры (Португалия), мясные деликатесы из Таррагоны (Испания) и целый садок крупной и мелкой рыбы из Неаполя. Все это перевозится самолетами и стоит немалых денег, но Клаус-Мария и Ральф всегда с готовностью идут на любые расходы – репутация «Ноля» как самого необычного ресторана в городе им дороже всего.

Бедняжка Ральф, зачем Васька сделала это?

– Он сильно расстроился, когда не застал Ральфа, – говорит Ревшан.

– Куда там расстроился, он был просто в ярости, – уточняет Резо.

– Мы сказали, что не видели его со вчерашнего дня, – говорит Ревшан.

– И никто не видел, – уточняет Резо.

Мика – вот кто мог бы пролить свет на местоположение Ральфа, но ни за что не сделает этого, как бы она ни относилась к психопатке и истеричке Ваське.

– И продуктов нет, что теперь делать? – волнуется безынициативная парочка.

– Не знаю что. Сходите покурить, – вяло советует Мика. – Пока все не прояснится.

– Да что с тобой? – Ревшан и Резо ошеломлены. – В прошлый раз, когда тебе не доставили каких-то салатных перцев, ты устроила самый настоящий скандал!

– Это были не просто какие-то перцы, – совершенно машинально замечает Мика. – Это необычные перцы, с особенной завязью, они отличаются легким шоколадным привкусом, и это служило основой блюда.

– Вот видишь, ты из-за одних перцев исходила на дерьмо, а тут целый эшелон скоропортящейся рыбы и мяса, и тебе все равно. Даже Клаус-Мария переживает больше, чем ты.

– Да ладно тебе, свити, —

Ревшан всегда обращается к своему любовнику именно так: «свити», что, по идее, должно означать сладенькая моя попка.

– Не приставай к большому боссу, видишь – он не в настроении. Так мы пошли курить?

– Идите, идите.

Оставшись одна, Мика несколько минут стоит посередине кухни, тупо уставившись в одну точку. Ревшан и Резо угнетали ее большим количеством несанкционированных вопросов и полудетской проницательностью, но, как оказалось, одиночество угнетает не меньше.

Телефон, с которого звонила Васька, по-прежнему недоступен.

Бедняжка Ральф.

Он любил кухню едва ли не больше, чем любил Мику, и когда его выставляли за дверь, сидел в своем уголке на барном стуле и наблюдал за тем, как Мика священнодействует у плиты. Наверное, это всегда был один и тот же ракурс, одно и то же редко меняющееся пространство кадра – что, если он и сейчас сидит на своем месте?

Как бы это было прекрасно, как замечательно!

Мика выходит в темный закуток перед кухней. Стул по-прежнему на месте, вот только Ральфа на нем нет. Значит, все обстоит так же печально, как обстояло полчаса и час назад, и даже двадцать секунд назад, когда Мика только распахивала дверь в предбанник.

Бедняжка Ральф!..

Пальцы Мики бегут по теплому дереву стула и – совершенно случайно – натыкаются на рычажок. Или на обломок рычажка, очень похожий на обломок велосипедного звонка из ее недавних фантазий по поводу себя, этого парня и мопеда-Мировой Червь.

Но этот рычажок совсем не так бесплоден, как фантазийно-велосипедный.

Мика смещает его влево, и сиденье барного стула щелкает, отодвигаясь. Внутри оказывается ящичек, на дне которого лежат блокнот и прикрепленная к нему щегольская ручка с крошечным фонариком для подсветки.

Сегодня день писчебумажной промышленности или что?

Слава богу, что блокнот совсем не такой пухлый, как ежедневник Ильбека Шамгунова. Прихватив его, Мика возвращается на кухню, где по-прежнему никого нет. Ревшан и Резо – большие мастаки затягивать перекуры на неопределенное время.

Как и следовало ожидать, в блокноте Ральфа нет ничего интересного.

Обыкновенные писульки, касающиеся закупок продуктов, даже Мика, не слишком искушенная в письменном немецком, все понимает.

Закупки продуктов, места, из которых они привозятся: любезные Микиному сердцу Коимбра, Таррагона и Неаполь, а еще Тюрингия и Фес, а еще Франция, откуда прибывают устрицы, а еще лобстеры с Кубы (когда у Мики случился бзик по поводу лобстеров, Ральф долго утрясал этот вопрос с Клаусом-Марией, и, как всегда, все разрешилось ко всеобщему удовлетворению). Но совершенно непонятно, откуда взялись Шанхай, Гонконг и Сингапур. Мике точно ровным счетом ничего не было нужно ни в Шанхае, ни в Гонконге, ни в Сингапуре. А между тем они фигурируют в списках неоднократно, они вписаны каллиграфическим почерком Ральфа чуть ли не в каждую страницу.

Может быть, дело касается логистики и международных перевозок, хотя…

Ральф уже давно не занимает никакого поста в «Dompfaff», что не мешает ему оставаться сводным братом Клауса-Марии.

Две последние страницы блокнота отделены книжной закладкой с изображением еще одной (кроме тосканских palazzo) достопримечательностью Италии – Пизанской башни.

Каждая из двух последних страниц поделена ровно пополам: в одной указаны блюда, которые Мика время от времени готовит по спецзаказу для vip-гостей Клауса-Марии, в другой – те, для кого эти блюда были предназначены. В этом тоже нет ничего предосудительного: важные проблемы с важными людьми «Ноль» и, соответственно, «Dompfaff» решают при помощи Микиного непревзойденного кулинарного искусства, всего того, что укладывается в восторженное «Erschüttert», «bezaubert», «verblüfft» и «die göttlich gericht».

Однажды Виталик сказал ей, что видел в «Ноле» начальника таможни, что же в тот раз заказывал начальник?

Теленка из провинции Лимузэн, но тогда Мика сделала его не в бальзамическом уксусе, а под кисло-сладким соусом с бразильскими орехами.

В списках Ральфа есть и теленок.

Но все списки, и Пизанская башня на закладке, и сам невинный блокнот больше никогда не понадобятся Ральфу.

Мысль об этом снова возвращает Мику к трупу в мастерской, Васька просила о помощи, но что может сделать она, Мика?

Ничегошеньки.

Разве что спрятать труп, вывезти его под покровом ночи подальше от их с Васькой дома. Представить все так, как будто ничего и не было.

Мике это не по силам.

Как не по силам больше оставаться на кухне «Ноля». Если уж в «Ноле» появился Клаус-Мария и дал себе труд трижды заглянуть на кухню, то в любой момент он может материализоваться здесь и в четвертый раз. Мика нисколько не боится Клауса, и он всегда относился к ней с почтением, но что, если он спросит о Ральфе?

Мика может не выдержать (нервы у нее напряжены до предела), поведет себя как-то не так, проявит излишнее волнение… нет, она вовсе не намерена встречаться с Клаусом.

Она лучше пойдет в кино.

Посидит хоть какое-то время в темноте и одиночестве.

…Но вместо кино она снова оказывается у себя, на Песочной набережной.

За то время, что ее не было, в окрестностях дома ничего не изменилось. Нет милицейских машин, нет труповозки, которая приняла бы в свои объятия тело Ральфа, нет толпы любопытствующих. И людей в штатском, наблюдающих за всеми входами и выходами, тоже нет. Все это снова взывает к жизни безумную и такую сладкую мысль: ничего не произошло, и дела в доме обстоят ровно так же, как обстояли и день, и неделю назад. Малодушная Мика согласилась бы даже на прежние отношения с Васькой (вернее, на их полное отсутствие) – только бы в мастерской не было трупа, облаченного в вельвет и кофейного цвета ботинки «Саламандра». Все, что она сделала за сегодняшний день, кажется ей цепью чудовищных ошибок, которые еще аукнутся в дальнейшем (при условии, что это дальнейшее наступит). Зачем она воспользовалась ключом от мансарды, зачем забрала оттуда ежедневник, обличающий этого парн… Ильбека Шамгунова… в чем именно он обличает дюссельдорфского эмиссара, Мика так и не придумала. В том, что он был знаком с Тобиасом Брюггеманном, а Тобиас был знаком с Солнцеликим, а Солнцеликий оставил Мике миллион, который совершенно… ну совершенно не нужен ей. И те муки, которые она переживает сейчас, – лишнее тому подтверждение.

В самом доме, куда Мика добиралась, тратя по пять минут на каждую ступеньку, тоже ровным счетом ничего не изменилось.

Все на своих местах, как было всегда.

Даже щель между дверным косяком и самой дверью в мастерскую осталась той же. Остановившись перед ней, Мика достает из пакета нож с миртом на рукоятке.

Зачем она прихватила ножи, которые вот уже много лет не покидали кухню «Ноля»? Омела, мирт, тимьян все эти годы служили ей верой и правдой, и она прекрасно помнит, как все выглядело в первый раз: тимьян для головы и хвоста. Омела – для чешуи. Мирт понадобится для того, чтобы вспороть живот.

Тогда эти мистические ножи совершили чудо, хоть ненамного изменив Микину жизнь.

То есть это теперь Мика думает, что ненамного, но тогда ей казалось, что она поменялась кардинально.

Но ножи были хороши для рыбы. Для мяса, для зелени. Для всего того, что не могло сопротивляться и никогда не сопротивлялось Мике.

Вряд ли ей будет сопротивляться труп, но что, если там, за дверью, есть еще кто-то? И этот кто-то – совсем не Васька?

А если там совсем не Васька – то ножи ее не спасут, даже самый серьезный из них: тот, при помощи которого она вспарывает рыбам животы. Хотя… В последнее время рыба стала приходить потрошеной, все из-за жары, установившейся в Европе: продукты пропадают, а рыбья требуха портится быстрее всего. Конечно же, нож (пусть и с миртом на рукоятке) не спасет Мику, но, может, снова совершит чудо?

Некоторое время она так и стоит перед неплотно закрытой дверью мастерской, сжимая нож в руке и прислушиваясь к шорохам и звукам.

Ничего особенно выдающегося за дверью не происходит.

– Васька! – зовет Мика, крепче крепкого вцепившись в рукоятку ножа. – Васька!..

Тишина.

Тогда Мика зажмуривается и толкает дверь перед собой.

Полумрак, идущий от плотно занавешенных холстом окон; скульптуры (Мика застает их в тех же позах, в каких покинула их несколько часов назад, да и с чего бы им меняться?), платяной шкаф, кресла, телевизор.

И труп Ральфа на кровати.

Дырка тоже никуда не делась, вот проклятье! Вот только кожа вокруг нее потемнела, и по соседству от дырки тоже стали проступать пятна. Их немного, они совсем не бросаются в глаза; они, скорее, плод Микиного скудного воображения.

Именно воображение подсказывает Мике: на трупе всегда возникают трупные пятна, и в нем к тому же заводится неприятный запах. Время появления пятен и время распространения запаха напрямую зависят от температуры окружающей среды.

А она не самая низкая.

Мика старается не смотреть на лицо Ральфа. К гипотетическим пятнам прибавился еще и запах (вот оно!), но не сильный и пока не очень неприятный – что-то чуть-чуть сладковатое и слегка удушливое, больше похожее на взрослые духи взрослых женщин, которыми Мика никогда не пользовалась.

Совершенно непонятно, что ей делать с телом.

Совершенно непонятно, как от него избавляться.

Она никуда не может заявить – это автоматически означало бы подставить Ваську, попросившую о помощи. Но Мика сама сейчас нуждается в помощи.

И нет на этом свете ни одного человека, кто смог бы помочь ей. Кому бы она могла все рассказать. Этот парень, каким она его запомнила на крыше, – он мог бы ей помочь и не особенно вдавался бы в подробности, неизвестно, как на его языке читалось бы происшедшее с ботинками кофейного цвета —

Пака-хопе

Пака-ити

Пака-нуи?

Этот парень мог бы ей помочь, но он больше не этот парень – он, скорее всего, враг. Он хочет отнять у нее миллион, который не нужен был ей изначально. Да она бы сама отдала чек кому угодно, лишь бы избежать неприятностей.

Ральф – вот кто точно из кожи бы выпрыгнул, чтобы уберечь ее от неприятностей. И кто не стал бы задавать лишних вопросов. И к тому же Ральф хорошо относится к Ваське, он проникся бы ее горькой судьбой, а Мика могла бы пообещать ему… что? Да все, что угодно, включая пляжный бар на Таити, только бы он помог ей.

Она сошла с ума.

Или сходит – от всего того, что происходит с ней в последнее время.

Ральф не может помочь ей избавиться от себя самого. Потому что это он лежит сейчас на Васькиной постели в ботинках кофейного цвета; он, никто другой.

Что ей когда-то говорил Виталик о стратегии паука? Нужно уметь ждать.

Но времени на ожидание у нее нет.

Тело скоро начнет разлагаться. Его нельзя оставлять здесь и нельзя никому сообщить, что оно здесь. Это автоматически переведет пижамку с медвежатами в разряд убийц, и они не смогут выпутаться из этой истории. Она, Васька, не сможет выпутаться. А ведь она просила Мику о помощи…

Мика могла бы вывезти тело. Это потрясающая идея, но у нее нет машины. И она не умеет водить. Она никогда не умела водить и совсем не жаждала этому научиться. Притом что, воспользуйся она своими привилегиями в «Ноле», она могла бы купить десяток машин. А воспользуйся она чеком с шестью нулями – и всю сотню.

Ральф слишком тяжел, ей не дотащить его даже до двери… По частям, конечно, было бы удобнее…

Она сошла с ума!

Она не собирается этого делать. Когда-то она мечтала научиться танцевать для Васьки аргентинское танго и за руку ввести ее в мир взрослых, она даже накричала на гиену в зоопарке, чтобы Ваське не было так страшно, но это совсем не то, что избавляться от трупа, который Васька на нее навесила.

Она не будет этого делать.

Мика чешет переносицу ножом с миртом на рукояти: странное дело, как только нож касается ее кожи, мысль о «Ральфе по частям» больше не кажется ей чудовищной. Неприятной – да, неудобной – да, но не чудовищной.

И все равно – она к этому не готова. Ее просто стошнит.

Стошнит.

Сколько может пролежать тело, прежде чем запах начнет тревожить соседей? Мика не знает, но не думает, что долго.

В отчаянии она возвращается на свою половину, на кухню, в которой тоже ничего не изменилось. Разве что на столе стоят жестянки, которые Мика прихватила из «Ноля» в тот день, в тот вечер, когда ей показалось, что она хоть ненадолго может быть счастлива. Она мечтала разглядеть на жестянках следы татуировок этого парня, бедная глупая Мика!

Она не собирается больше думать о Ральфе, она хочет отдохнуть от этих мыслей хоть ненадолго: вот отличная тема для того, чтобы не думать.

У шести жестянок появилась подружка. Сестричка. Наверняка не такая вероломная, какой оказалась Васька. Седьмая жестянка до сих пор стоит в ванной, надо принести ее к остальным.

Мика отправляется в ванную и приносит седьмую, недостающую часть семейства специй. Едва взяв ее в руки, Мика тут же начинает предаваться нелепым мечтам о волшебных свойствах специй, способных заглушить любой запах. До сих пор ее специи творили вещи, которые иначе как мистикой не назовешь. Может быть, если засыпать тело специями и плотно закрыть дверь, и, и…

Fieberwahn!..

Никто из ее знакомых немцев не употребляет такие жесткие и однозначные выражения.

Мика составляет на столе все семь коробочек, потом, не слишком довольная полученной картинкой, разбивает их все в шахматном порядке. Будь коробочки не так объемны, не так высоки, будь рисунок на них чуть больше проявленным, они вполне могли бы сойти за кости для Маджонга – китайскую логическую игру, которую она никак не удосужится купить.

Шахматный порядок ни к чему, что-то подсказывает Мике: нужно снова выстроить жестянки в линию.

… Она делает это в двадцатый, а может, в сотый раз – прямо на столе, на котором когда-то разделывала рыбу, когда снова появляется этот теплый, желтый, давно позабытый ею свет. А над жестянками вдруг возникает странное облако: молочно-белое, пронизанное искрами и острыми слепящими точками.

И рисунки.

На поверхности жестянок вдруг начинают проявляться рисунки, казалось, навсегда похороненные под расколотой эмалью.

Эти рисунки совсем не радуют Мику. Не радуют, но и не страшат.

Огромная толстая свинья.

Страшный человек, убивающий ребенка. Уже убивший ребенка. Кровь так и хлещет из детской шеи, а в руках у страшного человека зажат то ли обоюдоострый меч, то ли палаш.

Женская голова, покоящаяся на теле змеи (змеиный хвост венчается жалом). Еще одна женщина, облепленная жабами и все теми же змеями. Множество зеркал со зловещими силуэтами в них; злобная, с горящими глазами собака; черные угри, копошащиеся в чьих-то волосах; черные угри, вылезающие из чьих-то ртов.

Облако над жестянками сгущается. Но теперь вместо искр и слепящих точек в нем пылают звездочки аниса, семена фенхеля, кусочки лакричного корня, кусочки корня имбиря. Завороженная этим зрелищем, Мика сбрасывает крышки со всех семи жестянок (они нисколько этому не противятся) и сваливает все специи в одну кучу, прямо посередине стола. Сами жестянки ведут себя спокойно, разве что со дна их поднимаются маленькие смерчи, такие же золотистые, как и свет над столом. Мика заглядывает в первую попавшуюся жестянку, из которой вылетел смерч.

Странные (кажется, латинские) буквы, встретившись глазами с Микиным, полуобморочным от любопытства, взглядом, трансформируются во вполне понятное:

ГОРДЫНЯ

Мика никогда не задумывалась о гордыне, это слово она произносила только раз в жизни, когда брала билет на «Коня гордыни» из ретроспективы Шаброля в Доме кино.

Затем к гордыне прибавляется ГНЕВ из следующей жестянки, затем ЗАВИСТЬ.

Цельная картина из всех семи слов выглядит следующим образом:

ГОРДЫНЯ

ГНЕВ

ЗАВИСТЬ

ПРЕЛЮБОДЕЯНИЕ

ЧРЕВОУГОДИЕ

ЛОЖЬ

ЛЕНЬ

Последовательность не представляется такой уж важной, а Мика не настолько глупа, чтобы не сообразить: это всего лишь перечень семи смертных грехов, упавший ей в руки прямиком из витражных Гента-Утрехта-Антверпена. Все это время она пользовалась жестянками на кухне «Ноля», все это время ее стряпня, подправленная специями из жестянок, вытаскивала из людей самые неожиданные признания или, наоборот, накладывала печать на их уста, заставляя говорить о несущественном. Тем, что никогда не оскорбило бы собеседника, а их, наоборот, выставило в самом лучшем свете.

Нежном. Трепетном. Золотистом.

А может, блюда, которые она создавала, наоборот, забирали у них все плохое?..

Мика ничего не знает об этом. Но знает, что должна подавить гнев и гордыню и не лениться помочь маленькой Ваське, которая только и ждет ее помощи…

Дорога обратно в мастерскую больше не кажется ей страшной. И похоже, она уже готова совершить то, о чем никогда не скажет вслух.

В руках у Мики все три ножа: омела, тимьян, мирт. Она готова ко всему, но картина, представшая перед ней, выглядит вовсе не так, как она ожидала:

Ральфа больше нет.

Нет того Ральфа, которого она оставила: в ботинках «Саламандра», в вельветовой рубашке, с очками, торчащими из кармана, и с черно-бордовой дыркой посредине лба.

Вместо Ральфа на Васькиной постели лежит огромная рыба (много больше тех рыб, которые когда-либо готовила Мика), вместо глаз у нее копошатся креветки, плавники обложены устрицами, а брюхо облеплено морскими ежами.

Мика совершенно не понимает, существуют ли креветки, устрицы и морские ежи на самом деле, или все дело в ее воображении, вдруг переставшем быть скудным. Или все дело в том, что ее бедный мозг не выдержал и отказался воспринимать реальность.

Это неважно. Не так уж важно.

Важно, что она сможет помочь Ваське, которая никогда не просила ее о помощи. И которая почти никогда не называла ее Микушкой. А ведь этого Мике хотелось больше всего на свете. Проклятый миллион… Она отдала бы и его, если бы была уверена, что «Микушка», слетевшее с Васькиных губ, стоит именно столько.

Но Мика в этом совсем не уверена.

Чувства, вспыхнувшие к этому парню, теперь кажутся ей абсолютно пустыми. Смешными, недостойными. Единственный прок от них – brissago, но Мика совсем не уверена, что когда-нибудь снова затянется brissago.

То, в чем она уверена абсолютно: сейчас она будет готовить гарротаду.

Блюдо из морских ежей, которое ей еще никогда не приходилось делать. На этот раз оно будет приправлено рыбой. Большим количеством рыбы. Рыбой начиналась их история с Ральфом, ею же она и закончится.

… Вдохновение, которое охватило Мику при виде рыбы (определить ее породу невозможно), не покидает ее ни на секунду. Омела, тимьян, мирт – все ножи задействованы. Тимьян для головы и хвоста. Омела – для чешуи. Мирт понадобится для того, чтобы вспороть живот. Она точно знает, что не удивится ничему, что бы ни оказалось в рыбьем животе. Но кроме внутренностей, типичных для всех рыб, кроме рыбьего пузыря, в котором уместилась бы маленькая строптивая Васька, там нет ничего сверхъестественного, кроме разве что цветков пейота. Воспроизведенных с фотографической точностью, совсем как в ежедневнике Ильбека Шамгунова. Еще Мике кажется, что она видит светящиеся пунктиры трасс – Шанхай, Гонконг, Сингапур, по ним летят самолеты, все как один «Боинги»; трассы соединяются в треугольник, затем заворачиваются в круги, похожие на очки Ральфа Норбе. Больше никаких упоминаний о нем в чреве рыбы нет.

За исключением маленькой, покрытой слизью пули, которая выскальзывает из рыбьей головы.

Мика выбрасывает ее в неделями пустовавшее мусорное ведро.

За приготовлением гарротады она проводит несколько часов. Она не забыла положить ни одной специи, она превзошла сама себя, к тому же в холодильнике снова нашлись перцы, и зелень, и репчатый лук. Мика шинкует зелень и нарезает лук крупными кольцами. Она успокаивается только тогда, когда вся кухня оказывается наполненной запахом еды. Густым, нежным и свежим.

Вот видишь, Васька, я решила твою проблему, и ее больше нет. Ты можешь возвращаться домой. Можешь возвращаться.

Единственная неприятность: рыбья кровь на Микиных руках. Она почему-то не слишком хорошо смывается. Но это, скорее всего, вопрос времени. И раньше с Микой случались подобные неприятности – кровь (рыбья, мясная, но в основном рыбья) затекала под ногти и надолго оставалась там. Может быть, поэтому Мика никогда не отпускала длинных ногтей.

Нет их и сейчас, что, несомненно, положительный момент.

Теперь, когда Ральф превратился в рыбу, а рыба – в еду, Мика может ни о чем не беспокоиться, она может ждать Ваську или не ждать Ваську, а ждать кого угодно, пусть даже посланцев от Тобиаса, главное – Ваське больше ничего не угрожает.

Она снова может облачиться в пижамку с медвежатами, и даже вернуться в свою комнату, и заснуть наконец спокойно. А Мика постережет ее сон, у Мики всегда это получалось.

И черных крестов в календаре Ильбека Шамгунова больше не должно существовать.

Чтобы убедиться в этом, Мика вытаскивает календарик из ежедневника: крестов и правда нет, и обведенного красным завтрашнего дня – тоже. Нет и рисунка с тосканским домом, вместо этого Мика видит схему метрополитена, какую видела всегда, на каждой станции питерского метро. И станцию «Черная речка», обведенную кружком.

«Черная речка». Означает ли это, что она должна поехать туда?

Наверное.

Только надо как следует вымыть руки.