Часть 2

Страховочный трос. Васька

* * *

… – Она пригласила меня в свой ресторан, – сказал Ямакаси. – Смех, да и только.

– Что же здесь смешного? – хмуро спросила Васька.

– Ты, наверное, переживала все эти дни? Места себе не находила?

– Еще чего!

– Не злись. Ты должна мне доверять. Тем более что несколько событий уже произошло.

Он переспал с ней – вот и событие. Чем не событие? Эпохальное событие. Но Васька не унизится до расспросов о том, как это произошло.

– Потерпи немного, и я расскажу тебе о них. Пока мы будем пить шампанское и ждать развязки. А может, ты предпочитаешь «Совиньон Бланк»? Помнишь «Совиньон Бланк»?

– И думать о нем забыла.

– Ты тогда испугалась, признайся.

– Нисколько не испугалась.

– Испугалась, я знаю. Хочешь узнать, как я подцепил твою сестру на крючок?

– Нет.

– Мне и часа не понадобилось, чтобы влюбить ее в себя. Но если честно, я произвел на нее впечатление уже в первую секунду. Когда стоял к ней задницей.

– Ну конечно. Твоя задница неподражаема. Перед ней невозможно устоять.

– И татуировки тоже. Ты забыла про татуировки.

– Ты меня уже достал со своими татуировками.

– Ты могла бы быть со мной повежливее, кьярида миа… Учитывая то, что я делаю для тебя. И что еще собираюсь сделать.

Оба они – Васька и Ямакаси – висели на тросах метрах в ста от земли. Ваське давно хотелось опробовать, распечатать именно это здание. Недостроенный небоскреб в центре города – то ли зародыш будущего бизнес-центра, то ли элитный жилой комплекс, так сразу и не распознаешь. Территория стройки была огорожена забором, а у самых ворот висел щит с выходными данными строения. Выходные данные – как и все прочие данные, выведенные буквами, украшенные цифрами, – всегда оставались за гранью Васькиного понимания.

Проклятье.

Да нет же, она умеет справляться со всем этим. И справлялась всегда. Только в последнее время приступы неконтролируемой, плохо сдерживаемой ярости становятся все чаще.

Приходится признать, что мир устроен несправедливо.

Конечно, в нем есть прекрасные вещи: это парение на стометровой высоте, например. Или спуск по горной реке – она впервые попробовала спуститься по горной реке, когда ей не было еще семнадцати. Незабываемые ощущения. Ей нужно было остаться там – на Алтае. Или в Сибири. Или – позднее – в Петропавловске-Камчатском. В любом месте, где есть горы, скалы, неоседланные снежные склоны, опасная вода, засасывающий песок. В любом месте, где с бешеной скоростью вырабатывается адреналин, где вообще существуют скорость, высота, глубина.

Она не осталась. Вернулась в Город.

Не в этот конкретно, вообще в Город. Ее собственный город (Васька всегда это подозревала) мало отличается от всех остальных, таких же ленивых, заплывших жиром, дряблых, немощных городов. Жеманные фитнес-клубы – вот и все, что они могут предложить. Растрясание телес на обкуренных open-air в парке культуры и отдыха – вот и все, что они могут предложить. Уличные гонки на шестидесяти километрах в час – вот и все, что они могут предложить.

Дерьмо.

При известной изобретательности можно найти выход и из этой ситуации: лазание без страховки по фасадам (Васька делала это раз пятьдесят), прыжки с парашютом, прыжки с тарзанки, прыжки с крыши на крышу (Васька делала это раз пятьсот); количество спусков на сноуборде и полетов на дельтаплане в ближайших к городу окрестностях исчислению не поддается.

Ничто не может утолить Васькину жажду экстрима.

Экстрим – единственное, что ей остается в мире, напичканном информацией, считывать которую она не в состоянии. Она не способна прочесть название самого заурядного фильма на афише, неспособна без посторонней помощи заполнить самую элементарную анкету. Посторонняя помощь – вот что Васька ненавидит больше всего.

За исключением сестры, разумеется.

Блаженная дурочка Мика – вот главный источник ненависти.

– Ты спал с ней? – Васька легонько оттолкнулась носками ботинок от стены. Она все-таки не удержалась от вопроса, который поклялась ни за что не задавать ему.

– Какой ответ тебя устроит больше?

Ямакаси – странный тип. И самый лучший любовник из тех, что у Васьки были, – это не мешает ему оставаться странным типом. Он не потеет, когда занимается сексом; утверждает, что может летать; утверждает, что пересек границу России по воде, с семейством занесенных в Красную книгу косаток; утверждает, что был единственным, кто выжил после знаменитого падения сингапурского «Боинга» в Атлантику в 1997 году; утверждает, что он – новая реинкарнация Будды.

Никто из знакомых Васьки никогда не слышал о сингапурском «Боинге».

Темные люди.

Татуировки на теле Ямакаси раздражают Ваську: их слишком много, они слишком навязчивы, слишком напыщенны. И такие же самодовольные, как и новая реинкарнация Будды. Каждый раз, ложась с ним в постель, Васька опасается, что татуировки отпечатаются и на ее теле – причем зеркально. И, если Ямакаси утверждает, что именно они придают ему силы, – следовательно, и Васька получит какую-то силу. С противоположным знаком.

Сила с противоположным знаком означает слабость.

Уже поэтому пора бы перестать трахаться с Ямакаси. Но Васька трахается и трахается. И не то чтобы она получала какое-то неземное удовольствие от этого; и не то чтобы она была смертельно влюблена, – Васька никогда не была влюблена. Но чертов Ямакаси умеет обставить дело так, что возню в койке запросто воспринимаешь как фристайл. Или как полет на дельтаплане. Или как подъем по отвесной скале. Или как затяжной прыжок с парашютом. Спать с Ямакаси – все равно что заниматься экстремальными видами спорта.

Сплошной адреналин.

Она и дня не может прожить без Ямакаси.

Они познакомились на крыше одного из домов – не так уж давно, месяца полтора назад или около того. Дом отличался от соседних тем, что был расселен: разбитые лестницы, выломанные двери, пустые глазницы окон; но на мусор, груды кирпичей и огромное количество человеческих и кошачьих экскрементов можно закрыть глаза.

Главное – крыша.

С крыши хорошо просматривались высотные ориентиры исторического центра: Адмиралтейство, Троицкий и Казанский соборы, Исаакий. Чуть поодаль (по ту сторону реки) – Петропавловка, чуть правее – леденцовый Спас-на-Крови. Чем ближе к небу – тем оно светлее и тем темнее ущелья прилегающих к дому улиц. В тот вечер на крыше их было трое – Васька и два ее приятеля, Чук и Гек. Она спала сначала с Чуком (серфером и велогонщиком), потом с Геком (дайвером и дельтапланеристом), потом с двумя сразу. Отставку Чук и Гек получили одновременно, и теперь страдают оба. Чук зовет Ваську на юго-западную оконечность Португалии – качаться на волнах; Гек зовет Ваську на Гоа – нырять с аквалангом, но главный их козырь —

Ямакаси.

– Сейчас тебя ждет встреча с удивительным человеком, – сказал Чук.

– С человеком-пауком, – сказал Гек.

– С человеком-ядром, – добавил Чук.

– С человеком-кошкой, – добавил Гек.

– Что-то запаздывает ваша кошка, – заметила Васька.

– Это просто люди опаздывают, а он… Он всегда приходит вовремя.

Чук – высокий мускулистый брюнет, Гек – высокий мускулистый блондин, красавцами их, конечно, не назовешь, но в общем и целом они – милые ребята.

И чего только Ваське не хватало?..

Его, Ямакаси.

Васька поняла это сразу, как только он возник на крыше. Именно возник. Не поднялся по лестнице, не вылез через чердачный люк, не спустился с неба – а как будто материализовался из чуть сгустившегося вечернего воздуха. На нем были белые штаны свободного покроя, чуть суженные книзу, и такая же белая жилетка. И масса украшений на шее и на запястьях. То есть это поначалу Васька думала, что украшения. Оказалось татуировки.

Ямакаси был вытатуирован весь, живого места не найдешь.

Он стоял, широко расставив ноги, прямо против них троих – Васьки и Чука с Геком, и, несмотря на легкий ветер, ни один волосок не шевелился на его голове.

Чук и Гек вскинули руки одновременно:

– Привет, брателло!..

Он не удостоил их ответом, лишь сплюнул на проржавевшую крышу.

– Это еще кто? – Его подбородок, описав в воздухе пренебрежительную дугу, уставился на Ваську.

– Это Василиса, – синхронно объяснили Чук и Гек. – Васька. Лучшая девушка Питера.

– Лучшая девушка страны, – подумав, добавил Чук.

– Лучшая девушка планеты, – подумав, добавил Гек.

– Мудачье, – ухмыльнулся Ямакаси.

Ухмылка могла означать лишь одно: лучшим в Питере, лучшим в стране и лучшим на планете был, безусловно, он сам, а не какая-то стриженая девка.

– Вы зачем ее притащили? Группа поддержки, что ли?

Чук и Гек озадачились, притихли, прикусили языки.

И правда мудачье, решила Васька, толку от вас, как от козла молока. И следовательно, объясняться с белой жилеткой и татуировками будут не эти козлы, а она сама.

– Слушай, брателло, – сказала Васька. – Я не группа поддержки. Я собираюсь заняться тем же, чем будете заниматься вы.

Ямакаси тихонько присвистнул и, проигнорировав Ваську, снова обратился к Чуку и Геку:

– Что вы напели ей в уши?

Человек-паук, человек-кошка, человек-снаряд. Или они сказали ядро? В любой из этих ипостасей новоявленный мессия в жилетке был неприятен Ваське. Да что там неприятен – она едва сдерживалась, чтобы не подойти к нему и не смазать по его самодовольной, лоснящейся физиономии. Азиатской, если судить по узким глазам.

– Девушка, а девушка? – наконец он обратил на нее внимание, поманил пальцем.

– Чего? – Васька и не думала приближаться, как же тогда она оказалась рядом с азиатом?

Загадка.

– Девушка, мы здесь не сексом собираемся заниматься. И красить ногти тоже не планируем. И прокалывать пупки. Мы даже не будем курить анашу.

– Я в курсе.

– Мы немножко… Только немножко… Полетаем.

Он не такой высокий, как Чук и Гек, он всего на сантиметр выше Васьки, для мужчины такой рост и не рост вовсе. Что же касается мускулов, то Чук и Гек по сравнению с ним – настоящие атлеты, чемпион и вице-чемпион микрорайона по бодибилдингу. А впрочем, Васька может и ошибаться: все дело в коже Ямакаси. Ее можно назвать смуглой, безволосой, татуированной, одно не вызывает сомнений: этой коже есть что скрывать. Она живет какой-то тайной, неведомой Ваське жизнью. И если вдруг из-под ее гнета восстанут бицепсы и трицепсы, а за спиной расправятся и заполощутся крылья – Васька нисколько не удивится.

– Я тоже хочу… полетать.

– Раз так… Отговаривать тебя я не буду. Знаешь, что надо делать?

– В общих чертах.

– Эти, – кивок в сторону Чука и Гека, – тебя просветили?

– Они.

– Забудь все, что они сказали. Слушай только меня.

– Хорошо.

– Дай руку.

Нет, Васька не давала ему руки, она и не думала давать – тогда как ее горячие пальцы оказались в его – прохладных и жестких, как оселок для заточки ножей?

Загадка.

Край крыши был совсем близко, и без того символическое заграждение сломано, жесть под ногами угрожающе стонала, ветер усиливался; Ямакаси ничего не стоит разжать пальцы и слегка подтолкнуть Ваську – и она свалится вниз, пролетит семь этажей и ударится о землю. Шансы выжить равны нулю, ведь Васька не кошка, которой ей так хотелось стать.

Почему, ну почему она не стала кошкой?

Нужно забыть о своих детских мечтах и сосредоточиться на настоящем – что она будет делать, если вероломный азиат (Васька уже думала о Ямакаси, как о вероломном азиате, сострадания к ближнему у узкоглазого, узкоголового человека-ядра не может быть по определению) и вправду выпустит руку и спихнет ее с крыши?

Балка, торчащая из окна этажом ниже – Васька вполне может ухватиться за балку, а при самом удачном раскладе оседлать ее и уже оттуда перебраться внутрь. Нужно только сосредоточиться, сгруппироваться, мысленно выбрать траекторию и…

– Все еще хочешь полетать? – спросил он.

– Да.

– Не смотри вниз.

Совет для идиотов, сколько раз она слышала его за последние три года от самых разных типов, мнящих себя учителями и наставниками. Мнящих себя проповедниками экстрима. Двое из них разбились насмерть, еще один был накрыт снежной лавиной где-то в Альпах, еще один валяется у себя дома со сломанным позвоночником в пяти кварталах отсюда.

Васька ни разу его не навещала.

– Не смотри вниз.

– Придумай что-нибудь посвежее.

– Не обращай внимания на расстояния. Они всегда меньше, чем кажутся.

– Что еще?

– Думай не о том прыжке, который совершаешь сейчас, а о последующем. А лучше рассчитать сразу три или четыре прыжка. В запасе должно быть несколько вариантов, так проще выбрать оптимальный. У тебя есть кто-нибудь?

– В каком смысле? – удивилась Васька.

– Кто-нибудь, кто сильно расстроится, если ты разобьешься?

Блаженная дурочка Мика, – вот кто сильно расстроился бы. Дурочка устроила бы грандиозные (haute couture) поминки в ненавистном Ваське «Ноле», они плавно перешли бы в вечер классической музыки в джазовой обработке – ради такого случая дебилы-немцы, нынешние Васькины работодатели, притаранили бы весь свой замшелый винил и наняли диджея за 100 евро в час. Прелюдия и фуга ре-минор – она, наконец, подохла! Аллегро нон молто – теперь мы возьмем на ставку профессионального человека, настоящего баристу. Рондо каприччиоззо – кофе был не самой сильной стороной нашего ресторана, теперь все изменится.

Кретины.

А в финале вечера по многочисленным просьбам рыцарей ресторанного бизнеса обязательно прозвучит композиция «How Deep Is The Ocean – How High Is The Sky», что, несомненно, актуально: Васькина ранняя смерть откроет перед кретинами новые, невиданные горизонты.

– …Нет. Нет никого, кто бы сильно расстроился. А это так важно?

– Важно, что ты не будешь чувствовать неловкости перед теми, кто может сильно расстроиться. Не будешь чувствовать угрызений совести. Если что и мешает человеку оттолкнуться от земли, так это сраная любовь. И сраные обязательства.

– У меня нет сраной любви. И сраных обязательств тоже.

– Тогда все в порядке. Налокотники и наколенники?

Куцая теоретическая подводка Ямакаси вполне ясна: налокотники призваны заменить сраную любовь, а наколенники – сраные обязательства. Во всяком случае, проку от них гораздо больше.

– С этим все в порядке.

– Они, конечно, не спасут тебя, если ты сорвешься, но смягчат возможные удары.

– Не лечи меня, брателло. Это знают даже те, кто катается на детских роликах в сквере. А я уже вышла из этого возраста.

– Значит, ты опытный человек?

– Более-менее.

– Посмотрим.

Его голос звучит не угрожающе, он скорее весел – и это веселье, это возбуждение немедленно передается Ваське.

– И вот еще: то, чем мы будем заниматься сейчас, – не альпинизм и не скалолазание. Так что предыдущий свой опыт можешь засунуть себе в задницу. Здесь главное, чтобы тебя перло. Знаешь, что такое, когда тебя прет?

– Предпочитаю называть это вдохновением.

– Называй, как хочешь.

Если это можно считать инструктажем, то Васька получила самый хреновый инструктаж в своей жизни, а Чук и Гек еще расписывали этого типа как нечто выдающееся. Нечто экстраординарное.

Идиоты хуже немцев.

Но стоит Ваське только додумать эту мысль, поставить в конце жирную точку, как Ямакаси отпускает ее пальцы. Мгновение – и его уже нет рядом с Васькой, она одна на краю крыши, черная бездна внизу, светлая – наверху; до соседнего дома метров десять, ей ни за что не перепрыгнуть, не покрыть этого расстояния даже с разбега, даже с шестом – или все-таки не десять?

Расстояния всегда меньше, чем кажутся.

– Это не опасно. Для тех, у кого есть крылья. —

Он никуда не ушел. Он стоит у Васьки за спиной. И кажется, обнимает ее за плечи. В этом объятии нет никакого подтекста, но что-то подсказывает Ваське – так он поступает далеко не всегда. И не со всеми женщинами. То есть своих женщин он обнимает совсем по-другому, для них у Ямакаси припасены совсем другие уловки, другие жесты. Татуированный павлиний шлейф тянется за ним там, внизу; здесь, на крыше, он совсем не павлин, а…

А кто?

Васька растерянна, она теряется в догадках – и чертов Ямакаси не горит желанием ей помочь. Он как будто проверяет на прочность ее плечевой пояс и крепость позвоночника, и силу рук. Теперь он кажется Ваське бортмехаником в шлеме и очках, совсем как Джуд Лоу в фильме «Небесный капитан и мир будущего», на начало сеанса Васька тогда опоздала.

Ну да, такой себе Джуд Лоу, только подретушированный. Скорректированный для проката в абсолютно самодостаточных странах Юго-Восточной Азии.

Он не очень-то доволен осмотром Васькиного фюзеляжа, подкрылков, лонжеронов; Васькины аэродинамические характеристики далеки от совершенства – потому он и пытается видоизменить устройство прямо на ходу. Ничем другим объяснить прикосновения его рук невозможно. Они подкручивают невидимые гайки, подтягивают невидимые болты, продувают клапаны, ослабляют сцепления, меняют углы плоскостей. И по мере того как вся эта угрожающая машинерия перестраивается и приходит в движение, Васька чувствует себя все легче и легче.

Такой легкой она не была никогда, законов притяжения для нее больше не существует.

– Ты со всеми такое проделываешь? – спрашивает Васька, не поворачивая головы.

– Нет.

– Есть какая-то определенная система?

– Никакой системы.

– Значит, я тебе нравлюсь? – Предположение насколько смелое, настолько же и беспочвенное.

– Если бы ты мне нравилась, я бы предпочел видеть тебя в койке и голой, а не на крыше и в кроссовках.

– Кстати, что ты скажешь о кроссовках?

Кроссовки – Васькина гордость. Профессиональные, высокотехнологичные, они стоили Ваське месячной зарплаты в «Ноле» (чаевые ей отродясь не давали, даже когда она – недолгое время – работала официанткой).

– Ну… Таким кроссовкам можно только позавидовать.

В чем был сам Ямакаси? Стоя к нему спиной, Васька пытается вспомнить эту ничего не значащую деталь: кажется, из-под белого брючного полотна проглядывали такие же белые парусиновые сандалеты с подошвой, которая показалась Ваське чуть толще обычной и слишком мягкой – веревочной или пеньковой. «Чуть толще» – с этим все понятно, Ямакаси невысок, но хочет казаться таким, как все; вот ты и попался, дружок, – даже человек-ядро не чужд обычным мужским комплексам.

Легкость, поселившаяся в теле Васьки, никуда не уходит, и уже из-за одного этого можно простить Ямакаси его дешевые прихваты с обувью.

– Ты готова?..

– Похоже, что да.

– Тогда идем.

– А… разве мы не стоим на исходной точке? – Теперь десятиметровая пропасть между этой и соседней крышами кажется для Васьки пустяком.

– Нет. Выберем что-нибудь попроще. Для начала.

Он наконец отпускает Ваську и поднимается вверх;

странно, но кровля под его ногами не прогибается и не дрожит, не издает ни одного звука, как если бы по ней расхаживали голуби или ангелы. Удивительный человек, думает Васька, Чук и Гек были правы.

Чук и Гек оказались ровно на том месте, где Васька оставила их: за кирпичной, в копоти, трубой. После модернизации, наскоро проведенной Ямакаси, Ваське неожиданно открылись новые знания. Или, скорее, ощущения. Или предчувствия.

Чук и Гек слишком тяжелы.

Слишком неуклюжи для грядущих свершений. Наскоро склепанный дельтаплан еще выдержал бы их тупую мышечную массу, и велосипедное седло выдержало бы, и доска для серфинга, но с потоками воздуха им не справиться. Ни налокотники, ни наколенники, ни дурацкие шлемы не помогут. Ни любое другое приспособление, которым набиты их рюкзаки.

– Ну как? – спросили Чук и Гек, стоило только Ваське приблизиться к ним.

– Что – как?

– Как тебе он?

Фраза звучит прелюдией к предложению. Васька так и видит, как этот накачанный тяни-толкай (ЧукГек) вытаскивает из ушной раковины кольцо и пытается водрузить его на Васькин палец. Жемчужина в кольце стоит баснословно дорого и так хороша, что имеет собственное имя – «Ямакаси». Блеск жемчужины призван заворожить любую женщину и вырвать у нее однозначное «да».

Не дождетесь, мальчики.

– Как тебе он, а?

– Самый обыкновенный парень.

Они разочарованы, но все еще бодрятся.

– А что он сказал тебе?

– Он должен был что-то сказать?

– У него есть волшебное слово. Или заклинание. Или что-то вроде того. Оно помогает ему… Прыгать по крышам. Он не открыл его тебе?

– Нет. С чего бы ему делиться со мной своим волшебным словом? Ведь вы его друзья – не я.

Васька сильно сомневается, что у этого азиатского Джуда Лоу, у хохлатого голубя, у ангела с хорошо законспирированными крыльями, вообще есть друзья.

– Ну да, ну да, – мнутся Чук и Гек. – Хочешь сказать, вы молчали целых полчаса?

Полчаса. Васька и не заметила, что прошло полчаса. Расстояния всегда меньше, чем кажутся. Может, та же хреновина происходит и со временем?

– Не молчали, говорили. О вас.

– Интересное кино, – произносят Чук и Гек, как всегда синхронно.

Гораздо менее интересное, чем «Небесный капитан и мир будущего», хотя к началу сеанса Васька и опоздала.

– Он считает, вам не нужно прыгать по крышам.

– Почему?

– Не знаю. Просто считает и все.

Об обладателях железобетонных мускулов Ямакаси даже не заикнулся, оно и понятно: какое ему дело, что Чук и Гек слишком тяжелы, что они могут разбиться или покалечиться, – сами виноваты, сидели бы лучше на своем Гоа, на юго-западной оконечности Португалии. Но Ваське – Ваське не все равно: Чук и Гек – душки, обаяшки, зайцы-«энерджайзеры», она спала с обоими, и воспоминания, оставшиеся об этом, не самые плохие.

– Он думает, что у вас ничего не получится. И пробовать не стоит. Вот так.

– Пошел он в жопу, – щерит зубы Чук, не ожидавший такого вероломства от человека-ядра.

– Или еще куда подальше, – добавляет преданный человеком-кошкой Гек.

Жемчужина «Ямакаси» подложила им свинью, обломала всю малину, а они так на нее надеялись, придурки.

Даже будучи придурками, Чук и Гек небезразличны Ваське. А она знает, что если ЧукГек решат покуражиться, погнуть понты перед бывшей-любимой девушкой, то обязательно разобьются насмерть: ни опыт серфера, ни опыт дайвера им не поможет. Васька же еще может их спасти, стащить с крыши прямо сейчас, увлечь идеей культпохода в Манеж, на выставку современного японского искусства (часы и дни работы выставки давно закончились, да и черт с ней); увлечь идеей поездки на озера в Каннельярве, да мало ли что еще можно сочинить на скорую руку, включая оперативный секс?

Чук и Гек небезразличны Ваське.

Но вечереющее небо, подоткнутое темными разломами крыш, небезразлично еще больше. Ямакаси неплохо поработал над ее телом, но кое-что от прежней Васьки все же осталось. Дрожь в пальцах, дрожь в груди, сведенный живот и пульсирующие молоточки в висках. Так бывает всегда, когда Ваське хочется попробовать что-то новое, испытать себя. И стоит ли менять такие чудесные, такие сверхъестественные ощущения на придурков Чука и Гека?

Не стоит.

Пошли они в жопу.

– Смотрите сами, перцы, – сказала Васька. – Я просто хотела предупредить.

Ждать ответа она не стала, она даже не обернулась на жалобные стенания кровельных листов: это Чук и Гек топтались на месте, решая, как им поступить.

– Эй, Васька! Эй!.. – кто из них крикнул, кто позвал ее, Васька так и не узнала.

Она перемахнула через гребень крыши и спустя секунду и думать забыла о Чуке и Геке: прямо перед ней, в центре окружности, соединяющей Гоа и Португалию, стоял Ямакаси.

Что произошло потом?

Он легко и беззвучно оттолкнулся пятками от поверхности и взмыл в воздух. Вперед и вверх, локти чуть расставлены, ноги чуть согнуты в коленях; казалось, он попал на середину почти невидимого, овальной формы, коридора. А может, он сам и создал этот коридор? В любом случае, основные воздушные потоки обтекали его, вихрились и становились плотнее у самых границ. От безотчетного страха за Ямакаси Васька крепко зажмурила глаза, а, когда открыла их, – он был уже на соседней крыше. Он смотрел на Ваську и улыбался. А потом помахал ей рукой и крикнул:

– Давай!..

Он предлагал Ваське сделать то же, что сделал он: перед лицом вечереющего неба, перед темными разломами крыш.

– Давай, ну же!..

Если она не решится на это сейчас, то не решится уже никогда. Именно эта мысль гвоздем сидела сейчас в Васькиной голове, никакая другая. Выдернуть его можно только в одном случае – последовав за Ямакаси. А не выдернешь, так вечно будешь натыкаться на проклятый гвоздь, царапать кожу до крови и горько сожалеть о несбывшемся.

Коридор.

Васька до сих пор видит его. Она, конечно, не такая ловкая, как азиат, купол Троицкого собора – слева, купол Исаакия – справа; Васька бежит под горку, к краю крыши. И, оттолкнувшись от края (вперед и вверх!), взлетает. Она рассчитывала на пустоту под ногами – ничего подобного, все дело в спасительном коридоре: он слишком плотен, он не даст ей упасть.

Не смотреть вниз.

Она и не смотрит, она сосредоточена на себе, на пьянящем чувстве полета (неизвестно, сколько он продлится). Васькино сердце готово выпрыгнуть из груди, разум ликует, никогда еще она не была так счастлива.

Так свободна.

Впрочем, абсолютная свобода длится недолго, всего-то несколько мгновений. И за эти мгновения ее (ставший необыкновенно цепким) взгляд выхватывает мельчайшие подробности, мельчайшие детали ландшафта:

вот площадка, на которую Васька, скорее всего, приземлится,

вот вбитый в основание трубы крюк, за него можно ухватиться, чтобы сохранить равновесие,

вот металлический шест с антенной – еще один вариант подстраховки.

Слуховые окна, невысокие бордюры, швы в месте соединения листов металла, обрывки пожарных лестниц – всё служит отправной и конечной точкой одновременно, всё соединено между собой, небесный маршрут – вот как это называется.

Страстное желание снова и снова ощутить чувство полета, чувство абсолютной свободы, гонит Ваську вперед, по небесному маршруту. Каждый мускул ее тела напряжен и находится под жестким контролем, и прямо на ее глазах частокол труб превращается в чудесный лес, где главное – не потерять тропинку, иначе сгинешь навсегда. На тонких прутьях антенн сидят диковинные птицы, из-за кирпичных стволов выглядывают единороги, вепри и олени с расписанными граффити боками – жаль, что Васька не может прочесть из них ни строчки; нет ничего прекраснее этих железных холмов. Нет ничего прекраснее огромного, чисто вымытого неба над ними.

А самое прекрасное заключается в отсутствии цели. Движение – вот главная цель.

Кажется, оно никогда не кончится, хотя у Васьки уже гудят руки и ноги, а один раз она чуть не сорвалась с пожарной лестницы, бездумно понадеявшись на ее крепость.

Васька останавливается внезапно, как перед обрывом. Это и есть обрыв, крыши кончились. Прямо перед ней свинцовое тело реки. Если Васька правильно сориентировалась в пространстве, это должна быть Фонтанка.

Ямакаси сидит на самом краю, уперевшись пеньковой (веревочной) ногой в водосточную трубу.

– Здо́рово, – подходя к нему, говорит Васька.

К чему относится это Васькино «здорово» – неясно. К реке, к крышам; к тому, что она как минимум трижды могла рухнуть вниз, но не рухнула; к единорогам, которые промелькнули перед ней подобно теням в волшебном фонаре; к диковинным птицам на прутьях антенн – и когда только им, наконец, раздадут листы с нотами и текстом песни «How Deep Is The Ocean – How High Is The Sky»?

Никогда.

Васька собирается жить долго. По крайней мере, до тех пор, пока на свете существуют крыши.

– И правда неплохо, —

Ямакаси достает из кармана жилетки мятую сигарету и протягивает Ваське. После всего случившегося Васька нисколько не удивилась, если бы он добыл огонь из указательного пальца. Ничего такого не происходит: Ямакаси совершенно прозаически щелкает одноразовой зажигалкой.

– А где парни? – спрашивает он.

– Понятия не имею.

У сигареты странный привкус, но это не расслабляющая анаша, как можно было предположить, – смородиновый лист.

– Они давно просили меня встретиться, показать им, что такое настоящий ямакаси. Дать пару советов, если буду в хорошем настроении…

Настоящие ямакаси мелькали на экранах года два назад. Они пришли на смену навязшим на зубах монахам Шаолиня, они жонглировали крышами, взнуздывали верхние этажи зданий, оставляли следы на абсолютно вертикальных стенах; беспринципный монтаж – вот как думала тогда Васька, либо «все трюки выполнены профессиональными каскадерами, не пытайтесь их повторить».

Выходит не монтаж.

– А ты в хорошем настроении?

– Вроде того.

К чему относится это татуированное «вроде того»? К реке, к крышам; к тому, что он управляет воздухом и только что продемонстрировал это потрясающей девушке (последние года три Васька воспринимает себя не иначе как потрясающей девушкой); к мятой сигарете с привкусом смородинового листа.

– Ты смелая, – особого восхищения в голосе Ямакаси не чувствуется, он просто констатирует факт. – Только не думай, что в следующий раз получится так же гладко.

– Я не думаю.

– Вот и умница.

– Расскажи о себе. Чем ты занимаешься, кроме того, что бегаешь по крышам?..

Васька не очень любит задавать этот вопрос: что бы ни ответил собеседник, он автоматически получает право на симметричное: а чем занимаешься ты?

А я – такая потрясающая – до сих пор не покорила ни одного семитысячника, не принимала участия в гонках «Париж – Дакар», не топтала снегоступами предбанник Арктики – и к тому же варю бездарный кофе в бездарной забегаловке, ты и глотка не сделаешь, не поморщившись.

– Ничем. Или всем понемногу. Какой ответ тебя устроит больше?

– И тот, и другой.

– Вообще-то, у меня есть лицензия на занятия промышленным альпинизмом.

Табак в Васькиной сигарете едва слышно потрескивает, на смену смородиновому запаху приходит запах жженой бумаги; промышленный альпинизм – вот о чем она мечтала. Вот что могло составить ее счастье, раз уж она приклеилась намертво к этому чертовому Городу. Представить себя в роли промышленного альпиниста Ваське не составляет особого труда – о-о, она справилась бы с этим в два счета. Другое дело Ямакаси. За купол Троицкого собора заходит солнце, и в его лучах Ямакаси похож на птицу Кетцаль. Когда-то давно блаженная дурочка Мика пыталась рассказать ей об этой птице, да только Васька и слушать не стала, жаль. Но и без того Васька уверена —

Кетцаль, Кетцаль.

Кетцаль, повелительница всех диковинных птиц, сидящих на антеннах, хотя в случае с Ямакаси скорее повелитель. Зачем повелителю какая-то дурацкая лицензия? Это во‐первых. И во‐вторых, татуировки. Они лениво омывают кожу Ямакаси, и волосы Ямакаси, и глаза Ямакаси – с таким же налетом ленцы, восточной созерцательности. Он никогда не будет делать то, что ему не нравится. Никогда не будет добывать в поте лица хлеб насущный. Удивительный он человек.

Или все же птица?

– … Ха! Ты купил эту лицензию, признайся.

– Украл. А ее хозяина убил. И забрал все остальные документы. Без документов у вас здесь не проживешь.

Ваське неожиданно становится весело – еще веселее, чем минуту назад. Не потому, что она не поверила ни одному слову Ямакаси, напротив – поверила. Но даже слово «убил» в его исполнении выглядит каким-то праздничным, керамическим, терракотовым: как древний сосуд для благовоний, как блюдо для жертвоприношений. В мякоть плодов, лежащих на блюде, так и хочется вонзить зубы, к ним приклеились перышки, лепестки, одинокие травинки; по ним ползают муравьи, а Васька всегда испытывала слабость к муравьям.

Как теперь испытывает слабость к Ямакаси.

– Я бы никого не смогла убить…

– Тебе только кажется, что не смогла бы.

– Может, и так. Однажды я едва не пришибла котенка. Он не хотел сидеть на руках, не хотел мурлыкать, не хотел привязываться ко мне.

– И ты расстроилась?

– Очень. А ведь мне было нужно совсем немного…

– Чтобы он мурлыкал?

– Чтобы он любил меня.

– Это проблема, – вполне серьезно замечает Ямакаси.

– Теперь уже нет.

– Нашла котенка, который тебя полюбил?

– Просто отказалась от мыслей о любви. Теперь сплю спокойно.

– А эти парни… Они вроде бы к тебе неравнодушны. И были бы не прочь… помурлыкать у тебя на руках.

– Меня они не интересуют.

– А я?..

Это не флирт в привычном понимании. И в самом вопросе гораздо больше детского любопытства, чем примитивного мужского желания вступить в борьбу за самку – вдруг что обломится? Ямакаси вовсе не горит желанием обладать ею – такие вещи Васька просекает моментально. Тогда чего он хочет?

– Говорят, у тебя есть заветное слово.

– Какое еще слово? – удивляется Ямакаси.

– Слово или заклинание. Ты произносишь его, прежде чем прыгнуть. Это правда?

– Враки.

– Так-таки и нет ничего?

– Ну-у… Почти. Хоть я и не люблю раскрывать свои тайны, но тебе скажу…

Только что они сидели на краю крыши как старинные приятели; сидели и обменивались ничего не значащими репликами про убийство, любовь и котят – а теперь Васька ощущает лопатками нагретое за день железо. И не видит ни куполов, ни реки, а лишь высокий, категорически не желающий темнеть небосвод. Грозовой фронт справа – лицо Ямакаси. Он заслоняет четверть неба, затем треть и вот уже безраздельно властвует над Васькой. Перистые облака бровей, кучевые облака скул, один глаз – луна, другой – солнце (и солнце, и луна не круглые – вытянутые, ущербные); то, что казалось щетиной, – на самом деле тоже татуировки.

Пака-ити, раздается вкрадчивый голос возле самого Васькиного уха, пака-нуи.

– Это и есть слово? – Васька немного разочарована.

– Может быть.

Ямакаси не торопится очистить горизонт, если он полезет целоваться – как придурки Чук и Гек, как все остальные придурки, – то обязательно все испортит.

– И что нужно делать с этим словом? С этими словами?

– Что хочешь. Можешь с маслом съесть, можешь с водкой выпить.

Он и не думает целоваться, его губы даже не смотрят в ее сторону, они смотрят вверх: произнеся бессмысленные слова, Ямакаси отлип от Васьки и теперь лежит, закинув руки за голову. Пака-ити, пака-нуи, прокручивает Васька у себя в голове, все заклинания не что иное, как глупейший набор звуков, – в этом и заключается их сила.

Интересно, сколько ему лет?

С азиатами всегда так: думаешь, что двадцать, а на самом деле сорок или тридцать пять. Морщины обходят их стороной, седина не приживается, а если уж решит обосноваться в волосах, то делает это вероломно, под покровом ночи, захватническим путем: еще с вечера все было черно, а утром – уже бело, как будто снег выпал.

Занятные люди – азиаты.

А этот – самый занятный.

– Ты ведь не питерский, правда? – спрашивает Васька.

Дело не в том, что Ямакаси не вышел мастью для этого Города, и не в том, что его кожа чересчур свежа для этого Города, и не в татуировках, за которые ни в одном местном салоне не возьмутся. Дело в том, что Васька никогда не слышала о нем раньше и узнала о его существовании только сегодня. Летающий парень, или лучше сказать Мальчик-звезда из сказки, – явление выдающееся даже для сообщества экстремалов, слухи о таких вещах уже давно просочились бы, обросли фантастическими подробностями, превратились в миф – как превратилась в миф история о парне по кличке Питон: он-де навесил на кораблик на шпиле Адмиралтейства пиратский флаг «Веселый Роджер» (как вариант – флаг США, как вариант – флаг Берега Слоновой Кости, как вариант – флаг с изображением Красного Креста и Красного Полумесяца). Васька слышала этот миф по меньшей мере в десяти интерпретациях, и каждый раз расцветка флага менялась, а один тип так и вовсе заявил, что речь шла не о флаге, а о рождественской елке.

Приключения летающего парня много лучше приключений Питона, ха-ха!..

Она ведь теперь сама летающая, достаточно вспомнить небесный маршрут.

– … Нет, не питерский. Просто захотелось пожить здесь немного. Мне нравится город.

– А потом?

– Что – потом?

– Что ты будешь делать, когда закончится «немного»?

– Подамся еще куда-нибудь. Подамся в Европу. Крыши есть везде.

– С такими способностями тебе надо работать в кино. Каскадером.

– Я не люблю кино. Мультики еще куда ни шло…

– Мультики? – Впервые в жизни Васька столкнулась с человеком, который не любит кино, предпочитает настоящей жизни рисованную. – Какие еще мультики?

– Мультипликационное порно. Слыхала про такое?

– Нет.

– Зря, оно забавное. Вообще-то я уже отчаливаю.

– Уходишь?

– Уезжаю.

Ничто не предвещало такого развития событий – они только что познакомились, прониклись симпатией друг к другу (Ваське очень хочется верить в это), мило поболтали, повалялись на крыше, избежали поцелуя – и вот пожалуйста, он собирается уезжать!..

– Куда же ты уезжаешь?

– Из города.

– Ты ведь сказал, что хочешь пожить здесь немного.

– Хотел. Но у меня мелкие неприятности со старухой, которая сдает комнату. Словом, мне отказали от дома. Да ладно, фигня все это…

Васька и слова сказать не успела, как Ямакаси исчез из поля ее зрения. Все, что остается Ваське: сгустившийся воздух, молочно-белая дымка. Она образовалась в том самом месте, где еще мгновение назад находился Ямакаси, повторила все контуры его тела и, померцав немного, исчезла. Природное явление или природная аномалия, достойные стать еще одним мифом. Но на мифы у Васьки нет времени. Больше всего она боится, что Ямакаси просто растворился – ровно так же, как час или два назад материализовался перед Васькой и ЧукГеком: прямо из воздуха.

Если так, то ловить нечего, единственное, что поддерживает ее, – воспоминания об одноразовой зажигалке. Раз зажигалка у него обыкновенная, значит, и сам он, при всех своих способностях, все же человек.

Так и есть.

Свесив голову вниз, Васька видит пожарную лестницу в торце, а затем и Ямакаси, вернее спину Ямакаси, облаченную в белую жилетку. Он далеко внизу, идет по тротуару параллельно набережной и вот-вот свернет за угол.

– Эй, Копперфильд! – в отчаянии кричит Васька. – Подожди!..

Ямакаси – сукин сын, пес-призрак (сеанс 21.00), небесный капитан и мир будущего (сеанс 13.00), император и убийца (сеанс 19.40) – Ямакаси и ухом не ведет.

Ну ладно, так просто я от тебя не отстану.

Васька не спускается – съезжает по лестнице; то, что лестница заканчивается в трех метрах от земли, для нее вовсе не препятствие – она брала препятствия и покруче. Главное – выкинуть тело вперед под сорок пять градусов, выдвинуть плечевой пояс и постараться удержаться на ногах.

Все проходит гладко, под Васькиными кроссовками пружинит асфальт, а Ямакаси между тем уже скрылся из виду. Сукин сын, продолжает думать Васька, корчит из себя бог весть кого, корчит из себя Ангела Света, а на самом деле приперся сюда из какой-нибудь зачумленной среднеазиатской дыры, с пересохшего Аральского моря или из этой, как ее…

Каракалпакской АССР.

Пробежав еще метров двадцать, Васька натыкается на что-то жесткое, похожее на стену из известняка: но это не известняк, это объятья Ямакаси. Он поджидал ее за углом, чтобы напугать хорошенько, и теперь смеется, довольный произведенным эффектом.

– Ты куда-то спешишь? – спрашивает он.

– Спешу закончить разговор. – Васька пытается выскользнуть из рук Ямакаси – напрасные усилия, дохлый номер.

– Разве мы не договорили?

– Нет. И вообще, невежливо уходить не попрощавшись, особенно если дело касается девушки.

– Странно, мне показалось, что заветное слово я тебе сказал. Разве не этого ты от меня добивалась?

– Нет. Я хотела предложить… одну вещь. Тебе совершенно необязательно уезжать из Питера. Ты можешь пожить у меня.

– Сколько?

– Сколько хочешь. Пока не надоест.

Васька сама себя не узнаёт, и это при том, что совершенно не чувствует себя влюбленной или как-то по-особенному очарованной Ямакаси. До сих пор все ее парни оставались в мастерской на ночь, на две – в лучшем случае на неделю. Они оставались ровно до тех пор, пока не надоедали Ваське хуже горькой редьки. Или не начинали зачитывать вслух буклеты из магазина «СпортМастер», куски из скучнейшего Толкиена, или куски из косящего под философа болвана Коэльо, или из Костанеды, мода на которого прошла еще до Васькиного рождения. Таких книгочеев Васька сразу отправляла куда подальше вместе с их гребаными книгами. Вместе со всеми гребаными книгами: один вид книги, или журнала, или бесплатной газеты в почтовом ящике, или рекламного листка, какие почем зря раздаются на улицах, – один их вид вызывает у Васьки ярость.

Не слишком ли она неосмотрительна? Вдруг и Ямакаси…

– Ты случайно не читал Костанеды? – осторожно спросила Васька.

– А кто это?

– Писатель.

– Даже не слышал о таком.

– А Толкиена?

– Подожди-ка, – Ямакаси почесал переносицу. – Это который финн? Биатлонист?

– Нет. Он тоже писатель. Но про Коэльо… Про Коэльо ты должен знать наверняка.

– И он что-то сочиняет?

– Еще как! Его и танком не остановишь.

– Должен тебя огорчить, но мой единственный знакомый Коэльо был ослом в алма-атинском зоопарке. У него на клетке еще табличка висела: «Осел домашний». А чего ты так паришься по поводу писателей?

– Я не парюсь.

– Дело в том, что я не читаю вообще. Так что извини, поддержать беседу на этот счет не смогу.

– И не надо.

– Правда? А то я как-то забеспокоился даже.

– Да нет, все в порядке. Теперь уж точно в порядке.

– Я когда спрашивал – сколько… Я имел в виду, сколько нужно будет платить тебе за хату…

– Нисколько. С чего ты взял, что нужно платить? Я ведь пригласила тебя просто так.

– И… никто не будет против?

– А некому быть против.

– Ты разве живешь одна?

– Да, —

сейчас Ваське совершенно не хочется думать о блаженной дурочке Мике, провалиться бы ей пропадом, но внутреннее напряжение остается. Рано или поздно терракотовая, керамическая птица Кетцаль столкнется с ходячим сборником кулинарных рецептов, с бледной, вечно ноющей старой девой. Что сделает старая дева? – попытается прикормить птицу. Такое бывало не раз: она вступает в разговор, хватает за руки своими липкими марципановыми руками, щурит свои паточные глаза, округляет губы цвета малинового чупа-чупса – сплошная химия, гадость. Стоит только зазеваться, повестись на чупа-чупсовые губы, как она тут же выложит, какое Васька неблагодарное чудовище, она всю жизнь положила на сестру – и ничего, кроме неприятностей, не получила, может, вы повлияете на нее, молодой человек? вы кажетесь мне очень порядочным…

Ни одного из Васькиных приятелей порядочным не назовешь. Такого слова в их лексиконе просто нет.

– Ты как будто загрустила? —

Ямакаси все еще не выпускает Ваську из своих объятий (не самые неприятные ощущения), и ей бы прислушаться к этим ощущениям и подумать, к чему они могут привести (даже вариант мультяшного порно не исключен), – но вместо этого она вынуждена месить в голове бесконечное вязкое тесто по имени Мика. Еще один аргумент (десять тысяч сороковой, сто двадцать пять тысяч девяносто первый) в пользу ненависти к ней.

– Я не загрустила.

– И когда можно… переехать к тебе?

– Когда хочешь. Прямо сейчас.

Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутить пряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, а подчинить их себе и вовсе невозможно.

– Значит, не будем понапрасну терять время?

– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоими вещами… Ты где живешь?

– Здесь неподалеку, у Сенной площади.

– Тогда пошли.

Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правда оказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испокон века лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных, плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так уж сложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерском возрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами и зеленью.

– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Я быстро.

Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васька даже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ей рукой, но вместо того чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.

Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уже начала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, и лишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихо подкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.

– Едем?

– А где же вещи?

То, что болтается за спиной Ямакаси, трудно назвать вещами: худосочный холщовый рюкзак, какими торгуют в сети псевдоэтнических магазинов «Ганг»: однажды Васька купила там браслет с раковинами каури – застежка от него сломалась через пятнадцать минут. Нет никакого сомнения в том, что и рюкзак обладает той же степенью надежности.

– Это все. Подержишь его? А то мне будет неудобно вести.

– Конечно.

Легкость рюкзака смущает Ваську и заставляет строить догадки: что же там навалено? Пара трусов, пара носков, пара футболок. Более тяжелой (на случай снегопада, на случай затяжного дождя) одежды нет и в помине, да и невозможно представить Ямакаси в чем-нибудь другом, кроме белых летних брюк и жилетки. Впрочем, даже в этом легкомысленном тряпье угадывается со скрипом найденный компромисс между внешним миром и татуировками. Посмотреть бы их целиком, да-а… И о чем только она думает?

О Ямакаси.

И еще о том, что в пока недоступном для нее рюкзаке что-то шуршит и позвякивает.

На корпус мопеда нанесен странный рисунок – нечто, свивающее узкое длинное тело в кольца: то ли червь, то ли змея.

– Ну что же ты? Садись.

– Седло чем-то вымазано…

Сиденье мопеда действительно испачкано: три или четыре бурых пятна, не слишком свежих.

– Это краска, она не оттирается. Ничего страшного, садись.

Васька набрасывает лямки рюкзака на плечи и устраивается у Ямакаси за спиной.

– Куда ехать?

– На Петроградку. Я покажу короткий путь.

– Да ладно. Я сам знаю короткий путь.

Ямакаси берет с места так резко, что Васька едва не падает с седла. Единственная возможность доехать до места без приключений – это ухватиться за его торс и как можно плотнее к нему прижаться. Васька подозревает, что минимум восемь из десяти порномультяшек начинаются именно так.

* * *

…Они снова возвращаются к Фонтанке, сворачивают налево и идут параллельно реке. Мопед – не самое быстрое средство передвижения, но Ямакаси выжимает из него все соки, легко обходя скучающие в перманентных пробках легковушки. Светофорами он тоже не слишком-то озабочен, он вообще ведет себя так, как будто их не существует и никого не существует, – что ж, это вполне в духе птицы Кетцаль, привыкшей к свободе воздушных потоков.

Не светофоры беспокоят Ваську – бурые пятна на сиденье.

На краску они непохожи.

Один только вид пятен вызывал неприязнь, теперь же, усевшись прямо на них, Васька чувствует легкую тошноту.

– Это кровь? – Вопрос следует после того, как Ямакаси наконец соизволил остановиться на светофоре у площади Ломоносова.

– Какая еще кровь?

– На седле.

– Понятия не имею. Мопед достался мне даром, а дареному коню… сама понимаешь, в зубы не смотрят. Сказали, что краска, а в подробности я не вникал.

Ваську не проведешь. И потом сам Ямакаси – обнимавший ее за плечи на краю крыши; копавшийся в механизмах ее тела – подарил ей новые знания. Или – скорее – ощущения. Или предчувствия. Васька наивно полагала, что они относятся лишь к прогулкам по железным холмам. Оказалось нет, оказалось они никуда не ушли, что чувствует Васька теперь?

Что бурые пятна и Ямакаси как-то связаны между собой.

Гораздо крепче, чем связаны Чук и Гек, чем Гоа и юго-западная оконечность Португалии, – ну и что в этом страшного?

Ничего.

Еще секунду назад Ваську мучила тошнота, теперь от нее не осталось и следа, от спины Ямакаси пахнет кровельным железом. Ваське хотелось бы пробежаться по нему, оглашая окрестности бессмысленным криком. Упасть на него и подставить лицо солнцу (луне), таким же серповидным и узким, как глаза Ямакаси.

– Я ее ненавижу, – эти слова вырываются из Васьки помимо воли, она не думала их произносить и все же произнесла.

– Кого?

– Свою сестру.

– У тебя есть сестра?

– Лучше бы ее не было.

– Старшая сестра или младшая?

– Старшая. Мы живем вдвоем, сколько себя помню.

Это не вся правда. Васька, конечно же, помнит родителей, хоть и смутно, – обрывками, клочками. А еще она помнит милого дядю Пеку, который оставался милым до тех пор, пока не сообщил, что родители погибли. Васька может вызвать сцену признания в любую минуту, стоит только закрыть глаза, набрать в легкие побольше воздуха и впиться ногтями в ладони. Вот он гладит ее по голове и вручает куклу Барби (на следующий день Васька оторвала ей голову и выбросила в окно) и заявляет, что ему нужно поговорить с чудесной умницей Васькой.

Все знают, что Васька умница, рассудительная девочка, а разговор будет серьезным.

Конечно, соглашается Васька, конечно, дядя Пека.

Ты ведь соскучилась по маме и папе, Васька?

Еще бы не соскучилась! Мика мне надоела, и их письма из Египта надоели тоже. Мика не умеет меня усыплять, а мамочка умеет, она пела мне песенки перед сном. И рассказывала сказки.

Разве Мика не рассказывает тебе сказки?

Это совсем не те сказки. И Мика пахнет совсем не так, как мамочка, а я люблю, как пахнет мамочка. А папочка обещал сводить меня в зоопарк.

Разве Мика не водила тебя в зоопарк?

Водила, но что с того? Мике нравится то, что совсем не нравится нам с папочкой. Мы всегда идем туда, где змеи и птицы, а Мика боится змей. Она вообще трусиха. Чуть что – у нее глаза на мокром месте. А когда приедут мама с папой? Может, ты знаешь, дядя Пека? А то от Мики ничего нельзя добиться.

Об этом я и хотел поговорить с тобой, моя умница. Видишь ли, они не приедут. Они умерли.

Несмотря на свой ничтожный возраст, Васька уже кое-что слышала о смерти, а однажды даже приняла в ней самое активное участие. Их такса Филимон, или попросту Филя, которого Васька обожала таскать за уши и которому исподтишка скармливала манную кашу, вдруг не откликнулся, когда она позвала его. Так и остался лежать на своей подстилке: было ли это связано с суетой вокруг Фили все последние дни? Ему ставили капельницы и делали уколы, а мама так вовсе не выпускала его из рук, и вот теперь он лежит на подстилке без движения. «Филя умер, – сказала тогда мама, заворачивая собаку в старую Васькину курточку с Санта-Клаусами – merry Christmas. – Он был старенький, долго болел и умер. Попрощайся с ним, Васька…» Филю похоронили на Крестовском, и Васька тоже присутствовала на церемонии, она сама настояла на этом. Папа выкопал яму, не слишком глубокую, но вместительную: в ней и исчезли Санта-Клаусы с Филей. Мама плакала, папа хмурился и держал ее за руку, а Мика… Васька не помнит, была ли там Мика или она осталась дома. Зато хорошо помнит, что целый час думала о том, что Филе будет холодно по ночам или когда наступит зима. И будет нечего есть, бедный, бедный Филя! «Ничего этого ему больше не нужно, – сказала тогда мама. – Он ведь умер». «Совсем-совсем ничего?» – переспросила Васька.

«Совсем. Разве только чтобы мы помнили о нем. Не забывали, какой он был хороший и веселый. И как много радости нам доставлял».

Филя еще какое-то время брезжил в Васькином сознании, а потом его вытеснили египетские рыбы, хорошие и веселые, доставившие Ваське много радости.

Так что же получается теперь? Что мама и папа… Что они умерли, как Филя, или, того хуже, превратились в такс специально для того, чтобы умереть? Но никаких капельниц и никаких шприцов в доме не было, и в Васькину куртку (хоть бы она была и новой) мамочку и папочку не завернешь. И потом они пишут Ваське письма, а собака уж точно не смогла бы написать ни одного письма!

Дядя Пека врет.

Ты врешь, дядя Пека, заявила Васька, они не были больными и не были старенькими. И они не таксы, тогда с чего бы им умирать?

Умирают не только таксы, умница моя. Умирают не только от старости или болезни. Иногда происходит такая вещь, как несчастный случай. Они умерли и никогда больше не вернутся.

Не вернутся, как не вернулся Филя. Несколько раз Васька видела на улице такс, похожих на Филю как две капли воды, она даже окликала их. Но таксы совсем не реагировали на нее, не виляли хвостом, не бросались к Ваське со всех ног, не заливались радостным лаем и гордо уходили прочь со своими новыми хозяевами. Так что же получается теперь? Когда Васька увидит на улице людей, как две капли воды похожих на мамочку и папочку, они не откликнутся? Не подойдут к Ваське, не обнимут, не поцелуют, а гордо уйдут прочь со своими новыми детьми? Это невозможно.

Невозможно.

Не плачь, моя умница. Так случилось, и никто в этом не виноват. Мы всегда будем рядом, я и Мика. Мы все для тебя сделаем.

А Мика знает об этом?

Знает. И очень, очень переживает. Вы остались вдвоем и должны во всем поддерживать друг друга. Бедные сиротки… Бедные, бедные сиротки.

Васька так напряжена, что пропускает «сироток» мимо ушей.

А можно поменять мамочку и папочку на Мику? Мика мне надоела, цепляется по мелочам, каждый день варит мне каши, а я их терпеть не могу. И с ней скучно.

Боюсь, что нет. Они умерли, а Мика жива. Обмена не получится.

А если бы Мика… если бы она не была жива?

Большой и очень важный дядя Пека знает ответы на все вопросы, Мика называет его крестным и еще «мы бы без него пропали». Но теперь Ваську одолевают сомнения, так ли он всезнающ, так ли всесилен. Вместо того чтобы ответить по существу, предложить вариант обмена, который кажется Ваське вполне разумным, он начинает неистово гладить ее по голове и прижимать к груди.

Ну что ты такое говоришь, детка? Это живые становятся мертвыми, а мертвым никогда не стать живыми. А Мика… Она так тебя любит, так заботится о тебе.

Мамочка делала это лучше. Скажи, они с папочкой не захотели больше оставаться с нами?

Васькин ничтожный возраст все-таки не позволяет до конца осознать происшедшее: вполне здравые размышления о смерти таксы Фили перемежаются обидой на бросивших ее родителей. И воспоминаниями о проступках, которые могли бы подтолкнуть родителей к такому решению. Васька переколотила фамильный сервиз, разломала пульт от телевизора, разобрала до последнего болта ходики на кухне, высыпала в суп пачку соли, порезала на кусочки мамино любимое платье, отбила парочку носов у каменных чудовищ, стоящих в мастерской, была покусана лошадью из-за собственной беспечности. Достаточно ли этого, чтобы покинуть Ваську навсегда?

Определенно нет, если не учитывать платье.

Параллельно Васька представляет, как мог бы происходить обмен: так же как в каком-то фильме про шпионов, их меняли друг на друга у реки, там были две машины и туман. Река совсем рядом, но можно поискать и другую реку поблизости, машин тоже полно, да и туман время от времени появляется.

Нет, это замечательная идея, вот только как убедить в ее неотразимости дядю Пеку?

И согласится ли Мика?

А ее никто и спрашивать не будет. К тому же дядя Пека сказал, что они все для Васьки сделают.

Пусть делают.

… Они очень хотели остаться с вами и любить вас. Но произошло несчастье. На все воля Божья, умница моя.

Чья воля?

Бога.

Васька уже что-то слышала о боге, ну да: «уймись, ради бога», «ну что за наказание божье», «бог мой, что же ты тут натворила!», «слава богу, что ты не мальчик, иначе ты просто взорвала бы дом». Высказывания принадлежат Мике, мамочка и папочка богом не злоупотребляли. Надо бы выспросить дядю Пеку о таинственном боге, и Васька обязательно выспросит, но только не сейчас. Сейчас нужно решить вопрос с родителями.

А подчиняться его воле обязательно?

И не захочешь, а подчинишься, грустно говорит дядя Пека.

Значит, бог может все?

Абсолютно, на то он и бог.

Значит, он может вернуть мамочку и папочку, если его попросить?

Это вряд ли. Но он о них позаботится.

Дядя Пека разражается длинной, скучной и малопонятной тирадой о том, что хоть родители и ушли, но все равно остались: в Васькином сердце, в Микином сердце, в сердце самого дяди Пеки. И будут там всегда. А еще, что они наблюдают за Васькой с небес каждую минутку и радуются, когда Васька поступает хорошо, и огорчаются, когда Васька поступает плохо.

Ты ведь не хочешь, чтобы они огорчались?

Нет.

Значит, будь хорошей, послушной девочкой, чтобы они гордились тобой. Во всем помогай Мике, во всем ее слушайся.

Как можно находиться в нескольких местах одновременно? В Васькином сердце, в Микином сердце, в сердце дяди Пеки да еще при этом на небесах? Что-то здесь не так.

И дядя Пека опять врет.

Мы можем съездить к ним.

К мамочке и папочке? А куда?..

На небеса, что ли? Они полетят самолетом? Васька ничего не понимает.

Но согласна ехать куда угодно.

Вместо самолета их с дядей Пекой ждет огромная машина, Васька уже каталась на ней однажды: воспоминания о прогулке незабываемы. И хорошо, что с ними нет Мики – Мика бы все испортила своим кислым видом.

Место, куда они приезжают, называется кладбищем. Слово «кладбище» уже проскальзывало в тихом разговоре дяди Пеки и его шофера; теперь шофер останавливает машину у глухой и длиннющей кирпичной стены. Крепко держа Мику за руку, дядя Пека покупает у входа огромный букет роз, и они проходят вовнутрь. На кладбище множество камней, черных и белых, побольше и поменьше, самой разной формы: все они установлены вертикально. Иногда встречаются кресты, иногда встречаются звезды – совсем как на елке, которую они наряжают каждый Новый год. Между камнями высятся оградки и проложены тропинки, а кое-где есть и столики, врытые прямо в землю.

Вид у столиков блеклый.

И здесь почти совсем нет людей. А те, что есть, похожи на тени.

Васька в жизни не видела места неприятнее.

Хотя по телевизору и показывали что-то похожее, и каждый раз показ сопровождался тоскливой музыкой. Представить, что мамочка и папочка променяли свой большой и теплый дом на такое вот уныние, выше Васькиных сил.

Мы пришли, говорит наконец дядя Пека.

Хорошо, что пришли, вот только мамочки и папочки не видно. Наверное, придется подождать какое-то время. Чтобы скрасить томительное ожидание, Васька принимается наблюдать за стрекозой, потом к ней присоединяется еще одна; стрекозы кружатся в воздухе, улетают и снова возвращаются, и снова улетают, теперь уже навсегда.

Увлекшись стрекозиным танцем, Васька совсем выпустила из виду дядю Пеку, а он тем временем избавился от цветов, положил их на край плиты (на этот раз горизонтальной). И замер, опустив голову. Он может простоять так тысячу лет, если его не потревожить.

– Ну где же они? – Васька теребит дядю Пеку за край рукава.

– Они здесь.

– Где же?

Васька никого не видит.

– Они здесь похоронены.

«Быть похороненным» означает быть зарытым в землю. Так, во всяком случае, ей объяснила мама, – в тот день, когда все они лишились Фили. Васька пытается связать концы с концами, и ничего не получается. Любимой темной кладовки – вот чего ей сейчас не хватает. Там, в темноте, она могла бы хорошенько подумать обо всем, отделить смерть Фили от того, что случилось с родителями. Но темноты нет, есть солнце и дядя Пека, который что-то говорит ей.

– Ага —

Они здесь. Они здесь похоронены. Произошел несчастный случай. Они попали в аварию…

– В Египте? – уточняет Васька.

– Почему в Египте? При чем здесь Египет?

– Они все это время были в Египте, так сказала Мика.

– А-а, ну да, ну да, Мика все правильно сказала.

Васька начинает подозревать неладное: если они попали в аварию в Египте, то каким образом оказались здесь? И почему не заехали домой хотя бы на секундочку? —

Ваське тоже хочется домой, в кладовку.

Но дядя Пека вовсе не собирается уходить, стоит и стоит и при этом разговаривает с Васькой:

– Если ты захочешь приехать сюда… Тебе достаточно будет сказать об этом мне или Мике, и мы обязательно тебя привезем. И ты сможешь рассказать родителям, что происходит в твоей жизни, попросить совета.

– У кого? – удивляется Васька. – У этого камня? С чего бы мне просить совета у камня, да еще отчитываться перед ним?

– Ты ведь умница, Васька, ты всегда казалась мне не по годам смышленой… И ты уже большая, чтобы понимать какие-то вещи. Странно, что ты их не понимаешь. Или ты просто не хочешь понимать?

Васька молчит. Ее единственное желание – поскорее убраться отсюда. Выкрашенная в серебро оградка не имеет никакого отношения к мамочке и папочке, и светлый, хорошо отшлифованный камень тоже не имеет, и выбитые на нем лица какой-то женщины и какого-то мужчины.

– Что там написано? – спрашивает Васька.

– Разве ты еще не умеешь читать?

– Что там написано?

– Имена твоих родителей. Дата их рождения и смерти.

– Я больше не хочу здесь оставаться. Не хочу.

– Хорошо, мы уже уходим. Успокойся, детка.

Они возвращаются тем же путем, мимо крестов и звезд, к длиннющей стене из красного кирпича. Машина больше не кажется Ваське огромной, а дядя Пека – милым. В том, что произошло и происходит до сих пор, есть чудовищная несправедливость: дядя Пека время от времени посещает их дом, а Мика – так мозолит глаза круглые сутки, и только мамочка и папочка все не приходят. Масса вещей осталась на своих местах, а…

Только теперь Васька сообразила: не все вещи остались на своих местах, некоторые исчезли бесследно. Мамин махровый халат, например, и папины комнатные тапочки. И мамина расческа, и мамина косметика (Васька и пальцем к ним не притрагивалась), и огромный пазл с изображением старинной картины – папа собирал его по воскресеньям, после обеда, и всегда радовался, когда Васька подбирала ему нужный кусочек.

Она даже помнит, как называлась картина: «Любовь земная и небесная».

Если кто и виновен в пропаже вещей, так это Мика.

Мика – самое большое Васькино несчастье. Она липнет к Ваське как кусок давно прожеванной жвачки, контролирует ее каждую минуту, пристает с дурацкими вопросами, и потом глаза Мики вечно на мокром месте. Особенно когда она приносит египетские письма и маленькие египетские посылочки от родителей. Васька не читает писем, очень ей нужно – читать. Посылочки тоже не вызывают особенного любопытства.

Они – странные.

Васька никак не может решить, в чем заключается странность посылок. Наверное, в том, что в них нет ничего такого, что могло быть послано исключительно ей, Ваське. Безделицы из посылок подошли бы любой девочке, Васька здесь ни при чем. Как будто мамочка и папочка не знают, что она терпеть не может пластмассовые бусы и браслетики, и наборы игрушечной посуды, и носовые платки, пусть они хоть трижды будут кружевными. А песок?

Мика сказала ей, что это песок из Красного моря, но Васька хорошо помнит, что там были камни, ходить по ним не всегда удобно, а папа называл камни галькой. Они ездили в Египет всей семьей, и Мика тоже ездила, так неужели она забыла про гальку?

Что-то здесь не так.

А хуже всего Микины разговоры про книжки. Васька прекрасно знает, что на свете существуют книжки, она миллион раз держала их в руках, рассматривала картинки, гладила обложки – в книжках можно много чего найти, каким-то удивительным образом черные полоски на белой бумаге трансформируются в истории. Да такие истории, что прямо дух захватывает.

Мама умела извлекать истории из черных полосок, и папа умел – но на то они и мама с папой.

А теперь оказалось, что и скучная Мика обладает этим чудесным даром, кто бы мог подумать! Каждый вечер она устраивается рядом с Васькиной кроватью и, раздуваясь от собственного величия, демонстрирует дар, тем самым унижая Ваську. Васька не очень-то вслушивается в то, что произносит Мика, она молча наблюдает за тем, как из круглого Микиного рта то и дело выскакивают эльфы, драконы, тараканища и немытые тарелки из «Федориного горя»; как движутся Микины веки, перескакивая со строчки на строчку —

истории не получается.

Во всяком случае, она не такая яркая, какой могла быть в исполнении мамочки. Мамочка как будто брала Ваську за руку и уводила в волшебный мир, и заставляла Ваську смеяться, и заставляла замирать от страха – давать руку Мике Ваське совсем не хочется.

Той самой Мике, которая постоянно бубнит: ты должна учиться читать, Васька. Скоро в школу, скоро в школу, скоро в школу!

Васька честно пробовала учить буквы – еще с мамой, – получалось не очень-то хорошо. Она знает, как звучит каждая буква, но плохо понимает, как она должна выглядеть. Как будто перед ней высится целая гора крошечных пазлов, но найти нужный нет никакой возможности. Гора пазлов преследует Ваську, единственная возможность нейтрализовать ее – кладовка. Темнота никогда не пугала Ваську, а с некоторых пор и вовсе стала ее другом. В кладовке она не думает о книжках и о том, что не умеет читать книжки; она не думает о Мике, она вообще ни о чем не думает. Ей некогда думать – она видит разные картинки, в основном это рыбы, плававшие в Красном море, а еще воздушные змеи, а еще воздушные шары и множество приятных глазу маленьких существ: хорьки, стрекозы, крабы, морские ежи, лягушата с желтым брюшком. И множество приятных глазу маленьких вещей: ножи с двенадцатью лезвиями, увеличительное стекло, игральные карты, кость от домино «Дубль-Пусто», колокольчик с насечками, глиняная свистулька, стойкий оловянный солдатик. И никто из этого множества не требует, чтобы Васька учила проклятые буквы, никто не говорит, что она вырастет неучем и вся ее будущая жизнь будет бесконечной цепью страданий.

Мамочка и папочка не являлись Ваське ни разу.

Но, может быть, завтра появятся?

Мика и ее подкаблучник дядя Пека озабочены совсем другими проблемами: в один прекрасный день они ведут Ваську к врачу. Намерения у них самые благие: избавить ребенка от горы пазлов, заполонивших его голову.

Именно так этот исторический поход интерпретирует Васька.

Воспоминания о нем ужасны.

Врач (с унылым лицом Мики и фальшивыми манерами дяди Пеки) мучает ее вопросами, показывает какие-то картинки (понять, что на них изображено, невозможно), заставляет произносить вслух буквы и слова, которые начинаются на эти буквы. А потом, с гнусной улыбкой, предлагает найти произнесенные буквы на карточках.

И в ту же минуту оказывается послан Васькой на словообразование из трех букв, которым частенько пользуются ее дворовые приятели. Смысл словообразования не совсем понятен Ваське, но на врача он производит потрясающее впечатление.

Из его кабинета Васька вышла с диагнозом дислексия.

Очевидно, это как-то связано с книгами, читать которые она по-прежнему не в состоянии.

Потом было еще несколько врачей, а потом из их жизни навсегда исчез дядя Пека, и только Мика – блаженная дурочка Мика – осталась. И остается до сих пор.

… Пора бы открыть глаза и разжать сведенные пальцы.

Продолжая держаться одной рукой за Ямакаси, Васька подносит к лицу другую: так и есть, на ладони проступила красная полоска, ее нечастые погружения в детство никогда не проходят бесследно. Ямакаси уже мчится по Троицкому мосту, к запаху кровельного железа прибавился запах нечистых перьев, и зачем только Васька затеяла разговор о Мике?

– Ты там случайно не заснула? – Ямакаси старается перекричать ветер с реки. В какой-то момент ему это удается.

– Нет, а что?

– Молчишь всю дорогу.

– Разве?

– Мы говорили о твоей сестре, и ты вдруг замолчала. Она что, такая сука, что слов нет?

Назвать Мику сукой было бы слишком просто. Мика сложнее, гораздо сложнее. Или пытается быть сложной, чтобы хоть как-то заинтересовать в себе кого бы то ни было. Ваську в первую очередь. Именно так: она пытается быть сложной, пытается быть доброй, пытается быть нужной. Все эти годы Мика ни на секунду не прекращала попыток, она сплела из них целую паутину и сама превратилась в паука. Теперь паук сидит в центре паутины и ждет, когда в нее влипнет привлеченная добротой и состраданием жертва. И не дай бог влипнуть: паук тотчас же подскочит, впрыснет яд, обездвижит и окуклит, обволочет паутиной. И все, привет.

Был человек и нет человека.

Внешне Мика совсем не похожа на паука. Объективности ради ее можно назвать даже симпатичной: светлые волосы, приятное, хотя и немного пресное лицо, гладкая кожа, в чертах ни одного изъяна. Мика так же безупречна, как и ее поведение. Странно, что при таком наборе добродетелей у нее никогда не было мужчины. Мужчины почему-то совсем не интересуют Мику, а ведь Васька знает как минимум одного, кто хотел бы трахнуть ее блаженную дурочку-сестру, и еще одного, кто хотел бы жениться на ней, и еще полсотни, кто хотел бы стать заправкой в ее салатах. И еще полмиллиона, кто хотел бы поселиться на кухне, где царствует Мика, навсегда.

Кулинарные таланты паука раздражают Ваську.

В них есть что-то опасное, ненастоящее.

Блюда, которые готовит паук, вызывают настоящий психоз, заставляют людей совершать несвойственные им поступки, заставляют произносить несвойственные им слова, они хуже любого психотропного препарата. Сравнение с героином тоже подойдет. До тех пор пока Мика будет раздувать дьявольскую духовку и орудовать дьявольскими ножами, поток жаждущих приобщиться к затейливому меню «Ноля за поведение» не иссякнет никогда.

Васька ни разу не прикасалась к блюдам, которые готовит Мика.

Сколько ей было, когда все началось? Одиннадцать, двенадцать?

Что-то около того.

Раньше Мика не отличалась никакими особыми способностями в области кулинарии, примерно варила каши и бесцветные овощные супы, покупала полуфабрикаты и изредка баловала Ваську высококалорийными приветами из «Макдоналдса».

И все.

А потом, в одну ночь, все изменилось.

Васька хорошо помнит эту ночь. Она спала, когда в ее сон проник этот запах. Он был сладостным, чарующим, он обладал голосом, и голос звал Ваську: иди сюда, Васька! ты не пожалеешь, Васька! вставай же, котенок… вставай, солнышко.

Мамочкин голос.

Так Васька и подумала тогда: мама. Меня зовет мама.

Она вскочила с кровати и бросилась в коридор. Запах не отставал от нее, забивался в ноздри, ластился к ногам, рисовал в воздухе силуэты рыб и раковин, и еще много чего, что так нравилось Ваське. Он шел из кухни, совершенно определенно —

из кухни.

– Там не может быть мамы, – сама себе сказала Васька и распахнула дверь. Или дверь была открытой?

Теперь не суть важно.

Важно, что на кухне не было никого, кроме Мики. Она стояла у плиты, которой никто никогда не пользовался. А если и пользовались, то только для того, чтобы нарезать на ровной поверхности хлеб, сыр или колбасу. Над плитой (ее с полным на то основанием можно было считать старинной) располагались две вполне современные лампы дневного света. Их бледные вытянутые тела обычно окрашивали все вокруг в такие же бледные, рахитичные оттенки. Не так было той ночью: лампы не горели вполсилы, они сверкали. И это был не бледный, а ослепительно желтый свет. Иногда в нем появлялись красные, иногда оранжевые тона. Больше всего он напоминал живое существо, обладающее силой, чувствами, разумом. И все это…

Все это принадлежало скучной Мике.

Лишь слепой мог не заметить, как чертов свет выписывает вокруг Мики кренделя, как он обволакивает Микину фигуру и едва ли не мурлычет ей песенки. Добро бы только этот невесть откуда взявшийся свет был без ума от Мики, так нет же!.. запах, поднявший Ваську с постели, тоже переметнулся на Микину сторону. Он стал еще более соблазнительным, еще более плотным, еще более густым. Васька сразу же вспомнила двух своих дворовых приятелей – Леху и Бычка, несколько дней назад они подрались из-за Васьки, из-за поцелуя, который она им якобы обещала. По большому счету, Ваське было наплевать на обоих деятелей, но одно она уяснила точно: когда двое делят третьего – без мордобоя не обойтись. Здесь же – в такой понятной днем и такой странной ночью кухне – все было совсем по-другому. Свет и запах явно хотели обладать Микой, но при этом вели себя достаточно мирно, дополняли и поддерживали друг друга – да так, что купавшуюся в них старшую Васькину сестру было просто не узнать.

До сих пор Васька не задумывалась, красива ли Мика или, наоборот, уродлива: для нее Мика была самым обыкновенным нытиком, мелким квартирным злом, домашним недоразумением, с которым приходится мириться. А теперь оказалось, что отвести от нее взгляд невозможно. Микины волосы, обычно прямые и тусклые, клубились вокруг лица грозовым облаком, ноздри раздувались, на щеках горел нежный румянец, губы влажно блестели, а глаза были такими большими и прозрачными, как будто в них отражались десять тысяч морей и десять тысяч небес.

Сраженная фантастическим зрелищем наповал, Васька ухватилась за косяк.

Это не Мика.

Красавица, больше похожая на фею, не может быть Микой – а она, Васька, до сих пор спит. И видит сон про Мику, которая совсем не Мика. И во сне страстно желает быть похожей на «совсем не Мику», чтобы Леха и Бычок не просто набили друг другу морды, а поубивали бы друг друга.

Да.

Поубивали.

Додумав эту мысль почти до конца, Васька тотчас же испугалась своей кровожадности. И с чего бы ей вообще вдруг было возникнуть – кровожадности? Без «совсем не Мики» дело тут не обошлось. Без нее и без ее ножа.

Нож. Нож-нож-нож.

«Совсем не Мика» держала в руках нож. До этой минуты Васька питала к ножам известную слабость, особенно к перочинным крохам о двенадцати лезвиях. Блестящие, с пронзительными узкими телами, они завораживали Ваську. Совершенно другой экземпляр находился сейчас в руках «совсем не Мики». Ее нож был огромен и больше похож на тесак, снести таким голову (хотя бы и Васькину) – пара пустяков. К тому же по лезвию ножа лениво перемещалась темно-красная полоска —

вверх-вниз, вверх-вниз.

С подобной темно-красной субстанцией Васька сталкивалась не раз: когда разбивала колени или разбивала нос. Разве что собственная Васькина кровь была чуть посветлее, разве что собственная Васькина кровь не была такой тягучей. И она уж точно не смогла бы перемещаться вверх-вниз по чему бы то ни было.

О, если бы все дело ограничилось кровью на лезвии!

Рукоять ножа (та ее часть, которая просматривалась сквозь пальцы «совсем не Мики») тоже являла собой выдающееся зрелище. Она была живой, опасно живой, к такой живности Васька – при всем своем безрассудстве – и на метр бы не подошла. Что же напомнила ей рукоять? —

август, вторая половина бесконечно длинного дня, утопающего в бесконечно длинной жаре, от нее не спасают и тени от деревьев на Крестовском. От воды тоже никакого проку – она не холоднее воздуха. Васька и Леха с Бычком путешествуют по острову в поисках прохладительных приключений. Весь их улов за день:

– стр-рашная история о кровососущем тополе, рассказанная Лехой;

– связка заржавленных ключей, найденная Бычком.

Пора бы и Ваське отличиться.

Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой желтоватой траве что-то инородно-черное.

Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так думает Васька, приближая к животному лицо.

И тут же отшатывается в ужасе.

Тело крота (мыши) кишит червями, они извиваются, наползают друг на друга, сворачиваются в кольца и снова выпрямляются,

что-то подобное происходит и сейчас.

С рукоятью ножа.

Впрочем, у Васьки не было полной уверенности, что рукоять облепили именно черви. С тем же успехом роль колышущейся студенистой массы могли исполнять тараканы, мокрицы, крохотные змеи, жуки и их личинки – все то, что в большом количестве вызывает отвращение.

Наваждение длилось недолго, червей сменили вполне нейтральные лепестки каких-то цветов, а затем и сами цветы, большие и яркие; потом наступил черед плодов, в основном высушенных, с гладкой костяной оболочкой; возможно, последовательность была иной, возможно, в нее вклинивалось еще что-то – одно не подлежало сомнению:

на Васькиных глазах разворачивается драма какого-то весьма сложного жизненного цикла.

Целиком зависящего от «совсем не Мики».

Стоило только Ваське понять это, как лицо красавицы-феи начало меняться. Грозовое облако волос перестало быть таковым, пряди успокоились и безвольно повисли вдоль щек (Мика, это и правда ты?) – не успела Васька как следует обрадоваться, а паутина тут как тут.

Да-да, прекрасный овал теперь обрамляет паутина, невразумительный пух, тонкие стекловидные волокна – и вот уже лицо перестает быть красивым, приобретает ярко выраженный землистый оттенок; глаза и рот вваливаются, нос заостряется, подбородок выпячивается вперед. До этого момента в ушах феи висели роскошные жемчужные серьги, а теперь?

Что видит Васька теперь?

Черных скорпионов с хищно загнутыми хвостами.

От страха у Васьки свело челюсти. Она и рада была бы заорать, да звуки застряли в горле. Она и рада была бы убежать, да ноги вросли в пол. Васька стояла не двигаясь, а ввалившиеся глаза смотрели и смотрели на нее. А ввалившийся рот тщился изобразить улыбку.

Если бы этот кошмар продлился чуть дольше, Васька наверняка умерла бы.

Но он закончился, едва начавшись.

Перед ней с самым обычным, хотя и немаленьким, ножом в руках стояла Мика. Такая же пресная, какой была всегда. И с лицом у нее все обстояло нормально, и в ушах не было не то что скорпионов, а даже тех замечательных жемчужных серег, которые так потрясли Ваську.

Серег не было, а улыбка была.

Васька делила Микины улыбки на несколько категорий:

заискивающая

просящая

примирительная

жалостливая

слезливая

«как насчет луна-парка в воскресенье?»

«почему ты не хочешь мне помочь, малыш?»

– Потому что ты мне не нравишься, – обычно отвечала Васька.

Но сейчас, обретя свой первозданный вид, Мика даже понравилась Ваське. Впервые в жизни. Лучше уж быть сестрой жалкого ничтожества, чем сестрой монстра. А не лучше, так безопаснее наверняка.

– Что это? – выдавила из себя Васька.

Может, Мика объяснит ей, что происходит на кухне этой ночью? А если это происходит каждую ночь? Даже одна мысль о подобном вызывает к жизни мурашки на спине.

– В каком смысле? – ушла от прямого ответа Мика.

– Что ты тут делаешь?

– Готовлю.

«Кручу-верчу, обмануть хочу», – говорил в таких случаях продвинутый Леха. Мика крутит и вертит – в этом не может быть сомнений. С другой стороны, запах, витающий в кухне, вызывает активное слюноотделение, каждый сантиметр кухонных поверхностей облепили благополучно материализовавшиеся мысли о пище, еде, трапезе. На доске перед Микой лежат ошметки зелени, и сердцевинки салатных перцев, и лиловая шелуха от лука, и еще много чего.

– Ночью? – глупо спросила Васька, как будто луковой шелухе не все равно, когда лежать на столе – ночью или днем.

– Ночью. Почему нет? Такое у меня настроение.

– Ясно, – Васька с трудом подавила в себе желание отлепиться от косяка и с разбегу нырнуть в соблазнительные волны запаха. Не-ет, она не будет неосмотрительной дурой, да и кто знает, что ожидает ее на дне волны?

Черные скорпионы с хищно загнутыми хвостами.

– Хочешь попробовать? – улыбнулась Мика.

Улыбкой, выходящей за рамки составленной Васькой классификации. Определенно это новая улыбка. И новая посуда на плите. Вернее, хорошо забытая старая посуда. Васька, облазившая в доме каждый уголок, прекрасно знала, что в кухонных шкафах хранятся закопченные, перелуженные, покрытые серым налетом времени кастрюли, сковороды, сотейники. И даже один казан.

На газовой конфорке, над слабо тлеющим огнем тоже стоял казан. Такой же величины и формы, но при этом восхитительно прекрасный, восхитительно чистый, сверкающий червонным золотом подобно шлему рыцаря. Не казан, а произведение искусства. Единственное, что роднило его с тем, старым, казаном, – клеймо на боку.

Васька хорошо знала, что изображено на клейме: маленькая птичка. Почему-то она решила для себя, что это обязательно должен быть зимородок.

И вот теперь Мика предлагает ей отщипнуть частицу от священной плоти зимородка, положить ее в рот и подождать, пока она растает. А вместе с ней в Васькино тело проникнут божественный запах и божественное желто-оранжевое сияние. Проникнут – и осветят все самые темные, самые потаенные его уголки.

– Так положить тебе кусочек? – продолжала искушать Мика.

– Нет.

У Васьки свело губы – так не в жилу оказалось это «нет», таким навязчиво-неотразимым был дух только что приготовленной еды.

– А что это? – не выдержав, спросила она.

– Рыба. Хочешь рыбки?

Хочет ли она рыбки? Еще бы не хотеть! Она засунула бы во внутренности казана сразу обе руки, и никаких вилок, никаких ложек не надо, что же останавливает ее? Воспоминание о червях на рукояти, воспоминания о паутине вместо волос. Если уж Мика в какой-то момент может оказаться «совсем не Микой», то трудно представить, чем обернется рыба в казане.

И какими будут последствия для нее, Васьки.

– Вот еще! Рыбы не хочу. Хочу сладенького!..

Собрав в кулак все свое мужество, Васька прошлепала мимо ныне здравствующей газовой плиты, мимо плиты, исполняющей роль разделочного стола, мимо самой Мики и мимо Микиного ножа. Силы оставили ее у холодильника, пришлось даже ухватиться рукой за дверцу, чтобы не упасть. Крепко хлопнув ей, Васька схватила первую попавшуюся плошку с йогуртом: надо же было как-то оправдывать «сладенькое».

Хотя бы и перед Микой.

Первый этап завершился благополучно, теперь нужно возвращаться. Тем же путем, мимо Микиного ножа и мимо самой Мики. Главное, чтобы опять не случился кошмар с паутиной, со впавшим, похожим на сожженный муравейник ртом. Второго такого превращения Васька просто не переживет.

До спасительной двери было далеко – гораздо дальше, чем обычно, и расстояние увеличивалось прямо на глазах, – и какой только черт понес Ваську к холодильнику? Она вполне могла обойтись без йогурта, а во всем виноваты ее упрямство и неизбывное желание казаться храбрее и бесстрашнее, чем есть на самом деле. Пока Васька тихо проклинала себя на все лады, с Микой опять начали происходить изменения. Правда, не такие кардинальные, как в тот, первый раз: как будто невидимый, но всесильный фотограф, проявлявший снимки Микиного лица, устал, или находился в раздумье, или находился в ожидании: какими же именно получатся фотографии? И какая личина больше всего подходит Мике? Прекрасная, ужасная, самая обыкновенная?..

– А я нашла коробочки. Хочешь посмотреть?

Коробочки.

Новая напасть.

Несмотря на страх, Васька все же продвигалась к заветному выходу, и мимо нее (слегка искаженные, как в ночном светильнике) плыли сердцевинки от салатных перцев и луковая шелуха. Она решила смотреть именно на них, чтобы не сосредотачиваться на Мике и ее тесаке. Откуда Ваське было знать, что за невинным фасадом перца, зелени и лука прятались какие-то коробочки?

Впрочем, «какими-то» они были совсем недолго.

Микин вопрос вывел их на передний план, все шесть.

Поначалу они показались Ваське самыми обыкновенными, хотя и не лишенными изящества. Одинаковой формы и одинакового размера жестянки: не маленькие, но и не так чтоб очень большие, во всяком случае, в Васькиной руке вряд ли поместилось бы больше одной. И если с кухонной утварью Васька уже сталкивалась, то эти коробочки она видела впервые.

Странно.

Еще более странными выглядели рисунки на коробочках.

Почти каждый рисунок состоял из нескольких человеческих фигур, и не совсем человеческих фигур, и совсем нечеловеческих. Там были и животные, но какие-то не слишком приятные.

Свинья, например.

Огромная толстая свинья.

Но никакая, даже самая огромная, самая отвратительная свинья не могла сравниться со страшным человеком, убивающим ребенка. Уже убившим ребенка. Кровь так и хлестала из детской шеи, а в руках у страшного человека было то, что любитель ржавых ключей Бычок называл странным словом палаш. Что-то вроде большого меча или (ой-ой-ой!) Микиного тесака. По словам Бычка, удар такого палаша немедленно и сразу вызывал гангрену. С тем, что означает «гангрена», Васька так до конца и не разобралась.

Но и на палаше ужасы не кончались.

Женская голова, покоящаяся на теле змеи (змеиный хвост венчался жалом). Еще одна женщина, облепленная жабами и все теми же змеями. Множество зеркал со зловещими силуэтами в них; злобная, с горящими глазами собака; черные угри, копошащиеся в чьих-то волосах; черные угри, вылезающие из чьих-то ртов, – а наивную Ваську еще соблазняли рыбой!..

От рисунков тянуло смрадом.

Смрад был не слишком силен, перебить божественный запах еды он не мог, но все же чувствовался. Больше того, он как будто был необходимой частью божественного запаха, вплетался в него тонкой нотой. Попробуй избавиться от этой ноты – и вся гармония тут же нарушится.

Неужели Мика не слышит ее? Не чувствует?

Васька могла бы поклясться, что все фигуры на коробочках живые. Двигались люди и те, кого назвать людьми было нельзя, двигались угри, жабы, змеи; даже огромная толстая свинья то и дело поводила мордой в разные стороны.

Что, если всему этому сборищу монстров станет тесно в своих коробочках и они выползут на свет, увеличатся в размерах, заполонят всю кухню, а затем весь дом?..

Даже думать об этом невыносимо.

– Так хочешь посмотреть на коробочки? —

голос Мики неожиданно помог ей, вывел из оцепенения, но в свете женской фигуры, которую пожирали змеи и жабы, в свете десятка других фигур это было не так уж важно.

Зачем Мика мучает Ваську?..

– Не хочу. Они дрянные, твои коробочки, —

наконец произнесла Васька. Неизвестно, услышала ли ее Мика за омерзительным шуршанием десятков перепончатых крыльев, стонами, всхлипами, похрюкиванием, поскуливанием, лаем.

Ваське было все равно.

Из последних сил она рванулась к выходу: шаг, еще шаг, еще два – и вот она свободна!

Пробежав по коридору, она оказалась в своей комнате: в комнате ничего не изменилось, все вещи лежали на своих местах, и главное – они были обыкновенными. Точно такими же, как всегда. Стараясь унять выскакивающее из груди сердце, Васька заперла дверь на ключ (два оборота вместо обычного одного) и забилась в дальний угол кровати.

Она не заметила, как заснула, она не видела снов, а когда проснулась, то даже не сразу вспомнила о том, что произошло ночью.

А ведь что-то произошло, в этом нет никаких сомнений. И потом откуда у нее в руках пластмассовая кюветка с йогуртом?..

На крышке из фольги были нарисованы черника и малина, толстощекие и вполне миролюбивые, – они-то и вытащили на свет божий змей и жаб. А заодно тесак в руке Мики и маленького медного зимородка с котелка: что заставило безобидную пичужку вступить в сговор с ужасными тварями, принять участие в бесчинствах на кухне?

Васька не находила ответа. Васька не находила себе места. Бесцельно наматывая круги по комнате, она совершила лишь один осмысленный поступок: выбросила так и не начатый йогурт в окно – черт его знает, что может обнаружиться под крышкой. Несколько раз Васька подходила к двери и прикладывала к ней ухо.

Полная тишина.

Ничего удивительного, по утрам Мика ходит на работу.

Васька никогда не интересовалась, какая у Мики работа и связана ли она с тем, что происходило сегодня ночью на кухне. Если да (только не это! только не это!), то леденящий душу рассказ о тополе-кровососе покажется детской сказочкой. Впереди Ваську ждут сказочки пострашнее.

Ясно одно: она не сможет просидеть в своей комнате всю жизнь. А значит, надо выбираться.

Последний раз окинув взглядом тихую пристань – с кучей вещей на стульях, с двумя незаконченными картинками из пазлов (с некоторого времени Васька пристрастилась к пазлам), с ярким утренним солнцем в окне, – она решительно взялась за ручку.

Для того чтобы открыть дверь, хватило одного оборота, хотя Васька хорошо помнила, что их было два. Тогда, ночью, она провернула ключ дважды – и тут без чертовой Мики не обошлось, только и жди от нее неприятностей!..

Чертовой Микой в квартире и не пахло.

И чарующего, божественного запаха, который гнал ее на кухню, тоже не наблюдалось.

Крадучись, Васька прошлась по коридору, заглянула в Микину комнату (там, как обычно, царил сводящий скулы порядок), заглянула в зал, заглянула в гостиную, заглянула в спальню, которая прежде принадлежала родителям. О ванне и туалете Васька тоже не забыла.

Все чисто… гм-м…

Все чисто, но остается кухня.

После вчерашнего кухня была распоследним местом на земле, где Ваське хотелось бы появиться; от одного вида кухонного проема у нее подкашивались ноги и пересыхало во рту; Леха и Бычок наверняка подняли бы ее на смех: ди-ивчонка, трусиха, сопля зеленая, хо-хо!..

– Сами вы дураки, – бросила она в пространство и решительно перешагнула порог кухни.

Ныне здравствующая газовая плита была вымыта. Зимородок улетел, зажав в лапах медный казан со всем его содержимым. Плиту, исполнявшую роль разделочного стола, больше не загромождали заросли зелени, луковая шелуха и останки перцев. Все большие и маленькие скульптуры стояли на своих местах, а в отполированной до блеска трубке типа из ниши (широкополая шляпа, плащ, сапоги с отворотами) Васька обнаружила фантик от конфеты, который сама же туда и сунула месяц назад.

Кухня, как и ее собственная комната, была залита солнечным светом, который пробивался сквозь ветки тополя (не того ли самого кровососа? – запоздало подумала Васька), но ни солнце, ни тополь не интересовали ее.

Дрянные коробочки.

Вчера ночью они стояли на столе, а теперь их нет.

Даже любопытно.

Отважная Васька тут же принялась перебирать содержимое шкафов и полок, заглядывая в самые укромные уголки. Консервные ножи, емкости для круп, трубочки для коктейля, обглоданные винные пробки, воронки – синяя и белая, яйцерезка, сломанная машинка для закатки банок, сломанный штопор, фарфоровая солонка в виде лошадиной головы, перечница в виде головы слона, деревянная кофемолка, больше похожая на сказочный дворец, – все вместе и каждая в отдельности эти вещи (особенно кофемолка и штопор), несомненно, представляли огромную ценность. Но Ваське было не до ценностей —

куда же запропали коробочки?

Она нашла их совершенно случайно, и не в укромном, скрытом от посторонних глаз месте, а на самом что ни на есть видном.

Коробочки стояли на открытой полке в буфете, они и не думали прятаться.

Их по-прежнему было шесть, не больших и не маленьких, с плотно притертыми жестяными крышками. Вот только рисунки…

Рисунки отсутствовали.

То есть не совсем отсутствовали: на битой эмали, местами прикрывавшей ржавчину, просматривались какие-то линии, черточки и точки, но цельной картины не получалось. Не было ни жаб, ни змей, ни угрей, не было страшного человека, убивающего ребенка; свинья и собака тоже куда-то подевались.

Васька подтащила стул к буфету, забралась на него и, секунду поколебавшись, достала крайнюю слева жестянку. Жестянка оказалась легкой, внутри нее что-то перекатывалось и глухо постукивало о стенки. Снять крышку не составило труда, зато с определением того, что же спрятано в коробочке, сразу возникли трудности.

Кажется, это были сухие плоды неизвестного Ваське растения. Пять одеревеневших лепестков, прикрепленных к черенку и торчащих в разные стороны. Плодов было немного, они едва прикрывали дно, и, когда Васька наклонила коробочку, сразу же ссыпались ей на ладонь. Запах, который издавали плоды (тонкий, нерезкий, с едва заметной кислинкой), был отчего-то знаком Ваське. А на блестящем полированном дне она моментально заметила горку пазлов. Пазлы все прибывают и прибывают, они вот-вот вывалятся из жестянки, чтобы избавиться от их присутствия, Ваське приходится закрыть глаза и крепко помотать головой.

Наличие пазлов означало только одно: на дне коробочки что-то есть.

Написанное. Выбитое.

Не то чтобы Васька с ума сходила от невозможности прочитать, что же выбито на дне, но терпеть издевательства еще и от дурацкой жестянки она не собиралась. Поставив ее обратно в буфет, Васька («в режиме ускоренной перемотки», как сказал бы продвинутый Леха) оприходовала оставшиеся жестянки:

– мелко нарезанная трава,

– зернышки размером с ноготь,

– еще трава, но нарезанная покрупнее,

– узловатые корешки,

– пестрая смесь из кожурок и палочек.

Пахло все это добро по-разному, но ничего выдающегося, ничего захватывающего дух в жестянках не было.

Немного оскорбленная таким неутешительным выводом, Васька сразу же потеряла к дрянным коробочкам всякий интерес. Она еще с минуту покружила по кухне, а потом забралась с ногами на подоконник и сунула в рот мизинец —

чтобы лучше думалось.

Что, если произошедшее с нею – часть ночного кошмара, не больше? Ну да, все это, включая жаб и рукоятку ножа, ей приснилось. Она терпеть не может Мику – вот Мика и явилась ей в образе злой колдуньи с ввалившимся ртом и паутиной вместо волос. Она не забыла историю с кротом (мышью) – вот ей и показалось, что рукоятка обычного кухонного ножа засижена омерзительными насекомыми. Она до дрожи в пальцах обожает Лехины страшные истории, она помешана на фильмах ужасов, которые демонстрируются после одиннадцати вечера – вот ей и привиделась всякая чушь, которой не место в голове одиннадцатилетней девочки. В жестянки напиханы специи – а где же им еще лежать, как не в жестянках?

Очень удобно.

Что же касается рыбы в казане – так никакой рыбы и не было, просто Васька любит рыбу, и любит наблюдать за рыбой, и всегда любила. А Мика только и знает, что пихать в нее каши, картошку и полуфабрикаты из ближайшего к дому магазина, – у Мики не забалуешь.

С вечера Васька закрыла дверь в свою комнату на один поворот ключа – тот же поворот она сделала и утром.

Ей приснился сон. Кошмар. На этом и нужно остановиться.

Тем более что так оно и есть.

Единственным слабым звеном во всей цепи оставался йогурт. Вечером она точно не забирала его из холодильника, а…

Ладно.

Столько всяких вещей говорит в пользу самого обыкновенного ночного кошмара, что о йогурте можно и позабыть.

Раз, два, три. О-опс! Забыла!

Ваське стало так легко, что она даже рассмеялась от удовольствия. Теперь самое время возвратиться к своим обычным делам, а вечером не забыть попросить боженьку, чтобы он больше не посылал ей подобных кошмаров. А уж она со своей стороны…

Что бы такого совершить, чтобы умаслить боженьку, генерального продюсера всех ужастиков на свете, Васька придумать не успела: за окном раздался призывный свист. Это Леха и Бычок вызывали ее на улицу.

Втроем они провели чудесный день (и почему все дни, которые начинаются с прогула школы, выглядят такими чудесными?), выкурили три сигареты, принесенные Бычком; выкурили огрызок сигары, принесенный Лехой; синхронно проблевались, украли в супермаркете две банки с кока-колой, украли в гипермаркете пачку чипсов; пугнули влюбленную парочку в кустах на Крестовском, пугнули мужика со спущенными штанами в других кустах; подняли на смех двух целующихся в машине парней – продвинутый Леха тут же объяснил, что такие типы называются пидарасами. К несомненным достижениям этого дня можно было отнести четыре проколотые автомобильные шины, три поцарапанных гвоздем крыла и поджог помойки.

К вечеру Васька так устала, что, конечно же, напрочь выбросила из головы намечавшийся с утра диалог с боженькой. Но он все-таки внял ее просьбе: во всяком случае, кошмары, похожие на тот ночной кошмар с Микой в главной роли, больше не посещали ее.

А в скором времени из дома постепенно исчезла вся копившаяся десятилетиями кухонная утварь. Шесть жестянок в первую голову. Да и Мика перестала ежесекундно мозолить глаза Ваське. Все происходящее объяснялось просто: у старшей сестры появилась новая, гораздо более интересная работа, и она требует концентрации душевных и физических сил.

– Ты стала шлюхой? – угрюмо поинтересовалась Васька.

– Где ты только набираешься подобной гадости? И как у тебя рот от таких слов не перекашивает?! – вспылила Мика. – Теперь я готовлю еду для сотрудников нашей компании. Это большое и ответственное дело. И, представь себе, твоя сестра пользуется большим уважением. А ты…

– Значит, ты теперь повариха?

– Это называется по-другому, – парировала Мика, но как именно, уточнять не стала.

– И вся ваша компания ест твою стряпню?..

Каши, яичница, замороженные овощи, магазинные котлеты и битки – вряд ли такой набор мог устроить какую бы то ни было компанию; но Васька предпочитала думать именно о них и совсем не думать о рыбе в медных лапах зимородка. Думать о рыбе со специями из жестянок означало вновь и вновь возвращаться к ночному кошмару. С ним все произошло совсем не так, как с другими кошмарами, – он не позабылся, не стал смешным, нелепым и не сто́ящим внимания. Напротив, каждый раз случайно наткнувшись на него в темных закоулках памяти, Васька испытывала иррациональный ужас.

Он потускнел лишь со временем.

Года через три-четыре, когда Ваське удалось завалить его массой других событий, тут же становившихся воспоминаниями. Такими, как гибель Бычка, например. К пятнадцати нелепый и мешковатый Бычок вытянулся и оброс легкими мускулами: он серьезно увлекся фристайлом и прыжками с трамплина, принял участие в нескольких соревнованиях городского и областного масштаба и даже успел завоевать место в первой двадцатке. Васька нравилась обоим – и Лехе, и Бычку, детская дружба незаметно переросла в некое подобие первого робкого чувства. И если бы Ваське пришлось выбирать, она, несомненно, выбрала бы продвинутого Леху – рассказчика сумасшедших историй, кладезя всевозможных (в основном бесполезных) знаний; рот у Лехи не закрывался, и в этом он выгодно отличался от молчаливого Бычка.

Они признались Ваське в любви одновременно. Так и сказали: вот мы. Вот ты. Тебе и решать, чьей девчонкой быть, Васька.

Конечно, она бы выбрала Леху, если бы Леха не был активным интернет-пользователем.

С некоторых пор он зависал в чатах и на каких-то диковинных интернет-конференциях, скачивал музыку и картинки, входил сразу в десяток интернет-сообществ и соорудил собственную страничку, которая (не сегодня-завтра) грозилась перерасти в полноценный сайт.

Леха взахлеб рассказывал об Интернете, считая его самым гениальным изобретением человечества. И никак не мог взять в толк, почему же Васька так к нему равнодушна.

Нет, Васька не была равнодушна к Интернету.

Она его ненавидела.

С ее крайней, редко встречающейся формой дислексии пялиться в экран монитора бесполезно. Все равно ничего не прочтешь, а если уж особенно сильно напряжешься, то разум выдаст тебе гору разрозненных пазлов на каждом сантиметре поверхности – только и всего.

Интернет-Леха потерян для нее навсегда.

А Бычок – вот он. Молчун, не склонный что ни секунда изрекать премудрости. К тому же Бычок занимался опасным делом, а опасные дела всегда привлекали Ваську. Благодаря Бычку она и сама втянулась в экстремальный спорт, обросла собственными новыми друзьями с ветром в голове и сноубордами под мышкой. С одним из них она даже закрутила роман, в то время как Бычок отправился на соревнования куда-то в Карелию. И уже подготовила небольшую речь, общий пафос которой сводился к «мы расстаемся». Речью Васька так и не воспользовалась – Бычок погиб.

Сломал себе шею – исполнение тройного сальто оказалось неудачным.

Гибель Бычка совпала по времени с открытием ресторана «Ноль за поведение».

Тогда новое место работы сестры мало волновало Ваську, кто мог знать, что через каких-нибудь три года и она окажется там?

Любая другая работа, кроме совсем уж бросовой (типа посудомойки, или дворника, или уборщицы, или сотрудника собачьего приюта), представляла для Васьки определенные сложности. Она не могла устроиться даже курьером: от курьера требовались не только мобильность, исполнительность и хорошая память, но и умение ориентироваться в массе адресов, кабинетных табличек и телефонных номеров. При Васькиной редкой психологической особенности (как называла дислексию политкорректная Мика) это тоже было весьма проблематичным.

И когда Мика предложила ей поработать официанткой в «Ноле», Васька неожиданно для себя согласилась. Хотя и понимала, как это выглядит со стороны:

триумф паука.

Паук не мытьем так катаньем добился своего: он стал нужным Ваське.

Трудно представить что-либо более ужасное, чем этот скорбный факт.

И вот теперь чудесная птица Кетцаль, за спиной которой сидит Васька, спрашивает: не сука ли ее сестра?

Долго, слишком долго Васька обдумывала ответ.

– Она не сука. Она ведьма…

* * *

…Когда у нее возникла мысль убить Мику?

После секса с Ямакаси.

Самого первого секса, в тот вечер, в ту ночь, когда Ямакаси впервые появился в мастерской и повесил свой тощий рюкзак на гипсовое стремя лошади Рокоссовского.

– Сейчас или потом? – спросил он.

– Что? – не поняла Васька.

– Когда будем трахаться – сейчас или потом?

С предложениями перепихнуться Васька сталкивалась едва ли не ежедневно. И в зависимости от обстоятельств, а также от личности сделавшего предложение либо сразу давала в морду (устраняя возможные разночтения), либо меланхолично ссылалась на вагинальный кандидоз. Последний аргумент, как правило, срабатывал безотказно.

Но в случае с Ямакаси все вышло совсем по-другому.

Во-первых, он был птицей. И не просто птицей, каких миллионы и миллионы, – птицей Кетцаль. С гладкой, как эмаль, кожей. С блестящими, как перья, татуировками. В вопросе птицы не было ничего пошлого, ничего оскорбительного, напротив – он был таким же невинным и простодушным, как недавние терракотовые рассуждения об убийстве.

Разве можно сердиться на птицу?

– Как хочешь, – сказала Васька.

– А ты сама-то хочешь?

Хочет ли она? Не то чтобы очень, но… Его тело умеет летать. В его теле нет ни одного изъяна, во всяком случае, в той его части, что находится на поверхности. Что не скрыта жилеткой и легкими полотняными брюками. Васькина память всегда была избирательна: события последнего времени часто стираются или сбиваются в один маловразумительный ком. Но она хорошо помнит себя пятилетней, в волнах Красного моря, поблизости коралловый риф, тогда он показался ей огромным. Коралловый риф безумно нравится Ваське, но настоящий шок она испытывает, когда ныряет под воду. Риф – не мертвая крепость (вид сверху), а самый настоящий живой сад, полный восхитительных, никогда не виданных цветов. Цветы поворачивают к ней свои головки, между цветами снуют рыбы —

пятилетняя Васька потрясена.

Подводная часть рифа «Ямакаси» все еще скрыта от глаз, но у Васьки, которой почти двадцать, учащенно бьется сердце:

ее ждут великие открытия.

– У тебя забавные сандалии, Ямакаси.

– Эспарденьяс? – Ямакаси как раз занят сбрасыванием сандалий с ног.

– Что такое эспарденьяс?

– Эспарденьяс – так они называются. Национальная обувь… испанская, по-моему. Говорят, даже папа римский каждый год заказывает себе одну пару эспарденьяс.

– Ты снял их с папы римского? —

пробует пошутить Васька. Ничего не получается.

– Снял, но не с папы.

– Ты был в Испании?..

Любой из тех, кто жаждет перепихнуться с Васькой, обязательно бы воспользовался случаем. И принялся бы заливать про корриду в Аликанте (он сидел в первом ряду и видел все подробности), про бег быков в Памплоне (он принимал в нем самое активное участие, и только чудо спасло его от смерти). И про пересечение Гибралтара на надувном матрасе.

– … Никогда не был в Испании, – говорит Ямакаси.

– Значит, туфли – подарок?

– В какой-то степени… Мне они очень понравились, эти эспарденьяс. Удобные, легкие. Лучше не придумаешь.

– И тебе их подарили? —

Васька и сама не понимает, что заставляет ее так настойчиво расспрашивать про эспарденьяс. Пеньковая подошва? Не слишком-то чистые носки сандалий? Пятна на носках не такие масштабные, как на седле мопеда, но, кажется, окрашены в тот же бурый цвет.

– Они в чем-то выпачканы…

– Тебя это смущает? – улыбается Ямакаси.

– Нет. Хочешь принять душ?

После полетов над крышами, после езды на мопеде (способствующих напряжению сил и активному выбросу энергии) от любого другого парня за версту несло бы резким потом – это вопрос физиологии, не больше. Но Ямакаси – не любой парень, и запах от него не беспокоит Ваську.

Запаха просто нет.

Он никак не проявляет себя и в постели, где они оказываются ровно через минуту. При желании Ямакаси мог бы стать королем воров: вся Васькина одежда, до последней, самой мелкой детали, украдена с тела. Как это произошло – Васька не понимает.

– Здорово, – только и может выговорить она.

– А будет еще лучше, – Ямакаси касается ее лица жесткими пальцами. – Доверься мне…

То, что происходит потом, – не совсем секс, хотя все внешние атрибуты сохранены: постель, сбитые простыни, легкие прикосновения, сменяющиеся затяжными поцелуями; изучение особенностей друг друга посредством рук, губ и ног; покусывание сосков, поглаживание живота, ритуальные танцы вокруг паха, учащенное дыхание, еще более учащенное дыхание, всхлип, стон – Ваське очень хорошо, внутри тела взрываются петарды, один за другим вспыхивают фейерверки, – и это не какая-нибудь дешевая китайская пиротехника. А по меньшей мере, пиротехника made in Japan.

Или в странах Евросоюза.

Ваське очень хорошо, и при этом она ни на секунду не теряет контроль над собой.

Совсем как во время сегодняшних прогулок по железным холмам, а раньше во время прыжков с парашютом, и полетов на дельтаплане, и полетов на сноуборде, и на лыжах без палок; стоит только потерять контроль, не суметь вовремя сгруппироваться, не рассчитать силы, расстояние, скорость ветра – считай пропало.

Сломанные конечности тебе обеспечены. И это еще не самый худший вариант.

Ямакаси вовсе не собирается ломать Ваське конечности – так, во всяком случае, кажется на первый взгляд.

На второй тоже.

Он делает все ровно так, как делало несколько десятков парней до него, разве что заходит в своих притязаниях чуть глубже, чуть дальше. И глаза у него открыты: настолько широко, насколько позволяет узость азиатских век. Васька обнаруживает это случайно, открыв собственные глаза. Так она делала всегда – открывала глаза в самый неподходящий для парня момент. Наблюдать за распаренными, искаженными от страсти, перевернутыми физиономиями в преддверии выброса – одно из самых любимых Васькиных занятий. Такого насмотришься, что никакой комнаты смеха не надо.

Вряд ли Ямакаси вообще закрывал глаза.

И хотя его член проникает в Ваську все глубже, все дальше и движется все быстрее, лицо остается спокойным и безмятежным. Ни одна черта не сдвинулась с места, на лбу не проступила испарина, он не закусывает губ, не трясет головой и не дергает кадыком.

Живущий своей жизнью член вовсе не мешает Ямакаси глазеть на Ваську. Нельзя сказать, что он рассматривает Васькино лицо. Как нельзя сказать, что он отслеживает Васькину реакцию на происходящее или пытается угадать – хорошо Ваське или не очень.

Тут что-то другое.

До сих пор взгляд Ямакаси не казался Ваське обремененным особой мыслью, нет ее и сейчас.

То, что есть:

инородные тела в гнездах век.

Багры, крючья, кузнечные щипцы, щипцы для колки сахара, плоскогубцы, клещи, поддон для ловли креветок, поддон для намывки золотого песка. Все то, что призвано вытаскивать, выбивать, вырывать, просеивать, подтягивать к себе. Васька понятия не имеет, каким инструментом воспользуется Ямакаси, все будет зависеть от того, что именно он хочет вытащить.

Из нее, Васьки.

Та часть Ямакаси, которая вошла в Ваську, – тоже в доле.

Теперь, увидев в его глазах крючья и багры, Васька в этом не сомневается. Можно назвать член членом, или дружком (если парень тебе нравится), или пиписькой (если парень тебе нравится не очень); можно вообще никак его не называть или придумать ему тысячу имен – ни одно из них не подходит Ямакаси.

То, что находится у него между ног, – тоже инструмент. Гораздо более сложный, чем багры и крючья, чем даже щипцы для колки сахара; возможно, этот инструмент сродни тем, что изображены на витраже в кухне, Васька не знает их названий, она вообще ничего о них не знает, кроме одного: им всем не одна тысяча лет.

Внутри Васьки тоже полно тысячелетних наслоений.

В основном это ничего не значащая тина старых, еще детских обид; окаменелости неудовлетворенных амбиций; черепки напрасных стенаний («я никогда не была в Непале», «я никогда не буду участвовать в «Формуле-1» и прочая дребедень); придонный ил повседневности, гниющие останки предыдущих связей —

и во всех этих тысячелетних наслоениях орудуют сейчас багры и крючья. И поддон для ловли креветок не забыт.

Вытаскивать, просеивать, подтягивать к себе.

Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ —

вот что лежит сейчас на поддоне. Золотой самородок, который Васька столько лет хранила в себе, даже не подозревая о его существовании. Но стоило Ямакаси подтолкнуть снизу, подтянуть сверху и просеять – как он тотчас же всплыл со дна Васькиной души.

Как все просто. Проще не придумаешь.

– Я хочу ее убить, – заявляет Васька, глядя в потолок и машинально поглаживая затылок Ямакаси.

Кетцаль – птица-старатель, птица-археолог, птица-рыбак – все еще покрывает ее тело своим, но Васька не чувствует никакой тяжести. Она увлечена созерцанием золотого самородка, она не может отвести от него глаз, так он прекрасен.

– Я хочу ее убить, – снова повторяет она. – Свою сестру.

– Я понял, – Ямакаси нисколько не смущен.

– Знаешь почему?..

Объяснения нужны не ему – самой Ваське. Мика, никто другой, отравляла ей жизнь много лет, она почти целый год скрывала от Васьки смерть родителей (Васька узнала об этом случайно – достаточно было уточнить даты, выбитые на могиле родителей, у кладбищенского сторожа). Мика, никто другой, не спасла Ваську от редкой психологической особенности, а прояви она настойчивость и волю – крайних проявлений болезни удалось бы избежать. Мика, никто другой, радовалась Васькиной зависимости, она поставила Ваську в дурацкое положение, устроив на унизительную работу в ресторане, разве об этом Васька мечтала всю свою жизнь?

Совсем не об этом —

всю жизнь она мечтала убить Мику…

О нет, нет, об убийстве речи не шло никогда, Ваське просто хотелось, чтобы Мика ушла из ее жизни. Исчезла, испарилась, не беспокоила бы Ваську навязчивой, слюнявой опекой. Не лила паточные слезы из засахаренных глаз по поводу черной неблагодарности, которую демонстрирует Васька. В глубине души Васька понимает, что ненависть к кровной и единственной сестре – еще одна ее редкая психологическая особенность, а проще патология, в связи с ней Ваську можно назвать моральным уродом. Но это совсем не важно, если речь идет о золотом самородке с насечками на боках:

Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ.

– Знаешь почему?

– Валяй.

– Просто так.

Только произнеся это, Васька понимает, что «просто так» и есть настоящая причина. Она готова к тому, что Ямакаси поднимет ее на смех, или в ужасе отшатнется, или постучит пальцем по лбу – ты с ума сошла, детка, говорить такие вещи малознакомому человеку! Ямакаси не делает ни первого, ни второго, ни третьего. Он целует Ваську в переносицу и произносит:

– Это достойная причина. Может, самая достойная из всех достойных.

– Ты думаешь?

– Знаю.

Наконец ее тело получает свободу. Ямакаси поднимается с постели, впихивает татуированную задницу в штаны и подходит к стремени лошади Рокоссовского. Из рюкзака извлечена расческа, и, кажется, теперь только она занимает все воображение Ямакаси. Закинув руку, он принимается расчесывать блестящие гладкие волосы, вернее вычесывать их, долго и основательно.

Совсем как птица.

Но не как птица-старатель, не как птица-археолог, не как птица-рыбак, а как самый обыкновенный ублюдочный голубь городского разлива. Весь ублюдочный смысл существования такого голубя – класть ублюдочные килограммы дерьма на все мало-мальски пригодные к этому поверхности. Оттого и вычесывание выглядит как поиск насекомых в нечистых перьях.

Ямакаси мгновенно становится неприятен Ваське.

Ей нужно пойти в душ, смыть с себя… Смыть с себя что?

Пот Ямакаси? Но он даже не вспотел, когда занимался сексом. Сперму Ямакаси? Ее не достанешь, она уже давно утекла в глубины Васькиного организма. Его запах, его дыхание? Запах так себя ничем и не проявил, а дыхание до самого конца оставалось ровным.

С тех пор как он вынул из Васьки свой безупречный член, она только и думает, что об убийстве Мики.

Никаким душем это не смоешь.

Ямакаси между тем то пропадает из поля зрения Васьки, то вновь появляется: он изучает мастерскую и содержимое мастерской.

– Забавное место.

– Обычная скульптурная мастерская. Она принадлежала деду.

– И скульптуры его?

– Да.

– А где сам дед? Помер?

– Еще до моего рождения.

– Значит, ты живешь здесь?

– Уже несколько лет. Мне здесь нравится.

– А твоя сестра?

Он возвращается к Ваське окончательно, ставит ногу в гипсовое стремя лошади Рокоссовского и перебрасывает узкое тело в гипсовое седло. Васька не может скрыть улыбки: девять из десяти парней, бывавших здесь, делали то же самое, и выглядело это нелепо. Еще и потому, что размеры гипсовой лошади несколько отличаются от размеров обыкновенной живой лошади.

Соотношение масштабов: 1:1,5.

Самое удивительное, что Ямакаси, оседлавший лошадь, вовсе не выглядит нелепо. Напротив, они смотрятся как единое целое. Ямакаси рожден для лошадей (пусть даже и гипсовых), как рожден для крыш, мопедов, разводных мостов, пожарных лестниц. Эта мысль приходит к Ваське внезапно: несмотря на свою исключительность и уж совершенно оголтелую экзотичность, Ямакаси идеально подходит для обыденного мира во всех его обыденных проявлениях.

Она не должна сердиться на птицу Кетцаль.

– … Что – моя сестра?

– Где обитает твоя сестра?

Васька делает неопределенный жест рукой в сторону двери: там.

– Вот как? И что же находится там?

– Наша квартира. Сначала она принадлежала деду, потом родителям, а теперь в ней живет ведьма.

– Я слыхал, что раньше деятелям культуры обламывались самые настоящие хоромы.

– Так и есть, – с готовностью подтверждает Васька. – Квартира шикарная.

– И при этом ты живешь в мастерской…

– Я сама так решила. Не могу ее видеть.

– А родители?

– Родители давно умерли. Мне было шесть…

– А ей? – Ямакаси проявляет подозрительный интерес к блаженной дурочке Мике, Ваське это неприятно.

– Шестнадцать.

– И вы все это время жили одни?

– И мы все это время жили одни. Каждая сама по себе.

– Надо полагать, она о тебе заботилась все то время, пока ты не выросла? Не превратилась в такую… такую…

Жокей Ямакаси намеренно затягивает с определением:

в такую неблагодарную скотину,

в такую омерзительную гадину, что просто с души воротит

– … в такую – что?

– В такую потрясающую девушку. Иди-ка сюда, кьярида миа.

Васька понятия не имеет, что означает «кьярида миа»: очевидно, обращение к женщине, которое позволяет мужчине считать ее своей собственностью.

– Мы и так достаточно побыли вместе. Пора бы отдохнуть друг от друга, —

говорит она, но все же поднимается с постели. Изящно натянуть на себя джинсы не получается, обычно ловкая Васька путается в штанинах, скачет на одной ноге, едва не падает, вот проклятье! Ямакаси взирает на сцену со снисходительной улыбкой всадника-монаха, только что вошедшего в Иерусалим.

– Иди сюда, – говорит он. – Давай руку.

Васька вовсе не собиралась протягивать ему руку – восседать на гипсовой лошади еще глупее, чем восседать на куцем седле мопеда, к тому же гипс пачкается, – она не собиралась, но уже через мгновение оказывается на лошадином крупе. Единственное утешение – теперь она сидит не позади Ямакаси, а впереди него.

– Вы всегда жили одни?

– После смерти родителей – да.

– И никто вам не помогал, бедным сироткам?

«Бедные сиротки», «бедные, бедные сиротки», «бедные вы мои сиротки», – Васька уже когда-то это слышала.

– Что значит не помогал?

– Не было никого, кто проявил в вас участие?

– Зачем ты спрашиваешь?

– Просто… Интересно было бы узнать про твою жизнь побольше. Ты считаешь это излишним любопытством?..

Васька медлит с ответом.

Что, собственно, произошло? Она познакомилась с парнем, который так ловко перемещается по крышам, что и зовут его Ямакаси. Она познакомилась с ним, как знакомилась со всеми другими из разношерстного сообщества экстремалов:

это Ильич, он занимается фристайлом; это Кузя, он занимается кайтингом и только вчера вернулся из Австралии; это Вован, он альпинист, потрать на него вечер, если не сложно. Только не заговаривай о горах: Вован с тремя ребятами ездил на Хибины, они все погибли, и лишь он остался жив, об этом даже в новостях сообщали.

Она переспала с Ямакаси, как до этого спала с Ильичом, Кузей и альпинистом Вованом: секс как перемена впечатлений, как тренировочный лагерь перед очередным восхождением, перед очередной попыткой взлететь в небо, перед очередным спуском через пороги вниз по реке. Никто из них не пытался особо вникнуть в Васькину жизнь – и она тоже не вникала. Собственно, тут и вникать не во что: большинство этих парней гораздо менее интересны, чем дело, которым они занимаются. И Васька нужна им не для всепоглощающей и вечной любви (хотя встречались и такие экземпляры, она выпроваживала их быстрее, чем всех остальных). Васька нужна им, чтобы расслабиться, чтобы не думать о том, что следующее восхождение, следующий полет, следующий спуск могут оказаться последними. Васька нужна им, чтобы подтвердить собственную состоятельность.

Они нужны ей по той же причине.

К чему клонит Ямакаси, куда он ведет гипсового коня? – Васька не может избавиться от ощущения, что они и вправду движутся, мерно покачиваясь в седле: знакомое до последнего штриха пространство мастерской неуловимо меняется. Стен больше не существует, впереди неожиданно образовался коридор, почти такой же, какой оставался за Ямакаси там, наверху, в прогалинах между железными холмами. Так же клубится сгустившийся воздух у входа, но есть и разница.

Коридор там, наверху, был абсолютно пустым, абсолютно стерильным.

Этот же наполнен тенями, смутными (хотя и когда-то виденными) силуэтами, он уходит в темноту или, вернее, в черноту, которая время от времени вспыхивает слепящими точками, змейками, спиралями. Точно такая же спираль притаилась между большим и указательным пальцем левой руки Ямакаси, Васька видит эту татуировку перед собой и сейчас. Когда-то продвинутый Леха рассказывал им с Бычком о спиралях и еще о витраже с розой, и еще о рыбьем пузыре, и еще о гало. Занятные были побасенки, вот только Васька не может вспомнить из них ни слова, столько лет прошло!.. Кажется, все эти штуки были не менее опасны, чем тополь-кровосос, и (если с ними неловко обращаться) убивали наповал. Должна ли она опасаться черной спирали, вытатуированной на руке Ямакаси или сто́ит опасаться чего-то еще, не менее знакомого? Она не особенно вглядывалась в татуировки, но наверняка в их зарослях сыщутся и рыбий пузырь, и витраж с розой, и гало…

Взрослая Васька нисколько не боится спирали (еще чего!), но ей смертельно хочется спать.

– … Ты считаешь это излишним любопытством, ответь?

– Нет, но…

Движение лошади укачивает Ваську, копыта постукивают цок-цок-цок, глаза слипа-аются, куда же все-таки они едут?..

– Куда мы едем?

– Мы стоим на месте, кьярида миа…

Движение лошади укачивает Ваську, а тихий голос птицы Кетцаль убаюкивает.

– Значит, жили-были на свете две бедные сиротки?.. бедные, бедные сиротки…

– Бедные сиротки. Знаешь, так называл нас один человек когда-то.

– Что за человек?

Если бы Ваське не хотелось спать, она бы наверняка заметила, что сквозь вату птичьего клекота проскакивают иголки вполне целенаправленного интереса: ни один вопрос еще не был задан просто так.

– Я плохо его помню…

– Но кое-что все-таки помнишь?

– Смутно… Его звали дядя Пека.

– Странное имя.

– Скорее, прозвище. Это мы с Микой… с сестрой так его называли. А на самом деле он был Павлом… Павлом Константиновичем. Павел Константинович, точно.

– Так-так… Продолжай…

Засыпающая Васька не вполне понимает, куда клонит Ямакаси.

– Что тебя интересует?

– Этот… дядя Пека… Он что, помогал бедным сироткам?

– Вроде бы. Помогал деньгами, помог сохранить квартиру…

– Да, сохранить такую шикарную квартиру без посторонней помощи двум бедным сироткам очень трудно.

Ямакаси не видел квартиры, он не выходил за пределы мастерской, и трех часов не прошло, как он появился здесь впервые, – и при этом уже живо рассуждает о достоинствах их с Микой жилплощади. Почему? Васька должна бороться со сном, иначе что-то очень важное пройдет мимо нее.

– Откуда ты знаешь про шикарную квартиру?

– Ты сама мне об этом сказала. Ровно этими же словами – «квартира шикарная». Вспомни!..

– Ну-у, может быть…

– И где теперь дядя Пека?

Спираль между большим и указательным пальцами вращается и вращается, засасывая Ваську.

– Его нет.

– Что значит нет? Он больше не поддерживает вас?

– Он умер. Точнее погиб. Точнее его убили.

– Вы, наверное, очень переживали?

– Ведьма переживала. А про себя я не очень-то помню.

– А как его убили?

– Темная история… Он ведь был каким-то крупным функционером, или бизнесменом, или что-то в этом роде. Ворочал большими деньгами и наверняка нажил массу врагов. Словом, его убили. Не здесь, не в России.

– А где?

– Я не знаю. Кажется, речь шла об Испании.

– Он был одинок?

– Одинок?..

– Я имею в виду семью… Жена, дети и все такое.

– Никогда ничего не слыхала про его семью. Он всю жизнь любил нашу мать, поэтому и не женился.

– Завидное постоянство. Значит, если я правильно понял, когда с вашей матерью случилось несчастье, он попытался заменить вам отца?

– Он не пытался заменить нам отца.

– Неважно… Но он очень вам помог. Это факт?

– Да, наверное. Он как-то сказал мне: мы всегда будем рядом, мы все для тебя сделаем…

– Кто это «мы»?

– Он имел в виду Мику.

– Твою сестру? Ведьму?

– Да. Он был очень к ней привязан.

– Почему именно к ней?

– Она ведь была уже почти взрослая и к тому же походила на маму. Одно лицо. Так все говорили.

Никто так не говорил, никто не сравнивал блаженную дурочку Мику с мамой. Васька лишь однажды услыхала нечто подобное. И то в диалоге, предназначенном совсем не для ее ушей. «Одно лицо, вот и не верь после этого в переселение душ…» – так думал о дурочке гонец смерти дядя Пека. В Ваське тогда все восстало: мамочка – та мамочка, которую она помнила, – уж нисколько не была похожа на Мику, еще чего!.. Но со временем черты маминого лица стерлись, ушли из памяти, чтобы никогда больше не возвращаться. Конечно, Васька могла в любой момент обновить их, стоило только влезть на антресоли, где хранились семейные альбомы – серый и красный.

После смерти родителей Васька ни разу не прикасалась к ним.

Она не стала бы этого делать, даже если бы очень захотела: из страха, что слова дяди Пеки недалеки от истины. А если они недалеки, то что ждет ее в сером и красном альбомах? Растиражированная физиономия сестры, умудрившейся подменить собой мамочку, украсть ее лицо и воцариться при его помощи в самых разных временах.

То-то она будет торжествовать по ту сторону глянца, по ту сторону зерновой печати! – среди навсегда застывших улыбок, деревьев, солнц, людей, памятников архитектуры, новогодних елок и шашлыков на природе. Нет, Васька никогда не доставит заснятой Мике такой радости…

– А ты совсем не похожа на свою маму?

Странно, но этот вопрос выглядит самым человечным из всех заданных, хотя и немного отклоняется от генеральной линии, которую до сих пор гнул Ямакаси.

– Я – нет. Я совсем другая.

– Ни на кого не похожая… —

он прикасается губами к Васькиному затылку. Движение вовсе не выглядит спонтанным проявлением нежности, оно хорошо просчитано: Васька понимает это даже сонная.

– Давай обойдемся без дурацких комплиментов, – говорит она сквозь зевоту.

– Это не комплимент. А как же вы жили потом?

– Когда?

– Когда лишились покровителя.

– Нормально.

– А я после смерти родителей долго бедствовал. Долго скитался. Иногда без крыши над головой…

А ты и сейчас без крыши, хочется сказать Ваське. Неожиданное откровение Ямакаси взбодрило ее, привело в чувство. Откровение выглядит излишне сентиментальным, излишне мелодраматическим, городской романс, да и только: его впору переложить на музыку и поставить в жесткую ротацию на радио «Шансон», – жаль, что здесь нет паука. Паук уж точно разразился бы овацией, а потом долго рыдал бы на груди скитальца, сраженный его жизненной историей наповал. И все так же обливаясь слезами, напек бы ему в дорогу горы всякой снеди.

Кнедликов, пончиков, венских булочек, круассанов с яблочным повидлом.

Васька – не паук.

– Что-то не особенно верится.

– О чем ты, кьярида миа?

– Что у тебя вообще были родители.

Он с готовностью смеется. И сидящая к нему спиной Васька чувствует, как отголоски этого на первый взгляд добродушного смеха вползают в ее волосы подобно насекомым. Тем самым, которых Ямакаси выщелкивал из нечистых перьев.

– Ну как-то же я появился на свет…

– Да, этого я не учла. А что касается нас – не помню, чтобы мы особенно бедствовали. Удалось кое-что отложить на черный день.

– Надо полагать, твоя сестра постаралась? – и снова Ваське неприятно упоминание о Мике.

– Думаю, в этом была не ее заслуга.

– А чья?

– Не знаю. Я была тогда слишком маленькой.

– Ясно. А чем занимается твоя сестра сейчас?

Варианты ответов у Васьки всегда под рукой:

шизофреничка

посудомойка

домработница у Пьехи

пациентка лепрозория —

они производили неизгладимое впечатление на всех ее парней. Но никому из них Васька не говорила, что ее сестра – ведьма. И что Ваське хотелось бы убить ее.

– Она работает в ресторане. Целыми днями стоит у плиты.

– Почтенное занятие. Я бы сейчас и сам чего-нибудь пожевал.

Они были на крыше – достаточно долгое время. Потом добирались до Петроградки, потом переключились на секс, оседлали гипсовую лошадь и бог знает сколько проговорили. Немудрено, что он проголодался.

– Боюсь, что особых разносолов нет. Мика не готовит дома, а я тем более.

– Я могу сходить в магазин. Есть здесь какие-нибудь «24 часа» поблизости?

Когда Ямакаси успел соскочить с седла и к тому же проделать это так незаметно? Васька ощущает пустоту за спиной, а он уже стоит перед ней и улыбается. Не слишком-то хорошая улыбка, двусмысленная. Что, если он задумал улизнуть под предлогом внезапно навалившегося голода? Такое вполне возможно, свой секс (едва ли не безличный) он уже получил.

Сейчас он снимет рюкзак со стремени, закинет его за плечо и уйдет навсегда. Дай бог, чтобы без последствий, а ведь могут быть и последствия. Ничто не помешает ему раззвонить всем другим ямакаси, ямакаськам и ямакасишкам об одной телке, которая дает после трехчасового знакомства, не требуя справки из вендиспансера, водительских прав международного образца и предварительного посещения городской бани. К тому же она немного с приветом и настолько ненавидит свою сестру-повариху, что готова убить ее. В общем, цирк, да и только… А что, если он поспорил с Чуком и Геком? Мол-де, оседлать эту бабу не труднее, чем гипсовую лошадь, и ничего выдающегося в ней нет, так что не заморачивайтесь, отцы.

Чук и Гек.

Они и без того занимали в сердце Васьки весьма скромное место, а сейчас и вовсе превратились в бесплотные тени на стене.

Не то что Ямакаси.

Повелитель крыш, он стоит перед Васькой еще более восхитительный, чем в тот момент, когда она увидела его впервые. Татуировки на его теле сверкают, маленькие черные солнца слепят глаза, маленькие черные луны щекочут ноздри, маленькие черные спирали срезают кожу слой за слоем, маленькие черные стрелы пронзают сердце – уж не влюбилась ли Васька?

Определенно нет.

– … Поблизости точно ничего подходящего не найдется. Пришлось бы пилить на Каменноостровский, а это лишнее. Знаешь, если покопаться в холодильнике, наверняка можно кое-то найти.

– Ничего, что я спросил о еде?

– Конечно, ничего.

– Ты проводишь меня?

– Я не бываю на кухне без крайней необходимости.

Это только часть правды, хотя Васька действительно сократила свои визиты в ту сторону квартиры, где находится кухня, до минимума. Кухня много лет оставалась убежищем ведьмы, а детское воспоминание о жабах и змеях, и о человеке, убивающем ребенка, живо до сих пор. Васька отлично понимает, что все ее страхи беспочвенны и иррациональны, она даже пытается с ними бороться, иногда самыми экстравагантными способами. Выйти голой на кухню, особенно если поблизости слышны унылые вздохи Мики – почему нет?..

Но это только часть правды.

А вся правда заключается в том, что сейчас ей хочется одиночества. Пусть и недолгого.

– … Вон та дверь, видишь? Она ведет в квартиру. Пройдешь по коридору, поднимешься по ступенькам вверх и свернешь направо. Там будет еще один коридор, а в самом его конце кухня.

– Понятно. А я не столкнусь с твоей сестрой?

– Если столкнешься – поздоровайся. Но в разговор лучше не вступать.

– Почему?

Васька делает круглые глаза и трагическим шепотом предупреждает:

– Она заговорит тебя до смерти!

Дверь за Ямакаси захлопывается, и Васька остается одна. Наконец-то!..

Ей больше не хочется спать, мастерская приняла свои обычные очертания, все снова находится на местах: девушка с веслом (Васька зовет ее Хиллари Клинтон) – справа от лошади Рокоссовского; мужик в робе (Васька зовет его Джеком-Потрошителем) – слева. Стена с фризом из колхозной жизни – впереди. Еще о лошади:

это всего лишь куча старого дерьмового гипса.

Васька легко соскакивает вниз и тут же упирается рукой в рюкзак Ямакаси. Мысли о содержимом рюкзака время от времени посещали ее: не факт, что после изучения содержимого Ямакаси предстанет перед ней в новом, неожиданном свете, но попробовать стоит.

Инстинктивно оглядываясь на дверь, Васька принимается рыться во внутренностях, то и дело натыкаясь на фрагменты каких-то вещей, общий их смысл ускользает. Промаявшись секунд двадцать, она приходит к соломонову решению: нужно вывалить вещи на пол – и вся недолга.

– нож-выкидушка с аляповатой наборной ручкой из плексигласа и грязным лезвием (Васька ожидала увидеть как минимум мачете);

– два потертых китайских шара с покрытыми эмалью символами инь и ян (Васька ожидала увидеть как минимум магический кристалл);

– книга без обложки (он утверждал, что не читает книг);

– колокольчик без языка;

– плеер без наушников;

– сломанная палочка для ушей;

– две сломанные зубочистки;

– зажигалка «Зиппо» с изображением кактуса и койота, воющего на луну;

– одноразовая зажигалка;

– полупустая пачка сигарет, ни в одном ларьке Питера такие не продаются;

– карманный календарик с зажеванными углами; на календарик нанесена схема метро, явно не питерского и не московского;

– мятый буклет с изображением взлетающего лайнера на первой странице. Поверхностный просмотр буклета выявляет ряд однотипных колонок – очевидно, речь идет о расписании вылета и прилета самолетов в каком-то неведомом Ваське аэропорту;

– пухлая, видавшая виды записная книжка. Учитывая Васькину редкую психологическую особенность, на книжке можно сразу ставить крест;

– что-то вроде медальона или амулета: дешевый камень неизвестного происхождения на такой же дешевой, едва ли не медной цепочке —

И всё.

Уже сейчас эту рюкзачную феерию можно смело вынести на помойку и быть совершенно спокойным за ее будущее: ни один бомж на такое добро (за исключением ножа и зажигалки) не польстится. Васька уязвлена, но вынуждена признать: Ямакаси предстал перед ней в новом, неожиданном свете. Жаль только, что не высветились документы (неважно, что Васька ни бельмеса в них не поймет, но у любого человека должны быть документы!).

Деньги, хотя бы и не слишком большая сумма, тоже не высветились. Не говоря уже о кошельке. А у любого человека должен быть кошелек, и потом: каким образом Ямакаси собирался отправиться в магазин «24 часа», не имея при себе ни копейки денег?

Неужели попросил бы в долг?

А еще вещи.

У любого человека, путешествующего от дома к дому, должен быть определенный запас вещей. Хотя бы пара белья, сменные носки (у парней нередко попахивают ноги), зубная щетка, полотенце, что сказал Ямакаси?

Что в рюкзаке все его вещи.

Это сейчас в городе стоит невыносимая жара, но синоптики обещают циклон из Скандинавии – температура упадет градусов на десять. А потом наступит осень, а потом зима – что будет делать Ямакаси в своей жилетке, полотняных брюках и сандалиях эспарденьяс? Ваське почему-то хочется, чтобы Ямакаси остался здесь до зимы – уж не влюбилась ли она?

Определенно нет.

Времени у Васьки немного, но она успевает сложить вещи в рюкзак, повесить его на прежнее место, усесться на кровать с самым независимым видом и щелкнуть пультом телевизора. По телевизору показывают киношку. Старую, если судить по костюмам актеров. Французскую, если судить по их изысканно уродливым физиономиям. Васька не очень любит такие киношки: сплошная говорильня, ложная многозначительность, полутона, обертона, пляски вокруг одного-единственного трупа (при наличии трупа), пляски вокруг одной-единственной страсти (при наличии страсти), дурно пахнущие семейные тайны и скрытая реклама блейзеров от Кристиана Диора.

Или от Лагерфельда.

Полная фигня. Шайзе, как любит выражаться сообщество карманных Зигфридов из «Ноля за поведение».

Ямакаси появляется в то мгновение, когда Васька готова переключить канал – на первых тактах мелодии, которая обычно предшествует обнаружению тела зверски убитого персонажа второго плана; в его руках зажата тарелка с вываленными на нее кусками неразогретой тушенки и крупно нарезанными ломтями хлеба.

– Все в порядке? – спрашивает Васька, не чувствуя никаких угрызений по поводу скудости трапезы.

– Никого не встретил, – докладывает Ямакаси, отправляя в рот кусок холодного мяса. – Проскользнул незамеченным.

– Курить хочется… Есть у тебя сигареты? А то я забыла купить… —

Васька почти не курит, та сигарета на крыше была единственной за последнюю неделю (воспоминаний о ней хватило бы еще на две), но уж очень хочется получить хоть какое-то объяснение по поводу вещей из рюкзака.

Хитрая птица опять путает Ваське все карты.

Вместо того чтобы достать пачку целиком (как это сделал бы любой нормальный человек), Ямакаси запускает руку в рюкзак и вынимает всего одну сигарету – в прошлый раз он вытащил ее из жилетки. На манипуляции ушло не больше пяти секунд, каким образом его руке удалось так быстро сориентироваться в пространстве – загадка.

От сигареты снова тянет смородиновым листом.

– Странный запах. Необычный, – говорит Васька.

– Табак и табак, —

Ямакаси вовсе не расположен к разговору о вкусовых качествах сигареты, он методично поглощает тушенку, невзирая на сомнительного вида волокна, торчащие из нее, и совсем уж неаппетитный слой жира.

– Мне нравится, – Васька полна решимости добить тему с сигаретой до конца. – Никогда таких не курила.

– И слава богу.

– Кстати, как они называются?

– Понятия не имею. Какой-то тип забыл их на столике в кафе, а я вот… прихватил. Не пропадать же добру, верно?

Ваське остается только глупо покивать головой в знак согласия.

Что еще было в рюкзаке? Нож, плеер, книга, буклет, колокольчик, медальон на медной цепочке, записная книжка, карманный календарик – ни об одной из этих вещей нельзя заговорить без подозрений со стороны Ямакаси:

меньше всего Васька хочет предстать перед ним банальной соской-недоумком, роющейся в чужих вещах.

Шайзе, шайзе, шайзе!

Сосредоточившись на мыслях о чертовом содержимом чертова рюкзака, она совсем забыла о киношке на экране телевизора. А киношка между тем катится своим чередом и скоро перейдет в эндшпиль с последующим сбрасыванием масок и разоблачением внешне добропорядочных господ. За благообразной и местами романтической личиной скрывается звериный оскал? – кому, как не Ваське, столько лет прожившей под одной крышей с пауком, знать об этом.

ТВ-3, Дискавери, Animal Planet, Евроспорт —

пусть уж лучше по экрану бегают зверюшки и женские сборные по хоккею на траве.

– Ты напрасно переключила, – говорит Ямакаси. – Кино было хорошее.

– Я и не знала, что ты его смотришь.

– Смотрел когда-то. Это Шаброль. Не последний, между прочим, режиссер.

– А я думала, что для тебя существуют только порномультфильмы, – Васькино самолюбие уязвлено.

– Так и есть, но как раз этот фильм мне понравился. Ты не будешь против, если я его досмотрю?

Васька послушно пролистывает каналы, возвращаясь к исходному, – черт знает что! Она и оглянуться не успела, как птица Кетцаль села ей на голову. Мало того что она протаранила Ваську своим изразцовым пенисом, прокатила на гипсовой лошади, походя выведала подробности ее жизни и сожрала запасы гвардейской тушенки, – теперь она еще и разложилась на Васькиной кровати, сыто отрыгнула и к тому же претендует на роль королевы пульта!..

Вернее, короля.

– Я тебя напрягаю? – вежливо интересуется птица Кетцаль, пялясь в телевизор.

– Да нет.

– Я могу уйти.

– Ты меня не напрягаешь. Оставайся.

Тон получился просительным, и это не нравится Ваське. Совсем не нравится, уж не влюбилась ли она?

Определенно нет.

Ямакаси щелкает красной кнопкой пульта, как только на экране появляется заставка какой-то информационной программы: это означает, что Шаброль, не последний, между прочим, режиссер, кончился. И телевизор больше не представляет для Ямакаси никакого интереса, теперь можно похлопать ладонью по простыне, предлагая Ваське разделить постель с восхитительным парнем, умеющим летать над крышами.

– Иди-ка сюда, кьярида миа!..

До сих пор Васька сидела в кресле метрах в трех от кровати и слушала плеер, стараясь не обращать внимания на новоиспеченного киномана. Тем более что в ее плеере (в отличие от плеера Ямакаси) имеются не только наушники, но и радио.

Она уже давно не включала радио: в нем нет ничего познавательного. А бессмысленный треп и дебильные шутки диджеев, мнящих себя пупами земли, раздражают. Есть и еще одна причина, по которой Васька обходит радиостанции десятой дорогой: они множат список недоступных ей профессий. Ямакаси – тот точно пришелся бы ко двору любой из FM-помоек. Татуированный экзот, к тому же азиат, к тому же экстремал, к тому же обладатель в меру ленивого и в меру изящного тела, к тому же… к тому же… к тому же ему пойдут бандана и джинсы со спущенной мотней. RnB форэва? – пошли вы в жопу, друзья мои!

Вряд ли чудесная птица напялит на себя джинсы со спущенной мотней.

Она уже здесь, эта птица, сидит перед Васькой, сложив ноги по-турецки, и смотрит на нее снизу вверх.

– Что ты слушаешь?

– Группу «Корни», —

Васька криво улыбается, слушать группу «Корни» – западло, как сказал бы ее бывший любовник фристайлер Ильич. Муйня Муйнёвна, как сказал бы ее бывший любовник кайтингист Кузя. Чем слушать «Корни», лучше северным олешкам муди чесать, как сказал бы ее бывший любовник альпинист Вован. Лицо же Ямакаси непроницаемо: как он относится к группе «Корни» – неясно.

– Хорошая музыка?

– Джаз. Они играют джаз.

– Тоже неплохо.

Васька не может понять, шутит ли Ямакаси или говорит серьезно, нет ни одного человека в этой стране, кто не знал бы о существовании кретинического бой-бэнда «Корни», хуже только кретинический герл-бэнд «Фабрика» и испанское трио «Лас Кетчуп».

Васька слушает совсем не «Корни» – аудиокнигу.

«Колыбель для кошки» Воннегута.

Идею с аудиокнигами подсказал ей Чук, а первый диск принес Гек, они единственные в курсе редкой психологической особенности Васьки: свою дислексию она старается не афишировать. Аудиокниги вызывают у нее смешанное чувство удовольствия и ярости: удовольствие всегда сопутствует процессу прослушивания, ярость возникает потом. Сложись все по-другому – сколько книг она могла бы прочесть? Тысячу, десять тысяч, миллион, как блаженная дурочка Мика? Не факт, что она прочла бы и одну – но сама возможность… Сама возможность сделать это в любой момент – вот чего не хватает Ваське. Отсутствие возможности – вот что вызывает ее ярость. Васька хорошо помнит: у них была роскошная библиотека, сплошь академические издания, память о деде. Она первая подняла руку на библиотеку – в приступе детского негодования, от неспособности совладать с собственными комплексами. Она первая отправила в камин два самых роскошных, с золотым обрезом, фолианта. И долго смотрела, как они горят. Знаешь, что ты уничтожила? – сказала тогда Мика, самоотверженно вытащив из открытого огня обугленные останки. —

«Римские деяния» и первое русское издание Торкватто Тассо.

По лицу Мики было видно, что она сейчас ударит Ваську, да так, что голова Васькина не удержится на тонкой шее, слетит и закатится в камин. В золу, бывшую когда-то Торкватто Тассо.

Не ударила.

Развернулась и пошла прочь.

Кто такой Торкватто Тассо? Или, может, он Тарква-Татасса, сводный брат Муми-Тролля? Никто так и не смог объяснить Ваське популярно, даже продвинутый Леха встал в тупик. А спрашивать у Мики Васька не стала: спрашивать что-то у Мики – значит снова попадать в зависимость от нее. А это почти то же самое, что жечь книги: от неприятного осадка после совершенного избавляешься не скоро.

Васька больше ничего не сожгла, но с книгами в огромном книжном шкафу произошла странная вещь: они исчезли. Трудно установить, произошло ли это в одночасье или на исчезновение потребовалось время, но в один прекрасный день Васька столкнулась с пустыми полками. Это все Мика, решила она, ее римские деяния, больше некому: побоялась, что и с остальными книгами случится то же, что случилось с Торкватто Тассо, и спрятала их подальше, а может, продала.

Васька ждала облегчения от пропажи книг, но оно почему-то не приходило.

Потом, конечно, все забылось, стерлось в памяти; остался лишь единственный вопрос, до решения которого у нее так и не дошли руки, – кем же на самом деле был загадочный Торкватто Тассо?..

– … Торкватто Тассо, – задумчиво произносит Васька. – Ты знаешь, кто такой Торкватто Тассо?

– Понятия не имею, – пожимает плечами Ямакаси. – Фамилия итальянская… Может быть, художник?

– Может быть.

– Или скульптор, как твой дед.

– Может быть.

– Я, кстати, тоже знавал одного скульптора. Достаточно известного. Правда, он был немцем. Тобиас Брюггеманн. Не слыхала о таком?

Имя Тобиас Брюггеманн ни о чем не говорит Ваське, история искусств и уж тем более современное искусство никогда не были сильной ее стороной. И потом, что значит достаточно известный в понимании Ямакаси? Человек, который подсел к нему в баре, угостил пивом и представился скульптором? Человек, который подвез его на своем малолитражном «жуке» до центра какого-нибудь города, разговорился в пути и представился скульптором? Человек, который делал надгробия для его родителей и уже поэтому заслуживший определение скульптор?

Известность – понятие относительное.

– Никогда не слыхала. Он же немец, а здесь Россия.

– Он работал и в России. И в Питере тоже.

– Извини…

Васька никак не может взять в толк, почему Ямакаси, до того спокойный и уравновешенный (даже на секс он потратил сил не больше, чем на компостирование билета в трамвае) так распалился. Дался ему этот скульптор!..

Видимо, дался.

Узкие глаза Ямакаси впились в лицо Васьки с явным желанием содрать с него кожу, брови сошлись на переносице, а на щеках играют желваки. Ямакаси больше не похож на чудесную птицу Кетцаль, скорее на разгневанного бога из джунглей, или из сельвы, или с высокогорного плато… Где еще обитают разгневанные боги?

– Я не совсем понимаю, милый… – Васька впервые назвала Ямакаси «милым». – Разве не знать имя какого-то немецкого скульптора – преступление?

Кажется, ей удалось разрядить обстановку. Лицо Ямакаси разглаживается, он явно стыдится внезапного выброса ярости и пытается спрятать смущение за улыбкой. Своей обычной добродушной улыбкой, которая вызывает к жизни насекомых в корнях Васькиных волос.

– Действительно, глупо получилось. Просто этот человек… открыл мне глаза на интересные вещи. Он много для меня значит.

Представить, что хоть кто-нибудь из смертных играет существенную роль в жизни Ямакаси, Васька не в состоянии.

Главный человек для Ямакаси – сам Ямакаси.

– Что же это были за интересные вещи?

– Когда-нибудь я расскажу тебе. И обещаю, ты очень удивишься. Очень.

«Когда-нибудь» означает, что Ямакаси собрался задержаться здесь, что он не исчезнет завтра и, возможно, останется до послезавтра. Васькино сердце бьется медленнее, чем обычно – уж не влюбилась ли она?

Определенно нет.

* * *

«Кьярида миа» означает любимая моя.

Васька выяснила это, задав вопрос Ямакаси напрямую. Правда, с национальной принадлежностью кьяриды дело обстоит туманно. До сих пор не понять, идет ли речь об испанском (Ямакаси никогда не был в Испании), португальском (Ямакаси никогда не был в Португалии) или одном из диалектов итальянского (Италия тоже прошла мимо Ямакаси).

С национальной принадлежностью самого Ямакаси все еще запутанней. Он говорит и думает на русском, и нет никаких свидетельств того, что ему знаком какой-либо другой язык, кроме русского; колченогая кьярида предстает в этом контексте забавным недоразумением.

Ямакаси ничего не рассказывает о местах, в которых родился, и о местах, в которых жил, кто же он на самом деле?

Васька теряется в догадках.

Казах, выдающий себя за японца? Киргиз, выдающий себя за казаха? Кореец, выдающий себя за киргиза? Бурят, якут, китаецентричный малаец? А может, побочный продукт связи воронежской пейзанки и шамана из ненецкого стойбища? Вразумительного ответа от Ямакаси получить так и не удалось. Как не удалось узнать его настоящего, а не подсмотренного в фильме имени. Как не удалось определить (хотя бы примерно), сколько ему лет.

После бесплодных размышлений Васька останавливается на возрастном промежутке от двадцати до двадцати пяти – только он позволяет безнаказанно сигать с крыши на крышу. После двадцати пяти выжившие в этом необычном виде спорта переходят на тренерскую работу.

Они спят в одной постели, хотя не всегда занимаются сексом. Спать с Ямакаси – одно удовольствие, особенно в это почти тропическое лето. Несмотря на жару, его тело остается прохладным, а иногда так просто холодным. Один раз холод, идущий от Ямакаси, сыграл с Васькой дурную шутку: она проснулась среди ночи в полной уверенности, что птица Кетцаль мертва. То есть абсолютно мертва. Тщетные попытки уловить ее дыхание привели Ваську к тому, что она просто приникла ухом к груди, к той стороне, где расположено сердце.

Тишина.

Тишина длилась секунду, вторую, третью. И по мере того как они наползали друг на друга, складывались в минуты, Васькой овладевало оцепенение, она и сама холодела. Смерть может быть заразна, подумала Васька, смерть может быть заразительна.

Стоит ли это открытие гибели птицы? – большой вопрос.

Стоит ли это открытие гибели самой Васьки?..

Тогда она и вправду была близка к гибели – или ей казалось, что близка. Ухо примерзло к груди Ямакаси, скрюченные пальцы рук не разгибались, тонкие ледяные иглы покалывали кожу – что ей теперь делать и чего не делать? Волевым усилием оторвать себя от тела, затрясти его, закричать, зарыдать, вызвать «скорую»?..

– Опс, – насмешливый голос Ямакаси прозвучал как гром с ясного неба. – Что случилось, кьярида? Ты как будто чем-то взволнована?

– Кто научил тебя этому дурацкому слову? – от неожиданности она задала самый глупый вопрос из всех возможных.

– Парень, у которого я одолжил эспарденьяс, – странно, раньше шла речь о подарке. – Так что же все-таки произошло?

– Ничего. Мне просто показалось, что… что у тебя не бьется сердце.

– Решила, что я умер?

– Ничего я не решала.

– Не переживай, я не умру, кьярида. А если умру – то совсем не так, поверь мне.

– Я верю.

Васькино ухо по-прежнему покоилось на груди Ямакаси, и по-прежнему в ней была тишина. Пустота. Ни одного звука. От осознания этого у Васьки путались мысли: даже у птиц есть сердце, и вряд ли чудесная Кетцаль – исключение. А если сердца нет…

– Ты удивлена, что не можешь его найти? —

искусством влезать в чужие головы он овладел в совершенстве, чертов клоун. Вот и сейчас: влез, взялся за кончик утка, взялся за кончик основы – и быстренько все мысли и распутал.

– Ничего я не удивлена.

– Ты просто не там ищешь.

– Что значит не там?

– Сместись правее.

Васька не совсем понимала, к чему клонит Ямакаси, но послушно сдвинула ухо правее. А потом еще правее и еще – пока наконец не услышала долгожданное тук-тук.

Тук-тук.

Тук-тук-тук.

Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук.

– Ничего не понимаю…

– Я совсем не такой бессердечный, каким ты представляешь меня, детка. Просто сердце у меня справа.

Васька была сражена наповал этим неожиданным признанием. Чудесная птица Кетцаль с сердцем с правой стороны – это уже слишком. Слишком даже для птицы.

– Вот черт, как такое может быть?!

– Может, как видишь. Внутренние органы расположены зеркально, только и всего. Не такой уж редкий в медицине случай.

– Но и не частый, —

среди Васькиных знакомых нет никого с зеркальными внутренними органами. Ямакаси и без этого был личностью исключительной, теперь же его котировки взлетели до небес.

– В этом есть и свои преимущества, поверь. Во всяком случае, если кому-нибудь придет в голову выстрелить мне в сердце, они не найдут его в положенном месте. Мое сердце ускользнет. Разве это не потрясающе?

– Потрясающе.

Оно ускользнет в любом случае, вне зависимости от того, придет ли кому-нибудь в голову выстрелить в сердце Ямакаси, пырнуть его ножом или просто попытаться поймать его в силки; Ваське становится грустно – уж не влюбилась ли она?

Определенно нет.

Иногда Ямакаси исчезает.

Не слишком надолго: этого времени хватило бы, чтобы добраться до Петродворца, бросить монетку в фонтан, съесть мороженое, пофотографироваться с белками в парке, искупаться в месте, где «купание запрещено, проход судов», – и вернуться. Этого времени хватило бы, чтобы посмотреть в спортбаре футбольный матч, а потом финал Уимблдона, а потом королевскую регату – и вернуться. Этого времени хватило бы, чтобы сесть в поезд дальнего следования и отъехать от Питера километров на триста. Что расположено в трехстах километрах от Питера?

Таллин, Хельсинки, Бологое.

Насчет Таллина и Хельсинки Васька не совсем уверена.

Как не совсем уверена, что Ямакаси будет возвращаться всегда. Единственное, что хоть немного ее успокаивает, – он никогда не берет с собой рюкзак. И все вещи в нем находятся на своих местах, ни одной не пропало. Васька уже сто раз подолгу держала в руках каждую из вещей, за исключением записной книжки, просто книги и буклета с самолетами. У нее даже появились свои любимцы: китайские шары, например, их можно вертеть в руке и при этом они издают тихий мелодичный звон. Затем идет зажигалка «Зиппо» с кактусом и койотом, воющим на луну. В зажигалке отсутствует кремень, Васька выяснила это опытным путем.

И еще календарик.

Иногда Ваське кажется, что схема метрополитена, нарисованная на нем, меняет свою конфигурацию. Да нет же, она совершенно уверена в этом! Еще вчера красная и желтая линии сходились вместе под углом в сорок пять градусов, а сегодня идут параллельно друг другу. Еще вчера черная и синяя линии пересекали желтую, а сегодня черная исчезла и осталась одна синяя. Ваську злит, что все судьбоносные для неизвестного ей метрополитена события происходят помимо нее. Она часами вглядывается в календарик, стараясь схватить линии за руку в момент их трансформации – куда там! Они всегда находят способ объегорить Ваську.

Глазение на календарик часто вводит ее в состояние некоего транса. Тогда границы матовой поверхности календаря раздвигаются, зажеванные углы перестают существовать, и Васька явственно видит черноту туннелей, светофоры, стрелки для перевода рельсов, проносящиеся мимо платформы и даже людей на платформах. И даже таблички с названиями станций. Названия на них прочесть невозможно (редкая психологическая особенность Васьки и здесь дает о себе знать), но…