Русский милитаризм так же гибриден, как и все остальное в путинской России. Предельно агрессивный на словах, наглый до неприличия там, где можно рассчитывать на полную безнаказанность, он быстро «сдувается» до униженного заискивания, если чувствует, что оппонент не шутит и можно нарваться на серьезные неприятности. Впервые эта изнанка «стратегического блефа» выпукло проявила себя после того, как разразился международный скандал по поводу сбитого над Украиной малайзийского лайнера. Именно тогда вроде бы «сориентированный» на Сталина во внешней политике Путин повел себя в кризисной ситуации как Хрущев во время Карибского кризиса. Скорее всего, это был не случайный сбой, а вынужденный алгоритм действий, к которому Россия может прибегать каждый раз, когда ее будут хватать за руку.

Президент России выступил с официальным заявлением спустя четверо суток после трагедии в небе над Донбассом. Хотя привычка Путина всюду опаздывать давно всем известна, но даже для него это слишком. Однако интерес вызывает не столько «заторможенность» Кремля, сколько динамика его позиции: от замешательства — к наплевательству и от него, наконец, к серьезной обеспокоенности. Два следующих дня, если верить официальным сообщениям на кремлевском сайте, прошли в целом по графику, на который катастрофа не оказывает существенного влияния. Путин встречается с Силуановым, активно общается со служителями культа в связи с торжествами в честь Сергия Радонежского. Все это перемежается несколькими ритуальными звонками руководству Малайзии и Нидерландов и практически неизбежным в этой ситуации разговором с Меркель. Очевидно, все это время в Кремле не теряли самообладания и полагали, что ситуация находится под контролем, и хуже, чем есть, уже вряд ли будет (тем более что новый пакет санкций американцы и так уже ввели).

Все поменялось к вечеру 20 июля. В Кремле происходит смена настроений, чем-то неуловимо напоминающая перемену настроений между первой и второй фазой Карибского кризиса. Президент вынужден спуститься с неба (общение с патриархом и деятелями культуры) на землю и заняться разговорами другого рода, чем накануне в Лавре. Поздним вечером 20 июля следует череда телефонных звонков — один неприятнее другого. В 20:40 Путин снова разговаривает с Меркель, в 22:15 — с Кэмероном, в 23:00 с премьером Австралии Тони Эбботом и, наконец, в 23:30 опять с премьер-министром Нидерландов. Через сорок минут, уже в 1:10 следующего дня, Путин успевает поговорить с президентом Франции Олландом, после чего в 1:40 ночи с 20 на 21 июля наконец записывается обращение президента Российской Федерации, которое, судя по времени его опубликования, в большей степени адресовано народам Америки, Австралии и Океании, чем народу России, который продолжает в это время спать глубоким сном.

Что же произошло такого на Западе за три дня, что заставило Путина сделать срочное ночное заявление? В принципе (по русским меркам) ничего особенного — всего лишь радикальная перемена общественного мнения по отношению к России. В России общественное мнение является полностью управляемым и поэтому на политику никакого существенного влияния не оказывает. Власть способна моделировать общественное мнение «под заказ» на любой вкус. Но на Западе все наоборот. Отсутствие у правительства монополии на информацию делает его очень чувствительным к переменам общественных настроений.

Эту особенность устройства западных обществ в России не только никогда не понимали, но попросту презирали. Еще Иван Грозный, сватавшийся к английской королеве, писал, что считает ее власть ненастоящей, коли она зависит от мужицкого мнения. До сих пор Кремль чувствовал себя в отношениях с Западом достаточно уверенно, поскольку понимал, что его экономические и политические элиты заинтересованы в существовании нынешнего режима в России и менее всего желают конфронтации с ним. Поэтому в первый момент Путину, видимо, показалось, что проблему удастся «заболтать», как раньше удавалось заболтать убийство Литвиненко, гибель Магнитского и даже аннексию Крыма.

Однако реакция Запада на трагедию превзошла все кремлевские наихудшие ожидания. Никто не стал тщательно взвешивать юридические аргументы на аптекарских весах (нечто подобное произойдет годы спустя с «отравлением в Солсбери»). Это с трибуны ООН можно долго распространяться о недопустимости преждевременных выводов. Общественное мнение сразу и без всяких обиняков возложило ответственность за гибель людей на Россию и лично на Путина. Тот, кто хотя бы бегло листал заголовки западной прессы на второй и третий день после катастрофы, понимает, о чем идет речь. В результате в считанные дни негатив по отношению к России достиг такой критической массы, что ни одна политическая сила на Западе, которая рассчитывает на то, чтобы быть избранной или переизбранной куда-то в ближайшие годы, игнорировать его не может.

Таким образом, существенные долгосрочные меры воздействия на Россию, обсуждение которых до сих пор было сугубо риторическим, оказались включены в реальную политическую повестку дня. И как только это произошло, сразу выяснилось, что все это время Россия проводила исключительно авантюрную внешнюю политику, провоцируя многократно превосходящего ее в экономическом и политическом отношении противника на открытый конфликт.

Два обстоятельства бросились в глаза сразу после ознакомления с ночным посланием Путина. Во-первых, это была не наступательная, а оборонительная речь. Во-вторых, окончательной, внутренне непротиворечивой позиции по поводу инцидента Кремлю за четыре дня так и не удалось выработать. Удивляло то, что Путин тогда не рискнул прямо заявить о непричастности России к гибели лайнера. Он предпочел сразу же перевести вопрос из плоскости юридической в плоскость политическую и долго рассуждал об ответственности украинского правительства за все, что происходит на территории Украины. Косвенно это свидетельствовало о том, что у России не было ни доказательств причастности к гибели самолета украинских военных, ни уверенности в том, что все улики, обличающие Россию, уже уничтожены. Та, давнишняя уже реакция резко контрастирует с более поздней реакцией на не менее скандальный инцидент с отравлением в Солсбери, на территории Великобритании российского «перебежчика» с помощью боевого отравляющего вещества, изобретенного в советском ВПК. Четыре года спустя Путин начал с атаки и не стеснялся возлагать ответственность на кого угодно (так, впрочем, не назвав никого конкретно).

Причина такого контраста в методах защиты, возможно, состоит в том, что в промежутке между этими двумя инцидентами Кремль сумел выработать алгоритм «типовой» реакции на подобного рода вызовы. Поэтому первая реакция была более искренней, а вторая — более технологичной. Действительно, за прошедшие годы Москва создала довольно эффективную технологию умиротворения международного общественного мнения после очередного политического или знакового убийства, будь то убийство Политковской, Немцова, Магнитского, Литвиненко или атака на «Боинг» под Донецком. Если рассматривать реакцию России на каждое из этих событий не изолированно, а в совокупности, то можно выявить «систему», состоящую из нескольких базовых элементов.

Первым эшелоном обороны, как правило, оказывается заявление об отсутствии у Кремля мотивов для совершения преступления. Политковская не занималась непосредственно перед убийством расследованиями, которые могли существенно угрожать Кремлю. Немцов не пользовался сколько-нибудь значимой популярностью, чтобы составить Путину политическую конкуренцию, о Магнитском вообще никто не знал до его убийства, а вскрытое им преступление было обнаружено следователями самостоятельно, и, более того, он же сам — по их версии — его и совершил. Литвиненко собирал слухи и ничем не мог повредить Кремлю, «Боинг» вообще мимо летел, а о Скрипале давно все забыли.

В действительности во всех случаях у Кремля были мотивы совершить преступление либо из мести, либо ради устрашения, либо с целью сокрытия следов другого преступления. Исключение — случай с «Боингом», где имело место непреднамеренное убийство по ошибке: стреляли не в тех. Но все эти мотивы столь очевидны, что нормальному человеку кажутся невероятными. Нормальный обыватель не может себе представить, что цивилизованная страна, когда-то претендовавшая на роль сверхдержавы, может вести себя так по-варварски. Вот эту неготовность обывателя принять вещи такими, какими они являются, Кремль и эксплуатирует по полной программе.

Странным образом большинство политических скандальных убийств, в которых подозревают Россию, происходят в самый неподходящий для Кремля момент. На горизонте маячат то какие-нибудь выборы, то Олимпиада, то чемпионат мира по футболу. Это используется как важный довод в пользу непричастности России к преступлению — мы же не сумасшедшие! Например, в случае отравления Скрипаля указывалось на то, что у Кремля были мощные контрмотивы, которые должны были удержать его от покушения: избыточность, негативное влияние на признание итогов выборов, та же угроза срыва чемпионата мира по футболу. Тему эту обыгрывают как официальные представители России, так и множество «независимых» экспертов.

На самом деле никаких существенных сдерживающих контрмотивов у Москвы нет. В Кремле сидят прагматики, которые прекрасно понимают, что из-за одного Скрипаля и даже из-за десяти Скрипалей ядерную войну против России никто не начнет. Даже новые экономические санкции против России ввести трудно, потому что все, что можно было задействовать так, чтобы оно не ударяло рикошетом по западным экономикам, уже было задействовано после «присоединения» Крыма.

Москва знает, что западным демократиям тяжело долго оставаться в состоянии мобилизационной готовности. Время лечит любую проблему, поэтому затягивание конфликта любой ценой, пусть даже за счет низкопробной клоунады, является важнейшей технологией. Не спешить, подолгу удерживать каждую, самую безнадежную линию защиты, тупо выигрывая время, является проверенной и хорошо зарекомендовавшей себя тактикой. Ложь, которую повторяют очень долго, имеет шанс стать легендой. Принимается в расчет и то, что после того как эмоции стихнут, союзникам России в западном истеблишменте (а таких немало) будет легче спустить дело на тормозах. Тем более что Кремль не ставит перед собой недостижимых целей. Его задача не в том, чтобы санкций вообще не было, а в том, чтобы не было неприемлемых санкций. Высылка хоть всех дипломатов к таковым, естественно, не относится.

Во всех без исключения случаях Кремль, которому в общем и целом свойственно циничное хладнокровие, предпочитает имитировать истерику и не характерную для него на самом деле обидчивость. Во многом это связано с тем, что в значительной степени адресатом ее публичных заявлений является не внешняя, а внутренняя аудитория. Тратить ресурсы на то, чтобы убеждать общественное мнение на Западе, на раннем этапе бесполезно. Для этого могут быть задействованы другие, более тонкие инструменты. В самом начале необходимо добиться консолидации общественного мнения внутри страны. Поэтому Мария Захарова, ставшая в эти годы символом российской внешней политики в большей степени, чем глава внешнеполитического ведомства, в принципе выполняет несвойственную дипломатическому ведомству работу — занимается, выражаясь советским идеологическим сленгом, контрпропагандой. Ей гораздо важнее, как выглядит ее блог на «Эхе Москвы», чем как она звучит в отчетах иностранных посольств. Это во многом объясняет лексику и стилистику.

Во всех без исключения случаях «операция прикрытия» завершалась выдвижением «альтернативной версии» преступления, под дымовой завесой которой Кремль начинал работу по восстановлению пострадавших от скандала отношений. Альтернативная версия — это своего рода венец творения российских спецслужб, который впоследствии становится интегрирующей платформой для всех предпринимаемых Россией действий, направленных на купирование конфликтной ситуации. Политковскую убили по заказу Березовского, Немцова застрелили не связанные с Кремлем фанатики, Литвиненко отравили западные спецслужбы в связке с нелегальными торговцами полонием, «Боинг» сбили украинские зенитчики, а Магнитский умер сам по себе. Под каждую такую версию создается уголовное дело, и вся эта галиматья в конце концов прикрывается решением российского суда — самого неподкупного в мире…

Эпизод с «Боингом» замечателен помимо всего прочего тем, что продемонстрировал, что никакого реального желания воевать с Западом Кремль не имеет и перспектива настоящей войны, не только «горячей», но и «холодной», его по-настоящему пугает. За время, прошедшее с той бурной ночи, когда многим в Кремле показалось, что «судный день» наступил, утекло много воды. Кремль научился имитировать «храбрость», перетекающую порой в откровенную «наглость», и теперь просто так его не напугать. Это храбрость зайца, который от страха только громче и громче поет свою песенку о том, что ему все равно, что там делают волки с Уолл-стрит.

На самом деле — не все равно. И с той ночи после «Боинга» мало что изменилось. Москва панически боится того, что Запад наконец отмобилизуется и ответит консолидировано и жестко. Просто несколько лет попустительства, когда, чтобы Москва ни делала, к ней применялись меры, которые больше напоминали раздражающий укус пчелы, а не железную хватку бульдога (высылка дипломатов и показательная порка Дерипаски — это не хватка бульдога), убедили Кремль в том, что он может бесконечно долго играть с Западом в покер. Этим он и занимается, сделав «стратегический блеф» чуть ли ни единственным и универсальным инструментом своей внешней политики.